Второе Харьковское сражение. Барвенковский "котел".

Налетели самолеты, и мы попрятались в щели; пленный оставался наверху - как уж будет: хотя он, так сказать, поверженный, но все равно враг. Самолеты отбомбились, отстрелялись и улетели.
Я в уме составлял вопросы и потом задавал их пленному. Но разговора по существу не получилось, односложные ответы: да, нет, во всем виноват Гитлер, меня ждут дети. Смотрел я на пленного немецкого солдата и думал: почему у него в глазах такой страшный испуг, такое выражение беспредельного ужаса? Одно из двух: или ему внушили, что эти русские азиаты четвертуют каждого немца, или он, этот солдат, столько горя причинил на чужой земле, что невольно страшится расплаты.
Опять началась атака вражеской авиации. Как всегда, при изматывающих методичных налетах авиации мы ругали хорошую - а значит - летную погоду. Снова начались бомбардировка и обстрел нашего расположения, снова мы попрятались в щели, а пленный оставался наверху. После налета, вылезая из щели, я обнаружил, что пленный сбежал. Ну, сбежал и ладно, не до него, ведь находимся в окружении. Правда, где-то таилась горькая мысль: вот он вернется в свое расположение, снова возьмет автомат и, конечно, без раздумья будет нас, мечущихся в окружении, убивать. Да, война, война...
Вскоре объявили о прибытии кухни, мы взяли котелки и пошли к деревне, на окраине которой стояла наша походная кухня. Пройдя каких-нибудь двести метров, я увидел в стороне «своего» фрица. Он лежал на боку, подогнув ноги, весь живот его был распорот и вывернуты внутренности. Его красивые голубые глаза были открыты и в них застыл тот страх, который я наблюдал, разговаривая с ним совсем недавно. Вот как получилось. Когда командир взвода «подарил» мне фрица, я дал себе слово не убивать беззащитного пленного. Но когда я увидел его убитым осколками немецкой же авиабомбы, мне ничуть не было жалко этого солдата...
Поедая из котелка жирную гречневую кашу с мясом, приготовленную нашими поварами в полевой кухне 23 мая, я совсем не думал, что теперь мне нескоро придется поесть, не до того будет.
День 24 мая запомнился пасмурным, из низких туч периодически моросил мелкий дождь, но было тепло. Из-за неблагоприятных погодных условий вражеская авиация бездействовала, не в пример предыдущим солнечным дням, когда самолеты преследовали в окружении наших даже отдельных бойцов, и немецкие летчики расстреливали их из пулеметов.
Мы сосредоточились на огромном поле вблизи местности, которую командиры, рассматривая карту, назвли Бузовой балкой. Местность имела заметный уклон, и это понижение уходило за горизонт. Повсюду стояли автомобили, трактора, полевые и зенитные орудия, танки, цистерны, кухни, повозки и прочее. Несмотря на беспокойство, нам еще верилось, хотелось верить, что командование найдет выход из создавшегося положения.
Во второй половине дня, несмотря на неблагоприятную погоду, прилетели два самолета У-2 («кукурузники», как их называли на фронте) и приземлились неподалеку на поле. Вскоре эти самолеты улетели обратно. На них в окружение прилетали маршалы Тимошенко и Буденный. После их отлета стало как-то совсем тихо, как перед грозой. Мучило беспокойство - что будет, как дело пойдет дальше, чем кончится это окружение? Чтобы как-то отвлечься, я забрался в машину и стал перебирать наше немудреное хозяйство, катушки с кабелем, телефонные аппараты и прочее. Это меня на какое-то время отвлекло от горестных дум.
Вдруг вблизи послышались разрывы нескольких мин, что заставило вновь вспомнить о ситуации. Сразу мысль: что же я здесь занимаюсь этими телефонными аппаратами, когда обстановка настолько сложна?! Я схватил карабин и спрыгнул на землю. Слева на невысоком бугорке сидел полный, широкий, уже немолодой боец, какие обычно бывают ездовыми на повозках военных обозов. Вместо глаз у него торчали, сильно выступая вперед, два белых пузыря, он жутким голосом стонал, захватывая руками и загребая к себе сырую землю с молодой травой. С другой стороны этого бугра какой-то красноармеец переодевался в гражданскую одежду. На нем была вышитая украинская рубаха, и одной ногой он уже влез в штаны, а другой никак не попадал в штанину, наверно, из-за спешки или волнения. Я обежал место, где стояла наша батарея. Вот наши машины, пушки, а людей совсем нет. Ушли! И как это я, опытный фронтовик, мог так оплошать - вся батарея ушла, а я вот один остался?
Мимо пробегали и проходили в одном направлении, по одному и группами, бойцы и командиры, проезжали конники, иногда по ухабам, переваливаясь, проезжали автомашины. И вдруг поперек этому общему движению пробежала группа бойцов, человек тридцать, впереди бежал командир с пистолетом в руке. На ходу он крикнул:
- Да что же мы не русские, братцы?!
Я удрученно двинулся в направлении, по которому шли другие. Меня обогнали два верховых красноармейца, которые остановились возле группы бойцов-пехотинцев. У тех были винтовки с почему-то примкнутыми штыками. Когда я подошел к этой группе, первый кавалерист, более разговорчивый, отсыпал себе махорку из кисета пехотинца и возбужденно рассказывал о прорыве окружения боевыми конниками. Из его рассказа я понял, что конники прорвали окружение и наши части выходят за Северный Донец (Правильно река называется Северский Донец, но почему-то буквально все кругом называли ее «Северный Донец».), где имеется оборона вне окружения.
- Вон, видите, - горят села, это наши дали духу фрицам.
И действительно, ясно были видны уходящие вдаль пунктиры горящих сел. Все говорило о том, что разгоряченный боем красноармеец на взмыленной лошади правильно обрисовал обстановку. Стало чуть легче, так как ясно стало, куда идти. И я пошел.
Заканчивался по-прежнему пасмурный, с низко висящими тучами, день 24 мая. Не успел я пройти пару километров, как увидел рядом с наезженной дорогой группу бойцов нашей батареи и политрука. Они что-то копали, стоя по колено в уже отрытом котловане. Я подбежал и радостно объявил:
- Товарищ политрук, конники прорвали, и наши выходят!
Тогда не принято было го говорить, что именно прорвали и откуда выходят, так как можно было прослыть паникером и трусом со всеми вытекающими из этого последствиями.
Полигрук повернулся ко мне и как-то медленно и зловеще сказал:
- А, Майданик, ты тоже здесь... - И после небольшой паузы добавил: - Ты ведь еврей... И не называй меня «товарищ политрук», а называй меня «Виктор».

 

И только тут я заметил, что у бывшего нашего политрука сорваны петлицы со знаками различия. Еще я заметил, что все перестали копать и смотрят на меня так, как будто впервые видят.
У меня язык не поворачивался назвать его Виктором. И я настойчиво продолжал, уже без обращения:
- Вон видите, села горят, это конники выбили немцев, а за Северным Донцом - наши, - повторял я слова кавалериста.
- Да нет, вот ночь наступает, дождь идет. Мы выроем землянку, накроем плащ-палаткой, пробудем до утра, а там видно будет.
Тогда у меня появилось твердое решение - пойду один. И в это время меня за рукав шинели тронул Шкляр, который стоял где-то в стороне и которого я до этого не видел, и с характерным украинским выговором сказал:
- Ладно, мы с Майдаником пошли. - И, обратившись ко мне, добавил: - Пойдем, Лева.
обрадовался, но в это время наш бывший политрук сказал:
- Ладно, ребята, кончай копать. Тоже пойдем.
Меня бесило то, как они медленно собираются, хотелось быстрее идти, бежать, вот-вот стемнеет. Наконец, все идут, человек двадцать.
Я и Шкляр впереди, а дальше тащатся все остальные. Не успели мы пройти и полукилометра по проселочной дороге, как увидели перевернутую машину, из которой вывалились консервы в металлических банках. Бывший политрук сказал, как скомандовал:
- Выбирай плоские банки, там рыбные консервы.
Все дружно принялись копаться в этой куче круглых, плоских, больших, маленьких банок.
Совсем стемнело, тучи настолько заволокли небо, что даже вблизи почти ничего не было видно, сверху сыпалась какая-то водяная пыль. Мое напряжение достигло предела, и я не мог больше ждать, но вот и Шкляр начал копаться в этой куче. Я схватил две попавшиеся под руку банки консервов (ведь мы последний раз ели накануне) и засунул их под шинель так, что они держались на уровне ремня, так как карманы шинели были заняты гранатами. Повесив карабин за спину, уже без лишних раздумий и уговоров, зацепился за задний борт проезжавшей машины и бросил себя в кузов. Двое красноармейцев с криками «Слезай!» кинулись ко мне от кабины. Не ожидая, пока меня выбросят из машины, я обратился к ним, по-видимому, жалостливым голосом:
- Не гоните меня, ребята. Устал я, сил нет. - И, протянув им эти две банки консервов, добавил, - вот вам, кушайте.
Бойцы молча взяли консервы и снова отошли к кабине. А машина медленно переваливалась через рытвины той части поля, которая считалась дорогой. В кузове находилось несколько пустых металлических бочек, которые двигались из-за неровностей дороги, и красноармейцы их все время поправляли. Зачем они везут пустые бочки в такой обстановке и в таких условиях? Но не это меня занимало. Мне всё казалось, что мы движемся мучительно медленно. Временами «газик» останавливался, и в кабине, похоже, командир рассматривал карту, подсвечивая фонариком.
Незадолго до рассвета тучи развеялись, стала просматриваться местность, и тут же появились два тупокрылых итальянских самолета. Вот они низко пролетели над нами. Не ожидая дальнейшего, я спрыгнул с машины и, отойдя в сторону, зашагал вдоль дороги. Тут я заметил и других по одному, по двое идущих бойцов.
Угадывалось скорое приближение рассвета. Мимо нас, прямо по полю, ехала легковая машина, которую тогда называли «Эмка» (М-1). На подножке стоял высокий мужчина в сапогах, брюках-галифе и белой, наверное нижней, рубахе. Он нагибался и что-то говорил шоферу. Мне показалось, что это генерал, снявший китель, чтобы его не узнали по знакам различия немецкие автоматчики, проникавшие в наше расположение.
Начиналось утро 25 мая. Все видно, вот и солнце поднимается на совсем ясном, без облачка, востоке. Я иду с небольшой группой бойцов. Впереди слева местность повышается, и у основания этого возвышения - большая группа красноармейцев на привале. Подходим ближе. Неожиданная встреча: с земли встает и направляется ко мне нетвердой походкой Жумабай Рыспаев.
- Жумабай, - обратился я к нему, - наши выходят за Северный Донец. Ты что же сидишь здесь? Идем.
- Нет, пойдем выпьем, покушаем, - заплетающимся языком предложил Жумабай, показав в стрну валявшихся на земле и на ящиках бутылок, консервных банок, буханок хлеба, галет, кусков сала, колбасы. Тут же спали многочисленные участники этого пиршества. Я взял Жумабая за руку:
- Идем, Жумабай, идем. Нельзя терять время.
Какие-то бессмысленные глаза и совсем неуместная улыбка Жумабая, еле державшегося на ногах, свидетельствовали о тщетности моих уговоров. С горечью и сожалением, даже не попрощавшись, я ушел.
Стало теплей, солнце пригревало сырую остывшую землю. А я заметил, что все меньше и меньше у меня попутчиков. Но в поперечных огромных промоинах лежат и сидят бойцы, командиры, политработники. Понял: днем не следует идти, ведь кругом немцы, и нашим приходится прятаться тут от ночи до ночи. Поравнялся с промоиной, где увидел: в основном там командиры со знаками различия, то есть они, по всей вероятности, не собираются сдаваться в плен. Завернул в эту глубокую промоину. Прилег в ее нижней части, стал присматриваться и прислушиваться. Постепенно прояснилась ситуация. В верхней части, уже на самой верхней террасе, росло большое дерево, на котором сидел с биноклем подполковник. Он сообщал вниз об обстановке: по дороге движутся немецкие машины... в Петровское ведут наших пленных...
Хотелось спать, а есть не хотелось, хотя последний раз мы ели позавчера. И в эти два дня настолько пропал аппетит, что просто не было потребности в еде. Выше меня в промоине лежал худой красноармеец, которого я с тех дней с благодарностью вспоминаю всю жизнь, но об этом после. Мне нравилось то, что командиры энергично взвешивали все обстоятельства, советовались, поднимались к подполковнику, обсуждая с ним меняющуюся обстановку, сидели над картой, рассматривая варианты прохода к реке.
Я лежал, чувствуя какую-то внутреннюю усталость, обдумывая очередной раз свое положение. Как и всякому двадцатилетнему, да и не только двадцатилетнему, мне очень не хотелось погибать. А плен для меня однозначно означал гибель. Значит, есть только один выход: пытаться, несмотря ни на что, вырваться за Северный Донец. Мне казалось, что стоит перебраться через реку, как мы попадаем в линию обороны наших войск, прыгаем в ход сообщения, все рады нам и мы рады всем. Очень поддерживала такая продуманная мною картина. Поддерживало и то, что в большинстве ждали ночи командиры, настолько настроенные на выход из окружения, что у меня не зарождалось в них сомнения.
В середине дня над головой стали пролетать с громким шуршанием снаряды. Кто-то прояснил, что взрывают «Катюши».

