Вопрос к Сергу

Серг, может у Вас по штрафбатам что-то есть?

 

1. Кое-то есть. Что конкретно Вас интересует?
2. Давайте уж определимся, надо ли обнимать необъятное в одной теме?
3. Или откройте новую тему с названием ''Доение Серга''

 

Так и сделаю! Серг,вот я что хочу услышать.
Из серьезных воров, кто-нибудь отвоевал честно?

 

1. Нет предела полету Вашей мысли!
2. Что в Вашем понятии есть ''серьезный вор'' и ''честно отвоевал''? Вор по определению уже не может быть честным!
3. Нет у меня таких знакомых
4. Вообще-то по старым ''понятиям'' вор не должен сотрудничать с властями ни под каким видом. К службе в армии это тоже относится (относилось). Так что работать и тем более воевать вор добровольно не станет.
Сейчас ''понятия'' здОрово изменились, в том числе и ''на грузинский лад''.
Но это к форуму не относится...

 

То есть уголовники, которые жили по понятиям или по "закону" на фронт не торопились?
Неужели все такие гады были?

 

Уж простите, влезу

Есть такие понятия как "отрицалово" и "западло". В принципе, уголовнику воевать "в западло", как и исполнять любые другие гражданские/социальные обязанности, в первую очередь, как совершенно правильно заметил Серг, сотрудничать с властями в любой форме.

Кстати, интересно, когда появилась традиция бить себе наколки в виде нацистской символики, девизов, витые погоны и т.д., т.е. признаки отрицалова?

 

Из уголовников сразу на память приходит Владимир Подгорбунский, ГСС.
А передачу про "инженеров" пару лет назад видал. Запомнилось, что когда их брали, на них богато орденов было.

 

1. Если располагаете подробностями его биографии - обнародуйте пожалуйста.
2. Из каждого правила есть исключения. Но они единичны.

 

Есть небольшой материал о милиционерах-танкистах.
Если еще у кого осталось желание читать о милицейских фронтовых подвигах - выложу.

 

О милиционерах-танкистах я бы прочёл.....

 

В конце декабря 1941 г. сотрудники УНКВД Москвы и Московской области Серебряков (еще в финскую войну он служил механиком-водителем танка), Цветков, Глушков, Слепов и Борткевич подали рапорта об отправке их добровольцами на фронт.
К этому времени на средства трудящихся Дзержинского района г. Москвы было построено несколько танков, которые были названы ''Дзержинец''. Все пятеро добровольцев были зачислены членами экипажей этих танков.
В ноябре 1942 г. в УКНВД Москвы и Московской области пришло письмо из части, где служил Серебряков, с известием о его гибели в бою.
После этого свыше 100 сотрудников московской милиции выразили желание пойти на фронт именно в танковые части.
Из всех желающих было отобрано только 38 наиболее подготовленных и подходящих сотрудников милиции.
В декабре 1942 г. новые танки ''Дзержинец'' были переданы новым экипажам.
Через несколько дней гвардейский танковый полк с милицейским пополнением принял участие в боях на Калининском фронте.
Некоторые из них впоследствии воевали и на Курской дуге.

 

Re: О В.Н. Подгорбунском

Уважаемому Редкому Жуку на тему "Судьба" может вполне подойти этот офицер.
У Попеля в его "Танки повернули на запад" о Подгорбунском вообще много написано. Лирики, по всему видать, хватает, но почитать интересно:
http://militera.lib.ru/memo/russian/popel2/01.html
"— Когда я слышу такие вопросы, то могу подумать, что вы забыли о нынешней профессии старшего сержанта Подгорбунского и о его прежнем, как говорится, роде занятий...

Нет, я помнил и о прошлой и о теперешней специальности старшего сержанта Подгорбунского. История нашего знакомства уходила в далекие мирные дни июня сорокового года. Как-то раз в Стрые командир стоявшей там танковой дивизии генерал Мишанин сообщил мне о пополнении, которое он неожиданно получил.

— И по времени необычно, и в количестве непредусмотренном: один-единственный человек с сопровождающим. Однако этот один стоит, пожалуй, целого взвода...

Начальник строевой части штаба ввел плечистого паренька лет двадцати пяти, смуглого, с азартно блестевшими глазами. Новенькая гимнастерка обтягивала его, как сверхсрочника — ни одной складки спереди. Под гимнастеркой угадывалось мускулистое подвижное тело.

— Садитесь, товарищ Подгорбунский, — кивнул Мишанин, — доложите о себе заместителю командира корпуса по политической части.

Генерал Мишанин и сам приготовился слушать, предвкушая еще не известное мне удовольствие. [25]

— Пожалуйста, — любезно согласился Подгорбунский, — не впервой.

"Ну и гусь»,— подумал я. А Подгорбунский продолжал как ни в чем не бывало:

— Полагаю, лучше всего начинать с родословной. Тем более что папа и мама относятся к наиболее светлым страницам моей биографии...

Мне становилось невмоготу от этой развязности. Однако я заметил, что, рассказывая о родителях, Подгорбунский избегал залихватских словечек и блатных оборотов. Отец Подгорбунского командовал отрядом у Лазо и погиб, когда сыну не исполнилось и двух лет. Вскоре умерла мать, тоже партизанившая в дальневосточной тайге.

— Так и попал я в детский дом. На день триста грамм черняшки, тарелка кондера и по воскресеньям — пирожок, зажаренный в собственном соку. А на рынках — молоко, сметана, мед, кедровые орешки и другие деликатесы... В нашем детдоме «Привет красным борцам» воровать научиться было легче, чем письму и чтению... К девятнадцати годам я имел тридцать шесть лет заключения. Количество приводов учету не поддается...

— Как же вы оказались на свободе и попали в армию? — удивился я.

— На свободе при желании и некоторой сметливости оказаться не так уж трудно. А в армии — по чисто патриотическим побуждениям. Против Советской власти я никогда ничего не имел, а выступал лишь против личной собственности, обычно в мягких вагонах черноморского направления. Последний раз в лагере решил попробовать — а правда ли, что труд есть дело чести, доблести и так далее. Вкалывал за двоих, и считали мне день за три. В тридцать восьмом познакомился я в лагере с одним полковником. Ручаюсь, его зря посадили. Он рассказывал мне про армию и про танки — словно песню пел. В девятнадцатом году партизанил в Сибири. Мудрый старик. Когда умирал, взял с меня слово, что стану порядочным человеком. Написал я письмо Михаилу Ивановичу Калинину. От него запрос в лагерь. Из лагеря на меня характеристика: трудолюбив, сознателен и так далее. Остальное вам известно... Газет я не читаю, международное положение чувствую сердцем... [26]

— Ну, голубчик, — восхитился добряк Мишанин,— тебя в самодеятельность надо, в ансамбль.

— Ни в коем случае! — вскочил Подгорбунский, сразу став серьезным. — Только в механики-водители. Иначе сбегу. Не вынуждайте ставить Михаила Ивановича в неудобное положение.

Спустя несколько дней ко мне в Дрогобыч позвонил Мишанин:

— Друг-то Михаила Ивановича удрал. Пробыл трое суток в учебном батальоне и утек. Вот артист.

Вечером Мишанин позвонил снова. Подгорбунский никуда не удирал, спрятался в казарме на чердаке и отказывался спуститься, пока ему не дадут слово учить на механика-водителя.

— Но из него и должны были сделать механика-водителя, — удивился я.

— Командир учбата, когда узнал биографию, решил готовить трактористом. Боязно танк доверять. Что же теперь делать?

— Учить на механика-водителя...

В начале войны я потерял Подгорбунского из виду. Встретился с ним уже при погрузке эшелона в Калинине. К петлицам механика-водителя были пришиты три суконных треугольничка.

— Знал, что вы здесь, — весело улыбнулся старший сержант, — но без предлога и приглашения не счел возможным являться.

Он блестел быстрыми глазами, коренастый, ладный, в пригнанной по росту шинели, в новеньком кожаном шлеме, какой был не у каждого командира бригады.

На фронте Подгорбунского назначили командиром взвода разведки. Хотя взвод был танковый, Подгорбунский и его бойцы должны были пока что действовать в пешем строю. Да и впоследствии они обычно без машины пробивались во вражеский тыл и орудовали там с непостижимой дерзостью.

