Издательство: Ад Маргинем Пресс От производителя: Исторический роман французского писателя американского происхождения написан от лица протагониста - офицера СС Максимилиана Ауэ, одного из рядовых исполнителей нацистской программы "окончательного решения еврейского вопроса". Действие книги разворачивается на Восточном фронте (Украина, Северный Кавказ, Сталинград), в Польше, Германии, Венгрии и Франции. В 2006 году "Благоволительницы" получили Гонкуровскую премию и Гран- при Французской академии, книга стала европейским бестселлером, переведенным на сегодняшний момент на 20 языков. Критики отмечали "абсолютную историческую точность" романа, назвав его "выдающимся литературным и историческим явлением" (Пьер Нора). Английская "The Times" написала о "Благоволительницах" как о "великом литературном событии, обращаться к которому читатели и исследователи будут в течение многих десятилетий", и поместила роман в число пяти самых значимых художественных произведений о Второй мировой войне. Рецензия Л. Данилкина:"1941 год, немцы только что вторглись в СССР. Роман представляет собой нечто среднее между мемуарами, исповедью и признательными показаниями «я»-рассказчика-Максимилиана Ауэ. Офицер СС с IQ заметно выше, чем у его сослуживцев, он проницателен и наблюдателен, однако его психика исковеркана сложными личными обстоятельствами, а впоследствии тем, что он видит на войне; не просто видит — в чем участвует. Время от времени стопроцентно реалистическое повествование соскальзывает в галлюцинацию. Впрочем, кто знает, когда Ауэ превращается в психопата — когда расстреливает евреев в Бабьем Яре, когда кусает Гитлера за нос или когда фланирует по Пятигорску с томиком Лермонтова. Так или иначе, герой всегда в центре событий, с ним непрерывно происходит нечто исключительное. Приключения эсэсовца (да-да, в некотором роде «Благоволительницы» — роман приключенческий, история одной абсурдной авантюры, пикареска) в длинной серии адов — Украина, Кавказ, Сталинград, Польша, Франция, Венгрия, Берлин — завораживают. Трудно поверить не в то, что Ауэ там был, а в то, что Литтелл там не был; сколько источников нужно было перемолоть, чтобы получились такие насыщенные деталями, такие густонаселенные, такие набитые исторической фактурой, такие убедительно живые сцены, диалоги и описания. Даже если б роман прервался в конце первой части — все равно от него бы стояли волосы дыбом; но роман не кончается ни в 1942, ни в 1943, ни в 1944 годах; это бесконечный страшный сон, из которого невозможно выбраться — но и не досмотреть, вытащить себя за волосы из этого сна, — тоже невозможно. Удивительная особенность «Благоволительниц»: каким бы экзотически-девиантным ни был здесь рассказчик, сам роман отлично стыкуется со всем тем, что и так есть в голове в разделе «Третий рейх и Вторая мировая», от «Жизни и судьбы» до «Семнадцати мгновений весны», от «Братьев Лаутензак» до «Банальности зла», от «А зори здесь тихие» до романов Олега Курылева. В «Благоволительницах» очень толстая, многослойная литературная «подкладка»: от Кафки до «Американского психопата», от «Героя нашего времени» до «Жизни и судьбы», от «Орестеи» до «Путешествия на край ночи»; смысл не в том, что «Благоволительницы» — глубоко эшелонированный постмодернистский роман, а в том, что множество персонажей здесь, и сам Ауэ в первую очередь, спроецированы на известных литературных героев. Чем радикальнее все эти юберменши отрицают весь предшествующий опыт человечества, чем большими новаторами себя чувствуют, тем очевиднее утыкаются в уже описанных двойников, тем скорее оказыаются в давно знакомых сюжетных «коридорах», тем нелепее, комичеее, смешнее выглядят. Вообще