Я не собираюсь никому ничего доказывать. Пусть каждый сам решает для себя верить или нет всему написанному ниже. Я просто не могу не выполнить обещания, данного мною человеку, написавшему ее, что когда-нибудь эта повесть будет издана. Может не сейчас. Может позже. Когда придет время. Но некоторые отрывки из глав я очень хочу предложить вам. Его уже нет среди живых. Но он оставил свои воспоминания. В основе повести судьба молодого киевлянина пережившего весь ужас войны. Первые месяцы войны. Оккупация Киева. Бабий Яр. Новый порядок. Отрывки не редактировались и печатаются в первозданном варианте. (Если где будут орфографические ошибки, вина – Волюнтариста). « ТРУД ДЕЛАЕТ СВОБОДНЫМ » глава «Киев бомбили» У водосточной трубы у просторной высокой веранды я запустил руку в старую дубовую бочку. Пойманные в нижнем бьефе деревянной плотины жирные похожие на бычков пескари проворно и весело тыкали тупыми мордашками в растопыренные пальцы. В верхнем бьефе пруда, недавно выстроенного, ловить рыбу не разрешалось, но пруд был доступен для купания. С наступлением лета, кваканье лягушек заглушалось визгом и криками пацанвы, дневавшей и ночевавшей у воды. В период строительства плотины более ревнивых и взыскательных кураторов нельзя было сыскать, чем нас, святошинской, босоногой оравы. С готовностью охотничьей собаки мы кубарем неслись к штабелю досок или в кладовку за гвоздями, инструментом, «ох уж эти строители!» вздыхали родители дома. В далекое то время я мысленно представлял себе речушку Нивку, перегороженную как дом плотинами, вплоть до самого Ирпеня, что в последствии и осуществилось. «Попик!..Попик!..» протяжно, повелительно с оттенком горечи и тревоги ворвалось в вечерний, умостившийся на ночной покой закоулок пятой просеки. Я выхватил руку, бросился к сараю за листом фанеры. «Княгини», одинокие и сгорбившиеся старушки напомнили о бдительности. Их веранда хорошо просматривалась через невысокий реденький забор. Сестры зазывали непокорного своего «забулдыгу», хитрого и не в меру вороватого кота. Я накрыл бочку, оставив узкую щель придавив фанеру доской и отбитым с носа утюгом на котором клепал свинец для грузил. «Да ложись ты спать умора» - ворчит мама. Меня тревожит, хорошо ли связаны удилища, корзину с провиантом снаряжает мама. Она из деликатности выходит еще раз на веранду, что-то трусит, перебирает, но это касается меня, а мне спать не хочется, я весь ушел в завтра. Как мне нравится Ирпень с его широкими лугами, бескрайние леса вокруг… Росистая трава с хрустом поддается, обжигает ноги, тут же выпрямляясь «улыбается», воркует. Святошино! Милый мой кусочек земли. Дорогая, лучшая из лучших моя мама, - так же как та травинка обласкаешь, вселишь бодрость, радость, достаток. Добрая, бескорыстная труженица, есть ли еще такая на свете. Летом киевляне предпочитают Святошино. Люди города вносят оживление в наши дома. В такие времена пятая просека по ул. Северной превращалась в своего рода, «растревоженный улей». Нам нравится почтительное отношение горожан, культурный, дружеский тон. Мячи, велосипеды – определенного хозяина не имеют. Новые друзья охотно перенимают ловкость ходить по болоту, лазать по деревьям, плавать. То, что этого городские не умели, нас возвышало в собственных глазах. Что люди умели бы, если бы не снимали дач? Красивая одежда дачников, служебные автомобили доставляют истинное удовольствие. Хороший заработок, приобретение приемника, радовались не только за себя. Леньке я говорю: «В приемник «СИ» можно вставить рамку с экраном, и будет кино», Тогда о телевизоре я и не слышал. Ленька с большим уважением относится к моим выдумкам и фантазиям. Только «слоник», то есть Ленька, сочувствовал мне, где я отрицал определение атома как «единое и неделимое» за что меня химичка прозвала «Убоищем». У нас на улице решались все проблемы и вопросы. Наши родители хорошо и честно трудились, пополняли свой бюджет сдачей комнат, были корректны, дружны в житейских делах. Каждый хотел то – что мог заработать. Чувство меры прививалось строго и просто. Зависть в святошинских дворах не приживалась. Когда к осени пустели дворы, становилось тоскливо, как на похоронах. Школа поглощала тоску по ушедшему лету. Мы набирались терпения до следующего года. Готовый в путь, злясь на спавших брата и отца, я мало обратил внимания на переполох, который усиливался. Продолжение следует.