Единственного пленного в ночь перед наступлением притащили разведчики Подгорбунского. Пробрались в блиндаж, в котором трое немцев слушали пластинки. Двух прикончили финками, а одному сунули в рот салфетку и [27] поволокли. Подгорбунский бросился назад к патефону, аккуратно поставил мембрану на самый обод пластинки. Из блиндажа, как и пять минут назад, несся веселый тирольский вальсок..."
--------------------

 

Re: О В.Н. Подгорбунском, ч.2

А вот интересно тоже из "Люди сороковых годов" Жукова Ю.А.:
http://ta-1g.narod.ru/mem/jukov/04.html
"Рассказы разведчика Подгорбунского
Вспомнив совет подполковника Колтунова, отправляюсь в 19-ю гвардейскую мотострелковую бригаду полковника Липатенкова — искать знаменитого разведчика Подгорбунского. С трудом нахожу бригаду в неприметном с виду леске, она только что прибыла сюда и начинает обживать новое место. Полковник Липатенков, узнав, кого я ищу, улыбается.
— Да, оригинальный человек. Удивительные дела совершает... Иногда, конечно, нелегко бывает с ним: прошлое на него давит. К девятнадцати годам он нажил по приговорам тридцать шесть лет заключения: его арестовывали, он бежал, снова арестовывали, и опять бежал... Потом, незадолго до войны, в одном лагере попал в хорошие руки — изменился человек, стал отлично работать и как отрезал свое прошлое. Написал прошение Михаилу Ивановичу Калинину, попросился в армию. Обдумали, проверили, кажется, можно верить человеку. Взяли! И не ошиблись... Но временами ему становится трудно. Не всегда он может соблюдать дисциплину, поэтому иногда имеет неприятности с командованием. Но зато в бою — сущий дьявол. Такое иногда сотворит, что прямо не верится. А пошлешь проверить — все точно. У таких людей какая-то обостренная, я бы сказал, скрупулезная честность. Он как бы щеголяет ею: вот вы небось мне не верите, так посмотрите же сами! Смотрим, удивляемся, снова смотрим — все точно! Вот взгляните-ка на этот документ...
Полковник протянул мне отпечатанную на машинке копию реляции на присвоение Подгорбунскому звания Героя Советского Союза, он получил Золотую Звезду после взятия города Казатин. Вот что было написано в этом документе.
«24.12.43, когда 19-я гвардейская мотострелковая бригада вошла в прорыв, гвардии старший лейтенант Владимир Николаевич Подгорбунский был назначен начальником разведывательной группы бригады в составе двух танков и 18 разведчиков. Сразу же разведчики пошли по тылам противника, громя тылы и отрезая вражеские колонны».
Ниже следует перечень наиболее значительных действий Подгорбунского:
«24 декабря группа Подгорбунского в районе Турбовка обнаружила и атаковала танковую часть в составе 15 танков, занявших позиции в засадах. Группа уничтожила два танка типа «тигр» и захватила одного контрольного пленного.
25 декабря группа Подгорбунского ворвалась в местечко Корпин, [299] уничтожила один танк типа Т-4, 2 самоходных орудия типа «фердинанд» и захватила крупный продовольственный склад.
26 декабря группа Подгорбунского в районе Лизовики, углубившись в тыл противника, ударом из засады уничтожила 12 бронетранспортеров, захватила одно самоходное орудие типа «фердинанд», до 50 автомашин, уничтожила до 80 солдат ж офицеров и взяла одного контрольного пленного.
27 декабря группа Подгорбунского первой ворвалась в город Казатин, подняла панику в тылу врага, уничтожила восемь стопятимиллиметровых орудия, вышла на южную окраину города, перехватила колонну автомашин, не дав противнику возможности вывести свои тылы из города. Был захвачен в плен крупный работник немецкой контрразведки. Уничтожено до 220 солдат и офицеров...»{74} [300]
— Невероятно?.. — прищурился полковник. — Согласен с вами. С точки зрения элементарных тактических расчетов — задача для двух танков и восемнадцати автоматчиков непосильная. И все-таки это реальность. Подсчитано и удостоверено...
И вот мы стоим лицом к лицу с невысоким сутуловатым человеком в зеленом комбинезоне, поверх которого прицеплена Золотая Звезда с успевшей засалиться ленточкой и нашиты шесть полосок — три золотые и три алые, что, как известно, означает, что этот человек был ранен шесть раз — три раза тяжело и три раза легко. Склонив набок русую голову, он глядит на меня пытливыми хитроватыми глазами из-под тронутых бритвой бровей, словно прикидывает, что это за человек явился и стоит ли тратить время на беседу с ним. Сломив ветку, он молча достает из ножен финский нож и молча начинает ее стругать, потом швыряет ветку в кусты, прячет нож и протягивает руку:
— Ну что ж, давайте знакомиться, — хрипловатым голосом угрюмо говорит он. — Подгорбунский, Владимир... Наверно, вам уже говорили: бывший урка, а теперь гвардии старший лейтенант. Вот так... Что еще вас интересует?
Видимо, этому человеку изрядно надоели люди, приезжающие посмотреть на него, как на диковинку. Это немного нравится ему, щекочет тщеславие, и в то же время его раздражает прошлое, о котором постоянно напоминают, хотя бы и с умилением: посмотрите-ка, как он перековался! — давит и не дает жить обычной фронтовой жизнью, какой живут его товарищи. И Подгорбунский вдруг начинает грубо хвастать:
— Хотите описать, как я одному немцу нос откусил? Святой крест, правда. Можете даже очень художественно обрисовать... Дело было под Одноробовкой. Ехали мы в разведку на «виллисе». Я, автоматчик и шофер. Вдруг за пригорком — шестнадцать немецких саперов минируют дорогу. У них два пулемета. Мы — прыг из «виллиса» и давай строчить из автоматов. Бой... Мой шофер и автоматчик убиты. У меня — ни одного патрона. А немцев осталось четверо. Наскочили... бьют прикладами... Конец? Врешь, не выйдет! Я — прыг на унтер-офицера и зубами его за нос — старый прием уркаганов. Откусил, плюнул... Он навзничь. Остальные опешили — в стороны. Я выхватил у одного винтовку, добил унтера. Потом второго прикладом... [301] А остальные двое сдались. Привез домой на «виллисе». Вот так... — опять добавил он.
Его карие глаза потемнели. Я знаю, что он рассказал правду, — об этом случае мне говорили в штабе бригады. Но человеческого контакта у нас с Подгорбунским пока не получается: он весь как-то насторожился, взъерошился, ему, видимо, хочется поскорее отделаться от гостя, — выдать ему пять-десять солененьких деталей и распрощаться. Нет, надо подойти к нему с другого конца. Говорю, что у меня выдался свободный денек, и товарищи в штабе попросили сделать для разведчиков доклад — рассказать, как живет сейчас Москва...
Лицо Подгорбунского сразу меняется, расходятся складки, глаза веселеют, по губам скользнула какая-то неожиданная, полудетская усмешка:
— Да ну? О Москве?.. — Он зовет стоящего поодаль мальчонку в военной форме, с огромным пистолетом у пояса — я его сразу и не приметил. — Это мой адъютант... А ну, адъютант, живо собрать сюда весь взвод! — И, вложив два пальца в рот, Герой Советского Союза пронзительно свистнул.
Через минуту вокруг меня уже сидели разведчики Подгорбунского. Вскоре собралась и вся рота разведчиков — ею командовал старший лейтенант Соколов. Я рассказывал о Москве, о том, как выглядит сейчас город, чем живут москвичи, как работают предприятия, что говорит молодежь. Слушали внимательно с горящими глазами. Потом посыпались вопросы: «А какие театры открылись?», «Расскажите о третьей очереди метро», «А правда ли, что город начали освещать?», «Говорят, открыли рестораны?», «Что на канале Волга — Москва?»
— Эх, хоть бы одним глазком повидать Москву! — вздохнул Подгорбунский. — Сестренка у меня там...
— После войны, — сказал кто-то.
— Смеешься! — откликнулся Подгорбунский. — Меня шесть раз пули жалели, думаешь, и в седьмой раз так будет? Нет, моя жизнь до мира не дотянется... Мне бы хоть до Германии дойти, надо там кое с кем рассчитаться, а там уж все... Вот так!
Завязался простой, человеческий разговор, Подгорбунский уже не позировал, не косил глазами на записную книжку корреспондента. Говорили о буднях сурового солдатского мира, в котором человек отрешен от привычного в прошлом гражданского бытия и ему трудно загадывать дальше, чем на один-два боя. Жизнь в этом мире — причудливое смешение поразительных воинских удач, описываемых потом в воинских реляциях, как подвиги, оголенной упрощенности человеческого существования, тоски по давно утраченному нормальному мирному бытию и спокойного до предела отношения к смерти.