странным образом «Благоволительницы» смешной роман, по нему разлита некая меланхолично-истеричная ирония, здесь все время как будто слышен беззвучный смех эвменид, наблюдающих за социальными экспериментами немцев. На самом деле эксперимент проводится над самими немцами: пытающиеся корректировать «ошибки» бога, они кажутся комичными, сами себя обрекают на абсурд. Роман пронизан особым черным юмором — но это смех не над смертью, а над людьми, которые зациклились на «сумерках богов»; в каком-то смысле «Благоволительницы» — еще и (пародия на) европейский рыцарский роман: монструозные эсесовцы по-своему куртуазны, у них свой кодекс чести; они похожи на лермонтовских или толстовских аристократов или даже рыцарей Круглого стола, только вот Прекрасная дама, которой они служат, — Смерть..." Рецензент из The New York Times, назвал роман Литтелла свидетельством «не только извращенности французского вкуса, но и того, как изменилось отношение литературы к холокосту за последние пару десятков лет», а сам Литтелл обвинялся в том, что он заставил нас слушать «монстра, который монструозно долго повествует о своих монструозных поступках». Роман аж на 100 страниц. Меня заинтриговали "прогулки по Пятигорску", это ж рядом со мной! Роман завтра поступит в продажу
Пара цитат из романа: Люди-братья, позвольте рассказать вам, как это случилось. «Мы вам не братья, - возразите вы, - и знать об этом не хотим». Что ж, вы правы, история, которую я собираюсь рассказать, печальная, но полезная для души - самая настоящая нравоучительная повесть, уверяю вас. Возможно, выйдет длинновато, ведь произошло много событий, но если вы не слишком торопитесь, то, с Божьей помощью, время у вас найдется. К тому же история эта имеет к вам прямое отношение: сами увидите, насколько она касается вас. Только не подумайте, что я пытаюсь убедить вас в чем бы то ни было. В конце концов мнение - личное дело каждого. Если я вознамерился писать, когда прошло уже столько лет, то вовсе не для вас, а чтобы самому во всем этом разобраться. Всю жизнь мы ползаем по земле, как гусеницы, и ждем превращения в ту великолепную, полупрозрачную бабочку, которая живет в каждом из нас. И что же? Время идет, а мы, так и не сделавшись куколкой, остаемся червями. Несмотря на жизненные потрясения, а у меня их было много, я по-прежнему считаю, что человеку для поддержания жизни достаточно дышать, пить, есть, испражняться и искать истину. И все же мне следовало бы признать, что я страдал. Каждый европеец моего поколения прошел через войну, но без ложной скромности заявлю: я насмотрелся больше многих. Вдобавок изо дня в день я все больше убеждаюсь в том, как коротка человеческая память. Даже те, кто там были, говорят об этом избитыми фразами, высказывают готовые, чужие мысли. Достаточно обратиться к плаксивой прозе немецких авторов, пишущих о военных действиях на Восточном фронте: загнивший сентиментализм, мертвый, отвратительный язык. К примеру, пользующиеся в последнее время популярностью сочинения господина Пауля Каррелла[9], с которым, как оказалось, я даже успел познакомиться. Случилось это в Венгрии, когда его еще звали Пауль Карл Шмидт и когда он с благословения Риббентропа писал то, что в действительности думал, выражаясь энергичными и эффектными фразами: «Еврейский вопрос не имеет отношения ни к гуманизму, ни к религии, а только и исключительно - к политической гигиене». На сегодняшний день достопочтенному господину Карреллу-Шмидту удалось совершить выдающийся подвиг: выпустить в свет четыре скучнейших тома о войне в Советском Союзе, ни разу не употребив слова «еврей». Знаю точно, потому как прочел все четыре: было трудно, но я упертый.
