Сопротивление большевизму в октябре-ноябре 1917 года

Иркутские события:

 

продолжение:

Оценка потерь:

Павел Новиков. Иркутск в огне гражданской войны

 

Из воспоминаний княгини Юлии Кантакузиной о событиях в Киеве осенью 1917.

...мы дожили до 25 октября по русскому стилю (7 ноября), когда получили первые новости о крупном восстании большевиков в столице, о штурме Зимнего дворца, побеге Керенского, падении Временного правительства и аресте его оставшихся членов! В Петрограде явно воцарился хаос, а затем полнейшее безмолвие; все связи — телеграфная, почтовая, через прессу — прервались!

В Киеве незамедлительно нашли отражение последствия разыгравшейся на севере драмы. При первых же известиях о восстании Михаил направил кирасиров охранять арсенал и железнодорожный вокзал, а кадет из двух военных школ направили на охрану здания штаба, телефонной, водной и электрической станций. А когда большевики принялись устраивать беспорядки поблизости от их собственных казарм (в императорском дворце), их атаковали кадеты и казаки. За три дня состоялось два сражения поблизости от дворца и в его садах, и он несколько раз переходил из рук в руки.

В четверг и пятницу бунтов не было — только процессии, митинги, общее возбуждение и забастовки на фабриках за городом. Затем перестали ходить трамваи. В пятницу вечером собралась толпа, угрожающая напасть на здание штаба, возникла необходимость усилить его защиту. Я видела, как прибыло пополнение, состоявшее из юных кадет. Было темно, и звук их тяжелых шагов привлек меня к окну около часа ночи. Первая группа зашла и скрылась в здании, занимая задние дворы. Затем прибыло еще одно большое соединение, и мальчики разбежались по улице, занимая тротуары и проезжую часть, разжигая бивачные костры, составляя ружья и устраиваясь на ночь. Выглядели они щегольски и явно радовались возложенным на них обязанностям. Молодые голоса и смех доносились до нас через открытые окна. На мои выражения сожаления муж ответил, что эти мальчики должны теперь выполнять такую работу, поскольку у него недостаточно кирасир. Он поставил последних в самые ответственные места. А этим паренькам подобные приключения нравятся значительно больше, чем учеба. Им от семнадцати до двадцати лет, но они ощущают, что делают настоящее мужское дело. И действительно, возможно, им придется его делать. Я видела, что Кантакузину самому не нравилось, что приходилось их использовать.

Небольшая пушка и скорострельные орудия были установлены таким образом, чтобы могли держать под прицелом оба конца улицы. Наш квартал относился к Банковой, соединявшейся с другими улицами под прямым углом, и с обеих сторон здания закрывали перспективу. Так что если бы пушка стала вести огонь по толпе, то снаряды попали бы прямо в дома.

Муж мало говорил, но выглядел побледневшим и взволнованным. Большую часть времени он днем и ночью проводил в штабе, где Кириенко (Князь Кантакузин был отправлен со своей бригадой в Киев вскоре после Февральской революции, чтобы поддерживать порядок в столице Украины. Представитель партии социалистов-революционеров Кириенко был «комиссаром» Временного правительства, присланным, чтобы нести ответственность за гражданское управление Киевом и провинциями. Эти двое явно нашли общий язык.) проводил постоянно проходившие заседания импровизированной комиссии, созданной для того, чтобы решать вопросы местной обороны и действий городского правительства. Кириенко был замечательным человеком. Он сохранял хладнокровие, оптимизм, ободрял окружающих, принимал быстрые и ответственные решения, принимал посетителей и депутации, словно играя в покер с судьбой, порой блефуя, выигрывая очки, отчаянно стараясь продержаться в надежде, что каждый час могут прийти новости из Петрограда.

Но время шло, а новостей из столицы не поступало, и Михаил видел, что войска устают, а у него было недостаточно людей, чтобы заменить их, поскольку его солдаты были рассеяны по разным объектам. Из резерва были отозваны два чехословацких полка. Они прибыли в воскресенье днем, и командующий испытал большое облегчение, когда производил их смотр вместе с Кириенко перед штаб-квартирой, поскольку надеялся, что получил надежную поддержку.

Конечно, весь город был чрезвычайно взволнован этим событием. Напряжение, которое испытывал Кантакузин, сказалось в какой-то мере и на мне, никогда не думала, что дни могут быть такими длинными и утомительными.

Кириенко в отсутствие приказов из столицы решил действовать по собственной инициативе. В понедельник утром он созвал комиссию из правительственных чиновников и официально пригласил представителей Центральной рады и Советов рабочих и солдатских депутатов для того, чтобы обсудить с ними ситуацию и помочь принять меры, которые помогут обеспечить спокойствие в городе и безопасность жителей. Советы никак не прореагировали на приглашение Кириенко, а Рада прислала представителей. После долгих споров украинцы пришли к взаимопониманию с центральной правительственной партией. К ним перейдут некоторые административные ведомства, главным образом связанные со взаимоотношениями крестьян и собственников, а также определенные линии правительственного контроля в городе. В обмен на эти завоевания они станут следить за порядком в провинции, сохраняя закон и порядок в сельских районах, а также помогут поддерживать порядок в Киеве с тем, чтобы предотвратить восстание большевиков.

Когда стали решать, куда поставить различные военные соединения, украинцы потребовали оказать им «любезность» и разместить их солдат на почетных постах в городе; в числе прочего они желали охранять арсенал. Кантакузин решительно протестовал против того, чтобы так много отдавать в руки ненадежных друзей, но Рада поставила это условием сотрудничества, и Кириенко счел, что не может рисковать потерей помощи украинцев. Им сделали уступку, от которой мой муж пришел в отчаяние. Перед тем как покинуть штаб-квартиру этим вечером, лидер депутации подписал официальный договор с Кириенко, заключая от имени Рады оборонительный и наступательный союз с Временным правительством. Отныне две эти партии должны были действовать сообща, и многие надеялись, что объединенными усилиями им удастся утихомирить и подчинить себе большевиков.

Вечером в понедельник мы легли спать, а на следующий день рано утром были разбужены стрельбой. Бедный Михаил, кое-как поспешно одевшись, помчался в штаб, где какое-то время оставался, а мы с нетерпением ждали новостей. Его встретила страшная неразбериха. Кириенко спешно послал за лидером Рады, который тотчас же пришел. В ответ на обвинения в свой адрес руководитель Рады объяснил, что подписал вчера временное соглашение, но поздно вечером Советы прислали на собрание Рады свою делегацию, обратившуюся с просьбой о сотрудничестве. Они предложили украинцам такие преимущества в случае принятия ими предложения, что все члены Рады с министерством во главе сочли необходимым связать себя с большевиками. Если народная партия придет сейчас к власти, украинцам будет предоставлена возможность управления провинциями вокруг Киева. В результате в национальных интересах он стал союзником народной партии большевиков. Кириенко стал протестовать, угрожать, запугивать, но ничего не мог поделать. Стрельба в городе становилась все более неистовой.