Вейна всем надоела, и никто так не ждет мира, как солдат. И тем [302] острее злоба на гитлеровцев, которые, уже проиграв войну, отказываются поднять белый флаг, и люди должны будут умирать, наверное, до самого Берлина.
Порой бывает трудно заставить разведчиков доставить в сохранности в тыл военнопленного. Захватишь эсэсовца целеньким, специально разъяснишь — обращайтесь с ним осторожнее, он полковнику Соболеву, начальнику разведотдела армии, вот как нужен! Спросишь: «Поняли?» Ответят: «Поняли», а потом докладывают: «Несчастный случай произошел, упал эсэс на дороге и голову о камень разбил...» Начнешь проверять, оказывается, у конвойного эсэсовцы во время оккупации мать расстреляли или сестру изнасиловали и зарезали. За подобные случаи с военнопленными строжайше взыскивают вплоть до разжалования и отправки в штрафной батальон, но вот встречаются еще такие истории...
Сам Подгорбунский тоже, видимо, небезгрешен: из своих рейдов он привозит не так уж много пленных. «Вот в Лозовиках, говорят, вы уничтожили восемьдесят гитлеровцев, а в плен взяли только одного. Что так мало?» — «Они руки не успели поднять», — отрезает командир разведчиков, и губы его твердеют, а в глазах опять зажигается недобрый огонек.
Я живу в землянке у разведчиков день, другой, третий. Постепенно мы начинаем лучше понимать друг друга. И вот уже Владимир Подгорбунский, — «зовите меня лучше Володей, — говорит он, — я так больше привык», — начинает попросту, без всяких фокусов, рассказывать о своей работе, — «о работе, а не о подвигах», — считает нужным он подчеркнуть.
Рассказывает он очень обстоятельно, с бесчисленными деталями, и в рассказах его всегда находится место для описания всех участников операции. Иногда это дается ему нелегко. Я вижу, что ему хотелось бы подчеркнуть свою собственную роль: «И вот я обрушился на них...», «Тут я навел на них панику...» Но тут же Подгорбунский спохватывается: «То есть, конечно, не я сам... Я сказал в смысле — наша группа». И начинает распространяться о мужестве своих бойцов. Чувствуется, что этот человек в душе все время воюет с самим собой — офицер Подгорбунский спорит с тем Подгорбунским, который в колонии правонарушителей слыл одним из неисправимых.
Я прошу его рассказать о знаменитом рейде на Бучач, которым он оказал огромную услугу всей армии во время форсирования Днестра.
Подгорбунский охотно соглашается, но рассказ свой начинает издалека: как в самом начале наступления, еще 20 марта, по указанию разведотдела корпуса, была сформирована и двинута вперед его разведывательная группа.
— Дали мне, как обычно, два танка и отделение саперов. Ну, и весь наш взвод, конечно, вошел в группу. Танкисты — те же, с которыми [303] мы в Казатин врывались: Висконт Алексей, старший лейтенант, командир танкового взвода, парень лет двадцати трех, высокий такой, плотный, круглолицый, русый, за Казатин он получил орден Красного Знамени, а за эту операцию потом ему добавили орден Ленина, но вот не повезло парню: убили его вскорости. И Васильченко Николай, лейтенант, командир танка, такой невидный собой, щуплый, но воин лихой, за Казатин он имел орден Отечественной войны, за Винницкую операцию получил Красную Звезду — мы там с ним за Буг прорывались. Он и сейчас живой, воюет хорошо, добавили ему два ордена Красного Знамени и еще одну Красную Звезду, словом, скоро ордена вешать некуда будет... Автоматчиками командовал мой заместитель Лукин Дмитрий, старший сержант. Он был москвич, кончил десятилетку, 1922 года рождения, полный такой, среднего роста, спокойный парень, а погиб в скором времени самой что ни на есть трагической смертью. Я вам потом об этом обязательно расскажу. Был он тоже человек заслуженный — за Казатин получил орден Славы, а за эту операцию — Красную Звезду... Вы обязательно напишите про все их награждения: родители прочтут, им приятно будет!..
Подгорбунский помолчал, наверное вспоминая, не упустил ли чего важного, потом с той же обстоятельностью продолжал:
— Собрались мы на опушке леса у реки, в полутора километрах от деревни Константиново, собрались все: четырнадцать автоматчиков, восемь саперов да два танковых экипажа — еще восемь человек. Смотрю на них — хорошие, обстрелянные ребята, с такими не пропадешь; объяснил задачу: уходить вперед, находить уязвимые места, разведывать, доставлять в разведотдел контрольных пленных, врываться в немецкие тылы как можно глубже, где удастся, громить и подавлять противника. А главное — будем делать панику...
Людей рассадили по танкам так: двое саперов — впереди, у башни с миноискателями, остальные двое — на корме машины, там же и десант автоматчиков. Я сам еду с Васильченко впереди, на броне, у люка механика-водителя, чтобы удобнее было давать экипажу команду. На второй машине с Висконтом в такой же позиции — Лукин. Было это под вечер... Днем прошел дождь. Грязь такая, что даже танку трудно идти. А трава уже начала пробиваться. Но лес еще голый, только первые птицы пересвистываются. Небо было облачное, но тут тучи разогнало, и солнце у самого горизонта, такое чудное — красное, будто помятое. А в двух километрах бой, грохот. Ну, загадываю, дожить бы хоть до весны, когда эти ветви зеленью покроются. И даю команду — вперед!..
Вот так он и описывал весь пройденный путь, километр за километром, деревню за деревней, переправу за переправой, лощину за лощиной и холм за холмом, и я послушно записывал все это в блокнот. [304]
Получалось очень длинно, Подгорбунский замечал это и начинал злиться, но от своего не отступал: боялся что-нибудь упустить. Ему хотелось рассказать обо всем — и о том, как разведчики врывались в деревни, как гусеницами танков крушили перехваченные обозы, как уничтожили двести девятнадцать повозок штаба 68-й немецкой дивизии, как сражались с немецкими танками, как брали пленных.
Но особенно подробно и образно хотелось ему рассказать буквально о каждом участнике боя — и о Жарикове («Это помощник командира отделения, ему 21 год, а дашь много старше, широкоплечий такой сибиряк, из колхозников, черноволосый»), и о Паршине («Это мой разведчик, автоматчик, тоже из колхозников, он поплотнее Жарикова, низкорослый, белобрысый»), и о Федорове («мой переводчик, из Московской области, десятилетку едва успел кончить, совсем молодой, с 1926 года, а по-немецки чешет — будь здоров»), и о Мазурове с Никитиным («Они земляки, оба из Курской области, здоровые такие ребята. Когда в Чорткове немецкий Т-4 в каток нашей «тридцатьчетверки» снарядом шуганул, Мазурова, как птичку, взрывной волной с брони снесло, а он тут же вскочил обратно...») Косясь на меня, Подгорбунский, перейдя на «ты», все чаще ворчливо говорил: «Ты пиши, пиши, а то позабудешь и напишешь что-нибудь не так, а ребятам будет обидно. Напишешь, например, что Никитин брюнет, а он вовсе белобрысый, и ребята смеяться будут. Выйдет вместо славы одна неприятность»...
Но вот, наконец, дело дошло и до описания рейда на Бучач. Подполковник Колтунов был прав — операция эта была незаурядная, и я приведу здесь полностью эту часть рассказа Подгорбунского.
— Когда Чортков был взят, нам дали отдых до утра двадцать четвертого марта. Мы были очень довольны, что все остались целы, ведь это прямо-таки удивительное дело для такой трудной операции — остаться всем живыми. Проверили материальную часть, выпили трофейного вина, закусили и легли спать. Вдруг в полночь меня будят, зовут к самому комбригу. Встречает меня полковник и говорит: «Благодарю, Подгорбунский, за находчивость и решительность в бою, это тебе не забудется, а сейчас вот новая задача: разведать правый фланг в направлении на запад, вплоть до города Бучач, и постараться захватить его. Дело трудное, потому тебе и поручаем». Я вспомнил, где этот Бучач, и поразился, — это же за многие десятки километров! Сел за карту, стал мудровать. В три часа разбудил своих робят. А полковник все не спит, опять вызывает, напутствует: действуй, говорит, осторожно, есть основания опасаться, что с этого направления подходит танковая дивизия СС «Адольф Гитлер». Старая знакомая — мы с ней с самой Курской дуги воюем...
Выехали мы за передний край еще затемно. Сильный ветер, небо — без единой звезды. Проскочили по холодку большаком до [305] одного местечка. Влетели туда — тишина. Немцев нет. Расспрашиваем местных жителей, они говорят: «Тут вчера шли ваши танки, так их немного дальше по большаку, километрах в пяти, обстреляли...»