Автор «Благоволительниц» — огромного романа о Второй мировой войне, получившего две главные литературные премии Франции, Гонкуровскую и Grand prix du roman Французской академии, — американец из еврейской семьи. Часть детства, с трех до тринадцати лет, он провел во Франции, потом закончил Йельский университет, а сейчас постоянно живет в Барселоне. С 1994 по 2001 год Литтелл работал в международной организации Action Against Hunger и побывал за это время в Боснии и Герцеговине, Чечне, ДР Конго, в Сьерра-Леоне и Афганистане. Кроме того, заметное время Литтелл провел в Москве и вообще в России, где, в частности, готовился к написанию «Благоволительниц»: большая часть действия романа происходит на Восточном фронте, где служит нарратор — офицер СС Максимилиан Ауэ. Книга вышла во Франции в 2006 году и тогда же получила обе премии, упомянутые выше. Литтелл говорит, что к написанию «Благоволительниц» его подтолкнула одна фотография — казни Зои Космодемьянской — и один документальный фильм, хорошо известный во Франции, а именно «Шоа» Клода Ланцмана. Книга, которая, по выражению автора, дает нам возможность услышать «голос палача, а не только жертвы», вызвала бурную полемику во всем мире (и несомненно вызовет ее в России). Литтелла обвиняют в эстетизации зла, в том, что «Благоволительницы» являются «порнографией» насилия. В то же время критики сравнивают Литтелла с Гроссманом и Толстым. Возможно, захлебывающиеся похвалы автору и обусловлены аберрацией близости. Но в любом случае ясно, что перед нами важная книга: едва ли исторический (пусть и из недавней истории) роман такого объема и так непросто написанный вызывал в последнее время такую широкую общественную дискуссию. Мы публикуем довольно длинный (и не самый радикальный) отрывок из главы «Аллеманды I и II», в которой Ауэ описывает свою службу в составе айнзатцкоманд на Украине и на Кавказе. В других частях главы, в частности, подробно описаны массовые казни евреев и коммунистов, включая расстрел в Бабьем Яру в Киеве (в нем Ауэ принимает непосредственное участие). Рассказчик постепенно теряет чувствительность к ужасам, которые творит сам и которые творят на его глазах другие (в приведенном фрагменте эта приобретенная бесчувственность хорошо видна), однако страдает от постоянных приступов тошноты — и в конце концов берет отпуск по состоянию здоровья, связанный с нервным срывом. Возвратившись на службу, Ауэ обнаруживает, что его переводят в Сталинград, где и разворачивается действие главы «Куранта». Главам даны названия барочных танцев: «Токката (вступление)», две «Аллеманды», «Куранта», «Сарабанда», «Менуэт», «Напев (ария)», «Жига». Ритм повествования каждой главы соответствует ритмическим особенностям танца. Применительно к «Аллеманде» это «отсутствие синкоп, тональная и мелодическая контрастность». Назавтра я вместе с другими офицерами с самого утра отправился в Минводы инспектировать операцию. Я наблюдал за прибытием поезда и выгрузкой: евреи, считавшие, что их везут на Украину, не понимали, почему им велят выходить, но сохраняли спокойствие. Во избежание беспорядков опознанных коммунистов держали отдельно. В огромном, битком набитом пыльном цеху стекольной фабрики евреев заставляли сдать одежду, скарб, личные вещи и ключи от квартир. Поднялось волнение, усилившееся оттого, что пол был усеян битым стеклом, и люди, сняв обувь, резали ступни. Я указал на это доктору Больте, но тот лишь пожал плечами. Подгоняемые ударами служащих орпо, испуганные, в одном исподнем, евреи торопились сесть, женщины пытались угомонить детей. На улице дул легкий ветерок, но солнце так нагрело стеклянную крышу, что атмосфера внутри была как в теплице. Ко мне подошел человек почтенных лет, в хорошем костюме, в очках и с усиками. Он держал на руках совсем маленького мальчика. Снял шляпу и обратился ко мне на прекрасном немецком: «Герр офицер, могу я вам кое-что сказать?» — «Вы отлично владеете немецким», — отозвался я. «Я учился в Германии, — с достоинством, даже с некоторым высокомерием сообщил он. — В некогда великой стране». Наверное, профессор из Ленинграда, подумал я. «Что вы хотите?» — сухо спросил я. Мальчик, обхватив его за шею, смотрел на меня большими голубыми глазами. На вид — года два, не больше. «Я знаю, что вы здесь творите, — невозмутимо произнес человек. — Мерзость. Я просто желаю вам выжить на войне, а после и через двадцать лет с криками просыпаться каждую ночь. Надеюсь, что вы не сможете смотреть на своих детей, не вспоминая наших, убитых вами». Он повернулся ко мне спиной и, не дожидаясь ответа, отошел. Мальчик продолжал пристально смотреть на меня из-за его плеча. Больте подскочил ко мне: «Какая наглость! Как он посмел? Вы должны прореагировать». Я отмахнулся. Зачем? Больте не хуже меня знает, что сделают и с этим человеком, и с его мальчиком. Его намерение нас оскорбить естественно. Я направился к выходу. Отряд орпо окружил группу евреев в нижнем белье и погнал к противотанковому рву в километре отсюда. Я проводил их взглядом. Ров находился достаточно далеко, так что выстрелы сюда не доносились, но люди наверняка догадывались об уготованной им судьбе. «Вы едете?» — окликнул меня Больте. Наша машина обогнала группу, которую только увели; люди дрожали от холода, женщины прижимали к себе детей. Наконец мы достигли рва. Стоявшие без дела солдаты зубоскалили, слышался шум, крики. Я протиснулся между солдатами и увидел Турека, лупившего лопатой извивающегося на земле полуголого человека. Возле него валялись два окровавленных трупа; в стороне под охраной конвоиров замерли парализованные ужасом евреи. «Отребье! — ревел Турек, выпучив глаза. — Ползи, жид!» Турек ударил его по голове ребром лопаты, череп раскололся, обрызгав кровью и мозгами сапоги гауптштурмфюрера, выбитый глаз отлетел на несколько метров. Солдаты смеялись. Я в два прыжка оказался рядом с Туреком и резко тряхнул его: «Вы ополоумели! Прекратите сейчас же». Я побледнел и дрожал. Турек в бешенстве повернулся ко мне, подняв лопату, потом опустил, вырвался. Его тоже трясло. «Не суйтесь, куда не просят», — огрызнулся Турек. Он побагровел, вращал зрачками, обливался потом. Отбросил лопату и зашагал прочь. Приблизившийся ко мне Больте отрывисто приказал оцепеневшему, тяжело дышавшему Пфейферу убрать тела и продолжать расстрел. «Вам не следовало вмешиваться», — упрекнул он меня. «Но позвольте, такого рода вещи недопустимы!» — «Возможно, но команду возглавляет штурмбаннфюрер Мюллер. А вы здесь лишь наблюдатель». — «Ладно, где же действительно штурмбаннфюрер Мюллер?» Все еще дрожа, я возвратился к машине и распорядился отвезти меня в Пятигорск. Мне хотелось закурить, но пальцы по-прежнему тряслись, я долго не мог справиться с зажигалкой. Когда я все же в этом преуспел, я выбросил сигарету в окошко после нескольких затяжек. Навстречу нам двигалась колонна евреев; я заметил, как подросток выскочил из шеренги, схватил мой окурок и занял свое место. Мюллера в Пятигорске я так и не нашел. Часовой без всякой уверенности предположил, что Мюллер отправился в АОК; некоторое время я колебался, ждать его или нет, и все-таки решил ехать, чтобы рапортовать о случившемся прямо Биркампу. Я заскочил в санаторий забрать вещи и отправил шофера в АОК за бензином. Конечно, решение уехать не попрощавшись было не слишком правильным, но никакого желания увидеться с Мюллером я не испытывал. В Минеральных Водах мы, не останавливаясь, миновали фабрику, расположенную недалеко от шоссе, под горой, за железнодорожными путями. По возвращении в Ворошиловск я составил отчет, выделив, прежде всего, технические организационные моменты операции, но вставил в него фразу о «возмутительных проступках офицеров, тех, кто должен служить примером». Я знал, что этого будет достаточно. И действительно, на следующий день в мой кабинет заглянул Тилеке и предупредил, что меня вызывает Биркамп. Прилль, прочитавший отчет, принялся было расспрашивать меня, но я отказался отвечать, объяснив, что дело касается лишь коменданта. Биркамп вежливо поздоровался, предложил сесть, поинтересовался, что произошло; Тилеке тоже присутствовал при беседе. Я, как можно более спокойно, рассказал им о случившемся. «И что же, по-вашему, следовало бы предпринять?» — осведомился Тилеке, когда я закончил. «Я считаю, штурмбаннфюрер, подобными случаями должен заниматься SS-Gericht, трибунал СС и полиции, — отчеканил я. — Или хотя бы психиатры». — «Вы преувеличиваете, — возразил Биркамп. — Гауптштурмфюрер Турек отличный офицер, очень способный. Его негодование, его гнев на евреев, этих холуев сталинского режима, вполне справедливы. И потом, вы сами признаете, что не застали начала. Без сомнения, тут не обошлось без провокации». — «Даже если евреи вели себя дерзко или пытались бежать, реакция Турека недостойна офицера. Нельзя допускать подобного, особенно перед солдатами». — «Вот здесь вы, безусловно, правы». Они с Тилеке с минуту переглядывались, потом Биркамп обернулся ко мне: «В ближайшее время я планирую съездить в Пятигорск. Я лично выясню подробности у гауптштурмфюрера Турека. Благодарю вас за информацию»... http://www.openspace.ru/literature/project.../details/32052/ Опередили меня буквально на несколько часов. Отличная книга! Один из лучших военно исторических романов которых читал за всю свою жизнь! Всем рекомендую, не пожалеете!