Когда представители Рады ушли, стали поступать сообщения, дающие драматическую картину нашего отчаянного положения. В авиационном лагере на окраине города солдаты восстали и убили или ранили несколько офицеров, оставшиеся в живых офицеры бежали, сняв индукторы с аэропланов, с тем чтобы солдаты не могли их использовать для бомбардировки города. На артиллерийских батареях произошло нечто подобное, только там офицерам не удалось привести в негодность орудия. Время от времени в центре города падали ядра, производя разрушения и сея волнение среди народа. Вода и электричество пока еще были, и телефон работал, но мы не знали, надолго ли.

В среду утром Кириенко был еще в штабе, Кантакузин тоже, но уже было невозможно что-либо предпринять, весь город был охвачен волнениями. Офицеров расстреливали на месте, разрывались снаряды, в воздухе свистели пули, разбивая окна и застревая в стенах. Мы очень тревожились, поскольку несколько домов по соседству разграбили, сотни людей арестовали, и время от времени сообщалось, что толпа большевиков движется в нашем направлении.

К полудню украинцы потребовали, чтобы в целях всеобщей «безопасности и защиты революции» войска Временного правительства покинули Киев и подверглись расформированию, а кадеты должны были немедленно вернуться в свои школы, где будут содержаться на положении военнопленных. Кириенко вынужден был подчиниться силе. Стало совершенно очевидно, что власть Временного правительства в Киеве закончилась и перешла в руки толпы. Мой муж, возмущенный тем, что его солдат рассеяли и изгнали из города, не мог ничего поделать, разве что подать прошение об отставке, что он и сделал. В результате он лишился командования. В тот день мы стали обсуждать планы на будущее на случай, если выберемся живыми из этого осиного гнезда. Мы решили прежде всего отправиться в Крым отдохнуть.

Я знала, Михаил будет обречен, как только украинцы захватят власть в свои руки; поскольку все лето он тратил энергию и силы на борьбу с их пропагандой, и, безусловно, они захотят отомстить. Мы оба очень устали, особенно его изнурила работа.

 

Внезапно объявили о приходе полковника Сахновского, тогдашнего командира кирасир, заявившего, что он должен поговорить с Кантакузиным по неотложному делу. И тот его принял в своем кабинете. Когда муж вернулся, он без всяких преамбул спросил: «Ты можешь покинуть дом через десять минут?» Я ответила, что могу. Тогда он добавил: «Сахновский только что приехал из штаба. Он говорит, что захватившая власть толпа уже расстреляла командира гарнизонной пехоты и намерена арестовать всех офицеров-кирасир, оставшихся в городе, а меня разыскивают, чтобы предать суду и казнить. Кириенко тоже приговорен и скрылся. Сахновский предлагает мне или выбраться из города и укрыться во временном лагере кирасир, или спрятаться в юроде. Я решил предпринять последнее, тогда я по крайней мере не подвергну полк опасности и риску нападения. Если хочешь, мы можем провести ночь в гостинице. Номер уже зарезервирован». Взяв небольшую сумочку, в которую я сложила кое-какие ценные бумаги, свои драгоценности и деньги, которые были в доме, я набросила накидку, меха и надела шляпу. Мы знали, что главным затруднением будет выйти из дому и пробраться через ряды войск, расположившихся у наших дверей и на тротуарах вдоль улиц между нашим домом и гостиницей. Теперь все эти войска принадлежали украинцам, знавшим мужа в лицо слишком хорошо. К счастью, было холодно и довольно темно, он надел гражданскую одежду, которой никогда прежде в Киеве не носил. На нем было тяжелое дорожное пальто, мягкая фетровая шляпа, а на шее дорожный шарф, прикрывающий подбородок и бороду. Под пальто из предосторожности он спрятал револьвер и шпагу. Я с удовлетворением отметила, что в этой одежде Михаил совершенно неузнаваем. Закутавшись в меха и взяв сумочку с ценностями, я прикрыла ее своей большой муфтой. Над экстравагантностью моей муфты часто подсмеивались, но в тот вечер я была благодарна ей за ее размер и ту защиту, которую она мне предоставляла. Я также держала внутри муфты заряженный и спущенный с предохранителя револьвер.

Мы попрощались с нашими гостями и слугами в холле, затем потушили все огни для того, чтобы открытая передняя дверь привлекла меньше внимания с улицы. Куракин разбаррикадировал дверь и придержал ее открытой, пока Кантакузин выскользнул наружу. Я последовала за ним, и дверь за моей спиной тихо закрылась. Сердце мое учащенно билось, а тело покрылось потом, несмотря на холодный воздух, когда мы осторожно пробирались через улицу и брели по тротуару противоположной стороны улицы по направлению к углу. Здесь стоял часовой с заряженным ружьем. К счастью для нас, он принадлежал к новой формации. Вместо того чтобы выполнять свои обязанности и окликнуть нас, он продолжал болтать и курить со своими обедавшими товарищами. Мы медленно, крадучись, прошли у него за спиной и дошли до остатков баррикад, беспорядочно громоздившихся поперек улицы. Перейдя их, я вздохнула свободнее, а муж сказал: «А теперь поторопимся! Может, мне взять сумочку? Здесь, похоже, разрешается движение транспорта, и, думаю, мы теперь в безопасности!» Я настояла на том, чтобы оставить сумочку у себя, дабы ему легче было держать и прятать свое оружие. Мы пошли как можно быстрее. И на то были причины, поскольку вокруг время от времени пролетали пули. Мы поравнялись с генералом, который, склонив голову, шел быстрым шагом. Это был муж моей золовки Нирод. «Тео», — тихо позвала я. Он поднял глаза. «Что такое? И Миша в таком прелестном наряде! Куда вы направляетесь? На маскарад?» Кантакузин сказал: «Тише, — а затем, — пойдем с нами».

Тео повернулся и пошел с нами, а мы в нескольких словах рассказали о событиях, произошедших с нами со времени обеда, хотя, казалось, все случилось несколько веков назад. Мы вышли на другую улицу, увидели экипаж и, попрощавшись с Тео, пообещавшим сообщить домой о том, что мы благополучно преодолели опасную зону, и прислать нам что-нибудь на ужин, вскочили в экипаж и поехали к гостинице. Швейцар, которого мы знали, поскольку часто обедали в ресторане в лучшие дни, чуть не упал, когда увидел нас и узнал Кантакузина. Он проводил нас в комнату верхнего этажа, которую мой муж несколько месяцев удерживал за собой, используя ее, когда появлялась необходимость поселить какого-нибудь офицера или коммерсанта, которого он хотел задержать в городе. Нам повезло, что она сохранялась за нами, поскольку гостиница была переполнена. К счастью, когда мы поднялись на свой этаж, услышали, что солдаты украинского правительства только что закончили там обыск и спустились вниз. Они искали оружие, проверяли паспорта и конфисковывали ценности. Я почувствовала себя в безопасности, когда спрятала наши револьверы. В номере было ужасно грязно и все перевернуто вверх дном, постели не заправлены, в умывальниках грязная вода, вся мебель перевернута, словно после землетрясения. Наши окна выходили во двор, так что нам не грозили случайные выстрелы или нападения. У меня не было особого желания испытать больше волнений, чем мне уже пришлось испытать. Но мужу, который провел все эти дни в основном в канцелярии, очень хотелось освободиться и посмотреть на события с точки зрения зрителя. Он считал, что в достаточной мере замаскировался, чтобы не быть узнанным; и ему было легче куда-то пойти, чем сидеть на месте, так что я даже не стала протестовать, когда он снова отправился на главную улицу. Я уже начинала испытывать нетерпение по поводу обещанного ужина, когда около девяти часов появились Давидка и Елена с холодной ветчиной, сваренными вкрутую яйцами и другими припасами, подходящими для пикника, которые прислала госпожа Иванова. Лучше всего мне показалась бутылка горячего кофе и маленькая фляжка со старым бренди для Кантакузина. Слуги также принесли все необходимое (постельное) белье, одежду для завтрашнего дня и наши дорожные несессеры. Они храбро встретили уличную стрельбу, когда несли нам все это, и сообщили, что, когда уходили, в доме все было спокойно. Хотя какие-то солдаты заходили и спрашивали Кантакузина, но, переговорив с князем Куракиным и графом Ниродом, они ушли, даже не обыскав дом.