Соображаю: это шла 1-я гвардейская танковая, наносила удар на Чортков. С немецкой обороной она не связывалась, ей было важно добраться до города. Значит, гитлеровцы тут могли задержаться. Принимаю решение: свернуть с большака на проселок, так будет безопаснее. А дальше видно будет.
Немного потеплело, и сразу лег туман. И без того темно было, а тут — ну, ни зги не видать. Едем — едва дорогу разбираем. Вдруг впереди вижу вспышку, другую, третью... Так и есть! Немецкий танк стоит в засаде. Они услышали шум наших моторов, решили, конечно, что мы едем по большаку, и бьют наугад вдоль него, а мы движемся в полной безопасности параллельным проселком. Вот так!.. Подошли поближе, кричу через люк механику: «Пора! Давай!» Васильченко, не торопясь, прицелился по вспышкам и зажег немецкий танк. Выстрелы прекратились. Мы прислушались — тихо. Значит, здесь стояла только одна машина. Но на всякий случай продолжаем идти проселком. Как говорят старики, береженого бог бережет...
Проехали еще десять километров. Светлеет. Туман спал. Вдруг впереди тарахтит по большаку подвода, а на подводе пятеро немцев. Они увидели нас, повернули — и через раскисшую пашню к реке. Танками туда идти рискованно, можно увязнуть. Пристрелить жалко — хочется пленных добыть. И вот мы за ними бегом. Целый километр бежали. Они открыли огонь, мы отвечаем, но бьем осторожно, чтобы не попортить их. Все ж таки один напоролся на пулю, другой убежал, а троих мы сгребли. Из этих трех один был в офицерской фуражке, и знаки у него — череп и кости, значит, эсэс, а те двое — вроде так себе, обыкновенные солдаты в пилотках и маскировочных халатах, но на войне по одежде о человеке судить не положено — мало ли кто как одеться может!
Ну, мой Федоров тут же начинает допрос. Поговорили мы с ними откровенно, скажешь, мол, неправду — душа из тебя вон, сам понимаешь — время военное. Мой эсэс сразу понял и тут же раскололся: мы, говорит, все трое — офицеры из дивизии «Адольф Гитлер», вели разведку. «А что в Бучаче?» В Бучаче, говорит, полным ходом идет эвакуация тылов дивизии, грузятся в эшелон. Стоит заслон — два танка, четыре орудия и пехота. Я его еще раз предупреждаю русским языком: если соврал — голова с тебя долой, поеду в Бучач, сам проверю и в случае чего тебя найду. Побледнел мой эсэс, но клянется, что чистую правду сказал. Я посадил этих трех голубчиков на танк к Висконту и отправил их в разведотдел корпуса, а Висконту сказал: «Смотри, отвечаешь за этот трофей головой, чтоб [306] никаких там несчастных случаев в пути не было. И возвращайся быстрей, догонишь меня на подступах к Бучачу».
Иду дальше одним танком. На броне со мной одиннадцать автоматчиков и один сапер; петляем проселками, оврагами, большак все время держим под наблюдением. Два раза перехватывали колонны грузовиков и подвод, малость подавили их и постреляли. Немцы разбегались, но мы их уже не ловили: торопились в Бучач. Километра за три до города сделали небольшой привал в лесочке, ждем Висконта, а тем временем мои сорванцы Никитин, Ныриков, Сидоров и Жариков отправляются в пешую разведку. Пошли они лощинкой к реке, оттуда пробрались в город, поговорили с жителями, сами осмотрелись. Возвращаются — подтверждают: не соврал эсэс, действительно стоят в засадах два легких танка и четыре орудия, а на станции грузится в эшелон понтонный батальон. Жариков даже рассмеялся: не тот эсэс нынче пошел, разве в сорок первом году такие были? Его, бывало, хоть стреляй — никогда правду не скажет...
Тут подъехал Висконт, он нас по следу гусениц нашел. Привез приказ: ворваться в город, занять переправу и удержать, а если подойдут крупные силы противника, — переправу уничтожить и отойти. Принимаю решение: с танком Васильченко врываюсь в город, а Висконт делает панику, ведя огонь с разных позиций по кладбищу, где стоит немецкая артиллерия, — пусть думают, что город атакует целая бригада!.. Так и сделали.
Висконт подавил пушки, а Васильченко с ходу зажег оба легких танка — для его пушки это была нетрудная работа. Мчимся прямо на вокзал, хотелось перехватить эшелон, но он мне только хвост показал. Такая меня взяла досада, и сказать невозможно.
Летим к переправе — слава богу, цела. Немцы ее минировали, но взорвать не успели. Выставляю караул, а сам с танком к зданию жандармерии: жители говорили, что там в подвале — заключенные. Оставил двоих автоматчиков у танка, а с остальными в помещение и прямо по лестнице — в подвал. Смотрю, дверь заперта, но в ней ключ торчит... Наверное, хотели вывести заключенных на расстрел, да услышали шум нашего танка и драпанули. Может, дверь минирована?.. Глянул мой сапер, нет, говорит, можно открывать. Распахнул я дверь, а там людей столько набито, что они только стоять могут, так прямо на меня крайние и упали. Многие уже без чувств: дышать там нечем.
Кричу: «Кто здесь коммунисты, выходи!..» Выходят тридцать человек... — Подгорбунский сделал паузу, достал из кармана затрепанный блокнот, полистал его и строго сказал: — Ты пиши, пиши — это же для истории!.. Серебровский, Грицан, Татамель, Коробовский, Крупец, Чековец, Канатеев, Шандурский, Орлова, — я этим людям дал сразу винтовки, брошенные гитлеровцами, и сказал: теперь вы [307] отвечаете перед советским командованием за порядок в городе, а комендантом у вас пока что будет мой ординарец Власов. Они к нам — целоваться, обниматься, плачут, а я им говорю: потом, потом будем обниматься, а сейчас начинайте прочесывать город — улицу за улицей, может, где-нибудь гитлеровцы притаились... Потом собрал митинг, сказал населению речь, так, мол, и так, гитлеровцы изгнаны отныне и во веки веков, и теперь будет у вас Советская власть... — Подгорбунский тихо рассмеялся: — Вот бы сказали мне до войны, что я буду на митингах говорить, — ни за что бы ни поверил. Чему только солдат на войне не научится!..
Ну, на следующий день подошли еще три танка, их привели Шляпин, лейтенант, командир взвода, высокий такой, русый парень, сам из колхозников, Лисицкий, лейтенант, комсомолец, красавец парень, награжден орденом Отечественной войны и орденом Красной Звезды и еще один командир, его фамилию я запамятовал. Стали в засадах у переправы. С ними пришел взвод мотострелков. Стало наше положение совсем крепкое. Меня вызвали к начальству докладывать. А докладывать всегда приятно, когда есть, что сказать: у нас опять никаких потерь, а мы уничтожили три танка, сорок автомобилей, захватили восемь тягачей, четыре пушки и три склада с разным добром. В общем, я до самого Катукова дошел со своим докладом — он был у Днестра. Там с переправой дело не ладилось. Командарм слушает, хитро так улыбается, не поймешь — верит или не верит. Говорит: «Мы тебя проконтролируем». Ну, я контроля не боюсь. Потом он вдруг говорит: «Слушай, товарищ Подгорбунский. Видишь, у нас трудности с переправой. Наш понтонный парк из-за распутицы отстал. А мне начальник армейской разведки доложил, что тут совсем недалеко, в деревне, находится немецкий понтонный парк. Будь добр, уведи его у немцев. И учти — работа сдельная, за нами не пропадет». Ответ мой был короткий: «Будет исполнено».
В ту же ночь я со своей ротой ушел на задание. Чтобы не заблудиться, взял в проводники верного человека у местных жителей. Пробрались глухими тропами через боевое охранение противника, ворвались в деревню с тыла, обрушились на фашистский гарнизон. Прицепили к нашим танкам трофейные понтоны и со скоростью сорок километров в час — к той переправе через Днестр, где я встретил Катукова. Сразу понтоны на воду, и готово. Командарм увидел меня, остановил: «Сделано хорошо. Благодарю!..»
Подгорбунский потянулся и вытер пот со лба. Он устал рассказывать, это занятие утомляло его: «Все время боюсь забыть что-нибудь самое важное, — признался он мне, — поэтому становлюсь болтлив, как старый хрыч. Но ты записывай, записывай все это — убьют меня, некому больше рассказывать будет про наши бои. Одна надежда на ротного писаря Фоменкова — он наш гроссбух [308] ведет. Ты его почитай, но ведь у него там что? Одна статистика, а для души ничего нет... А сейчас давай выпьем шампанского вдовы Клико, говорят, им еще Пушкин баловался, а нам сам бог велел. Мне его в наследство танковая дивизия «Адольф Гитлер» оставила. Пойдем в хату лесника, там моя хаза, или, по-военному сказать, штаб-квартира...