Цитата из книги: ,,...После войны много говорили о бесчеловечности, пытаясь объяснить, что произошло. Но бесчеловечности, уж простите меня, не существует. Есть только человеческое и еще раз человеческое: и Дёлль тому прекрасный пример. Кто такой Дёлль, как не образцовый отец семейства, которому надо кормить детей и который подчиняется своему правительству, даже если в глубине души совершенно с ним не согласен? Если бы он родился во Франции или Америке, его назвали бы столпом общества и патриотом, но он родился в Германии и поэтому — преступник. Необходимость, еще греки знали, не только слепая, но и жестокая богиня. Я не говорю, что в тот период преступники перевелись. Наоборот, я пытался показать, что весь Люблин погряз во лжи, коррупции и бесчинствах; операция «Рейнхардт», да и колонизация, и освоение изолированного региона, многих лишили разума. Давно, еще после замечаний моего друга Фосса, я задумался над разницей между немецким колониализмом, насаждавшимся в те годы на Востоке, и колониализмом британцев и французов, гораздо более цивилизованным. Фосс подчеркивал, что существуют объективные факты: потеряв колонии в 1919 году, Германии пришлось отозвать своих служащих и закрыть представительства колониальной администрации; образовательные учреждения из принципа оставили, но они не пользовались спросом из-за отсутствия перспективы получить работу; через двадцать лет все навыки были утрачены. И вот теперь национал-социализм дал импульс целому поколению, брызжущему идеями и жадному до новых экспериментов, которые относительно колонизации, пожалуй, не уступали прежним. Что касается эксцессов, то в Немецком доме я стал свидетелем отвратительных извращений, а если брать ситуацию в общем, вопиющей неспособности наших административных структур правильно обращаться с колонизованными народами. А ведь часть из них служила бы нам добровольно, если бы мы сумели дать им какие-нибудь привилегии. Но не надо забывать, что наш колониализм, даже африканский, — явление молодое, и другие вначале едва ли действовали правильнее. Достаточно вспомнить многочисленные злодеяния бельгийцев в Конго, их политику систематического массового уничтожения или, лучше, американскую политику, предтечу и модель нашей, когда жизненное пространство создавалось путем убийств и насильственных переселений. Америка — об этом стараются не вспоминать — вовсе не была «девственной землей», но американцам удалось то, что у нас не получилось, вот и вся разница. Даже англичанам, всегда вызывавшим восхищение Фосса, англичанам, которых так часто ставят в пример, нужно было потрясение 1858 года, чтобы озаботиться развитием механизмов контроля, кстати довольно изощренных. И вот постепенно они научились виртуозно чередовать кнут и пряник, и не нужно игнорировать факт, что именно кнутом они не пренебрегали, это подтверждается и убийствами в Амрисаре, и бомбардировкой Кабула, и другими случаями, бесчисленными и теперь словно вычеркнутыми из памяти. Я, кажется, сильно отвлекся от начальных размышлений. Я хотел сказать, что если человек, как бы ни старались изобразить его поэты и философы, по природе своей не хорош, то уж точно и не плох. Добро и зло — категории, которые помогают оценить результат воздействия одного человека на другого, но они совершенно непригодны и даже неприемлемы, чтобы делать выводы о происходящем в человеческой душе. Дёлль убивал или приказывал убивать, это — Зло; но ведь по сути своей это человек добрый по отношению к своей семье, равнодушный к остальным и, что немаловажно, уважающий закон. Чего еще требовать от населения наших цивилизованных демократических городов? А сколько филантропов по всему миру, известных своей необычайной щедростью, наоборот, являются эгоистичными бессердечными монстрами, жадными до публичной славы, преисполненными тщеславия и тиранящими близких? Любой из нас стремится удовлетворить свои потребности, а на нужды других ему плевать. И чтобы люди могли жить вместе, чтобы избежать установки Гоббса: «все против всех», а наоборот, благодаря взаимной поддержке и, как следствие, росту производства воплощать максимальное количество желаний, нужны регулирующие инстанции, обуздывающие эти желания и разрешающие конфликты: закон и есть этот механизм. Еще надо, чтобы люди эгоистичные и безучастные принимали легитимные ограничения, а сам закон должен апеллировать к внешней инстанции, базироваться на власти, которую человек признает выше себя