 

Засунув руку в левый карман шинели, я обнаружил, что граната перетерла все мои порошки, ни один из которых я так и не использовал. Получилась смесь порошков с мелкими клочками бумаги, в которую они были завернуты. Все это пришлось тут же выбросить. Вышло смешно, но смеяться не хотелось...
Ясный майский день клонился к вечеру. Было тихо. Я лежал в самом низу промоины, выше меня лежал красноармеец, так, что мне были видны его ноги в обмотках, в тех обмотках, которые столько неудобств и огорчений причиняли бойцам. Тут я услышал поблизости разговор и поднялся наверх. Разговаривали пять-шесть человек. Точнее, говорил один, одетый в новую красноармейскую форму без петлиц, он был, в отличие от остальных, каким-то пухленьким, сытым, краснощеким. Остальные, слушавшие его, были, как все мы, худые, в выцветшем обмундировании.
- ...И вот поместили нас в сарае в Петровском, - говорил он. - А потом построили и по-русски объявили: «Большевики, политруки, комсомольцы и евреи, выйти из строя!». Вышло человек десять.
- А потом что? - спросил кто-то. - А потом их повели по улице, а нас снова загнали в сарай. Ну, ладно, я пойду. - И он не спеша удалился.
Бойцы молча стояли. Каждый думал свою думу. Я никак не мог понять, кто этот человек, побывавший, по его рассказам, в немецком плену. Как оказался он здесь? Почему у него совсем новое обмундирование и нет петлиц? Почему у него такой вид, сытый и отдохнувший? Кто он такой? Так все эти вопросы и остались без ответа.
Вернувшись в промоину, я улегся на прежнее место. Хотелось спать. Мне показалось, что я слышу какой-то гул. Потом решил было, что это кажется из-за усталости и нервного напряжения. Но нет - выхожу из укрытия, и моим глазам представляется потрясающая своей жутью картина: по длинному оврагу, куда спускаются эти промоины, идет многотысячная толпа наших бойцов, некоторые с поднятыми руками. В плен! Эти вчерашние подтянутые бойцы выглядят неузнаваемо. Ссутулившиеся, они смотрят себе под ноги, будто что-то высматривая на земле. У всех сосредоточенный вид, и все молчат. Только раздаются звуки ударов подкованных сапог и ботинок о землю. Некоторые в хлопчатобумажном обмундировании, большинство в шинелях, без головных уборов, многие без ремней. Вот у одного тощий вещмешок за спиной, вот еше один боец с полупустым вещмешком. А у этого плоский котелок на ремне и ложка торчит из голенища. У крайнего красноармейца хлястик шинели болтается на одной пуговице. Никто ни с кем не разговаривает. Слышен только топот тысяч ног...

Мы, вышедшие в овраг, возвращаемся на прежние места в промоине. Топот затихает, а потом становится совсем тихо. Картина сдачи в плен меня потрясла. Лежу на земле, чувствую какой-то нервный надлом. Хотя бы мне хватило душевных сил выдержать все это! В какой уж раз перебираю в голове все варианты выхода из этого безвыходного положения. Снова и снова напоминаю себе истину: для меня плен исключен. Для меня плен - это смерть. Так ведь возможна смерть и без мук. Нет, я не застрелюсь. Мою смерть в любом варианте мама не переживет. Это точно - не переживет. Как ни продумывай, а остается одно - пытаться выбраться за этот спасительный водный рубеж. Конечно, уж никак не исключена гибель при выходе из окружения. Но - только не плен!
Скоро кончится день, нервное напряжение, вижу, достигло предела не только у меня, все кругом молчат, но явно очень волнуются. А тут еще чувствую, что засыпаю. Ничего не могу поделать - страшно хочется спать, несмотря на исключительность ситуации. Обращаюсь к лежащему выше меня бойцу, ботинки которого находятся на уровне моих глаз, - он-то еще днем поспал:
- Слушай, я усну, в случае чего меня разбуди.
- Ладно, спи. Разбужу.
И я впал в какое-то сонно-обморочное состояние.
Во сне я почувствовал, что меня кто-то толкает. Слышу, что толкают, а проснуться не могу. Наконец, открыл глаза. Темно, ночь, боец в обмотках довольно энергично толкает ботинком в мое плечо. Встаю, голова как чужая, стараюсь преодолеть сонливость. Я проспал часа четыре. Все в промоине столпились возле подполковника, разговаривают. Подхожу. Стою, прихожу, как говорится, в себя после переживаний и сна. Похоже, я еще не оправился после контузии. Подполковник, указывая на какого-то красноармейца и на меня, говорит:
- Вот ты и ты сейчас пройдите туда к насыпи, - он показывает рукой - и посмотрите дорогу. Нам нужно перейти шоссе, но обязательно без шума.
Мелькнула мысль: эх, подполковник, подполковник, если бы ты знал, как прескверно я себя чувствую... Но я уже иду рядом с красноармейцем среди кустов и зарослей, дальше ползком мы поднимаемся по насыпи шоссе. Лежим у дороги. Прямо перед моими глазами три пары ног - две в сапогах, одна - в крагах. Ноги немецких офицеров. Правее стоят две легковые машины, мне видны колеса и нижняя часть машин. Мой товарищ лежит левее меня, потом он расскажет подполковнику о группе немецких солдат на шоссе. Вижу, как он поворачивается и ползет вниз, я делаю то же самое. Потом мы встаем и идем к нашей группе. Но людей нет на месте. Проходим дальше, - там, где вели наших в плен, встречаемся с остальными и сообщаем подполковнику о положении на дороге. Проходя мимо «нашей» промоины, подумал: спасибо тебе, незнакомый боец в обмотках, разбудивший меня, в противном случае я бы еще спал...
Наш командир сказал, что следует попробовать перейти шоссе в другом месте, и все двинулись за ним в темноте по кустам и канавам.
А короткая майска очь подходила к концу, стало прохладней, и хотя не рассвело, тем не менее показалось, что стало лучше видно, - или просто мы присмотрелись. Я почувствовал себя бодрей.
На новом месте стали опять обсуждать, как перейти дорогу, и дальнейший маршрут. Затем я обратил внимание на то, что все смолкли и смотрят куда-то вверх, в одну сторону. Я тоже посмотрел туда. Сначала увидел полосу рассвета на востоке. Но затем, присмотревшись, заметил, что светлая часть горизонта, как в кино, частями закрывается, а потом снова открывается. И полоса рассвета расширяется. Нам видно - люди. Идут люди большой толпой, они спускаются всё ниже, к нам. И светлая полоса на востоке шире, и люди ближе, и мы ясно видим, что это наши - «славяне», как тогда говорили. Они идут быстрым шагом, молча. Вот они подошли, и мы тоже вливаемся в этот людской поток.
Трудно сказать, сколько человек было в этой большой толпе, возможно, пятьсот, или тысяча, или еще больше. Стало ясно, что люди идут напролом, как говорится. Такое уже случалось в нашей фронтовой практике, правда, в более простых вариантах окружения. С пути разъяренной толпы уходили даже танки, так как немецкие танкисты знали, что обязательно найдется боец с противотанковой гранатой или бутылкой с зажигательной жидкостью. Толпа уничтожала захваченных немецких автоматчиков и пулеметчиков, как всегда неся при этом очень большие потери. Немецкие солдаты все это знали и обоснованно боялись разъяренной толпы, как они боялись морозов, боя в ночное время, лесных массивов. Как мы боялись окружений.