 

Re: О В.Н. Подгорбунском, ч.3

На другой день я проснулся поздно разбуженный какими-то веселыми криками, доносившимися со двора. Выглянув в окно, я увидел, как разведчики, увешанные орденами и медалями, ловили пчелиный рой, вылетевший с соседней пасеки, — их руки истосковались по мирным занятиям. Стояло яркое, безмятежное летнее утро. Земля подсыхала после обильного дождя. Над широкой поляной звенел жаворонок. Хмурый лесник, ругаясь вполголоса, разбирал кирпичный очаг, который гитлеровцы сложили у стены его хаты, под склоном соломенной крыши, — им было наплевать, что солома могла загореться, спали они не в хате, а в своих фургонах...
Подгорбунский сидел у стола и стругал своей финкой очередную палочку. Увидев, что я проснулся, он протянул мне толстую, прочно переплетенную тетрадь.
— Вот он, гроссбух Фоменкова... Может, пригодится тебе? Романтики, конечно, маловато, зато точность какая!..
Я взял в руки тетрадь. Она и впрямь велась, как какой-то бухгалтерский гроссбух — в ней были и дебет, и кредит, только объекты этого учета необычны: речь шла о человеческих жизнях, и за каждой строчкой были какие-то драматические, иногда горестные, иногда радостные события.
Фоменков, видать, был очень исполнительным и трудолюбивым человеком, и он подбивал итоги после каждой операции. Сводка выглядела так:
Итоги операций разведроты гвардии старшего лейтенанта Соколова с 5.07. 43 г.
1. Взято в плен с 5.7.43 г. по 30.8.43 г. 363 чел., в том числе офицеров 86 чел.
2. Взято в плен с 20.12.43 г. по 30.1.44 г. 809 чел., в том числе офицеров 26 чел.
3. Взято в плен с 21.3.44 г. по 10.5.44 г. 535 чел. в том числе 2 полковника, 2 подполковника и еще 202 офицера.
В этом гроссбухе аккуратно регистрировалось выполнение каждого боевого задания. Мое внимание привлекла одна из записей:
29.3.44 г. Состав разведгруппы: 27 человек, с двумя танками. Командир разведгруппы: Подгорбунский. Район или направление действий: Эзержаны, Тлумач, Тысменица, район Станислава. Результаты: уничтожено 4 танка Т-4, 1 «тигр», 8 бронетранспортеров, 2 самоходных орудия, много автомашин с различным грузом и повозок, захвачено 19 стопятммиллиметровых орудий, 3 зенитных пушки, взято 6 складов, из них 4 продовольственных.
В бою группа понесла потери, а ее командир Подгорбунский вышел из строя.
Эти цифры показались мне невероятными, и я потом откровенно сказал об этом командиру роты. Он неохотно откликнулся: «Верить или не верить — ваше дело. Но это официальная отчетность роты. Я не поручусь, конечно, за каждую цифру, но, в общем, наша статистика очень точно отражает дух тех чертовых дней.
Сколько живы будем, мы их не забудем. Я до сих пор не понимаю, как тогда выстояли... Вероятно, именно потому, чго наши люди делали то, что теперь отражено в этой невероятной статистике...»
Я долго беседовал с Подгорбунским и другими, оставшимися в живых, участниками этой операции и вот могу теперь о ней рассказать...
Разведчики отдыхали после своего удачного рейда на Бучач в Чорткове, когда был получен приказ — срочно прибыть в Городенку. Там в десять часов вечера 28 марта Подгорбунскому командование поставило новую задачу — обогнать ведущую наступление 21-ю гвардейскую механизированную бригаду, выйти на Эзержаны; следовать далее, ведя разведку и нанося удары по тылам противника, и достигнуть Станислава. Задача была очень ответственная — противник усиливал сопротивление, подтягивал резервы, и разведчикам предстояло проявить всю свою находчивость, изобретательность и энергию, чтобы успешно выполнить приказ.
На этот раз в распоряжение Подгорбунского были предоставлены танки лейтенанта Шляпина и Лисицкого, с которыми он познакомился и подружился в Бучаче: Висконт к этому времени был назначен командиром роты, а у Васильченко танк получил повреждение. Автоматчики и саперы были те же, что и раньше; в общем, это был хорошо сработавшийся, дружный отряд.
Вначале все шло как по маслу. Разведчики обогнали 21-ю бригаду, которая вела бой у Незвистки, саперы под прикрытием темноты сняли мины, установленные гитлеровцами на большаке, и оба танка на большой скорости внезапно ворвались в расположение противника, ведя частый огонь. Автоматчики, сидевшие на броне, тоже стреляли во [310] все стороны. Так, с шумом и треском, и промчались через вражеский передний край. За танком Подгорбунского проскочили еще пять боевых машин танкового полка. Они завязали бой в глубине обороны противника, а разведчики на максимальной скорости умчались вперед и ворвались было в Эзержаны. Но там их встретил организованный огонь, и сразу стало ясно, что тут повторение лихого рейда на Бучач не получится: гитлеровцы успели укрепить оборону и эшелонировали ее далеко в глубину...
Подгорбунский отвел отряд, послал танк Лисицкого в обход Эзержан, а сам с танком Шляпина и автоматчиками, рассыпавшимися в цепь, завязал бой на подступах к местечку. Немцы вели огонь из четырех орудий и танка, стоявшего за домом. Шляпин меткими выстрелами из своей мощной пушки разбил два немецких орудия, третье — немцы бросили и убежали, но четвертое вело меткий огонь, — видать, там были опытные и храбрые артиллеристы. Уже был легко ранен помощник Подгорбунского, неоценимый разведчик Лукин, уже скользнул бронебойный снаряд по броне «тридцатьчетверки», он пробил запасный бак с топливом, но горючее, к счастью, не вспыхнуло...
Надо было во что бы то ни стало немедленно ликвидировать это проклятое орудие. И Подгорбунский сказал Лукину, который перевязывал свою рану: «Ну, Митя, сходишь с Ныриковым на пушку? Знаю, несподручно тебе, но боюсь, что он сам не сладит». «Есть сходить на пушку!» — ответил Лукин, и двое разведчиков, взяв гранаты и автоматы, пошли вперебежку вперед, ориентируясь на вспышки немецкого орудия. Сначала они шли по канаве, потом проскочили за дом. До пушки, которая вела поединок с нашим танком из засады, оставалось метров двадцать.
Лукин сказал: «Обожди чуток, подползем по полыни и забросаем их гранатами». Ныриков быстро возразил: «Нет, надо быстрее, а то танк зажгут». И не успел Лукин его задержать, как этот горячий парень выскочил и опрометью бросился прямо на пушку, которая только что дала выстрел, и сейчас расчет торопливо заряжал ее снова. Ныриков подбежал почти вплотную к стволу и уже метнул гранату, но в это же мгновение артиллерист дернул шнурок... Выстрел и разрыв гранаты прозвучали почти одновременно. Снаряд угодил прямо в грудь Нырикову и разнес его в куски. Но и весь расчет орудия погиб, а тех, кто уцелел при взрыве гранаты, расстрелял из автомата подоспевший Лукин. Последняя немецкая пушка умолкла, путь был свободен...
Подгорбунский направил танк Шляпина по лощине, в обход стоявшей в засаде немецкой машины. Увидев, что батарея полностью подавлена, гитлеровцы решили отойти на своем танке на новый рубеж. Но как только их танк вышел из укрытия, Шляпин [311] метким выстрелом разбил его. Тем временем Лисицкий подавил очаги сопротивления на другом конце села, и оба танка, приняв на броню автоматчиков, помчались дальше, в Тлумач. В Тлумаче, сами того не зная, разведчики попали в самое что ни на есть осиное гнездо; там находился штаб крупной немецкой части, и в штабе шло совещание. У подъезда двухэтажного каменного дома стояло много легковых машин. Услышав грохот советских танков, гитлеровцы открыли огонь, прикрывая отъезд своих старших командиров. Шляпин, шедший впереди, отвечал частым орудийным огнем по машинам, у которых суетились офицеры. Тут был убит сидевший на броне рядом с Подгорбунским отважный разведчик Анциферов, служивший в роте с начала декабря 1943 года, веселый комсомолец, отлично игравший на аккордеоне, — этого невысокого, плотного, белобрысого парня очень любили в части...
Разведчики быстро подавили сопротивление гитлеровцев. Они захватили в плен несколько старших офицеров, много младших офицеров и солдат, взяли большое количество трофеев. Построив пленных в колонну, Подгорбунский приказал Жарикову и Мазурову вести их в тыл, а сам с отрядом двинулся дальше, на Тысменицу. Было уже одиннадцать часов утра. Люди смертельно устали в эту трудную ночь, но Подгорбунский не мог дать им передышки — отряд был в тылу у немцев, обстановка все усложнялась, малейшее промедление, и отряд будет окружен и смят... Надо идти вперед и вперед...
На пути в Тысменицу разведчики обнаружили, что немцы готовят новый оборонительный рубеж: в засаде стояли два самоходных орудия, пехота — числом около роты — окапывалась, саперы минировали дорогу. Шляпин и Лисицкий, обойдя гитлеровцев, ударили с тыла, разбили оба самоходных орудия и разогнали пехоту. И снова вперед!
На подступах к Тысменице Шляпин остановился, чтобы подтянуть фрикцион. Подгорбунский пересел на танк Лисицкого, и разведчики, не встречая сопротивления, вышли к железнодорожной станции, проехали по путям и продвинулись к переправе, находившейся всего в километре от Станислава. Стояла мертвая тишина. Эта тишина сбивала с толку и настораживала. Подгорбунский внимательно осмотрелся. Он увидел, что по большаку идет еще один наш танк, — позднее выяснилось, что это была машина его старого друга Висконта. Вдруг загремели выстрелы, и танк вспыхнул...
Подгорбунский засек вспышки и определил, кто ведет огонь: в засаде у большака стояли, прикрывая въезд в Станислав, «тигр» и танк Т-4. Отряд разведчиков был в тылу у них. «Тигр» начал маневрировать. Когда он повернулся кормой к машине Лисицкого, Подгорбунский скомандовал: «Огонь!» Подкалиберный снаряд зажег [312] «тигра». Но Т-4 успел нырнуть в низину и оказался вне досягаемости.
Праздновать победу было рано: в засадах на окраине Станислава стояли еще два немецких танка, и они открыли беглый огонь по танку Лисицкого. Раздался сильный удар... Но машина еще подчинялась управлению. Оглушенный взрывом, Подгорбунский скомандовал: «Вперед, за домик...» Но тут же раздался новый удар. Лисицкому, который только что вылез за броню, чтобы посоветоваться с Подгорбунским, оторвало голову и руку, и его изуродованное тело было сброшено взрывной волной с танка. У Подгорбунского выступила из ушей кровь: лопнули барабанные перепонки, и он ничего не слышал. В голове помутилось. Но он опять скомандовал, нагнувшись к люку водителя: «Вперед, за домик...»
Как это ни удивительно, танк, принявший два прямых попадания, еще повиновался управлению. Механик увел танк за домик, Подгорбунский вскочил в башню, развернул ее и открыл огонь по немецким танкам... Они попятились к Станиславу. Снова стало тихо. Тело Лисицкого подобрали, принесли и положил на броню машины.
Закончив разведку на ближних подступах к Станиславу, отряд двинулся обратно. Подгорбунский соображал все хуже — в голове шумело, перед глазами ходили круги. Но он крепился, мысленно твердя: «Надо вывести отряд... Во что бы то ни стало вывести отряд».
В Тысменице разведчики настигли четырех гитлеровцев — это был экипаж разбитого Лисицким «тигра», того самого, который погубил танк Висконта. Завязалась перестрелка, три немецких танкиста были убиты, четвертый сдался в плен. И это был эсэсовец — «тигр» принадлежал все той же дивизии «Адольф Гитлер».
Под Тлумачем разведчики разыскали штаб бригады. Пошатываясь, Подгорбунский подошел к полковнику Липатенкову:
— Ваше задание выполнено...
Фразу он не закончил, свалился, как подрезанный сноп, и потерял сознание. Очнулся он уже в госпитале. Без него похоронили и Анциферова, и Лисицкого — могила их находится в самом центре старого парка в Тлумаче. А от Нырикова, разорванного снарядом, выпущенным в упор, так ничего и не нашли. Поставили только на том месте, где он погиб, обелиск, а возле него оставили на долгие времена немецкое орудие, расчет которого Ныриков уничтожил, прокладывая путь своему отряду. И написали на щите [313] пушки: «Сильна смерть, но воля гвардейца к победе сильнее...»
Еще много удивительных подвигов совершил Владимир Подгорбунский со своими разведчиками — судьбой было ему суждено дойти до края советской земли и отличиться при взятии крепости Перемышль на реке Сан. Но до Берлина, о взятии которого он так страстно мечтал, Подгорбунскому дойти не удалось. Погиб он месяцем позже после нашей встречи, в жестоких боях на Висле и был похоронен в местечке Демба, — об этом я расскажу позже.
Те, кому довелось встречаться с этим человеком, внешне угловатым и резким, но в сущности душевным и сердечным, хорошо его запомнили и сохранили к нему теплое чувство привязанности на всю жизнь."
--------------------