Вернулся муж, и мы пообедали. Мне было очень приятно, когда он сказал, что в критической ситуации мои нервы оказались ничуть не хуже, если даже не лучше, чем его. Мы посмеялись по поводу моей птички Фаберже, которая снова принесла нам удачу. Мы провели короткий спокойный вечер в своей комнате и, усталые, проспали до утра. Давидка и Елена опять принесли из дома кофе и горячие хлебцы. Они рассказали, что предыдущим вечером на Банковой было много волнений. Долго и яростно стреляли, и все домочадцы укрылись в черном коридоре, где провели большую часть вечера, поскольку там не было окон, и они чувствовали себя в безопасности.

Кантакузин пошел за удостоверением об увольнении, которое ему обещали выдать днем в штаб-квартире дивизии, а я отправилась по магазинам, обнаружила, что магазины и банки открыты, и, как и тогда в июле в Петрограде, у меня создалось впечатление об удивительном интеллекте России, живущей по принципу, кто старое помянет, тому глаз вон. Если бы не разбитые окна и поврежденные здания, если бы не гражданская одежда мужа, то я подумала бы, что события последних тридцати шести часов мне просто приснились. В полдень Кантакузин, не принадлежавший больше к русской армии и выправивший документы, отвел меня назад домой, и мы удивили своих гостей, явившись как раз к обеду. Куракин и Тео сказали, что завидуют нашей полной свободе. Теперь никому не позволялось выходить в отставку, что касается Кантакузина, не было бы счастья, да несчастье (его рана) помогло. Тогда мы решили как можно скорее, если позволят обстоятельства, в следующую субботу выехать на юг и взять с собой госпожу Иванову, а затем по возможности поскорее выбраться за границу. Мы понимали, что наконец пришло время присоединиться к нашим детям, и благодарили небеса за то, что они находились в безопасности и им не пришлось пройти через то, через что прошли мы или нам еще предстояло пройти.

Взято с сайта "Добровольческий корпус".

 

Из истории Киевского Великого Князя Константина Константиновича Военного Училища:

 

Из статьи Андрея Ганина Александр Ильич Дутов // Вопросы истории. 2005. № 9. С. 67.

26 октября (8 ноября) Дутов вернулся в Оренбург и приступил к работе по своим должностям (главноуполномоченным по продовольствию для Оренбургского казачьего войска, Оренбургской губернии и Тургайской области с полномочиями министра - D.V.). В тот же день он подписал приказ по войску № 816 о непризнании насильственного захвата власти большевиками в Петрограде. Действия Дутова были одобрены комиссаром Временного правительства подпоручиком Н.В. Архангельским, представителями местных организаций и даже оренбургским Советом рабочих и солдатских депутатов, осудившим действия большевиков и пообещавшим не выступать в Оренбурге до получения указаний партийного руководства из Петрограда на этот счет (большевики в Совете не составляли большинства). По приказу Дутова казаки и юнкера заняли вокзал, почту, телеграф, были запрещены митинги, собрания и демонстрации.[46] Оренбург был объявлен на военном положении. Тем не менее митинги в городе проводились. В связи с нежеланием местных большевиков подчиниться по распоряжению Дутова был закрыт оренбургский клуб большевиков, конфискована хранившаяся там литература, 5 ноября рассыпан набор 3-го номера и запрещено дальнейшее издание газеты «Пролетарий», редактор газеты А.А. Коростелев задержан, однако через десять часов под давлением «общественности» освобожден.

Дутов взял под свой контроль стратегически важный регион, перекрывавший сообщение с Туркестаном и Сибирью, причем это влияло и на снабжение продовольствием центральной России. Выступление Дутова в одночасье сделало его имя известным по всей стране. Перед атаманом стояла задача провести выборы в Учредительное собрание и поддерживать стабильность в губернии и войске вплоть до его созыва. С этой задачей Дутов в целом справился. Лично же принять участие в работе Учредительного собрания он, хотя и был избран депутатом, не смог.

Военных действий на территории войска до конца декабря не велось, поскольку противоборствующие стороны не имели для этого достаточных сил. В своем распоряжении Дутов имел казаков оренбургских казачьих запасных полков и юнкеров Оренбургского казачьего училища. Применительно к первому периоду борьбы можно говорить об оборонительной стратегии Дутова, предполагавшей недопущение в губернию и войско большевистских отрядов.

 

опять Украина...
Статья "Чугуевское военное училище в Гражданской войне", большая часть статьи посвящена периоду сентябрь-декабрь 1917 г. о борьбе юнкеров и офицеров с большевиками

http://colovrat.at.ua/publ/1-1-0-125

 

Любопытная статистика, касающаяся потенциальной и фактической численности антибольшевистских сил по Питеру из книги Сергея Волкова "Трагедия русского офицерства":

В решающем месте — в Петрограде, военными руководителями отпора большевикам было проявлено очень мало активности, а офицеры, остававшиеся лояльными Временному правительству, оставались в абсолютном большинстве пассивными зрителями происходящего. В принципе, отдав, например, приказ о сборе всех офицеров гарнизона в определенном месте (в том же Зимнем дворце), можно было бы (при всех скидках на неявку части офицеров) иметь под рукой не менее 3 тыс. отличных бойцов, что представляло бы некоторую силу. Но даже этого и вообще никаких попыток мобилизовать офицеров на защиту правительства сделано не было, и в Зимнем дворце находились лишь 310 чел. 2-й Петергофской, 352 чел. 2-й Ораниенбаумской школ прапорщиков, рота юнкеров школы прапорщиков инженерных войск и юнкера школы прапорщиков Северного фронта, а также 50–60 случайных офицеров и женский батальон. Один из защитников дворца, поручик Синегуб, рисует в своих воспоминаниях поведение офицеров (и во дворце, и вне его), напоминающее «пир во время чумы».