 

Впереди этого сборища пехотинцев, конников, минометчиков, артиллеристов, танкистов находился полковниккавалерист. Это был, как выяснилось, когда уже рассвело, немолодой военный среднего роста. На петлицах его шинели были знаки различия - по четыре «шпалы». На нем была аккуратная форма, портупея, справа на поясе был пистолет, а слева висела планшетка с прозрачным верхом, под которым находилась карта.
Я прошел вперед, к полковнику. И хотя восток светлел, здесь, внизу, было еще совсем темно. Полковник несколько раз подавал одну и ту же команду: «Принять вправо! Принять вправо!» Я выполнял это, пока не оказался на правом фланге. Здесь мне показалось, что в стороне вспыхнул чуть заметный свет. Вот он опять вспыхнул. Стал подходить к этому месту. Вижу, что в окопе сидит немецкий солдат и зажигалкой пытается раскурить трубку. На коленях у него лежал автомат и, как мне показалось, губная гармошка или что-то другое, блестящее. Свет, который я заметил, исходил от зажигалки, и при свете этом были видны и немецкий солдат, и окоп. Мне повезло в том отношении, что я оказался почти за спиной солдата и несмотря на начинающийся рассвет тут у нас, внизу, было еще совсем темно. Так что немецкий автоматчик не мог меня видеть.
Он разговаривал сам с собой, раскуривая трубку и кого-то или что-то ругая. Мелькнула мысль о том, что многих наших ребят, выходящих из окружения, уложил этот солдат. А что ждет меня, если он обнаружит мое присутствие.
Действуя удивительно быстро и четко, я вынимаю гранату, ввинчиваю взрыватель, выдергиваю чеку, делаю выдержку даже не на мгновение, а на долю мгновения, бросаю гранату в окоп. Раздается глухой взрыв. Но я уже бегу, направляясь к полковнику, чтобы быть в курсе его команд. Мы продолжаем идти тем же быстрым шагом. Позже, когда стало светлей, я начинаю различать лица идущих. Вот в передней шеренге идут четыре немолодые женщины в телогрейках, по-видимому, врачи, а дальше идут двое с восточными лицами, они совсем молодые, с усиками, а этот лейтенант-артиллерист с небольшой группой бойцов, уж точно еврей, но в основном, как и во всей нашей армии, идут русские. Сзади, несколько отстав от основной группы, идут раненые, которые в состоянии двигаться.
Стало светло, местность все понижается и в дальней дымке угадывается лес. Полковник вновь подает команду, чтобы двигаться правее. Я стараюсь выполнять его команду, ухожу вправо. Вдруг спереди, слева и справа, одновременно раздается пулеметная стрельба. Сразу видны следы трассирующих пуль, слева - розовые, справа зеленые. Трассы пересекаются сначала далеко впереди нас, а затем приближаются. Проносится ужасная мысль: да ведь они нас всех здесь уложат. Но вот непонятное, прямо чудо: когда до нас осталось трассирующим линиям огня совсем мало, оба пулемета одновременно замолкли. Можно предположить, что пулеметчики немецкие пытались нас задержать, но их нервы не выдержали нелогичных действий всё продолжающей двигаться толпы. Мы продолжали идти молча и быстро к теперь уже ясно видимому внизу лесу, мимо котлованов для автомашин и танков, в которых теперь лежали по двое-трое раненые, не способные двигаться.
Справа от меня кто-то кричал:
- Братцы, помогите! Лошадь... Помогите, братцы!..
Я замедлил шаг и обратил внимание на рослого красноармейца, у которого не было левого сапога, левой штанины брюк и вся нога была забинтована. Он опирался на винтовку. По-видимому, несмотря на ранение, он решил выходить из окружения, но дальше идти не смог. Поэтому, заметив невдалеке пасущуюся лошадь, просил всех, чтобы ему подвели эту лошадь. Он увидел, что я обратил на него внимание, и начал умолять меня:
- Браток, родной, лошадь... Подведи лошадь.
Серая лошадь, пощипывающая молоденькую травку, была удивительно худа. Казалось, что на ее кости просто натянута шкура. На ней не было не только уздечки, но и обыкновенной веревки. Но это меня не смущало, так как свою военную службу я начал с 1939 года, год прослужил в коннице и верхом проделал около тысячи километров во время похода в Северную Буковину летом 1940 года.
Все спешат к лесу. Я нахожусь недалеко от раненого бойца и быстро думаю, как быть. Нужно ему помочь, мне ведь нетрудно подвести лошадь. Но - так можно потерять время, отстать от всех, да и обстановка может измениться. Но если не помогу, не смогу себе простить. Я посмотрел в эти молящие глаза и не раздумывая побежал к лошади. Привычно зажал ей храп и потянул. Лошадь нехотя сдвинулась с места. Но в чем дело? Оказывается, она ко всему прочему еще и хромает, и сильно, на переднюю правую ногу. Видно, ее не подковали, да и не кормили (не до нее было), она сбила копыто и хромает. Я ее тащу. Лошадь неспешно идет. Вот я ее дотащил до раненого и только собрался бежать к ушедшим вперед, как боец ухватил меня за рукав шинели, умоляя:
- Посади, друг. Ведь я не влезу.
Он оперся на больную ногу и на винтовку, подогнув правую. Я закинул бойца на лошадь, сильно ударил ее карабином. Раненый пригнулся к холке, и лошадь медленно, прихрамывая, пошла. Я отстал от всех и теперь бежал что было сил, догоняя. Догнав тех, с кем выходил из окружения в эту, с 25 на 26 мая, ночь, я оглянулся. Показалось, что лошадь уже чуть увереннее несет своего седока, склонившегося к холке. Мы подходили к лесу.
Иногда я вспоминаю этого парня. Не сомневаюсь, что он благополучно вышел из окружения. Мы видели, что на лошадях легче преодолевали по-весеннему полноводную реку, что легче и быстрей после этого двигались окруженцы. Думаю, что он, выйдя из окружения, вылечился и вспоминал меня.
Пройдя немного по лесу, мы оказались у воды. Вот он, наконец, Северный Донец, тот Северный Донец, за которым, я предполагал, находятся наши позиции и где нам, конечно, будут очень рады. Когда я подошел к реке, полковник-кавалерист, который вел нас, сидел на пеньке у воды и рассматривал карту. Люди вытянулись цепочкой и пошли лесом по тропинке влево вдоль реки, то есть вверх по отношению к течению. Я задержался возле полковника, где осталась большая группа тех, кто шел с нами ночью. Сюда же подошли два бойца, которые рассказали, что они были выше по течению и не решились переплывать реку из-за весенних разливов, подводных течений, сильных завихрений воды с воронками, что там тонут даже хорошие пловцы и утонул генерал. Ко всему еще не дают покоя немецкие автоматчики. Полковник, рассматривая карту, сказал:
- Так вот, в двух километрах ниже по реке находится мост.
И все потянулись вдоль реки вниз. Вскоре уиели мост. Это было крепкое деревянное сооружение, к которому подходила проселочная дорога. Деревянное покрытие моста с нашей стороны в месте подхода воды было сорвано. Были видны деревянные опоры большого диаметра. Дальше на мосту сохранились отдельные доски, а начиная с середины мост практически был цел. Похоже было, что его не пытались взрывать, а просто ледоходом и паводком снесло часть его покрытия. Течением к мосту прибило множество убитых лошадей.

 

Мы стали перебираться на противоположный берег. Вот так - где по трупам лошадей, то опираясь на сваю, то по уцелевшей доске - перебрались через реку. Оказалось, что совсем недавно Северный Донец значительно разлился, а мост был на основном русле. Ко времени нашего перехода вода спала и остались лишь следы затопления да вытянутые в низких местах участки воды, обойдя которые, мы оказались на продолжении той дороги, что видели при подходе к мосту, - теперь уже на противоположном берегу основного русла. Стало ясно: мы окончательно перебрались через этот Северный Донец. Перебираясь через частично разрушенный участок моста, я карабин закинул за спину, старался двигаться не спеша и, чтобы не сорваться в быстрое течение, предельно осторожно. Мне удалось благополучно перебраться на противоположный берег, как и большинству из нашей группы. Некоторые проваливались в ледяную воду по колено, по пояс. Вот они выкручивают портянки и пытаются как-то обсушиться...
Мы пошли по дороге; тут же ее пересекала поперечная дорога, идущая у реки. По ней ехала военная повозка. Правил усатый красноармеец, типичный русский колхозник. Подъехав к нашей группе, он остановил лошадей. Все стали складывать на повозку личное оружие. Я подошел и увидел довольно много оружия в повозке. Не раздумывая, тоже положил карабин, который мне уже порядком надоел, оставшуюся гранату и взрыватель к ней, снял с ремня подсумок с патронами в обоймах и бросил туда же.
Поднялось солнце. Где-то выше по реке слышалась отдаленная автоматная дробь. Никакой нашей обороны за Северным Донцом не было, никто нас не встречал с распростертыми объятиями, как это мне представлялось в окружении. Без оружия мы двигались по лесной дороге.
Я не знал, где мы находимся, куда следует идти, в каком направлении. Но все двигались по дороге, и представлялось, что командиры знают обстановку и местонахождение пункта сосредоточения выходящих из окружения. Мы удалялись от Северного Донца лесной дорогой. Идут, в основном по одному, цепочкой, усталые, исхудавшие воины. Видно, что каждый думает о своем, очень личном, о себе.
Иду и я по дороге. И в это начавшееся утро 26 мая 1942 года я чувствую себя в самом деле счастливым: я не только избежал смерти - я избежал плена. Я вышел из такого гибельного окружения! Да, я счастлив! Были, конечно, счастливые минуты в моей жизни, но все-таки самым счастливым днем, говоря откровенно, остался для меня именно этот день..
... Я иду по лесной дороге. Не хочется есть, не хочется спать, нет усталости, чувствую себя хорошо, иду средним шагом, легко. Как будто не было бессонных, томительных, тревожных суток без еды. Уже и не слышно автоматных очередей, в лесу совсем тихо, лишь изредка попискивает какая-то птица.
Так и иду час за часом, час за часом. Некоторые обгоняют меня, других я обгоняю. Не делаю никаких остановок. В голове много мыслей, но это уже не тревожные, а наоборот, спокойные мысли. Обращаю внимание, что на деревьях - стреловидные насечки, из которых слезами исходит сок. Кто это сдела. кому это нужно в такое тяжелое время войны?
Радостно, конечно, мне, вышедшему из окружения. Но нет покоя от мыслей о погибших и тех, кто еще погибнет в плену. Почему же произошла эта катастрофа? Не могу ответить на такой вопрос, как не могу понять причины разгрома наших войск в первые недели вoйны, когда мы отступали от своей границы. Нет жизненного опыта, нет правдивой информации, есть только могучая пропаганда, которая делает свое дело. Только через много лет мы узнаем всю правду. Всю ли?
Пока же на лесной дороге нет ответов на бесчисленные вопросы. Почему не укрепили фланги во время прорыва в сторону Харькова? Почему не приняли мер деблокирования Харьковского окружения? Только десятилетия спустя мне стало известно и это, а также и то, что в Харьковском окружении погиб заместитель командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Костенко, под командованием которого мы участвовали во время особо сильных морозов в Барвенковской операции конца 1941-го - начала 1942-го, погибли командующий нашей армейской группой генерал Бобкин, генералы Городнянский, Подляс, Егоров, Матыкин, Кутлин, Васильев и другие.
Примерно в полдень присаживаюсь, чтобы перемотать портянки, тут же встаю и иду дальше. Это была единственная остановка за весь день. Идти легко, нет усталости, все время неотступная мысль - вышел из окружения, то есть избежал плена!
Перед вечером меня догнал боец с петлицами танкиста, пошли по дороге вместе, говорили мало. Я только узнал, что он с Урала, недавно по возрасту призван в армию, и вот эта Харьковская операция - его такое печальное боевое крещение. Себя я не мог видеть со стороны, но мой спутник производил впечатление очень усталого или больного. Так и шли вдвоем в конце дня 26 мая 1942 года, а лесная дорога всё извивалась среди деревьев, выходила на полянку и снова шла лесом.
Стало темнеть, я прошагал от рассвета до ночи по лесу, как и другие окруженцы, как и мой попутчик с Урала. Впервые, уже в темноте, увидели в стороне какой-то деревянный домик. Здесь мы решили переночевать. В памяти осталось: лег на пол, подстелив шинель и укрывшись ею, и тут же, конечно, сразу - сон.
Проснулись мы, когда уже закончилась короткая летняя ночь; светло, но солнце еще не поднялось. Быстро встали, осмотрелись. Деревянный домик этот относился, как нам представилось, к какому-то деревообрабатывающему предприятию. Видно было, что оборудование демонтировано и царит запустение. Сразу пошли по дороге дальше. Очень хотелось есть. Сказалось то, что я был без еды четвертые сутки. Через каких-нибудь триста метров лес неожиданно кончился: мы стояли на возвышении, а впереди внизу шли рядами рельсовые пути, за ними виднелись небольшое здание вокзала и станционные строения. Далее местность снова поднималась, и дорога терялась среди белых украинских хат. Сразу бросилось в глаза уже не раз за год войны встречавшееся запустение, вызывавшее тревогу и грусть: на путях ни паровоза, ни вагона, пусто на пристанционных площадках, никого нет и удивительно тихо. Но вот по тропинке, пересекающей дорогу, идет старик с мешком. На мой вопрос, какая это станция, старик ответил, что это не станция, а город Изюм. Ориентируясь по солнцу, я понимал, что мы все время движемся на юг и юго-запад. Представлялось, что на востоке противник тщательно закупорил выход из окружения наших войск, а вот с этой стороны все-таки можно было как-то прорваться...
Мы спустились вниз, перешли ряды железнодорожных путей и снова по дороге поднялись вверх. В начале улицы решили посидеть на завалинке, глядя на выползавший на востоке розовый шар солнца. Чувствовалась слабость и очень хотелось есть. Мой попутчик зашел в хату попросить чего-нибудь съестного. Когда он вернулся ни с чем, решил пойти я: мне казалось, что мой чистый украинский язык должен разжалобить старушку, к которой только что обращался мой товарищ. Зайдя в хату, я обратился к старой, но еще крепкой хозяйке по-украински: мол, уже четвертый день, как мы ничего не ели, силы нас оставляют, а нам нужно идти... Старуха меня выслушала, а потом затараторила быстро: много вас тут проходит, их уже обобрали, дома у нее ничего нет... Я не стал ожидать конца этой речи и молча вышел из хаты.