Что очень понравилось, из мемуаров жены Катукова
http://militera.lib.ru/memo/russian/katukova_es/15.html
"ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ ПОДГОРБУНСКИИ, ст. лейтенант.

Его отца — учителя — в 1918 году расстреляли белогвардейцы в г. Балаганске на Ангаре. Володя вместе с матерью два года находился при партизанском отряде. Через некоторое время мать вышла замуж и вместе с мужем уехала в Москву, а сына Володю отдала на воспитание дяде, который проживал в г. Чите.

Грянула война, и в августе 1941 года Володю призвали в армию, там приняли его в комсомол, потом в партию. Через год ему присвоили звание младшего политрука, затем лейтенанта. В декабре 1942 года Володя был назначен командиром роты по политической [262] части. В разведку попросился сам, и вскоре был назначен командиром взвода разведки. Володя — весельчак, озорник, но он и Герой. Герой по велению внутренней, непоказной нравственности.

Великое испытание рождает подвиг. В беззаветности служения Родине, готовности первым шагнуть навстречу смертельному риску не было равных В. Подгорбунскому.

Владимир Подгорбунский вызывает у меня чувство восхищения и уважения, и все мы склоняем свои головы перед его беспримерной храбростью.

Отвага, дерзость, смелость — вот его основные черты. Главное для него — сведения о противнике и фактор времени. В самые опасные места посылал М. Е. Катуков Владимира Подгорбунского и свою 1-ю гв.ТБр.

Это было боевое ядро армии.

— Гвардейцы, богатыри земли русской! Отыщите мне Подгорбунского. Где он? — говорил в трудную минуту Михаил Ефимович. Подгорбунского быстро находили, и командующий ставил ему сложную задачу. Не было случая, чтобы Владимир не выполнил задания. Он — передовой дозор разведчиков бригады, В бригаде его прозвали «Гений разведки», и это не было красивым словом.

12 января 1944 года Владимиру Николаевичу Подгорбунскому присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Но до Победы Володя не дожил, погиб смертью храбрых."

