Все мы ЛЮДИ, а все люди БРАТЬЯ и по венам у нас течет одинаковая кровь, но не всегда БРАТЬЯ поступают по ЛЮДСКИ. БОГ ИМ СУДЬЯ. НАШИМ ГЕРОЯМ - ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ. С ув.
Яна Мойсеенкова шеф-редактор проектов ФОКУС МЕДИА Чтобы помнили О чем молчат солдаты Второй мировой войны В детстве мне часто снилось, как толпу кричащего и плачущего народа сгоняют в большую бревенчатую избу и поджигают. И я среди них. Белобрысая, лет пяти. Я плачу, смотрю в щель между дверями и вижу языки пламени, а за ними сад и на большущем дереве детские качели. Мои качели. Никто уже не будет кататься на них, потому что я здесь — внутри большой деревянной избы. Я не знаю, что это. Возможно, впечатлившая ребёнка сцена из пропагандистского советского кино. А может быть, та самая генетическая память, ведь восемь братьев и сестёр моего деда — наполовину поляка, наполовину белоруса — погибли. Одного — 12-тилетнего — повесили с табличкой «Он помогал партизанам», остальных сожгли. Они считались мирным населением, помогающим тем самым партизанам. Мой дед выжил — он был на передовой. Он умрёт через десять лет после окончания войны — осколок в сердце таки догонит его. Другой мой дед — двоюродный — дойдёт до Берлина. Ему повезёт больше — несмотря на контузию и два серьёзных ранения, он выживет, вернётся, женится и увидит взросление не только своих детей, но и внуков. В том числе и моё. Мы с ним пили чай из блюдца с сахаром вприкуску — такая у нас была традиция. Он совсем не любил говорить о войне, терпеть не мог ходить за пайками и не принимал пионеров с гвоздиками из соседней школы. Первые матерные слова я услышала не в детском саду, как большинство советских детей, а именно от него — он переключал телевизионные каналы и наткнулся на советский военный фильм. Там что-то говорил товарищ Сталин, а я как раз сидела, не шевелясь, в домике, построенном из диванных подушек. Мои деды, вынужденно участвовавшие в войне, ушли, так ничего и не сказав. Почему? Наверное, потому что думали, мол, зачем это голубоглазой девочке? Зачем передавать этот страх, эту боль, кровь, грязь и потери? Это новое поколение, пусть живёт без травм, без тяжёлых парализующих воспоминаний. Пусть живёт и верит, пусть улыбается солнцу и смеется грибному дождю. Пусть не дрожит, не прячется, не молчит. Пусть мечтает, строит планы и достигает своих целей. Я думаю, что именно поэтому двоюродный дед на все мои пионерские вопросы о войне тихо улыбался, гладил мою голову раненой и вывернутой ладонью, но неизменно многозначительно молчал. ...
....... В нашем семейном архиве есть несколько фронтовых фото. На одной из карточек сорокапятилетний рядовой, мой дед. Впалые щёки, измождённое лицо. Ещё сохранился бабушкин ридикюль и в нём несколько фронтовых писем. Сжатый слог, учительский почерк. Исторических сведений из них почерпнуть нельзя. Если не читать между строк. Много бытовых мелочей. Например, такое: «Мои брюки, пиджак и рубашку используйте полностью. Для меня ничего не оставляйте. Из брюк пошей Людочке юбочку…» Людочка — это моя мама. Тогда ей было четыре. Оказывается, дед Иван на фронте постоянно что-то выменивал, присылал харчи, какие-то подмётки для детских туфелек. Всё время спрашивал: в чём нужда? Такова общая канва писем. Ни слова о боях, прорывах. Ни слова о политике. Вроде как и не думал об этом. А если разобраться — только об этом и думал. Деталь. В письмах нет упоминания важного имени — старшего сына Юры. Пятнадцатилетнего Юру фашисты угнали в концлагерь. Пребывание не просто на оккупированной территории, а в Германии — это очередное несмываемое пятно в анкетных данных. Если бы в письме шла речь о Юре, не факт, что оно дошло бы. Потому писано было так. Длинный абзац о Варе (кто такая, теперь уже неизвестно), и вдруг: «Не знаю, как ему написать, если будет весточка, дай знать». И снова о Варе. Бабушке, конечно, не надо было объяснять, кому «ему» и почему о нём сказано в абзаце о Варе. Проблем и так хватало. Рядовой Иван Леонидович Клепачевский до войны был завучем в горловской средней школе. Родом он из села Старый Иржавец на Полтавщине. Родился в семье священника. Закончил духовную семинарию. Проучился два курса в университете имени святого Владимира, в революцию вернулся из голодного Киева домой. Учительствовал. Оказался в Горловке — люди с неблагонадёжными данными вынуждены были мигрировать, чтобы не арестовали. После войны вернулся в Старый Иржавец. Слава Богу, все выжили — и бабушка, и Людочка, и даже Юра. О политике в семье старались не говорить. Когда-то в Иржавце хранилась древняя казачья святыня: икона Иржавецкой Богородицы. Согласно легенде, икона плакала перед поражением казаков, после чего следовал гнев Божий на обидчиков. Чудотворному образу посвящена поэма Тараса Шевченко «Іржавець». По одной из версий, в 1930-е большевики бросили потемневшую икону 1572 года в огонь. Остались копии и подлинные слёзы — наши слёзы.