 

Мы снова сидим на завалинке, в голове мысли о том, что ведь нужно идти, что вчера было хорошее самочувствие да и поспать удалось, а вот сил нет, чувство голода не позволяет встать. Занятый этими мыслями, я даже не заметил, как к нам подошла та же старушка с решетом, в котором лежали сухари, и кувшином воды. Мы сразу стали мочить сухари и есть их. Сухари были удивительно жесткими и не размокали, и царапали горло. Но мучительное чувство голода поутихло, и мы снова двинулись в путь.
Пройдя километров пятнадцать, мы ахнули, не веря своим глазам: не доходя деревни, у обочины, увидели на красном полотнище крупную надпись: «Питательный пункт». Сразу свернули к этому питательному пункту, где можно было и есть, и брать с собой сколько хочешь. В круглом котелке мы сварили гречневый концентрат и все содержимое котелка съели. Красноармеец с Урала себя плохо чувствовал и решил отдохнуть, я же после еды и небольшого привала двинулся дальше, взяв с собой вещмешок, папиросы (не махорку, которую всегда бойцам выдавали, а папиросы!), котелок, ложку, хлеб, колбасу и еще кое-что.
Утолив голод, я снова чувствовал себя бодро и шел средним шагом, теперь уже не по лесу, а по зеленой степи, от деревни к деревне. Ближе к вечеру на путях выходящих из окружения снова оказался питательный пункт. Здесь была походная армейская кухня, к нам относились внимательно и заботливо. Съев сытный армейский ужин, я остался ночевать здесь. На рассвете мы, несколько бойцов, позавтракали и тут же поспешили дальше. Не покидали мысли и о первом фронтовом годе, и о пережитом в Харьковском окружении, и о неясности, что с нами будет.Тк и шли мы с думами, горстка бойцов Красной армии, окруженцев, по дороге в степи, мимо неухоженных полей и весенних садов. Во второй половине дня в стороне от дороги показался большой армейский городок с аккуратно установленными военными палатками. Как потом мы узнали, это был пункт сбора вышедших из окружения. Здесь я встретил несколько человек из нашей батареи, в том числе и Шкляра. «Значит, - подумал я, - и он вышел, несмотря на эту возню политрука». Ребята повели меня в палатку, где они остановились, добравшись сюда накануне. Палатка большая, из батареи людей мало, поэтому были здесь и бойцы из других подразделений и еще оставались на нарах свободные места. Уснув с вечера, я проспал до обеда следующего дня. Никто меня не будил; потом рассказывали, что во сне я кричал что-то невнятное. Так и потянулись дни - люди постепенно отходили от пережитого. Второй раз, теперь уже после благополучного выхода из окружения, судьба смилостивилась над нами: мы были предоставлены самим себе, не было никаких подъемов, отбоев, пог строений, нарядов и прочих спутников солдатских будней.
Ели три раза в день, а остальное время спали, причем - повсюду: на траве, под деревьями, в палатках. Бойцы из какой-то тыловой части нам готовили еду, они же охраняли палаточный городок...
Как-то дня через четыре - мы уже легли спать, хотя было еще светло, - распахивается полог палатки и вбегает радостный Жук. Все, кто из ИПАБ, вскочили, раздались радостные возгласы, приветствия. После этого Жук спросил:
- Ну, ребята, где мне ложиться?
- Да вот ложись возле меня, как раз место есть, - сказал я.
Жук улегся, и началась тихая беседа. Он рассказал нам о своих мытарствах. Жук попал в плен, чего он больше всего боялся как еврей. Их, пленных, поместили в сарай на окраине Петровского. Ночью он не мог уснуть, обнаружил небольшое отверстие в нижней, подгнившей, части стены, и когда часовой снаружи прошел в сторону, противоположную от этого места, выполз наружу. Прополз по огороду, а затем стал удаляться от расположения немецкого гарнизона. Шел он в неизвестном направлении до рассвета, а затем постучал в окно крайней хаты повстречавшейся деревни. Вышел старик, и Жук ему рассказал о себе. Старик правильно его сориентировал, куда идти, и дал несколько вареных картошек и кусок хлеба. День Жук пролежал в скирде соломы, а ночью пошел по маршруту, который подсказал ему старик. На рассвете ему встретились окруженцы, к которым он примкнул. С ними и вышел к Северному Донцу. Долго рассказывал Жук, а мы слушали. Всех потряс его рассказ о том, как немецкие солдаты методично расстреливали беспомощных наших раненых.
Утром, когда мы еще лежали, хотя было уже совсем светло, чей-то голос снаружи вызвал Жука. Он вышел, и мы услышали: кто-то говорит Жуку, что его вызывают в Особый отдел. При этом пояснили, где таковой находится. Жук вернулся, привел себя в порядок, насколько это было возможно в наших условиях и сказал:
- Меня в Особый отдел вызывают, сейчас вернусь.
Немного подождав, мы стали одеваться, потом завтракать, вернулись в палатку, - а Жука все не было. Не было его и после обеда, и после ужина. Сначала мы недоумевали, а потом решили, что начальство выясняло, по-видимому, какие-то обстоятельства и по всей вероятности его, хорошего шофера и добросовестного бойца, отправили в другую часть. Жалко расставаться, но начальству видней. Вот так непростительно примитивно мы мыслили в начале июня 1942 года... Шли дни, мы крепли, как принято говорить, и душой, и телом. Жаль, конечно, что так мало вернулось людей нашей батареи, зенитной батареи, танковых батальонов и мотострелкового батальона нашей 131-й танковой бригады. Да еще пополз слух (к сожалению, подтвердившийся), что разгромлен штаб бригады и потеряно знамя.
Несмотря на все огорчения, жизнь шла своим чередом. Нам выдали деньги, кое-какое обмундирование. Периодически приезжала автолавка Военторга, где мы приобретали мыло, зубную щетку, зубной порошок, бритву, зеркальце для бритья и другое, что необходимо в повседневной жизни и что исчезало в первом же бою -терялось, сгорало вместе с машиной или просто оставлялось в случайном окопе.
Не было, правда, полевой почты, которая, мы знали, может появиться после формирования заново частей и подразделений, а это ведь не скоро. Мы не писали и не получали писем. Я понимал, как мои родные беспокоятся, но ничего не поделаешь. Уже после войны я узнал, какое тревожное недоразумение произошло в это время. Долго не писал - бои, окружение, нет полевой почты. Но мои родные писали мне. И вот, когда от меня так долго не приходило писем, возвращается им обратно их же письмо, где на свободном месте треугольника, заменявшего конверт, написано «Убив» и росчерк - чья-то подпись. Моя мама, регулярно караулившая почтальона, получив обратно свое письмо с такой «резолюцией», упала, потеряв сознание. Долго обсуждали потом родные смысл этой надписи, и пришли в конце концов к правильному выводу, хотя волнений было много. Дело происходило на Украине, и это украинское слово означает по-русски попросту: «Выбыл». Что другое мог написать добросовестный работник полевой почты во время разгрома главных сил фронта? Но материнское сердце обрело покой только по получении от меня письма, а это произошло, к сожалению, не так быстро.
В спокойной обстановке нашего пребывания в палаточном городке я заметил, что мной и окружающими владеет такое чувство, которое может показаться по меньшей мере странным: сочетание радости от выхода из окружения и необъяснимой грусти. Вспомнилась трудная солдатская служба до войны, катастрофа, постигшая наши войска в первый период войны и то, что творилось при нашем отступлении от границы, затем непрерывные и всегда тяжелые бои в течение первого военного года, и вот эта так называемая Харьковская наступательная операция весны 1942-го. Судьба и на этот раз распорядилась так, что я избежал плена, гибели. Но что впереди? Когда будет второй фронт? Когда закончится война? Похоже, что нескоро. Вот такие и подобные мысли одолевали нас, бойцов и командиров.