Некоторое отрезвление наступило лишь несколько дней спустя, когда оживилась деятельность тайных офицерских организаций (среди которых была и монархическая под руководством В.М. Пуришкевича). Но запоздалое восстание юнкеров 29 октября (не более 900 чел. под руководством полковников Краковецкого, Полковникова, Куропаткина и подполковника Солодовникова), привело только к тяжелым жертвам, особенно среди юнкеров Владимирского военного училища, разгромленного артиллерией (где погиб 71 человек, в т.ч. и полковник Н.Н. Куропаткин и ранено около 130), а также Павловского. О конце Владимирского училища имеется такое свидетельство: «С момента сдачи толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками, — заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги». В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. В боях под Пулковым 30 октября участвовало не более 100 офицеров. Несколько офицеров казачьих войск и ударных батальонов, пытавшиеся поднять на борьбу свои части, были убиты. На следующий день была раскрыта антибольшевистская группа в Петроградской школе прапорщиков инженерных войск. В Петроградских газетах печатались случайные и неполные списки погибших в октябрьских боях, один из таких списков включал 23 имени убитых и раненых офицеров и юнкеров.

 

В статье Солнцевой С.А. "Ударные формирования русской армии в 1917 году", опубликованной в ж. "Отечественная история" 2007, №2. С.47-59. встретил такое:

Вопрос: А кто то в курсе, что за бои были в Минске в конце октября - начале ноября 1917 г.?

П.С. Да и вообще тема ГВ в Беларусии на форуме практически не освещена...

 

Если не ошибаюсь, на следующий день после переворота в Минске большевики по войсковому радио сообщили о победе в столице. Они сразу же освободили из тюрьмы солдат, арестованных правительством Керенского. Из них был сформирован Первый революционный имени Минского Совета полк, вооружившийся захваченными на складах стрелковым оружием. Красногвардейцы вместе с солдатами этого полка установили контроль над железнодорожным узлом и городом.
Так что верным правительству войскам действительно пришлось с боем прорываться через Минск.

 

А откуда инфа?
Я нашел лишь такое:

П.С.: С праздничком!!!

 

Честно скажу не помню. По-моему какой-то белорусский журнал конца 90-х - начала 2000-х. У меня приятель - журналист из Минска. Когда приезжал, то привозил местную прессу. Сейчас, увы, практически не приезжает - кризис.
С праздником!

 

Статья Е. Андронова - Последний бой "эскадронцев"

http://d13632.t24.tavrida.net.ua/article.php?id=730

Посвящена сопротивлению анархо-большевикам на территории Крыма в период ноябрь 1917 - январь 1918 г.
"Эскадронцы" - солдаты и офицеры Крымского конного полка, который вернулся в Симферополь в ноябре 1917 г. для противодействия большевикам и анархии по просьбе татарского Курултая. Хоть полк формально и представлял вооруженные силы местного татарского самоуправления, но замыкался на Одесский военный округ, позднее штаб Румынского фронта...

 

Из статьи С. Василенко «УРАЛЬСКИЕ КАЗАКИ НА АРАЛЕ И АМУ-ДАРЬЕ В 1917-1920 гг. и СОЗДАНИЕ АМУ-ДАРЬИНСКОГО КАЗАЧЬЕГО ВОЙСКА»
http://old-gorynych.narod.ru/Gorynych/out/Vasilenko-Aral-Amu-Daria.htm

По мере быстрого ослабления в течение 1917 года центральной и местных властей, угроза от вооруженных кочевых племен (особенно туркменских) становилась все более и более реальной. На территории Хивы по-прежнему царил хаос, не прекращались грабежи и разбои. Когда гарнизоны старой армии к концу 1917 года окончательно разложились и разбежались, русское население Аму-Дарьинского отдела не раз подвергалось нападениям со стороны мелких разбойничьих шаек. Необходимо было срочно создать свои военные формирования.
Опереться в этом деле уральцам удалось на оренбургского казака полковника И.М. Зайцева (начальника Хивинского отряда русских войск с 10.09.1917 по 10.01.1918 гг.), который взял на себя обеспечение оружием и боеприпасами формирующихся добровольческих конных разъездов и дружин. Эти отряды занимались охраной казачьих поселений в Аму-Дарьинском отделе, а также русского населения в других районах Сыр-Дарьинской области. Разъезды патрулировали правый берег Аму-Дарьи от Петро-Александровска до Ходжейли. Сначала противником были шайки разбойников – кочевников (в основном туркмен), а позже в качестве противника стали рассматриваться и большевики из Петро-Александровска. Как писал Зайцев, уральцы были «весьма твердых убеждений и самые ярые противники советской власти», но ситуация с наличием внешней угрозы вынуждала их максимально избегать прямой конфронтации с большевиками.
Идея о необходимости создания своего войска сформировалась у казаков к осени 1917 года. Сразу после октябрьского переворота по инициативе Зайцева было выпущено воззвание, в котором приглашались желающие вступить в состав нового Аму-Дарьинского войска. Организационную работу Зайцев поручил чиновнику И.И. Горину. Уполномоченные от петроалександровских уральцев предложили И.М. Зайцеву самому стать войсковым атаманом, но тот отказался, и предложил кандидатуру полковника А.И. Мякутина, которого охарактеризовал как «высокоуважаемого энергичного и даровитого администратора». Сам Зайцев явно видел себя в роли лидера туркестанских антибольшевистских сил и не хотел выступать в роли казачьего атамана, т.к. это могло бы помешать налаживанию отношений с местными мусульманскими антисоветскими силами.
Замысел этот нашел поддержку со стороны находившегося в Ташкенте войскового казачьего Круга (из представителей казачьих частей, дислоцировавшихся в Туркестане и настроенных весьма контрреволюционно), куда была направлена депутация уральцев. Однако активно начавшийся процесс формирования войска не был доведен до конца – в начале 1918 г. в отделе была провозглашена советская власть. Вооруженное выступление Зайцева против советов в январе 1918 г. не удалось, ташкентский войсковой Круг был распущен.
Практически везде в Туркестане установилась власть местного Совета Народных Комиссаров во главе с большевиком Ф. И. Колесовым. Революционные силы Амударьинского отдела под руководством большевиков, разоружив остатки старого гарнизона, опираясь на распропагандированный отряд городской самообороны (созданный в конце 1917 г.), без сопротивления установили Советскую власть в Петро-Александровске. На территории отдела началось срочное формирование регулярных частей Красной Армии, тем более что именно в Петро-Александровске были сосредоточены огромные запасы оружия и боеприпасов. Кроме отрядов местных революционеров, имелся в отделе и присланный из Ташкента советский отряд В.П. Коноплева, прибывший в Петро-Александровск в начале 1918 г.
Ввиду этого, после неудачного выступления Зайцева, казаки вынуждены были соблюдать в отношениях с большевиками нейтралитет и даже сдать по их требованию значительную часть оружия. Большевики, в свою очередь, не имели достаточно сил, дабы взять обстановку в отделе полностью под свой контроль и в результате на некоторое время наступило затишье.

 

Из истории Оренбургского казачьего училища:

 

Л.Масянов

Первые дни сов.власти в г.Илеке.

(Эпизод из борьбы уральских казаков с большевиками)



Было начало 1918 года. Казаки только что вернулись с германского фронта и были распущены по домам.

Во главе войска было войсковое правительство и войсковой съезд (Круг). В Уральске в это время образовалось из пришлого и иногороднего населения совет рабочих и солдатских депутатов, который всюду вмешивался в казачью жизнь и настойчиво пытался узурпировать власть.

Неожиданно, 10-го марта в г.Илек, что находится на севере войска, пришел отряд красных в 580 человек с 12 пулеметами и с пятью подводами, нагруженными оружием, для производства мобилизации.