самого. Как я раньше за ужином говорил Эйхману, верховной воображаемой референцией долгое время была идея Бога, с идеи невидимого и всемогущего Бога ее перенесли на физическое лицо, короля, правителя Божьей милостью. Затем, когда король лишился головы, верховная власть перешла народу, нации, и утвердилась на фиктивном, без исторической или биологической основы, «контракте», таком же абстрактном, как идея Бога. Немецкий национал-социализм решил укоренить историческую реальность в нации: нация суверенна, и фюрер выражает, представляет и воплощает этот суверенитет. Из этого суверенитета вытекает Закон, а для большинства граждан самых разных стран мораль есть не что иное, как закон: в этом смысле нравственный кантианский закон, так занимавший Эйхмана, обусловленный разумом и одинаковый для всех людей, — фикция, как и прочие законы, но, наверное, фикция полезная. Библейская заповедь гласит: не убий — и исключений не предусматривает, но любой еврей или христианин согласится, что на войне она относительна, надо убивать врагов своего народа, и греха тут никакого нет; война закончена, оружие сложено, все снова идет мирным путем согласно прежнему закону, словно нарушений и не допускалось. Таким образом, для немца быть хорошим немцем означает подчиняться законам и, следовательно, фюреру — другой морали не существует, потому что нет ничего, на чем она может строиться. Вовсе неслучайно, что малочисленные противники власти по большей части религиозны: они сохранили иной нравственный ориентир, в разграничении Добра и Зла фюрер для них не мерило, они опираются на Бога, чтобы предавать свою страну и вождя. Без Бога этого не осилить, потому что где же тогда черпать оправдание? Как человек может по своему усмотрению выносить вердикты и говорить, что это здесь хорошо, а это там плохо? Что за светопреставление, что за хаос будет, если каждому вздумается так себя вести: если каждый человек станет жить по собственному закону, каким бы кантианским он ни был, — и вот мы опять возвращаемся к Гоббсу. Если оценивать действия немцев во время войны как преступные, то претензии надо предъявлять всей Германии, а не только Дёллю. Если Дёлль оказался в Собиборе, а его сосед нет, это случай, и Дёлль не более виновен, чем его удачливый сосед; сосед тоже несет ответственность, ведь они оба верой и правдой служили стране, создавшей Собибор. Солдат не протестует, когда его посылают на фронт, а ведь он не только рискует жизнью, он вынужден убивать, даже если не хочет; его желание в расчет не берется; пока солдат остается на посту, он — человек добродетельный, если бежит, то уже дезертир и предатель. Человек, которого определили в концентрационный лагерь, или айнзатцкоманду, или полицейский батальон, в общем, именно так и рассуждает: он знает, что его воля не учитывается, и лишь случай делает из него убийцу, а не героя или мертвеца. И тогда правильнее бы судить обо всех этих вещах не с иудео-христианской точки зрения (или светской и демократической, которая в итоге сводится к тому же), а с греческой. Греки отводили случаю важное место в делах человеческих (кстати, под случаем часто маскировалось вмешательство богов), но далеки были от мысли, что случай снимает с них ответственность. Преступление соотносилось с действием, а не с волей. Эдип, убивая человека, не подозревает, что совершает отцеубийство; убить на дороге оскорбившего вас чужака для греческого сознания и права законно, вины тут нет; но оказалось, что убитый — Лай, и неведение ничего не меняет в преступлении. Эдипу это известно, и когда открывается правда, он сам выбирает и налагает на себя наказание. Связь между волей и преступлением — христианское понятие, укоренившееся в современной юриспруденции. Например, уголовный кодекс трактует непреднамеренное отцеубийство как менее тяжкое, в сравнении с умышленным; то же самое касается юридических статей, смягчающих вину, если речь идет о сумасшествии; и XIX век окончательно соединяет понятие преступления с душевной болезнью. Для греков неважно, убивает ли Геракл детей в помрачении рассудка или Эдип убивает отца по недоразумению: это все равно преступление, и они виноваты; можно их пожалеть, но нельзя оправдать — тем более что чаще карают боги, а не люди. С этой позиции принцип послевоенных процессов, судивших людей по конкретным поступкам и не принимавший в расчет случай, справедлив, но применялся он неумело. Судимые иностранцами, чьи ценности они отвергали (впрочем, полностью признавая права победителей), немцы могли чувствовать себя свободными от груза ответственности и, значит, невиновными. То есть избежавший суда относится к тому, кого осудили, как к жертве злополучных обстоятельств и оправдывает его, немедленно оправдывая и самого себя; и тот, кто гниет в английских тюрьмах или в русском ГУЛАГе, поступает так же. А как может быть по-другому? Как у обычного человека в голове уложится, что считавшееся справедливым сегодня — завтра уже преступление? Людям надо, чтобы их вели, тут нет их вины. Да, вопросы сложные, и простых ответов на них не найти. Закон — кто знает, где его найти? Искать должен каждый, но это трудно, а потому совершенно нормально подчиняться общественному мнению. Все же подряд не могут быть законодателями. Именно встреча с одним судьей и натолкнула меня на подобные размышления..." http://lib.rus.ec/b/351106/read#t1
По Кавказу получился большой интересный кусок! Побывал ГГ неоднократно и в Кисловодске: "Кисловодск, наоборот, мне очень понравился, старый курорт на водах, очаровательный в своей старомодности, более зеленый и привлекательный, чем Пятигорск. Ванны помещались в необычном здании начала века, выстроенном в стиле индийского храма; там я попробовал воду нарзан, приятную, шипучую, но чуть резковатую. Прогулявшись по обширному парку, я вернулся в Пятигорск." На страницах романа ГГ встречается, ведет умные разговоры с О. Олендорфом, В. Бестом, что также приятно. Вообще, текст романа густой, насыщенный информацией и именами. Наверное, роман будет интересен тем, кто занимается деятельностью айнзатцгрупп в России. Пока пробежала текст бегло, достану саму книгу, буду читать как полагается.
Я пока не дочитал, но читается все хуже и хуже, я конечно понимаю, что автор не специалист, но он явно пока был в Москве, слишком много смотрел 17 мгновений весны. Ему везде мерещиться черная форма Общих СС, когда еще в 1935 году была разработана серая форма, которую мы можем наблюдать на фото Рейхсфюрера СС... Ну да ладно с формой, но автор еще видимо много что слышал о наградах немецкой армии и явно мечтал повесить себе ЖК. Если еще ЖК-2 класса он мог как то заслужить за службу около фронта (1% из 99%), то ЖК-1 получить за Сталинград, лично из рук Рейхсфюрера, это уже перебор. Конечно Сталинград красиво автор приплел к войне СД. Спасибо ему на том, что делает различие хоть с Ваффен СС. Я конечно подумал, что автор путает ЖК и КВК, но нет и КВК один раз он себе присвоил, хотя по его книге максимум что ему дали, это бы КВК-1 класса без мечей и 2 с мечами. Еще им изобретен новый орден (ну или переводчиком): "Орден мороженного мяса" - медаль почетная конечно и помниться, что в начале книги где то в санатории какой то офицер ему хвастался этой медалью, но автор присвоил ее своему герою за зиму 1942/43, а ближе к концу уже пишет, что получил ее за Харьков... Ну и напоследок прочитав, что тяжелораненых солдат Вермахта травили в газенвагенах, я книгу закрыл. Если автор пишет такую муть, то кто сказал, что и все остальное в книге правда_? Ну и сам офицер Гомосексуалист, инцестик, душевнобольной человек, истинный офицер СД.
...оо, вы ещё самое интересное не прочитали, его в конце войны в бункере лично Адик награждает Немецким Крестом в Золоте, за что Ауе кусает Фюрера за нос, потому что он ему, я так понимаю, кажется большим и еврейским, особенно в профиль. Ну и что, это же роман, хоть и исторический. Ну да, автор явно не фалерист, но в целом очень даже ничего. Поменьше бы главному герою снился всякий бред (пить меньше надо) и не занимался бы постоянно гомосятиной, цены бы ему не было. По любому лучше романа о 2МВ я ещё не читал. Дочитывайте, дочитывайте, в конце интересно: Берлин, Тийргарден, бункер, метро, концовка...
Добри если говорить о романах о ВМВ, то смотря с какой стороны. С нашей стороны роман Владимира Богомолова «Момент истины (В августе 44-го) к примеру вот это роман!!! Есть и другие прекрасные вещи, а это больше похоже на желтую прессу, а не роман!
Литература не имеет сторон, история кстати тоже. Нуу, ,,Les bienveillantes" точно нельзя назвать Pulp Fiction, бульварные романы Гонкуровскую и Grand prix du roman Французской академии не получают. На вкус и на цвет товарищей нет конечно, но в моей классаций ,,Благоволительницы" в одном ряду с ,,Синухэ-египтянин", ,,Сегун", ,,Quo vadis", ,,Я Клавдий" & ,,Жестокий век"! А что за ,,Момент истины"? Рекомендуешь? Эта книга?