Истории трех ветеранов: Красной Армии, вермахта и УПА 65 лет назад они без сожаления уничтожали друг друга. Накануне 9 мая Фокус пообщался с бывшими солдатами Красной армии, вермахта и Украинской повстанческой армии. Когда четырёхлетняя берлинка Фрида Островски (так по правилам немецкой орфографии звучит славянская фамилия её отца) спросит, почему на войне погибли три её прадеда, у родителей – украинца Дмитрия и немки Биргит – ответ готов. Допустим, такой: «Они боролись каждый за свою правду». Устроит ли он Фриду, сказать трудно, но в любом случае, изучая семейную генеалогию, она узнает немало почти фантастических историй. Например, о единственном уцелевшем прадеде, который воевал на Восточном фронте, попал в окружение и, пробиваясь на родину в Германию, спасся только благодаря знанию русского языка. Где и как он обучился – загадка. Или о том, как её прадеды по отцовской линии погибли под Сталинградом, воюя друг с другом: один был советским артиллеристом, другой – офицером Люфтваффе. Родители Фриды об этих историях узнали поздно. Дмитрий после школы – родство с немецким лётчиком могло создать проблемы. Не было принято говорить о войне и в семье Биргит. Многие подробности она узнала недавно: об атмосфере страха в оккупированной Германии, о наступлении Красной армии, которое сопровождалось грабежами и насилием. Несколько лет назад переехав в Германию, Дмитрий может сравнить жизнь ветеранов двух стран. Сегодня общее прошлое скорее объединяет их, чем разделяет. Это проявляется и в бережливом отношении к еде, и в недоверии к учебникам истории – правду всё равно не напишут, и в неприятии личной ответственности – война есть война, и она многое списывает. На вопрос, когда Вторая мировая война стала историей, отвечают по-разному. Одни считают, в день подписания капитуляции. Для других это случится не раньше, чем умрёт последний её участник. Третьи уверены, для этого у наследников победителей и побеждённых должны родиться общие дети. Если это так, счёты с войной покончены. По крайней мере в семье Фриды Островски, где не хватает разве что родственников-воинов УПА. «Я бы немцу руку пожал!» – Совет ветеранов Голосеевского района слушает! – громко и отчётливо говорит 86-летний киевлянин Георгий Киреев в трубку допотопного телефона. – Нет, инвалиды не к нам, к нам только ветераны. Из-за ранений минёр Киреев плохо двигает рукой, но ставить автографы на сборниках своих стихов это ему не мешает. Несколько лет назад похоронил жену. Могила есть и у него самого – на плите под Сталинградом значится его имя. Кто-то из сослуживцев подумал, что он погиб, и родителям ушла похоронка. Недавно Киреев впервые после войны встретил тех, против кого воевал. «Ветераны вермахта приезжали – я пожал им руки. Среди военных и мерзавцы, конечно, были. Но в большинстве – такие же простые парни, как мы». К воинам Украинской повстанческой армии отношение у ветерана, мягко говоря, прохладное, и встречаться с ними он не хочет. Послевоенную Германию Киреев не видел. Зато там побывал его внук – деду в подарок привёз летний плащ. Киреев немецкий сувенир носит до сих пор. Признаётся, что чувствует обиду, сравнивая, как живётся победителям и побеждённым. «Моя пенсия – полторы тысячи гривен. И 190 надбавки – за четыре медали. А в Германии у каждого коттедж, машина. И даже кухарка, если потребуется». Вину за преступления нацистов Киреев возлагает на первых лиц Германии, а вот преступления с другой, советской, стороны более абстрактно – «на режим». В 37-м на его отца писали доносы, семья ждала чёрный воронок каждый вечер, но обошлось. О том, что на войне бывало стыдно за своих, говорит откровенно. Вспоминает мародёров, вагонами вывозивших из послевоенного Берлина часы, швейные машинки и драгоценности. Вспоминая один эпизод, ему и сейчас не по себе. «Мы готовились к наступлению, два парня руки себе прострелили, чтобы остаться. Так их отвели в сторону и расстреляли. Я тогда не придал этому значения. А сейчас вспоминаю и стыдно – этих людей семьи ждали, а их расстреляли». 