Отряд расположился большими группами в центре города, расставил патрули и сейчас же собрал митинг. На митинге выступали комиссары и объявили казакам, что они пришли установить советскую власть и в первую голову уничтожить буржуазию.

Один казак смело им заявил, что илецкие казаки неразрывно связаны со всем Уральским Войском, у которого есть выборная власть, что они подчиняются этой власти.

Вечером этого казака и всю «буржуазию», как казачью, так и иногороднюю, арестовали и наложили громадную контрибуцию.

Город весь был окружен патрулями и выезд был для всех запрещен. Началась вакханалия: стрельба, срывание кокард, погон, обыски, аресты офицеров, насилование женщин. В этот же день был образован и местный совет, куда было предложено войти и казакам, но казаки отказались и секретно выбрали комитет обороны, поделили кой-какое имевшееся оружие и до поры до времени попрятали его. Все были непримиримы и решили, как можно скорее расправиться с большевистским отрядом, который теперь усилился вновь мобилизованными из иногороднего населения города – «иногородние» почти поголовно были на стороне большевиков.

Казаки тайно послали в Уральск одного прапорщика, а также гонцов по ближайшим станицам с просьбой о помощи.

Большевики же в это время еще больше обнаглели, реквизировали казачьих коней, седла, оружие, запрещали казакам вечером даже выходить на улицу, по всякому малейшему поводу открывали стрельбу. В комитете обороны был прапорщик Юдкин: большевики каким-то образом узнали, что он из офицеров, арестовали и отправили в тюрьму под конвоем двух красных.

Проходя по берегу Старицы (старое русло Урала), Юдкин быстро выхватил у одного винтовку, ударил его прикладом и выстрелил по второму, который бежал под берег Старицы.

Юдкин спрятался на окраине города, но кто-то донес; большевики его нашли и расстреляли.

Так тянулось время до вечера 12 марта, когда появились казаки из ближайших станиц на помощь Илеку, и 13-го утром уже завязали перестрелку с передовыми частями красных.

Встревоженные большевики согнали казаков на сход, окружили красноармейцами и выставили требование об удалении всех находящихся около Илека казачьих отрядов, которые намеревались атаковать город, и о немедленном признании советской власти, в противном случае все нежелающие признать власть будут вырезаны.

Хотя илецкие казаки потеряли связь с Уральском и не знали, как поведет себя правительство и все войско, все же их чаша терпения переполнилась и они назначили на ночь с 13 на 14 марта бой.

На церковную колокольню тайно посадили старого казака Небатеева, который должен был ночью ударить в набат, что и означало начало боя.

Но, собственно, дело началось даже с вечера; на окраинах города было вырезано три поста.

По набату же, кто схватил спрятанную винтовку, кто шашку, кто пику, пешню, кто даже кочергу – и началось кошмарное избиение красных.

Ворвались в город и те казаки, что пришли на помощь. Из всего отряда красных бежало по направлению к Разсыпной (Оренбургского Войска) около 80 человек, остальные все были зарублены.

Так неудачно закончилась первая попытка красных ввести среди уральских казаков советскую власть.

«Казачий сборник», Париж, 1930г.
Скопировано:
http://old-gorynych.narod.ru/Gorynych/out/Masjanov-First.htm

 

Ай-яй-яй...как нехорошо...
А как же наши соглашения (посты № 49-50)?

 

Согласен...
Но это (два моих последних поста) описание раннего сопротивления большевизму в данном районе. То же ведь, интересная инфа...
Может быть стоит или переименовать тему или сделать еще одну, продолжающую ее хронологически...

 

Интересная, но март 1918 г. это уже и Ледяной, и Степной, и Дроздовский походы - это уже трудно назвать ранним периодом...

Можно сделать еще одну, но она выйдет слишком обобщенной. ИМХО. лучше конкретизировать.
Но эта тема более интересна - она как раз опровергает мнение некотрых историков, что ГВ началась либо с Ледяного похода, либо с мятежа чехословаков...

 

ОК, тогда продолжим в рамках октября 1917 – января 1918.

Из воспоминаний кадета Оренбургского корпуса Евгения Яконовского (1903 – 1974):