 

Мне вспоминается, среди прочего, такой случай. Дело было недели за две-три до печально знаменательной даты 22 июня 1941 года. Наша танковая дивизия стояла лагерем в лесу вблизи станции Сколе на Львовщине, недалеко от границы, то есть вблизи уже изготовившегося и занявшего исходные рубежи противника. Как-то утром сидели мы на лесной полянке во время политзанятий. Разговор шел о заключенном с Германией договоре о ненападении. Начались вопросы. Задал вопрос и я:
- Товарищ старший политрук, почему непрерывно идут в Германию эшелоны с нашим зерном, лесом, рудой и многим другим?
Старший политрук посмотрел на меня, почему-то улыбнулся и, как мне показалось, совсем некстати спросил:
- Тебе сколько лет?
- Скоро двадцать исполнится, товарищ старший политрук.
- Ну вот, значит, тебе только двадцать лет. И ты не понимаешь, что немецкий пролетарий, который ест русский хлеб, никогда на Россию руку не поднимет, это и есть пролетарская солидарность. В таком случае не будет воевать немецкий рабочий против русского рабочего. Поэтому и идут эшелоны с хлебом и прочим в Германию. Ясно?
- Ясно, товарищ старший политрук, - пробормотал я. Все стало окончательно ясно чуть позже... Абсурд, да и только.
Приближается день моего рождения. Дома родные будут много говорить обо мне в этот день. А здесь никто этого не знает, да и совсем неуместно было бы этой мелочью делиться с кем-то в такой трудный период войны. Мне хочется ко дню рождения побриться, хотя, собственно, я мог бы и не брить этот легкий пушок. Во время бритья я заметил в зеркале что на голов появились седые волосы. И снова невеселая мысль: после окружения у меня снизился слух, постреливает в левое ухо, и вот, оказывается, вдобавок уже и преждевременная седина.
Да, окружение...
Страшная это вещь - хорошо организованное противником окружение. Дней десять мы пробыли в «котле» и все-таки вышли из этого ада. Но сколько же людей погибло, а сколько там осталось раненых, которые тоже в основном погибли! А сколько попало в плен, - их участь просто ужасна.
Трудно даже представить, какое количество техники и вооружения достается врагу в результате окружения. Таким именно и было Харьковское окружение, которое генерал-полковник Волкогонов в своей книге «Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина» охарактеризовал так: «Это была одна из самых страшных катастроф Великой Отечественной войны».

Опубликовано в Нью-Йоркской газете Новое Русское Слово за 19 и 26 мая 1995г

 

а на 3.17 святогорск.арт.наводчик.выкладывал уже кто то.хотя я и тогда присматривался,и сейчас - похоже,но однозначно сказать...........

 

Похоже... Но... Однозначно можно ответить тогда, когда получиться вычислить дату съемки или разобраться с документами по маю-июню 257 пд (я до неё пока не добрался), потому как соседи 257-й - 101-я лпд еще 31 мая находилась на правом берегу Донца и наблюдала строительство укреплений нашими войсками юго-восточней Еремовки.
Кто знает какого числа наши передовые части оставили Святогорск весной-летом 42-го?

 

В сентябре 1941 - июне 1942 гг. и феврале - сентябре 1943, в периоды противостояния Красной Армии и Вермахта в Донбассе, когда обе стороны прочно удерживали занимаемые позиции, линия фронта проходила по Миусу и Северскому Донцу. .Семь месяцев находилось Банное под немецкой оккупацией
Взято из
Святогорск - Военными тропами Придонцовья
По датам-думаю ,не раньше общего наступления немцев 28.06.42.Обвал фронта под Воронежем,отступление на Сталинград и Кавказ.Но это в общем.

 

Вооот... Получается Святогорск был под контролем наших войск до конца июня 42-го, и по крайней мере до 28 июня немецких арт. наводчиков там быть не могло, а приведенная в теме хроника позиционируется как "киножурнал" за май месяц, и не думаю, что туда могли вмонтировать что то из конца июня, а то и из начала июля))))... Так что, думаю, местность просто похожа на Святогорск.

 

Момент!Банное на левом берегу,монастырь на правом,Сегодня это ВСЁ Святогорск.А в 42 в мае немцы усилили обстрел Банного из минометов и орудий,в связи с чем смотритель музея вынужден был зарыть более 200 экспонатов в частном секторе. Клад был найден в наше время.Но это уже другая история...
Местный житель вспоминает,что все дома Банного для противопожарного случая были без соломенных крыш.Оставались несколько домов.Детвора нашла брошенный миномет,и ночью рискнула пульнуть в сторону немцев.Поднялся переполох,те давай стрелять и спалили соломенные крыши сохранившихся домов.Потом детишки прятались долго от своих-те проучить хотели за провокацию.От Богородичного до Татьяновки тянулась сплошная оборона в 7 рубежей на спусках меловых гор.И как ее в 43-м брали?Без ничего не пройти,тяжко,а там еще 45мм снаряды попадаются...Неужели и пушченку за собой в гору тянули?Мрак!

 

Это как раз понятно, вопрос по маю 42-го... Я сейчас не готов провести точную линию фронта на 31 мая на том участке, но исходя из того, что уже мне известно, думаю, что максимум, где мог быть арт. наводчик в конце мая начале июня 42-го это конечно правый берег, но никак не монастырь.... Не думаю, чо имея оборону по высокому правому берегу немцы оставили бы под нашим контролем Банное и следовательно ж/д узел Святогорска... А там х.з. Настаивать и спорить не буду, ибо не знаю на 100%, когда доберусь до документов - тогда скажу!
А пока только догадки, что б тема не заглохла

 

Как то статейку интересную в сети нашел, скопировал себе, но опять же без ссылки, я тогда еще не думал, что буду по этому вопросу в темах писать, поэтому текстом в тему и без ссылок
Братское поле.
В мае нынешнего года исполняется ровно 60 лет с момента неудачного, а точнее, провального наступления советских войск под Харьковом.
Обычно принято отмечать даты победные. В Харьковской операции нашим до победы, казалось, не хватило всего лишь чуть-чуть: и силы Красной Армии были сосредоточены здесь немалые, и командовали ими люди, чьи имена в истории Великой Отечественной стали легендарными, и велико было всеобщее стремление наконец переломить ход войны, начать освобождение захваченных фашистами территорий.
Но немцы еще были очень сильны. Они превосходили советские войска по тактике, мобильности, боевому опыту, что в конечном счете и определило исход этого сражения. Еще впереди были Сталинградская и Курская битвы, надломившие военную мощь вермахта. Пока же наше поражение под Харьковом только ускорило продвижение фашистских войск вглубь страны.
Как любая военная неудача, Харьковская операция была сопряжена с огромными жертвами, трагическими последствиями для сотен тысяч человеческих судеб и, конечно же, со своими тайнами. Об одной из них этот рассказ.
Пакет из архива
Эта история началась более десяти лет назад. Однажды в редакцию «Рабочей газеты», где я тогда заведовал отделом информации, пришел конверт с грифом «Поисковое!». Инженер-технолог Изюмского приборостроительного завода имени Ф. Дзержинского Иван Федорович Скоромный сообщал, что руководимая им группа следопытов из клуба «Пламя» Капитоловской восьмилетней школы уже второй год ведет поиск участников и свидетелей событий, разыгравшихся на изюмской земле весной 1942 года. В районе сел Копанки и Малая Камышеваха была окружена 349-я стрелковая дивизия. Зажатые со всех сторон противником в урочище Жовтуновское, штабисты дивизии отстреливались до последнего. Когда силы и боеприпасы иссякли, было принято решение закопать наиболее ценные документы дивизии на поле боя.
Как-то Ивана Федоровича пригласили в Изюмский горвоенкомат и предложили ознакомиться с пакетом, полученным из Центрального архива Министерства обороны СССР. Сотрудники архива просили работников военкомата оказать содействие в поисках ящика с документами 349-й дивизии. Кроме обращения в пакете был сколок военной карты тех лет, где крестиком обозначалось место захоронения ящика, а также акт на это захоронение.
Вот его текст.
«1942 года, мая месяца, 27-го дня. Мы, — нижеподписавшиеся врио начальника штаба 349 СД майор Лузин, ПНО-2 штаба 349 СД воентехник 1-го ранга Фадеев, писарь 1-го отделения штаба 349 СД красноармеец Милохин, водители командования 349 СД красноармейцы Хмырев, Янбарисов, Флегентов, составили настоящий акт о нижеследующем: 1942 года, мая месяца, 19-го дня, при невозможности перевозки топокарт и документов 2-го отделения ввиду порчи грузовой автомашины, находящейся под непрерывным минометным и артиллерийским огнем, — все топокарты и документы 2-го отделения вместе с автомашиной были сожжены в районе балки, что в 3-х километрах южнее с. Копанки Изюмского района.
Одновременно оперативные документы 1-го отделения были переложены в автомашину командования 349 СД. Все оперативные документы находились в железном ящике и закрыты внутренним замком. Ящик был перевезен в полевой стан, что тремя км западнее с. Малая Камышеваха Изюмского р-на, где был зарыт в землю из-за невозможности вывезти последний. В ящике находились оперативные дела: журнал боевых действий, исторический формуляр, боевые характеристики частей дивизии и приказы вышестоящих штабов, приказы 349 СД, сводки вышестоящих штабов, сводки 349 СД, копии приказов и сводки соседей, сводки частей 349 СД, разная переписка, дело по учету топокарт, планы и схемы обороны, отчетные оперативные топокарты».
В военкомате знали об активной поисковой деятельности ребят из клуба «Пламя», а потому попросили помочь разыскать ящик с документами.
Тайна Гриши Холодного
Я думал, что все усилия Ивана Скоромного сводятся к переписке с архивами, выявлению очевидцев и участников тех печальных событий мая 1942-го. Но, как оказалось, он уже побывал на приеме у командующего Краснознаменным Киевским военным округом и добился того, что на место захоронения ящика — а это, как мы помним, был полевой стан — прибыло подразделение пиротехников. Солдаты расчистили от зарослей участок, разбили его на квадраты и стали «зондировать» миноискателями.
Много свидетельств войны «засекли» тогда они. Но железного ящика с документами погибшей дивизии среди них не было. Ни в точке, обозначенной на сколке карты, ни вокруг. Солдаты, закончив дело, уехали, а Скоромный затеял бурную переписку: авось кто-нибудь из шести, подписавших акт, жив, отзовется. Одно из его писем пришло в «Рабочую газету» и было опубликовано.
…Когда перед поездкой в Изюм я обратился в штаб военного округа с просьбой выделить для экспедиции группу пиротехников с миноискателями, это поначалу не вызвало энтузиазма.
— Мы уже занимались этим ящиком, — сказали мне. — На полевом стане ничего нет.
Тогда я достал из кармана письмо, пришедшее из Курска. Прочтя его, работники штаба тут же заверили: «Вопросов нет. Миноискатели будут».
Что это было за письмо и о чем оно сообщало?
Заметка из «Рабочей газеты» попала в руки М.Астрахову — уроженцу села Барабашовка, что в двенадцати километрах от Копанок. В 42-м Мише Астрахову было 13 лет. Именно тогда он подружился со сверстником из Копанок Гришей Холодным. Тайком от старших ребята пробирались колхозным полем в урочище Жовтуновское — ту самую балку, которая упоминается в акте штабистов 349-й стрелковой дивизии. Однажды Григорий под большим секретом показал Мише найденный им здесь защитного цвета воинский железный ящик с двумя ручками. Мальчики привезли его в Гришкин сад и оттащили в малинник.
— Только ни о чем не спрашивай, — предупредил Григорий. — Я его хорошенько закопаю, а как только вернутся наши — передам.
Это была их последняя встреча. В Копанки Михаил Астрахов возвратился только в 44-м, когда уже учился в Изюмском ФЗУ. Гриши Холодного уже не было в живых — он подорвался на мине и унес с собой тайну зеленого сейфа.