А вот по Книге Памяти http://www.ipc.antat.ru
ПОДГОРБУНСКИЙ ВЛАДИМИР HИКОЛАЕВИЧ
Год рождения 1916
Область рождения Дальне-Восточный край
Место рождения г.Чита
Мобилизован РВК г.Иванов, Фрунзенский РВК
Звание Ст. лейтенант
Должность ком.танковой роты
Место службы 8 гв.мех. Прикарпатский корп.
Причина смерти погиб в бою
Дата смерти 19/08/44
Похоронен:
Область захоронения Польша
Место захоронения м.Демба

Также на iremember.ru читал у одной женщины, что у них в разведке служили бывшие воры, люди отчаянной храбрости.

В целом, согласен с Серг`ом.

 

Отличный материал! Спасибо, Качи-вачи!

Особо хочу отметить, как хорошо отражены атмосфера и порядки того времени:

1. Системе ''зачетов'' и лагерях: если человек нормально работает, ему 1 день засчитывают за 2-3 дня, а там и условно-досрочно могут освободить.

2. Письма Калинину, Сталину...

3. Особое значение социального происхождения: был бы Подгорбунский из дворян, торговцев или кулаков, все сложилось бы иначе...
А так - он ''жертва'' пережитков ''проклятого самодержавия''. Главное - что по происхождению он ''наш''.
Ведь тогда была на вооружении теория, что преступность есть порождение эксплуататорского общества. Не будет эксплуатации - не станет и преступности. Жестоко ошибались...

4. Существовала ''мода'' на эксперименты по перевоспитанию преступников. Только все ли они увенчались успехом?... Об отрицательных результатах предпочитали умалчивать.

5. Удалось бы ''перековать'' такого хлопца в мирное время, без войны? Вряд ли...
Хотя именно у Подгорбунского многие его отрицательные качества вора были использованы для благой цели и оказались востребованными на время войны.
И еще раз пришлось убедиться - такие яркие личности сгорают, как свеча... Короткая у них жизнь.

6. Я не провидец, но если бы Подгорбунский дожил до Победы и затем был бы уволен из армии, как бы сложилась его послевоенная судьба? Скорее всего, взялся бы за старое...
А что он еще умел делать? Тем более, в армии его ценили, а для мирной жизни он не приспособлен и никому такой не нужен.

 

Спасибо, Серг!
Помню, у Попеля есть эпизод, когда он присутствовал при том, как Подгорбунский проводил занятия с разведчиками, приведя им, как пример находчивости совершённую им кражу в поезде: дама заснула, положив ноги на чемодан. Будущий Герой Союза приподнял ей ноги, а чемодан вытащил зубами.
После Победы с ним явно ничего бы хорошего не было - поддавать он начал неслабо. Да и насколько мне известно, уголовников-фронтовиков активно возвращали (или они сами возвращались) в лагеря, где их "радостно" встречали бывшие коллеги.
Вот кстати из тех же "Танки повернули на запад":
"Мы с Журавлевым подписали политдонесение о трудных условиях, в которых оказалась армия, отрезанная от своих тылов, и едва Алексей Егорович вышел, на пороге вырос Подгорбунский.

— Разрешите, товарищ член Военного совета? Володя держался с несвойственной ему натянутостью. Меня, привыкшего к его свободной манере, это не радовало.

Он сел за стол, беспокойными пальцами принялся загибать край газеты и долго не мог начать разговор. Наконец решился.

— Разве кто понимает, что у меня здесь? — он показал на левый карман гимнастерки. — Это понимать невозможно... Я, когда в разведке, — человек, живу. Все забываю, одно остается: пролезть, «языка» увести, ребят сберечь. Голова работает, что мотор после капитального. А когда так, без настоящего дела, всякая муть ползет в башку. Если мне, бывшему урке, Героя дали, выходит, я не такой, как все, может, мне больше, чем другим, дозволено. Иной раз тяпнешь сверх нормы, иной — руки в ход пустишь... А сегодня один случай, даже не то чтобы случай, просто разговор. И вот как обалделый хожу...

Володя замолчал, собираясь с силами, потом решительно хлопнул о стол.

— Получил приказ на разведку по правую сторону Днестра. Двигаемся к переправе. Я из головного танка наблюдаю, какой ералаш вокруг творится. Навстречу — полуторка с пехотой, шоферюга гудит — вроде танк ему дорогу уступить должен. Я соскочил на землю, дернул дверь кабины, оторвал его, грешника, от баранки ну и смазал, конечно, по мордасам. Поворачиваюсь, а вслед за мной лейтенант, который рядом с водителем сидел. «Можно вас, товарищ Герой Советского Союза, на одну минуту?» Офицерик сам тоненький, не человек — хлястик. У нас про таких говорили: дашь соплей — надвое переломится. А он выдержанный, вежливый. «Я вам вот что доложить хотел...» — «Не до баек мне сейчас, на задание спешу». Но лейтенант настырный: «Долго, мол, не задержу. Мы только с переправы. Там пробка — машины, [399] танки, подводы. А немцы знай пикируют. Вдруг какой-то подполковник верхом — может, себе дорогу пробивал, может, часть вел — только плеткой вгорячах туда-сюда бьет и даже не глядит. По одной фуре хлестнул, а на ней солдат раненый. «Зря, — говорит, — товарищ подполковник, стараетесь, ногу-то у меня германским снарядом оторвало, вы по пустому месту ударили»... С подполковника враз весь пыл сошел. Спрыгнул с лошади, бросил плетку, снял шапку:

"Прости, браток родимый»... Вот историю какую рассказал мне лейтенант...

Подгорбунский в изнеможении опустил голову, притих. Только длинные пальцы продолжали обрывать край газеты.

— Стою как обалделый. Словно я тот самый подполковник. А лейтенант спокойиенький, меня глазами злыми сверлит. «Разрешите, говорит, добавить: рядовой боец, которого вы только что по лицу смазали, пять раз раненый. Гражданскую, финскую и эту войну воюет. И между прочим, за то, чтобы никто его по морде бить не мог: ни бог, ни царь и ни герой». На слово «герой» он, конечно, особенно нажал. Повернул через левое плечо — и к машине. Потом у ребят узнал — того лейтенанта фамилия Мочалов...

— Петя Мочалов? — переспросил я.

— Вы его знаете?

— Да.

— Вот какой случай, разговор какой. Всякого я за свой век нагляделся — и сам по морде получал и других прикладывал. Но чтобы так по сердцу резанули — не было.

Снова, как и в начале разговора, он ткнул себя пальцем в левый карман гимнастерки. И вдруг какая-то новая мысль отразилась в глазах Подгорбунского.

— Как думаете, Мочалов на меня рапорт подаст?

— Не знаю. Вряд ли.

— Ну, подаст — не подаст — это теперь дело десятое. Любое наказание приму без обиды. Хоть Героя пусть отнимают, хоть в рядовые разжалуют...

В разговоре исчезло ощущение времени. Появившийся Балыков, заспанный и недовольный, прошел к окну, стал ворча выдергивать кнопки, державшие листы картона.

— Между прочим, давно уже развиднелось, — хмуро произнес он, задул лампу-молнию и, укоризненно глянув на [400] Подгорбунского, собрал в ладонь мятые бумажные клочья все, что осталось от лежавшей на столе газеты."

С уважением.

 

С началом войны все основные службы милиции (в первую очередь наружная служба (ППС, ГАИ), УР и БХСС) были переведены на двухсменный режим работы (по 12 часов).
Отпуска всем сотрудникам были отменены.
Около 25% сотрудников милиции и исправительно-трудовых учреждений в первые недели войны были призваны в Действующую армию.


Нормы снабжения сотрудников милиции во время Великой Отечественной войны

18 июля 1941 г. было принято Постановление СНК СССР ''О введении карточной системы снабжения населения в Москве и Ленинграде, а также их пригородах и отдельных городах Московской и Ленинградской областей''.
К октябрю 1941 г. карточная система была распространена на все города и рабочие поселки СССР.
Следует отметить, что карточки лишь гарантировали (и то не всегда) возможность приобретения тех или иных товаров по госценам ЗА НАЛИЧНЫЕ ДЕНЬГИ.
Продуктовые карточки выдавались ежемесячно.