Октябрьские события дошли до Оренбурга с опозданием и в неправильном освещении. По оренбургским эсеровским газетам выходило, что петербургское восстание большевиков только неприятный и неожиданный инцидент и что скоро, на днях, может быть завтра, войска революционной демократии войдут в столицу со своим Главнокомандующим во главе. Как ни не любили в военной среде Керенского, все же ему искренне желали успеха в этом предприятии.
Все это кончилось очень скоро и очень плохо. Оренбург всколыхнул слух о больших потерях (их, конечно, преувеличивали) Оренбургской сотни под Пулковом и о неудаче похода генерала Краснова. Оренбургский атаман — молодой и энергичный полковник Дутов — немедленно разоружил и распустил по домам солдат запасных полков и взял на себя полноту власти от имени Оренбургского казачьего войска. Местные большевики временно затихли. К несчастью, прибывающие с фронта Великой войны были почти также разложены, как и пехота. Очень скоро выяснилось, что в случае военных действий рассчитывать на казаков не приходится. А тем временем белый Оренбург все теснее и теснее зажимался между красной Самарой и красным же Ташкентом. Хотя до декабря месяца никаких боевых действий не происходило и поезда на Ташкент свободно проходили через город, . было ясно, что так продолжаться долго не может. Красные заставы занимали станцию за станцией без всякого сопротивления — уже совсем близко подходили к Оренбургу. В это время к нам в корпус попала небольшая группа кадет 2-го корпуса. Они рассказывали нам, как чернь срывала с кадет погоны в дни юнкерского восстания и бросала кадет в воду. Прорывались к нам так же небольшими группами ярославцы, аракчеевцы и симбирцы. Их корпуса были также разгромлены и разогнаны новой властью. Их искали по вагонам, выбрасывали на полном ходу с поездных площадок.
Каждый день приносил что-то новое, всегда плохое. 17 декабря поезда стали. Со стороны Самары и Бузулука на Оренбург наступал красногвардейский отряд инженера Кобозева, поддержанный матросами. Одновременно ташкентские большевики подошли к Илецкой Защите. Город был взят между двух огней. В распоряжении полковника Дутова было несколько слабых добровольческих отрядов эсеровского толка и отдельных казачьих сотен, тоже из добровольцев, довольно низкой боеспособности. Все же первое наступление Кобозева было отбито благодаря посылке на фронт пехотного и казачьего училищ.
Утром 17 декабря наш вице-фельдфебель Юзбашев построил первую роту, полковник Рацул поздоровался, молча прошел по фронту и вышел из ротного помещения. Старик благословил своих кадет.
От корпуса до казачьего училища довольно далеко. Шли гимнастическим шагом, и бедный четвертый взвод еле поспевал. Оружия с нами не было никакого, но в пустынном, омертвевшем городе мы не встретили ни друзей, ни врагов.
Помню, как восторженно встретили нас юнкера. Только что одна сотня ушла под Бузулук, а оставшиеся сбились с ног от патрулей и караулов. С этого дня Неплюевская рота взяла на себя все внутренние караулы училища, превращенного Дутовым в арсенал. Подходило Рождество. Об отпуске и доме, о веселых рождественских базарах и балах нечего было и думать, хотя под самый сочельник красные отошли на Бузулук и даже открылось железнодорожное сообщение. Мы вернулись в корпус. Разъехались только уральцы: прямо степью на Илек и дальше по своим станицам. Ушли в отпуск местные оренбуржцы. В первой роте оставалось больше 30 человек. Зато казачье училище отблагодарило нас за неделю патрулей и караулов, вооружив нас трехлинейными винтовками. Их торжественно водрузили на их законное место под ключ, и седьмой класс спешно начал учить бывших “гимназистов” ружейным приемам.
Корпусной праздник Оренбургского Неплюевского корпуса празднуется второго января. Дата не очень удобная в нормальное время, так как даже в далеком Оренбурге больше половины кадет обыкновенно разъезжалось. На этот раз волей-неволей мы были гораздо многочисленнее.
На следующее же утро, 3 января, красные повели новое наступление на Оренбург.
Стояла суровая уральская зима. Снежная и морозная. Каждый день новая станция падала в руки красных, теснивших слабые добровольческие отряды. Все яснее становилось, что в своей массе казачество защищаться не желает и не будет.
Вот уже меньше ста верст осталось Кобозеву до Оренбурга. Слава Богу, глубокий снег мешает ему продвигаться скорее. Война ведется по железнодорожной линии, и обе стороны подвозят свою пехоту в эшелонах, прямо в стрелковую цепь. 7 января, конечно, никто из отпуска не вернулся. Уроки не начинались, и мы продолжали спать в классах. Кадеты нервничали. Однажды днем, внизу, в вестибюле, шум и громкие голоса. Неизвестный военный без погон, хорошо одетый, с худым и красивым лицом, что-то с жаром говорит. Спускаемся почти всей ротой. Мало ли что бывает... “Кадеты, я левый эсер, но я порвал с этой с.... Чего вы ждете? Кобозев будет завтра в городе, и его матросня вас всех перережет, как цыплят. Идите в мой отряд”. Левый эсер волнуется, убегает. Он, конечно, начал с психологической ошибки — с “левого эсера”, но положение таково, что кадеты готовы идти за кем угодно, лишь бы не дать себя “зарезать, как цыплят”. Полковник Рацул вмешивается. Вежливо выпроваживает гостя, но на следующее утро целая группа наших кадет исчезает. Пошли, значит, “в левые эсеры”.
Раздаются голоса: нужно выступать всей ротой... но куда и с кем... Волнение достигает высшей точки, когда 12-го утром мы узнали, что вчера, под станицей Сырт, наша группа понесла первые потери. Кто-то убит, есть раненые. Помню, что я очень волновался за моего брата Андрея, ушедшего на фронт. С другой стороны, станица Сырт — меньше чем в 50 верстах от Оренбурга.
Вечером нам привозят раненого. Это Миша Пискунов — шестого класса, убит семиклассник Михаил Кулагин. Убит в цепи, пулей в грудь. Наш фельдшер омывает его в мертвецкой, рядом с часовней. Тело оттаивает, делается снова гибким. Из рваной раны в груди выходит кровавая пена. “Пробито легкое, — говорит фельдшер, — ну и замерз потом в снегу”. Но все равно, “рана смертельная”, утешает он кадет. Бедный Миша Кулагин. Тонкий и нежный, как девочка. Шестнадцать лет.
Хоронили его 14-го, на Военном кладбище, с исключительной торжественностью. Нужно пройти через весь город и почти целиком главную улицу. Первая рота со своими новенькими трехлинейками. На взводах кадеты, т. к. из воспитателей в строю один полковник Рацуль. Директор и остальные только присутствуют. Медленная процессия огибает генерал-губернаторский дворец, выходит на Николаевскую улицу. Оркестр играет “Не бил барабан...”. Марша Шопена разучить не успели. В этот день весь город на улицах. Люди стоят шпалерами. Молчат. Слава Богу, нет хоть враждебных выкриков. То ли боятся винтовок, то ли просто стыдно еще. Ведь гражданская война только начинается здесь, на далекой туркестанской границе. На кладбище речи. Какой-то штатский в пенсне говорит, что Миша Кулагин погиб за Родину и (он поколебался)... и за... революцию. Мы молчали только потому, что были в строю. Три залпа. Первые три залпа Неплюевской кадетской роты, которая родилась здесь, сейчас, у свежей могилы Михаила Кулагина. Усталые и озябшие, но все же равняясь и печатая шаг, возвращаемся в корпус. Сегодня белые отряды отошли к станции Каргалла, что только в двадцати пяти верстах от города. На юго-востоке красные в Илецкой Защите.
Пятнадцатого утром, вся рота собирается в одном из классов. Пришел сын нашего историка, прапорщик Хрусталев. Он прошлогоднего 89-го выпуска и недавно окончил Павловское училище. Восемнадцать лет. “Ребята, если мы не поможем, завтра большевики будут в Оренбурге. На фронте двести человек. Вас просит командир Добровольческого батальона, через меня. Я и Миллер — командуем ротами. (Миллер того же 89-го выпуска, но он еще не офицер, так как он Николаевского училища, а не Павловского, где курс длиннее. Эти два училища наши традиционные, в особенности Николаевское, в сотню которого шло много наших кадет. Он тут же, в кавалерийской шинели и алой бескозырке).
“Не ставьте “Отца” в неудобное положение. Не уходите целой ротой и строем, — продолжает Хрусталев. — Нужно быть самое позднее через два часа в казармах запасного полка, около вокзала”.
Менее чем через час мы были все в сборе. Мне пришлось воевать с Юзбашевым — мне не было пятнадцати лет. Но ведь я был в первой роте, на самом законном основании, в ней четвертый взвод — такой же строевой, как и первый. Нас спешно одели. Ватные куртки, штаны, бараньи полушубки, валенки, папахи. До вокзала шли в кадетских фуражках. Первый раз запели ротой уже дошедшую до Оренбурга песню:
Смело мы в бой пойдем
За Русь Святую...
Был солнечный, морозный день пятнадцатого января восемнадцатого года, один из последних дней белого Оренбурга. Об этом мы даже не думали. Не могло же быть, чтобы мы, с нашими старшими друзьями юнкерами, не отбросили банды Кобозева обратно к Самаре. А там Корнилов и Алексеев двинутся с Дона и разгонят большевиков.