 

А почему собственно не могло? На войне всякое бывает. И снайпера засады на вражеской территории делали,и арт.наводчикам сам бог велел.

В книге "Святогорский плацдарм есть карта арт.засады! не просто наводчиков

 

Был ли это «тот самый» сейф или какой-то другой? Бывшие друзья и сверстники Гриши почти единодушны: «Не исключено, что Гришка видел, как бойцы прятали документы в землю. А после боя, боясь, что немцы обнаружат захоронение, перенес ящик в более надежное, по его мнению, место…»
Михаил Семенович Астрахов привел нас в бывший сад Холодных, но поиски ни к чему не привели. Было решено перенести их на полевой стан.


— Будете ходить по костям, — сказала нам местная жительница Ульяна Степановна Гуро. — Мы хоронили убитых всем селом. Дней десять, а может, и больше. Копать яму для каждого не было ни сил, ни времени — май ведь, теплынь, нужно торопиться. Просто присыпали землицей. Вот так, думали, может, где-нибудь и нашим мужьям да сыновьям некому глаза закрыть…
— Среди тел погибших обнаружился раненый! — вступает в разговор Катерина Самойловна Левченко. — Конвоиры и те оторопели, увидев, как он вдруг приподнялся среди мертвых. Мы просили оставить его в селе хотя бы до излечения. Где там! Переложили беднягу на телегу и повезли в Камышеваху — там размещался временный лагерь военнопленных.
Однажды Катерина Левченко увидела около убитого втоптанную в траву фотографию. Немец-конвоир в это время смотрел куда-то в сторону, и Катерина незаметно подхватила четырехугольничек, а затем быстро-быстро, словно ничего и не произошло, начала прикапывать труп. Фашисты строго-настрого запрещали прикасаться к убитым, тем более брать документы.
К счастью, все обошлось…
Дома Катерина заперла дверь на крючок и достала находку. С довоенного снимка на нее глядело милое девичье личико, утопающее в лисьем воротнике. «Бедняжка, — подумала Катерина, — так и не узнает, где сложил голову суженый». Этот образ она хранила больше сорока лет. Привыкла к девушке на фотографии, как к родному человеку.
Катерина Самойловна показала фотографию и мне.
— Может, напечатаете в газете? А вдруг кто-то узнает себя. Пусть хоть тем утешится, что любимый не пропал без вести, а погиб как герой, защищая нас…
Месяца мая, 19-го дня…
Что же произошло здесь тогда, в мае 42-го? В литературе этот трагический момент Великой Отечественной войны описан довольно скупо. В известных воспоминаниях Маршала Советского Союза Г.Жукова майским событиям под Харьковом отведено чуть более трех страниц. Обстоятельнее рассказывает об этом в книге «Так мы шли к победе» маршал И.Баграмян, в пору харьковской наступательной операции возглавлявший штаб Юго-Западного направления.
Наиболее полно анализирует провал весеннего наступления на Харьков в своих мемуарах маршал К.Москаленко, командовавший тогда 38-й армией. Вот как он объясняет мотивы, побуждавшие Военный совет Юго-Западного направления настаивать перед Ставкой на таком наступлении. «Сложившаяся в результате зимней кампании 1942 года конфигурация фронта в районе Харькова, казалось, подсказывала необходимость проведения новой наступательной операции с целью освобождения города и прилегающего к нему промышленного района. К югу от Харькова образовался так называемый изюмский выступ глубиной до 90—100 км, а к северо-востоку, в районе Волчанска, советские войска владели плацдармом на западном берегу реки Северский Донец. Это значило, что для войск Юго-Западного фронта появилась предпосылка посредством двустороннего охвата освободить важный индустриальный центр…»


Военный совет Юго-Западного направления (Тимошенко, Хрущев, Гуров, Баграмян) еще во второй половине марта 1942 года обратился в Ставку Верховного Главнокомандования с предложением провести наступательную операцию силами Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов, чтобы разгромить здесь вражеские группировки и выйти на линию Гомель — Киев — Черкассы — Первомайск — Николаев.
Ставка рассмотрела это предложение и… отклонила. Главным образом из-за отсутствия в это время подготовленных резервов.
Штабу главкома Юго-Западного направления было предложено разработать план операции с целью разгрома лишь Харьковской группировки врага. Непосредственное руководство операцией Ставка поручила командованию Юго-Западного направления, штаб которого был одновременно и штабом Юго-Западного фронта, а С.Тимошенко — его командующим.
Для выполнения этой задачи здесь были сосредоточены крупные силы Красной Армии: 22 стрелковые дивизии, 2.860 орудий и минометов, 560 танков. Кроме того, в прорыв должны были вводиться два танковых корпуса, три кавалерийские дивизии и мотострелковая бригада. Наконец, еще две стрелковые дивизии, а также кавалерийский корпус и три отдельных танковых батальона оставались в резерве командующего Юго-Западным фронтом. «Впервые с начала Великой Отечественной войны, — пишет далее К.Москаленко, — мне предстояло участвовать в наступательной операции, в которой мы превосходили противника по численности в живой силе, по количеству артиллерии и танков, не уступали ему в авиации».
Гитлеровцев тоже привлекал этот участок фронта. Ими была разработана так называемая операция «Фредерикс-I», предполагавшая «ликвидацию выступа русских войск в направлении Изюма» для последующего форсирования реки Северский Донец и продвижения на восток.
Исследователи называют целый ряд причин неудачи нашего наступления под Харьковом. Одна из них — недооценка сил противника.
Да, у немцев на этом участке располагалось всего лишь 15 пехотных и две танковые дивизии. Но они были укомплектованы опытными солдатами, унтер-офицерами и офицерами, хорошо вооружены и обеспечены транспортом. К тому же в ходе подготовки операции вражеская группировка была здесь значительно усилена.
Многие же наши части, в том числе и 349-я дивизия, были сформированы наспех из людей совсем необученных, нередко плохо владеющих русским языком, что усложняло руководство боем.

 