Сотрудники милиции были приравнены к рабочим 1-й категории.
В 1941 г. они могли получить по карточкам следующие продукты (в Москве):

Хлеб - 800 г (на 1 день)
Сахар - 800 г (на 1 месяц)

С 1 января 1942 г. были введены карточки на промышленные товары.

Сотрудник милиции получал 1 промтоварную карточку в 125 купонов 1 раз в полгода.
80 купонов - это демисезонное пальто или мужской костюм.
50 купонов - пара мужской или женской обуви.
20 купонов - детские сандалии.
60 купонов - женское шерстяное или шелковое платье.
35 купонов - женское х/б платье.
5 купонов - мужские носки.

С 1 апреля 1942 г. в Москве нормы питания были несколько урезаны.
Сотрудник милиции мог получить только 500 г хлеба в день.

В конце осени в Москве 100 г табака с рук продавали за 30-40 руб. Индюшка на рынке стоила около 300 руб. (чуть меньше месячного заработка рабочего - 340 руб.).

В начале зимы в магазине по ''коммерческой цене'' без карточек можно было купить:
1 кг мяса - 80 руб.
1 кг сахара - 50 руб.
1 кг сливочного масла - 120 руб.

Весной 1942 г. на рынке в ближнем Подмосковье можно было купить:
1 кг картошки (хорошего качества) - 50 руб, мороженая (как дерьмо) - 20 руб.

При ''бартерной сделке'' эквиваленты были такие (в Подмосковье):
1 кусок хозяйственного мыла - 2 кг картошки.
1 пара ботинок - 8 кг картошки.
1 брюки - 10 кг картошки
1 пила - 5 кг картошки
1 носовой платок - 1 кг картошки.

Весной 1942 г. в магазине без карточек можно было купить водку: 1 бутылка 0,5 л - 33 руб.
1 коробка спичек стоила 20 коп.

 

Государственные цены на нормированные товары (получаемые по карточкам) на 1941 г. за 1 кг:

Говядина 1 сорт - 12 руб.
Свинина 1-й сорт - 17 руб.
Колбаса краковская - 23 руб.
Сельдь мурманская - 6.40 руб.
Масло сливочное - 25 руб.
Масло растительное - 13.50 руб.
Сыр советский - 29 руб.
Молоко 1 л - 2.20 руб.
Конфеты шоколадные ''Весна'' - 20 руб.
Печенье ''Рот-Фронт'' - 9 руб.
Хлеб ржаной - 1 руб.
Хлеб пшеничный - 1.70 руб.
Картофель - 1.20 руб.
Пальто мужское демисезонное - 377 руб.
Костюм мужской - 367 руб.
Ботинки мужские - 140 руб.
1 кусок мыла ''Красный мак'' (75 г) - 1.50 руб.
1 пачка папирос ''Казбек'' - 3.15 руб.
Соль - 0.24 руб.
1 бутылка водки 0,5 л - 11.50 руб.
1 флакон духов ''Красная Москва'' - 28.50 руб.
Кастрюля алюмин. - 14 руб.
Чайник никелированный - 56 руб.

 

Извините, что может и не по теме...
Но в наше время жулики уже покруче были.
В начале 80-х на Преображенском рынке Москвы один кавказец торговал и хвастал, что у него выручку хрен кто украдет.
Действительно, джигит хитрый оказался - он держал коробку с выручкой под ящиком, на котором сидел за прилавком.
Но наши джигиты похитрее ихних оказались...
Подходит к прилавку этого джигита молодая красивая деваха и роняет кошелек. Потом нагибается, чтобы его поднять...
Юбка на ней ''мини'', да еще и без трусов...
Не утерпел джигит, встал с ящика, чтобы получше рассмотреть, что там у девахи под юбкой имеется.
Пока разглядывал - коробка с денежками из-под ящика ушла

 

Интересно соотношение товаров при обмене и госцены. Элементы рыночной экономики - цена определяется спросом.
З.Ы. с джигитом - вариация известной истории тех же лет на черноморском побережье, с гуляюще по пляжу голой девахой. Отдыхающие много чего не досчитались, после того, как она выкупалась и позагорала.

 

Блин, в следущий раз когда будем в Польше, обязательно поедем в тот город, где он похоронен.
Почтим память Героя.

 

К сожалению, не факт, что он там сейчас похоронен - это данные первичного захоронения, в более поздних я его не нашёл. А вот как погиб Герой:
"Часа через два ко мне в избу входят гвардии майор С. Я. Шустов и лейтенант медицинской службы П. 3. Зенин. После обычных приветствий они присаживаются к столу. Переглядываются между собой, хотят что-то сообщить важное, но не знают, как начать. Помогаю им преодолеть затруднение:
— Как же догадались заехать? Откуда пробираетесь?
— Подгорбунского хоронили в Дембе, — отвечает Сергей Яковлевич и смолкает. Он смотрит на меня в упор, пытаясь определить возможную реакцию с моей стороны.
— Очень тяжелая утрата, — говорю.

Даже не верится, что Володя, находивший выходы в сложнейших переплетах, не мог перехитрить врага, обмануть старуху-смерть и на этот раз. Кажется, что вот-вот широко распахнется дверь и в нее шумно ввалится Володя.
— Выяснили подробности гибели? — спрашиваю у Шустова.
— Из всех, кто был с ним, вернулось семь человек. И только двое каким-то чудом невредимы: гвардии лейтенант Каторкин и водитель бронетранспортера гвардии младший сержант Дегтярев. Они доложили подробности...

Долго Подгорбунский искал лазейку через линию фронта в расположение врага, но щели не нашел. Тогда он решил пробиться стремительным броском. Под утро группа внезапно атаковала противника в фольварке Бугай. Впереди шел танк, за ним бронетранспортеры, один из них с пушкой на прицепе, и замыкали колонну броневички. Разведчики открыли огонь. Расчет оправдался: противник был сбит. Танк на большой скорости ворвался в Лукаву, гитлеровцы бросились врассыпную. Дальше железная дорога. Танк на полотно взобрался, а остальные машины не смогли. Враг тоже не дремал и подтянул против разведчиков шесть танков и до батальона пехоты. Подгорбунский приказал командиру танка младшему лейтенанту Дубинину идти вперед и соединиться с нашими и таким образом перервать горловину. Остальным составом он принял бой. Лейтенант Каторкин тремя выстрелами из пушки поджег два танка, но и пушка вышла из строя. Вспыхнули броневички.

Подгорбунский был ранен сперва в ногу, потом в бок, но продолжал руководить боем. Кто мог держать оружие и бросать гранаты, продолжали сражаться. На какое-то время солдаты противника залегли, поджидая танки. Воспользовавшись этим, Подгорбунский приказал командирам машин скорее скрыться в овраге и отходить к своим. Но в овраг спустился только один бронетранспортер, в котором находился Владимир Николаевич Подгорбунский. Остальные машины были разбиты. Командир послал людей к подбитому бронетранспортеру, чтобы взять из него живых и мертвых.

С полкилометра разведчики ехали по оврагу вне обстрела, а когда выскочили на поле, опять попали под огонь. В одном месте метрах в ста от машины из окопа выскочили фашисты и открыли стрельбу. Володя поднялся, метко обстрелял бежавших солдат, заставил их залечь. Потом рядом с машиной разорвался снаряд, ударной волной ее чуть отбросило в сторону, и в этот момент Владимир Николаевич упал.
— Я встретил группу сразу же, как только она вышла обратно, — говорит Зенин. — Мне, фельдшеру, всего пришлось насмотреться...

Зенин смолкает, прячет глаза, губы мелко дрожат. Он шарит по карманам, достает зажигалку, чиркает и сразу же ее тушит. Не давая себе отчета, он эти действия повторяет несколько раз.
— Нас более всего поразило то, что Владимира Николаевича в кузове не оказалось. Видимо, воздушной волной его выбросило из машины, а другие в горячке этого не заметили. Вечером послали добровольцев искать старшего лейтенанта и вынести к себе. Не было еще случая в нашей части, чтобы кого-то оставлять. Нашли именно там, где подкинуло машину. Хорошо, что фашисты не видели, как он упал, и никто не набрел на него. Все сохранилось в целости: Звезда Героя, ордена, погоны. Володя ходил в бой всегда при всех регалиях."

 

я свяжусь с знакомой полькой,она журналист, позвонит туда в ратушу и спросит

 

кое-чего в теме не хватает....

 

Действительно, не хватало. А покрупнее бы Или выложено, как есть?