 

Продолжение воспоминаний:

До Каргаллы ехали час в отопленных и хорошо оборудованных теплушках.
Вот она, Каргалла, маленькая станция в Оренбургской степи. Здесь когда-то бродили шайки Пугачева и проходили на рысях гусары Михельсона. Кругом белая бесконечная степь. Далеко, в стороне большевиков, вправо от одноколейной железнодорожной линии — дымки большой деревни. Это Поповка, и в ней — большевики. Дымок на линии — их эшелон, а может быть, бронированная площадка, такая же как и наша, что стоит на путях. На станции сотня казачьих юнкеров и роты две эсеровских добровольцев.
Эсеровские добровольцы (они ходят без погон и называют себя отрядами Учредительного собрания) величают друг друга “товарищами”. Пытаются так называть и нас. Дело чуть не доходит до драки, а связиста из штабного вагона выкидывают из купе. Даже не мы, а дежурный офицер, бывший кадет 2-го корпуса. Их офицеры, они в погонах, приходят с извинениями. Слово “товарищ” у них было будто бы в обращении всегда и употребляют они его не в политическом, а в “обиходном” смысле.
Славно поели жирного солдатского кулеша, и, как настоящим солдатам, нам выдали по полстакана водки. Вечером в двух вагонах кадетскую роту передвинули к железнодорожной будке, в двух верстах от станции.
Сменяем в заставе офицерскую роту. Застава в полуверсте от будки, в снеговых окопах, по обеим сторонам железнодорожного полотна. Там на всю ночь остается одно отделение. Спим в большой землянке, — рабочих казармах, на нарах. Печь больше дымит, чем греет. На дворе градусов двадцать мороза. Каково, должно быть, нашим в заставе. Овощные консервы. Промерзший хлеб. Под утро Хрусталев сменяет в заставе Миллера с его отделением. Приходят замерзшие, но бодрые. У большевиков все тихо, только где-то очень далеко слышны паровозные гудки. Должно быть, в самом Сырте — верст 10 или 12 впереди. В Поповке, что почти на фланге заставы, только лают собаки. С этой стороны позицию защищает глубокий снег.
Утро шестнадцатого января. День обещает быть таким же солнечным и морозным, как и вчера. Грели чай на плохо горящей печке. Слава Богу, оттаял хлеб. Первое отделение третьего взвода готовится идти в заставу, в подкрепление. На Оренбургском фронте воюют только днем.
Было часов девять утра, когда со стороны заставы послышалась частая оружейная стрельба и почти сразу разорвался первый снаряд. Вошел в дело приданный нам пулемет.
— Ведите всю вашу роту, прапорщик, — распорядился капитан — начальник участка. — Вы — на Каргаллу, бегом с донесением, — повернулся он ко мне.
Трудно бежать в тяжелых валенках по шпалам. Станционные здания, с дымками паровозов на путях, никак не хотят приближаться. А сзади — бой разгорается, и мне видно с полотна, как ложатся, совсем близко от нашей будки, снаряды.
Из Поповки показалась стрелковая цепь. Черные муравьи на белом фоне. Отсюда, за две версты, кажется, что они не двигаются. Их цель, по-видимому, обойти нашу позицию справа. С Каргаллы их цепь, конечно, видят, и вот красивым барашком рвется первая шрапнель нашей бронированной площадки. От меня, с высокой насыпи полотна, все видно, как на ладони. Сзади, где железнодорожный, прямой как стрела путь исчезает в белой дали — тоже дымки и темнеет большевистский бронепоезд.
На станции добровольческие роты уже грузятся и юнкера седлают коней. Они постараются обойти красных на нашем левом фланге, но — снег их остановит...
Паровоз, прицепленный сзади, толкает пять теплушек с добровольцами. Я примостился на подножке паровоза. Холодно, светло, весело и жутко. Там, в стороне Сырта, перестрелка принимает характер настоящего огневого боя. Пули уже посвистывают около будки, у которой разгружаются добровольцы. Одна из их рот разворачивается полуоборотом направо против цепи, вышедшей из Поповки, и медленно начинает продвижение, утопая в глубоком снегу.
Наших нет никого. Даже дневального около наших вещевых мешков. Дневальный (это мой одноклассник Доможиров) сбежал “на фронт”, “фронт” был в полуверсте, и идти “на фронт” можно было только по полотну железной дороги.
— Идите осторожно, — напутствовал меня начальник участка, — ниже полотна, если сможете.
Но ниже полотна лежал глубокий снег с подмерзшей корочкой, дающей ему обманчиво солидный вид. Два-три раза я провалился по пояс и в конце концов взобрался на насыпь. Я как-то не сразу сообразил, что то, что свистит и мяукает в воздухе или со стеклянным звоном бьет по рельсам, — это и есть пули, которые убивают людей. Но, поняв это, я до первой крови не мог вообразить, что они могут убить или ранить. Потом я много слышал и пуль, и снарядов и знал, что значит их жужжанье и мяуканье, и относился к ним как относятся все: боялся и старался, по мере возможности, не показывать, что я боюсь. Удавалось это, конечно, “по-разному”, но в это утро, шестнадцатого января восемнадцатого года, я спокойно шел по железнодорожному полотну Самаро-Ташкентской железной дороги, под жестоким ружейным и пулеметным обстрелом.
Вот, наконец, вправо от полотна, перпендикулярно к нему вырытый в снегу окоп. Красно-черные фуражки — Неплюевская рота. Солнце заливает окоп, повернутый на юго-восток своим профилем. Над ними свистят те же пули, которые свистели только что на насыпи. Кадеты сидят, покуривая выданную вчера махорку. Винтовки прислонены к брустверу. В амбразуре — пулемет. Мы не стреляем. Впереди, шагах в восьмистах перед нами, лежит “их” цепь. Все в черном, должно быть, матросы. Это мне рассказывают, т. к. цепи почти не видно: она зарылась в снег. Когда матросы поднимаются и пытаются сделать перебежку, Хрусталев поднимает роту и делает два-три залпа. Говорят, что успех потрясающий, и цепь зарывается снова. Конечно, сильно помогает пулемет. Все же они продвинулись шагов на пятьсот, но, как объясняет Хрусталев, нужно было их подпустить поближе, для большей меткости огня.
Справа, у Поповки, большевистская цепь отходит, а добровольцы приближаются к деревне.
Красный бронепоезд пытается нащупать нас из своей пушки. Но им так же нас не видно, как и мы не видим их цепи. Только головы, когда стреляем залпами. Уже за полдень. Едим мерзлый хлеб и вкусные мясные консервы под свист пуль и иногда близкие разрывы снарядов.
Вот по насыпи прошла наша броневая площадка, привлекая на себя огонь красной артиллерии. Целая очередь падает совсем близко от окопа, засыпая нас снегом. К счастью, снаряды “глохнут” в снегу и не дают осколков.

 

И окончание:

Бой оживляется. Все чаще и чаще поднимает Хрусталев свою роту к брустверу. За красной цепью, вне достижимости ружейного огня, останавливается эшелон. Виден как на ладони паровоз и красные вагоны, из которых высыпаются люди и двигаются густыми цепями на поддержку матросов.
Матросы снова поднялись и идут перебежками. Между залпами “Беглый огонь!” — командует прапорщик Хрусталев. “Миллер ранен!” — кричат с правого фланга. Наш тонный юнкер идет вдоль окопа, побледневший и со стиснутыми зубами, поддерживая левой рукой правую, которую заливает кровь. Кровь на снегу окопа и на бруствере. Вот она, первая кровь. Для Неплюевского корпуса, увы, она не первая.
Почти сразу после ранения Миллера убит пулей в лоб один из офицеров-пулеметчиков.
“Рота... пли. Рота... пли”, — командует Хрусталев. “Веселей, ребята, веселей”. Он боится, что этот первый в кадетском окопе убитый плохо подействует на его молодых солдат.
“Рота... пли. Беглый огонь”. Матросы не просто останавливаются, а убегают. “Рота... пли”. Винтовки накаляются. “Ур-р-ра... Рота... пли”.
Пули продолжают петь над окопами, но уже не в таком количестве и не такие меткие.
Вот капитан, начальник боевого участка, спокойный, молодой еще офицер. “Славно, однокашники, славно. Я сам воронежец. Приятно за своих”. Оказывается, мы только что отбили сильную атаку. Снег нам, конечно, помог, но и без снега мы ее отбили бы, только несколько лишних раз скомандовал бы прапорщик Хрусталев: “Рота... пли”, да сильнее бы кричали “Ура!”.
Еще несколько раз пытаются подниматься красные цепи, но — почти немедленно — зарываются в снег.
Короткий зимний день на склоне. Синие тени ложатся в окоп, и холод начинает пронизывать до костей. С той стороны красные начинают грузиться в эшелоны. “Едут спать в Сырт”, — шутят знатоки “железнодорожной” войны. Мы тоже скоро на Каргаллу.
Нас оттягивают к будке еще засветло. Редкие уже пули свистят над полотном. Идем гуськом, поддерживая дистанцию шагов в пятнадцать. Это, пожалуй, самый жуткий момент за сегодняшний день. Ранен в мякоть ноги Доможиров. Упал на шпалы и пытается подняться. Его ведут под руки два кадета. Ранен в щеку Мишка Дубровский. И он, и Доможиров моего первого отделения пятого класса. На этом кончаются наши потери. В строевой роте Неплюевского корпуса за день три легко раненных. Это свои. Убит прапорщик-пулеметчик. Все атаки отбиты, и, судя по поведению красных цепей, потери с той стороны несоизмеримо больше.
У железнодорожной будки нас ждет для смены офицерская рота. Сейчас она пошлет заставу в наш славный снеговой окоп, заваленный пустыми гильзами и политый кровью.
Снова теплушки и Каргалла. Только теперь, вечером, чувствуется, насколько мы устали. Что-то наспех едим и ложимся вповалку вокруг пылающей печки. Свирепый ночной мороз проникает в теплушку. Тепло только у печки. Не помогают ни полушубки, ни валенки. Ночью наши вагоны катают по путям. Все время гремят буфера, и толчки мешают спать. Просыпаемся утром в Оренбурге. В чем дело? На отдых. После одного дня. Не может быть. Должно быть, генерал Пузанов настоял на нашем возвращении в корпус.
Строимся, чтобы идти в казармы запасного полка. Третьего дня мы выглядели очень красочно в новеньких желтых полушубках. Плохо отделанная кожа не выдержала снега и жара раскаленной печки. Полушубки покоробились и почернели. Лица усталые от двух полубессонных ночей и двух дней на жестоком морозе.
Снова запели: “...Смело мы в бой пойдем...” Только в казармах, когда мы пили чай из жестяных солдатских кружек, обжигая с непривычки пальцы и губы, Хрусталев сообщил нам ошеломляющую новость: атаман Дутов решил оставить город. Большевики уже, должно быть, в Каргалле, которые белые оставили еще ночью, по приказе из Оренбурга. Со стороны Туркестана — красные у ворот города. Сил нет. Всего, считая офицеров, юнкеров, эсеровских добровольцев и нас, кадет, у Дутова — не более полуторы тысячи человек. Это на два фронта и для поддерживания порядка в глухо волнующемся городе. Атаман уходит с казачьими отрядами и юнкерами на северо-восток, к Верхне-Уральску, чтобы оттуда организовать новую борьбу. Добровольческие отряды уходят в Уральскую область, где власть еще в руках атамана.
Сегодня вечером город будет оставлен, и завтра большевики в него войдут.

 

А теперь описание военно-пропагандистской акции января 1918 г.:

 

Из книги А.В.Венкова - "Атаман Краснов и Донская армия. 1918 год"

Ноябрь 1917 г.

 

Из книги Троцкого "Историческое подготовление Октября"

ВОССТАНИЕ ЮНКЕРОВ 29 ОКТЯБРЯ
Опорными пунктами контр-революционной организации служили юнкерские училища и Инженерный замок, где было сосредоточено довольно много оружия и боевых запасов и откуда делались налеты на учреждения революционной власти.

Отряды красногвардейцев и матросов окружали юнкерские училища, посылая туда парламентеров, предлагали выдать оружие. Оттуда отвечали выстрелами. Осаждавшие топтались на месте, вокруг них собиралась публика, и нередко шальные пули из окон ранили прохожих. Стычки получали неопределенно-затяжной характер, и это грозило деморализацией революционных отрядов. Необходимо было принять самые решительные меры. Задача разоружения юнкеров была возложена на коменданта Петропавловской крепости, прапорщика Б.* Он плотно окружил юнкерские училища, подтянул к ним броневики и артиллерию и, предъявив юнкерам ультиматум: сдаться -- дал им десять минут на размышление. Из окон отвечали новыми выстрелами. По истечении 10 минут Б. приказал открыть артиллерийский огонь. Первые же выстрелы открыли в стенах училища зияющую брешь. Юнкера сдались, хотя многие пытались спастись бегством и, убегая, отстреливались. Создалось ожесточение, всегда сопровождающее гражданскую войну. Матросы учиняли, несомненно, жестокости над отдельными юнкерами. Буржуазная печать потом обвиняла матросов и Советскую власть в бесчеловечности и зверстве. Она молчала об одном: что переворот 25 -- 26 октября произошел почти без выстрелов и без жертв, и что только контр-революционный заговор, организованный буржуазией и бросивший ее молодое поколение в огонь гражданской войны против рабочих, солдат и матросов, привел к неизбежным жестокостям и жертвам. День 29 октября создал резкий перелом в настроении петроградского населения. События приняли более трагический характер. Вместе с тем наши враги поняли, что дело обстоит гораздо серьезнее, чем они думали, и что Совет отнюдь не собирается отдавать завоеванную им власть по требованию капиталистических газет и юнкеров.

Очищение Петрограда от контр-революционных очагов шло очень напряженно. Юнкера были почти поголовно разоружены, участники восстания арестованы, заключены в Петропавловскую крепость или вывезены в Кронштадт. Издания, открыто призывающие к восстанию против Советской власти, были закрыты. Против некоторых из вождей прежних советских партий, имена которых значились под перехваченными контр-революционными приказами, были изданы распоряжения об аресте. Военное сопротивление в столице было окончательно сломлено.

На очередь встала длительная и изнурительная борьба с итальянской забастовкой чиновников, техников служащих и пр. Эти элементы, принадлежащие в значительной своей части по оплате труда к угнетенным классам народа, по условиям существования и по психологии примыкают к буржуазному обществу. Они верой и правдой служили государству и его учреждениям, когда во главе этого государства стоял царизм. Они продолжали служить государству, когда власть перешла в руки империалистической буржуазии. Они перешли в наследство со своими знаниями и техническими навыками к коалиционной власти в следующий период революции. Но когда восставшие рабочие, солдаты, крестьяне отбросили от государственного руля партии эксплоатирующих классов и попытались взять управление делами в свои собственные руки, тогда чиновники и служащие встали на дыбы и решительно отказали новой власти в какой бы то ни было поддержке. Чем дальше, тем шире развертывался этот саботаж, организаторами которого выступали преимущественно с.-р. и меньшевики и который питался за счет финансовых средств, доставлявшихся банками и союзными посольствами.