Еще задолго до начала Харьковской операции разведка определила сосредоточение перед войсками 9-й армии сил армейской группы «Клейст». Военный совет армии доложил об этом командующему Южным фронтом генералу Р.Малиновскому. Однако ни он, ни его штаб, возглавляемый одним из опытнейших военачальников генералом А.Антоновым, ни штаб главкома Юго-Западного направления во главе с И.Баграмяном не восприняли это предостережение.
И все же начало Харьковского наступления было успешным. С 12 мая — за первые трое суток — войска Юго-Западного фронта прорвали оборону врага и продвинулись на 25—30 километров. Адъютант командующего 6-й германской армией Паулюса полковник В.Адам записал тогда в дневнике: «Для нас создалось угрожающее положение. Советские танки стояли в 20 километрах от Харькова. Понадобилось ввести в бой буквально последние резервы 6-й армии, чтобы задержать противника».
Но тут произошло неожиданное. 17 мая танковая группа Клейста прорвала оборону 9-й армии Южного фронта и направилась под основание изюмского выступа, угрожая тылам наших наступавших войск. Одновременно войска группы армий «Юг» перешли в наступление против вырвавшихся вперед частей и соединений Юго-Западного фронта.
«19 мая, — вспоминает Г.Жуков, — обстановка на Юго-Западном направлении стала катастрофической. Ударная группировка противника ворвалась в тыл советским войскам. Только теперь был отдан приказ прекратить наше наступление на Харьков и повернуть главные силы барвенковской ударной группы против войск Клейста. Было, однако, уже поздно».
В книге И.Баграмяна говорится и непосредственно о местах, связанных с нашей экспедицией: «С утра 18 мая гитлеровцы нарастили удар из Барвенкова в направлении Великой Камышевахи, а из Долгенькой — на Изюм. На этом направлении у них действовало до 150 танков. Используя свой громадный перевес в силах, враг сломил сопротивление героически сражавшихся конников 5-го корпуса генерала И.Плиева и частей 51-й дивизии подполковника Б.Алиева и уже к 10 часам овладел Каменкой, Малой Камышевахой и южной частью Изюма».
Малая Камышеваха упоминается и в акте 349-й дивизии. Она всего лишь в трех километрах от полевого стана, где был зарыт ящик. И если 19 мая здесь еще находились наши бойцы, можно представить, с каким трудом давались фашистам эти километры.
По свидетельству маршала Г.Жукова, «6-я, 56-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л.Бобкова оказались окруженными. Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови».
Удивительно, но ни в одном из воспоминаний, даже в книге маршала К.Москаленко, где, кажется, названы все части и соединения, участвовавшие в Харьковском наступлении, 349-я стрелковая дивизия обойдена молчанием. Словно она куда-то канула или здесь ее не было вовсе.
Невольно напрашивается вывод: а не потому ли маршалы не упоминают о 349-й, что все ее штабные документы, в том числе и история дивизии, оказались зарытыми на полевом стане и мемуаристы просто не располагали сведениями о ней?..
И все же путь дивизии нам удалось восстановить, можно сказать, во всех подробностях. Сделать это нам помогли ее ветераны. Да, 349-я тогда, под Изюмом, не погибла полностью. Было спасено знамя, в живых остались многие бойцы. Но об этом чуть позже…
Братское поле
В Жовтуновском мы действительно ходили по костям. Всякий раз, когда срабатывал металлоискатель, мы находили чьи-то останки.
Что же делать дальше? Поднять общественность, перекапывать землю и собирать прах погибших здесь или же добиваться перед Изюмским исполкомом, чтобы поле, ставшее братской могилой для воинов 349-й дивизии, объявили заповедным, установили на нем памятный знак?
Мы решили обратиться через газету непосредственно ко всем изюмчанам. Подробный рассказ об экспедиции, напечатанный в «Рабочей газете», вызвал большую читательскую почту. Откликнулись десятки участников печальных событий под Харьковом в мае 42-го.
Вот как вспоминал те дни бывший помощник начальника штаба 902-го стрелкового полка 248-й дивизии, житель Днепропетровска, подполковник в отставке В.Календа, как раз в то время оказавшийся под Изюмом.
«В марте 1942 года, — пишет он, — наша дивизия была переброшена в район Изюмо-Барвенковского выступа. Среди бойцов и командиров ходили разговоры о возросшем мастерстве нашей армии, об отсутствии боязни окружения, что мы-де сами теперь идем в «мешок», чтобы затем громить немцев.
12 мая 1942 года началось наше наступление на Харьков. Оно развивалось вполне успешно — за несколько дней мы прорвали оборону врага и вышли на окраину Меферы. В это время стало известно о контрударах немцев, и нашу дивизию срочно направили в район Барвенково для ликвидации прорыва. Такое решение командования вызвало удивление: ведь прекращалось успешное наступление.
Несколько дней утомительного марша. Полное отсутствие информации об оперативной обстановке. Командование полка направило меня с одним разведчиком верхом на лошадях для установления связи с передовыми частями. К этому времени мы уже знали, что наша армия окружена. Вскоре заметили продвижение немецких войск в походной колонне в нашем направлении. Галопом возвратились в часть, доложили командованию об увиденном. Полк приготовился к бою, который вскоре начался. Силы были неравны, и мы начали отходить. Через два дня очутились в районе Лозоватки, где было сосредоточено много наших войск. Были здесь и «катюши», и танки, и артиллерия, но не было боеприпасов, бензина.
Утром 25 мая началась артиллерийская подготовка, в атаку пошли танки, и мы ринулись в узкий коридор в направлении на Изюм. После выхода в немецкие тылы мы полностью потеряли управление и двигались большими и мелкими группами к Северскому Донцу.
Под моим командованием были повозки с оперативными документами полка, полковое знамя и взвод охраны. Я шел с группой в шесть человек, в которой были уполномоченный СМЕРШа, санинструктор, знаменосец и два бойца. На исходе дня нас обстреляли немцы, и я был ранен. Товарищи пытались унести меня, но это затрудняло их движение, и я приказал оставить меня и продолжать выход из окружения со знаменем полка.

 

Пролежав несколько часов, я начал ползти к лесу. Добрался до него, попил воды из ручья и уснул в кустах. Проснувшись, услышал голоса, приподнялся и увидел двух бойцов, идущих с котелком к ручью. Когда бойцы убедились, что перед ними свой, они сказали, что тоже пробиваются из окружения во главе с командиром своей дивизии. Это была 111-я стрелковая дивизия.
В составе группы было более двухсот человек. Двигались только ночью, обходя населенные пункты, по балкам и лесам. К утру второго дня подошли к немецкой обороне на высоких склонах правого берега Северского Донца. Передовой отряд без выстрела уничтожил несколько огневых точек фашистов, и мы бросились к лесу, раскинувшемуся у реки. Немцы обнаружили нас поздно, открыли огонь, но мы уже были под прикрытием леса. Двинулись к реке, но по самому берегу у противника была еще линия обороны.
В конце концов фашистам удалось прижать нас к глубокому оврагу. Комдив принял решение принять бой и прорваться снова в лес. Приготовились к бою, и как только были обнаружены, открыли огонь и бросились на прорыв. Немцы растерялись. Многих мы уничтожили и вновь укрылись в глубине леса. До конца дня нас больше не пытались тревожить.
С наступлением темноты удалось снять немецкие посты у реки и под прикрытием разрушенной плотины подойти к воде. Река в этом месте сильно простреливалась противником, и мы двинулись вверх по течению по заболоченной пойме. Через шесть-семь километров переправились на левый берег Северского Донца. Через лес вышли на опушку и увидели село. Посланная туда разведка доложила, что в селе наши войска. Местные жители встретили нас приветливо, накормили. Ведь это были уже пятые сутки после нашего прорыва под Лозовеньками, и за это время мы практически не питались, не спали. Вечером нас отправили на проверку, а затем я был эвакуирован в госпиталь».
Нечто подобное испытали почти все, кому удалось тогда пробиться за Северский Донец. В том числе и оставшимся в живых воинам 349-й.
Ветераны
Шло время. Каким-то образом экземпляр «Рабочей газеты» с материалом об экспедиции оказался в Астрахани. Им заинтересовалась областная газета «Волга». В редакции знали, что 349-я дивизия в свое время формировалась именно здесь. «Волга» перепечатала публикацию «Рабочей газеты», снабдив ее призывом: «Продолжим поиск, начатый в Украине». Вот тогда-то и отозвались ветераны 349-й.
Одно из писем взволновало особенно. Астраханец Андрей Пономарев, подробно рассказав о своих военных дорогах, сообщил: «Примерно год тому назад встретил Яшу Янборисова. Он служил шофером при штабе дивизии, наверно, должен знать о судьбе ящика с документами».
Мы были поражены: ведь акт о захоронении дивизионных бумаг в числе прочих подписал и водитель командования 349 СД красноармеец Янбарисов (в фамилии была допущена ошибка). Раньше мы могли только надеяться, что из шести участников захоронения заветного ящика кто-то чудом останется невредимым там, под Изюмом, пройдет всю войну, доживет до наших дней.
Я тотчас же позвонил в редакцию «Волги». Тогдашний заместитель редактора Евгений Ковалев пообещал немедлено разыскать ветерана. Но когда мы связались с саратовским коллегой повторно, голос его был печален: Якуб Янборисов умер 28 марта 1988 года. Оказывается, когда затевалась экспедиция, свидетель истории с ящиком еще мог поведать нам его тайну. Сорок лет прожил он после окончания войны. И из этих сорока лет не хватило ровно сорока дней до встречи с журналистом Евгением Ковалевым!
И все-таки благодаря публикации в «Волге» удалось установить некоторые имена ветеранов 349-й, которые на тот момент были живы. Это волгоградцы, бывший боец 349-й дивизии Алексей Тибирьков и военный врач Николай Терентьев, саратовцы, в прошлом артиллеристы Иван Дубков, Семен Горбачев, Никифор Булатов, Иван Ерескин, пехотинец Андрей Пономарев, а также харьковчанин Иван Артеменко, в дни майского наступления под Харьковом возглавлявший пункт управления Юго-Западного направления.
Списавшись, мы договорились встретиться в Изюме, но из-за старых ран и болезней большинство отправиться в столь дальний путь не смогли. Приехали трое: Алексей Игнатьевич Тибирьков, Иван Иванович Ерескин и Иван Тимофеевич Артеменко.
…349-ю стрелковую дивизию начали формировать под Астраханью ровно через месяц после начала войны. Иван Ерескин был старшиной комендатской роты при штабе дивизии. А уже во второй половине декабря все четыре полка ее — три пехотных и один артиллерийский — эшелонами отбыли на фронт. Боевое крещение приняли в Богородичном. Прорвали линию обороны противника, заняли Голубую Долину, Краснополье, еще ряд населенных пунктов вблизи Краматорска. Слева находился Славянск, справа — Изюм. Здесь дивизия в соседстве с 333-й удерживала оборону до середины мая 42-го. Потом немцы начали массированное наступление. Сосед слева не выдержал натиска. Вскоре приказ о передислокации получила и 349-я.
В самый критический момент эта боевая единица, уже потрепанная, сильно обескровленная, уставшая, была брошена для прикрытия фронтовой бреши, образовавшейся южнее Изюма. Вести огонь по наседавшему врагу было почти нечем, да и не из чего. Но стояли, сражались до последнего, теряя боевых товарищей. Перед Северским Донцом артполк попал под бомбежку. Артиллеристы укрылись в том самом Жовтуновском урочище. К вечеру подошли немецкие танки. Начался бой…
Короткой майской ночью с остатками своего полка Иван Иванович Ерескин пробился на левый берег Северского Донца. Свой штаб отыскали уже под Старым Осколом. Немцы продолжали теснить, и дивизия с боями отходила на Кубань. В Новороссийске передали материальную часть свежим подразделениям, а сами двинулись в Кировакан — как сказали, на укрепление границы. Отсюда Ивана Ивановича направили в военное училище. Больше в 349-ю дивизию он уже не возвращался…
Училище хоть и называлось 1-м Сталинградским, но от Сталинграда было далеко. Курсант И.Ерескин не раз писал рапорты с просьбой отправить его снова на фронт. Один из них удовлетворили: готовилось сражение на Курской дуге. Офицером так и не стал. После Курска в составе 2-й гвардейской артдивизии резерва Главного командования брал Перекоп, освобождал Севастополь. Потом была Прибалтика, штурм укреплений Кенигсберга. Эмаль на его ордене Красной Звезды выщерблена: угодил вражеский осколок…

 

Да не было цели Банное брать.А потом куда?Себе дороже.Совершенно бесперспективно.А вдруг отступить придется-а там горы за рекой!В материалах Донецкого обкома ВКП(б) об отряде Карнаухова говорится,что он только в июле 42 покинул район Банного с отступающими частями КА.