65 лет назад День Победы он встретил, сидя на заборе в центре Киева. Проходящая женщина на радостях отдала ему бутылку вина. «Я выпил с другом и порадовался. А о том, какой будет жизнь, не думал. Был уверен, что до следующего столетия не доживу». Сейчас у него дочь и 19-летний внук. О войне внук знает много, но больше интересуется девушками. Дед не злится – сам таким был, когда слушал рассказы отца о гражданской войне. Как на войне Немцу Диттриху Берлауху почти 90. «Во время войны меня дважды объявляли убитым. Один раз, когда на мине подорвался корабль, с которого я сошёл на берег накануне вечером. Во второй раз в 44-м, когда после боя с англичанами Красный Крест подобрал мою шинель и военное удостоверение. Я тогда был в плену, а моим родителям пришло извещение: «Труп не найден», – вспоминает он. Два года назад у Диттриха умерла жена, теперь он живёт один. У него деревянный дом в престижном районе Берлина – Целендорф. Жить среди зелени, озёр и красивых вилл в центре города может себе позволить только элита. На такую жизнь г-ну Берлауху хватает пенсии. Прибавок от государства бывший солдат не получает, льготами не пользуется. «Я знаю, что многим пенсионерам приходится туго. Не только в России или Украине, но и у нас. Да, мы проиграли, но теперь я вижу, что стоял на счастливой стороне». 17-летним юношей Диттрих попал на фронт. Служил моряком, потом выучился на подводника. В 44-м году его подлодка утонула, и матросы на суше отбивались от наступающих британцев. Война для Диттриха закончилась лагерем для военнопленных в Великобритании, где он провёл два года. «Благодарю судьбу, что не попал к русским. Конечно, нас тоже били, пинали ногами, но в общем относились нормально, по-человечески». Когда Диттрих вернулся в Германию, от его прежней жизни не осталось и следа. Дом в Померании, где он родился и вырос, находился уже на территории Польши. Родители стали беженцами. Старший брат погиб под Сталинградом. «Вы спрашиваете, как я представлял себе жизнь после войны? Я тогда не мог представить даже завтрашний день». После войны он и его друзья не раз приглашали советских офицеров. Те приезжали делегациями – военные в сопровождении жён. Вместе ходили на концерты, потом пили вино. «Советские военные были дружелюбны. Но мы никогда не говорили о войне». Позже Диттрих с семьёй был в Союзе. Не для того, чтобы посмотреть, как живут победители. Обычная экскурсия. Говорить о войне он не любит и сейчас: «Молодых не интересуют эти рассказы. Разве можно передать чувство голода, страх бомбардировок?» В семье Диттриха тему войны и сейчас обходят стороной. Хотя было время, когда дочери спрашивали: «Скольких ты убил?», «Сделал ли на войне то, о чём теперь жалеешь?» Ответы на эти вопросы Диттрих искал не один десяток лет. И пришёл к выводу: ни о чём из того, что совершил во время войны, не жалеет. «Конечно, ты целишься в людей. Конечно, убиваешь. Скольких убил я, не знаю. Либо ты, либо тебя. И срабатывает рефлекс – выжить. Да, сейчас я понимаю, в какую яму вёл нас Гитлер. Задним умом мы все крепки». Непризнанная сторона «Здесь ветеранов УПА нет – вы ошиблись номером! – чуть не положил трубку глава львовского братства ОУН-УПА. – А если нужен участник национально-освободительной борьбы, вы по адресу – это я, Олесь Гуменюк». 85-летний мужчина водит машину, посещает митинги и охотно даёт интервью. Говорить, правда, с ним сложно – быстро устаёт и заметно волнуется, вспоминая о давних событиях. Всё, что не в силах досказать сам Гуменюк, озвучивает его сын Пётр. «Партизан кто такой – знаете? Лес – наш дом, а ночь – наша мама. Когда закончилась война, мы сидели в лесу, но, услышав об этом известии, на радостях начали стрелять вверх. Тогда мы не знали, что уже через месяц на нас, националистов, в Союзе бросят все силы. И провокаторов подсылали в сёла, чтобы злодействовали под нашими флагами, и фронтовиков натравливали». Гуменюк не вдаётся в подробности войны против УПА, определяя всё это термином «красная метла». «Красноармейцы не всегда хотели воевать со своими. Бывало, идёт солдат, видит ботинки партизана за кустом и говорит: сапоги спрячь – я в тебя стрелять не хочу, а ты в меня не стреляй». В ответ на призывы политиков к примирению он смеётся. «Мы давно пожали руки фронтовикам. Но никогда не пожмём энкаведистам, воевавшим с нами». На вопрос о победителях и проигравших отвечает не задумываясь: «Сталин ту войну проиграл. Где сейчас его красные флаги? А Украина существует». На немцев Олесь Гуменюк не обижается: «Я их уважаю – они свою вину осознали». Сожалеет разве что о том, что на Нюрнбергском процессе судили только нацистских преступников, а о «начальниках сталинских» забыли. На вопрос, может ли вспомнить эпизоды из боевой молодости, за которые сейчас стыдно, непреклонен: «Ни капли мне не стыдно!». Пан Олесь начинает нервничать и передаёт трубку сыну – Пётр вынужден заканчивать разговор за отца. Вспоминает родственника-красноармейца, бравшего Берлин, который описывал мародёрство советских солдат в Германии. «Ошибки были с каждой стороны», – миролюбиво заключает он. Покойная супруга пана Олеся тоже состояла в ОУН. Олесь Гуменюк признаётся, что, попав на войну в 18 лет, был романтиком и вряд ли мог влюбиться в немку или девушку из Красной армии. «Думаю, идеология помешала бы. А вообще – как знать», – смеётся он.