Она. Автор - Владимир Богомолов. Другое название романа, более известное, «В августе сорок четвёртого». Подробней о нем можете прочитать в википедии - В августе сорок четвёртого (роман)
Для тех, кого книга заинтересовала. На Fantlab страничка, посвященная роману http://fantlab.ru/forum/forum6page1/topic7280page1 Много ссылок по статьям, мне понравился отзыв Прилепина. А здесь http://zaxid.net/home/showSingleNew...krayintsi_dzhonatana_littela&objectId=1247463 украинские впечатления. И картинка выразительная с Дж. Литтеллом
При таком количестве подробностей не могло обойтись без ляпов. Там есть момент, когда они вышли из Домика Лермонтова :" На улице Фосс свернул налево к длинной, выстланной плитами аллее, начинавшейся у памятника Ленину. Мы продолжали подниматься, я уже задыхался. Вместо того чтобы двинуться к «Эоловой арфе» и Академической галерее, Фосс пошел вдоль Машука по шоссе, о котором я и не подозревал." Подразумевается, что памятник Ленину был там, где он сейчас стоит. А он там с 1972 года стоит, а в 1942 году стоял перед памятником Лермонтову в городском сквере.
Прочитал половину.Особого сюжета не наблюдаю.Смысл книги пока мною не понят.Чернушное описание казней из в страницу в страницу.Не понимаю за что дали все эти награды.
Ради сюжета читают другие книги, те же "17 мгновений"... [/QUOTE]Смысл книги пока мною не понят. Чернушное описание казней из в страницу в страницу.Не понимаю за что дали все эти награды.[/QUOTE] Смысл книги - именно в погружении, в "эффекте присутствия". В языке описаний, в его музыке, сейчас уже так почти никто не пишут, классика сдала позиции. В главном герое - тоже смысл. Это вам не Оскар Шиндлер! Как писал З. Прилепин: "Потрясающе, что потом, — я сам себе не поверил, — когда эта мразь и последнее из животных, — когда оно оказывается в Сталинграде и в течение короткого срока превращается в полутруп, заеденный вшами, замученный диареей, с непрекращающейся лихорадкой, оголодавший, оглохший — из уха, едва туда ткнешь пальцем, льет гной, — тогда его вдруг, не поверите, становится почти жалко". Короче, Литтел хорош и тем, что взявшись за жеванную-пережеванную тему, он не ударился в пошлое морализаторство и навешивание ярлыков, а сплел такую коварную паутину... В прошлом году вышел "Красный свет" М. Кантора (претендовал на крупнейшие литературные премии), мне лично показалось, что автор явно замахивался на то, чтобы переплюнуть Литтелла. Но не вышло...
Ну кому,что нравится,как всегда.Я к своим годам прочитал гору книг и не только Семнадцать мнгновений,ПОКА (к 300 странице)не считаю его таким,как Вы его описываете.Возможно дочитая я мнение поменяю.
Ни в коей мере. 1. Потому, что роман (художественное произведение, наполненное выдумками автора). 2. Потому, что просто чушь и макулатура... Те, кто занимается, предпочитают ДОКУМЕНТЫ. В том числе и немецкие, как времен войны, так и послевоенные.
Ну вот, намечается слабое подобие дискуссии, отгремевшей во внешнем мире лет 5 назад. ДОКУМЕНТЫ - это гут, как и книги созданные на их основе, чисто исторические или художественные. Литтелл не корпел над своей книгой десятилетиями, ворвался в литературу, вызвал шквал дискуссий. Если есть кто умнее, тоньше и в теме по уши - пусть напишет, опубликуется приличным тиражом, тогда и можно будет сравнивать... И кстати, "Благоволительницы" своим появлением всколыхнули интерес и подняли тиражи и историкам, в частности, книгам Р. Хиллберга.
Да вряд ли будет дискуссия, бо обсуждать-то особо нечего и спорить тоже не о чем. А раньше я просто не заметил этой темы. Да и книжку обсуждаемую лишь недавно почитал, но не до конца - не понравилась... Кстати, биографии некоторых членов айнзатцгрупп - очень занятные. У кого - любовный мини-роман, у кого трагедия, а у отдельных - история болезни сумасшедшего...