 

…Алексея Игнатьевича Тибирькова сразу же после событий под Изюмом послали на краткосрочные офицерские курсы. А через три месяца он уже был комиссаром пулеметной роты 8-й гвардейской бригады. Сражался под Моздоком. В бою заменил убитого пулеметчика. Подвиг комиссара был отмечен орденом Красной Звезды. А в 1987 году жители Моздока назвали его своим почетным гражданином.
Есть в военной биографии А.Тибирькова еще немало героических страниц. В том числе и Малая земля, где он со своей ротой сражался несколько месяцев — до ранения. После госпиталя ему неожиданно предложили примерить гражданский костюм: «После объясним». Объяснили уже в Тегеране, куда большую группу фронтовых офицеров — всех тоже в гражданском — собрали для охраны правительственной делегации, прибывшей для переговоров с союзниками на Тегеранскую конференцию.
После войны Алексей Игнатьевич не раз пытался разыскать следы 349-й дивизии. Куда только ни обращался — безрезультатно. Из этого он сделал для себя вывод: весь ее личный состав тогда, в мае 42-го, полностью погиб. И вот публикация в «Рабочей газете»… Прочтя ее, А.Тибирьков дал обет всю оставшуюся жизнь посвятить выяснению судьбы своих боевых товарищей. Так он стал одним из активнейших участников нашей экспедиции.
… Боевая судьба Ивана Тимофеевича Артеменко и вовсе удивительна. Уже после войны он написал книгу воспоминаний «От первого до последнего дня». Записки эти выдержали два издания, но раздобыть их все равно почти невозможно. Свидетелем и участником каких только событий не был их автор!
В мае 42-го майор Артеменко, как мы помним, был начальником пункта управления Юго-Западного фронта, через который поддерживалась связь между штабом Юго-Западного направления и войсками, участвовавшими в наступлении на Харьков и попавшими затем в окружение. В Сталинграде — офицер для поручений при начальнике штаба фронта: отвечал за минно-заградительные работы в городе и за связь с «соседом» — штабом Донского фронта. Обеспечивая переправу через Волгу остатков одной из частей, был тяжело ранен посреди реки — третий раз с начала войны. Когда армия Паулюса оказалась в Сталинградском кольце, Гитлер, как известно, бросил на прорыв ударную группировку Манштейна. Упредить замысел врага было поручено соединениям 2-й гвардейской армии под командованием генерал-лейтенанта Р.Малиновского. А прокладывать самый выгодный и короткий маршрут движения этих соединений выпало на долю оперативной группы во главе с И.Артеменко.
На Курской дуге Иван Тимофеевич по приказу Р. Малиновского, тогда уже командующего Юго-Западным фронтом, возглавлял оборонительные работы.
В декабре 43-го полковник Артеменко руководил переправой частей 52-й армии 2-го Украинского фронта на правый берег Днепра в районе Черкасс. Переправа сорвалась. Полковника разжаловали в рядовые. В разведке, куда его послали во главе группы из трех солдат, удалось раздобыть важные оперативные данные о расположении противника, захватить в плен немецкого обер-лейтенанта с секретными картами. При возвращении с боевого задания Артеменко был снова ранен — в четвертый раз. Вина была искуплена кровью. За разведку Иван Тимофеевич был удостоен высшего солдатского ордена — Славы. Надел капитанские погоны.
Именно в этом звании Артеменко выполнил важное задание — составил текст ультиматума, который за подписью представителя Ставки Верховного Главнокомандования маршала Жукова и командующих 1-м и 2-м Украинскими фронтами генералов армии Ватутина и Конева был передан руководству фашистской группировки, окруженной в районе Корсуня-Шевченковского.
День Победы начальник отдела оперативного управления штаба 2-го Украинского фронта полковник Артеменко встретил в чешском городке Модра. В Чехословакии же 11 мая участвовал в пленении и опознании предателя Власова. Здесь же, еще в начале апреля, в только что освобожденной Братиславе приступил к разработке секретного плана перегруппировки войск и переброски их на Дальний Восток. А 19 августа 1945 года под именем полковника Артамонова принял капитуляцию Квантунской армии.
Главнокомандующий вооруженными силами в Маньчжурии Ямада Отодозо, выслушав от И.Артеменко условия ультиматума, явно не торопился с ответом. И только когда ему доложили, что к Чанчуню, где находился его штаб, движется армада тяжелых русских самолетов, вдруг заволновался: «Уж не собираетесь ли вы превратить город еще в одну Хиросиму?» Чтобы приблизить развязку, Артеменко, недолго думая, бухнул: «Да». Ямада подписал капитуляцию. Но уже через несколько часов западные информационные агентства сообщили, что русские угрожали японскому командованию атомной бомбардировкой.
Узнав эту историю, Сталин был в раздражении. На представлении И.Артеменко к званию Героя Советского Союза написал: «Снизить награду, дабы полковник Артеменко знал, что такое в дипломатии слово «да». Парламентер получил орден Кутузова II степени.
…Ко времени нашего приезда на бывшем полевом стане уже высился монумент, посвященный памяти павших воинов 349-й. Иван Ерескин сразу узнал это место:
— Вот здесь, сразу за рощей, должно быть село, а там, вверху, дорога. По ней и прорвались фашистские танки. Они развернули свои орудия и били по роще, где укрывался наш артиллерийский полк. Мы отвечали. Но дуэль была неравной: боеприпасов почти не было. В общем, положение было критическим… А знаете, кто нас спас? Немец! Под вечер он пришел к нам со стороны танковой колонны. Он хорошо говорил по-русски, видимо, поэтому его назначили парламентером. «Меня послали убедить вас, что сопротивление бесполезно и что у вас единственный выход — сдаться, — сказал он. — Но вы этого ни в коем случае не делайте. У немецких танкистов нет ни снарядов, ни горючего. Все это подвезут только к утру. Поэтому у вас есть возможность выйти из окружения».
И мы решили пробиваться к своим. Уничтожили все оставшиеся орудия и под покровом ночи внезапно атаковали вражеское охранение. Немец шел с нами. Более того, он раздобыл винтовку и отстреливался от преследовавших нас фашистов. Представляете, сколько мужества потребовалось этому человеку, чтобы совершить такой поступок именно в тот момент, когда гитлеровская пропаганда только и кричала о полной победе над Красной Армией!
Бойцы и командиры 349-й сполна испытали на себе все, что выпало на долю многих сотен тысяч воинов, оказавшихся в те трагические дни под Харьковом. До сих пор официальное число погибших здесь исчислялось в 229.000 человек. Но многие исследователи в последнее время называют цифру куда большую. А сколько людей пропало без вести! Ведь и сотни тех, кого прикапывали в урочище местные женщины, тоже наверняка попали в их число — брать документы у погибших фашисты запрещали. Едва ли теперь удастся восстановить имена тех, чьи останки рассеяны по Братскому полю. Но мы обязаны помнить о них.

 

Девушка с фотографии
Рассказ о поисках следов 349-й стрелковой дивизии был бы неполным, не без еще одной прямо-таки удивительной истории, связанной с этими поисками.
Как помнят читатели, жительница Копанок Катерина Самойловна Левченко передала мне фотографию незнакомой девушки, обнаруженную ею на поле боя в мае 42-го. Снимок этот мы опубликовали в «Рабочей газете» — авось кто-то отзовется. Не отозвались… А когда из Астрахани приехал журналист Евгений Ковалев — тот, что по моей просьбе ходил на квартиру Янборисовых, — я передал фотографию ему: может, та незнакомка, что запечатлена на ней, из их краев…
И вот в начале 1989 года получаю от Ковалева письмо. «Спешу сообщить приятную новость, — пишет он. — Женщина, изображенная на снимке, нашлась!
Ася — Антонина Алексеевна Пищухина — проводила своего мужа Александра Ивановича Исаева в армию (в 349-ю стрелковую дивизию) летом 1941 года. Как мне удалось узнать, после окончания войны их пути разошлись. Да, да! Представьте, Александр уцелел под Изюмом. Я побывал и у него. Что удивительно — он никак не мог объяснить, как фотография Аси оказалась тогда на поле боя. Кому-то передал? Зачем? Обронил? Возможно…»
Я написал Антонине Алексеевне и Александру Ивановичу. Вскоре из Астрахани пришли ответы.
А.Исаев вспоминает, как его, шофера взвода связи особого зенитного артдивизиона 349-й стрелковой дивизии, перед погрузкой на самоходную баржу провожали мама и жена. Именно тогда Ася протянула ему на прощание фотографию с надписью на обороте: «Любимому мужу…» Вскоре Александр Иванович оказался под Харьковом. В начале 42-го на штаб артдивизиона налетели фашистские самолеты. Бомба угодила прямо в дом, от штаба ничего не осталось, погибло 18 бойцов и командиров, были раненые. Исаеву поручили доставить их в полевой госпиталь. По дороге несколько раз машину обстреливали вражеские самолеты, но Исаев все же довез товарищей, а сам по возвращении в дивизион тяжело заболел и тоже попал в лазарет.
Однажды здесь выступали артисты армейского ансамбля песни и танца, и выздоравливающий Исаев, который пел и плясал не хуже профессионалов, был зачислен туда. Но артистическая карьера Александра Ивановича была короткой. В мае 42-го, во время сражения под Изюмом, участники ансамбля вместе с окруженными разрозненными частями, атакуемые с земли и с воздуха, пробивались за Донец. Не исключено, что именно в это время путь группы, в которой был Исаев, проходил через урочище Жовтуновское. Здесь участвовал в бою. Ночью с какой-то группой бойцов и командиров пробился за Донец. Дошел до Сталинграда. Дожил до Победы.
Когда мы заочно познакомились, ему было уже 72 года. Примерно столько же и Антонине Алексеевне. В том, что у них не сложилась семья, считает Александр Иванович, виновата только война. «И все-таки я прожил счастливую жизнь, — пишет он. — У меня двое детей, четверо внучек! Разве это не счастье?»
Антонина Алексеевна была глубоко растрогана поступком Катерины Самойловны Левченко, хранившей столько лет ее довоенный снимок. Она сразу же написала Катерине Самойловне письмо, пригласила в гости…
Таков конец этой истории. И самое радостное в ней то, что человек, имя которого мы собирались отыскать среди без вести пропавших, оказался жив!
…Как сообщили недавно из Изюма, памятник в урочище Жовтуновском цел и невредим. Сюда идут и едут люди. Значит, помнят…

 

читал мемуары майора Адольфа фон Эрнстхаузена "Война на кавказе.Перелом" так вот он наблюдательные пункты корректировщиков выдвигал почти под наши позиции. И кстати войну на восточном фронте начал со Славянска-Изюма.
Командир одного из дивизиона 81 арт.полка 97 легкопехотной(егерьской)дивизии

 

Я не говорю, что не могло, могло быть всякое, но что б наводчик (не корректировщик огня) в засаде вместе с чуваком с кинокамерой в полный рост... Как любил поговаривать старина Станиславский: "НЕ ВЕРЮ!!!"
Ладно, главное этот вопрос не забыть, когда документы по 257-й будут))))

 

Здрасте-приехали! Так, а я о чем!? Разговор-то о хронике, моменте, где показана местность похожая на Святогорск, а ролик отснят и датирован маем месяцем! Не было немцев в Святогорске в Мае 42-го! На горах непосредственно не было переднего края обороны, максимум боевое охранение и дозоры, так что, то, что показано в хронике просто похожее место, не более того!

 

И 97-я в планах на покупку есть!