Какбе, по сравнению с Львовским Дневником, остаётся впечатление, что тут приложил руку профессионалный литератор времен СССР. ИМХО, похозе на Улица Младшего Сына... О пионере Дубинине.
Язык легкий, а это для художественного произведения 80% успеха, или того, что его дочитают до конца. Мое мнение: Можно продолжать (нужно)
… Задрав голову, я не поверил глазам. Под дребезжащими на солнце облаками , над соснами, строем плыли двухмоторные бомбардировщики с крестами. Желтые их животы можно было сравнить со стайкой ос. Ну и рыбалка! Вокруг самолетов вспыхивали разрывы. Все сидят возле радио. Пользуясь, случаем, пока родители не пришли в себя, мы успеваем оббежать соседей, побывать на 43-м заводе («Большевик» - В.) куда угодила бомба. Наши карманы набиты осколками зенитных снарядов. Блестящие, рваные, структурно-качественные кусочки металла, остро впиваются в тело,режут пальцы – мы их не сменяем не на какие безделушки. Чуть ниже, в предпоследнем дворе, мать товарища, кусая губы сдавливала в себе рыдания. Мы прячем глаза… Наш «Идзиковский» погиб под бомбами в Броварах, будучи курсантом аэроклуба. Товарищ, никогда больше не заглянет на пятачок у самого забора дачи с прудом, не станет в ворота в футбольных баталиях. Мы чувствуем нечто особенное, возвышенное, жуткое. Надо же так? В считанные минуты войны с нашей улицы, нашей мальчишеской семьи, Виктор должен был отдать свою жизнь одним из первых. Отец Виктора Гаврилова этим же днем ушел добровольцем на фронт. Напади фашист с винтовкой наперевес, тогда бы – «бабка надвое гадала». Немудрено из-за угла убить. С этого ли начинается война? Достигших восемнадцати лет осталось двое: мой брат и брат «слоника». Мы с завистью смотрим на старших.., их конечно возьмут. Когда придет нам очередь, нечего будет делать. Те, кому осенью призываться, считают себя мобилизованными. Появились широкие пояса. Снисходительный, высокомерный взгляд. В начале июля я получил повестку. Брат будучи уверен, что первому по праву повестка адресуется ему, дал мне подзатыльник, вырвал бумажку. От гордости перехватило дух, чувствуя за собой правду я не придал значения неслыханному нахальству. Меня провожают товарищи, которым не повезло. Надвигались сумерки когда у школы, что напротив станкозавода, (сохранилась – В.) мы стали прощаться. Заплаканные мамины глаза, слова отца о том что несовершеннолетних не возьмут на фронт, портят всю картину. Замечаю, как девчонки от восхищения повизгивают, доносится : «наши мальчишки…» Скомкано целуясь с братом, с родителями, товарищами, я втиснулся в шеренгу. В ночь с шестого на седьмое июля мы «защитники» Родины двинулись в путь. Нам довелось исходить пешком всю Украину. Перемещаться по мере движения фронта очень много. Идет третий месяц войны, к оружию нас не подпускают. Если немцы сбросят десант, сколько их укокошишь лопатой? Правда, при таком деле можно отнять автомат. Почему мы отступаем? Почему враг – именно «прет»? Так складывались обстоятельства, что мы путались под ногами, подавали снаряды артиллеристам, подменяя убитых. Когда одна из батарей обращала в бегство пехоту врага, заставляла отползать фашистские танки, видя как чкурают враги, нашему восторгу не было границ. Артиллерийский дивизион 26-ой Киевской армии действовавшей в районе Канева, в котором уже служил мой брат, 20 августа прекратил свое существование. Бомбовым ударом так называемых «Штука», артогнем, наших артиллеристов вместе с их пушками сравняли с землей. Отчаяние, свирепая, жгучая боль рвала душу. Чем мы хуже? чего у нас не хватает ?почему враг ушлее?.. Артдивизион был весь из киевлян: резервистов и новобранцев. Командир, чудом уцелевший, колотил пудовыми кулаками себя по голове. Пытался застрелиться. Как Тараса Бульбу вязали ляхи, так мы обвисли вокруг командира дивизиона, отнимая наган. Общими усилиями помешали совершиться самоубийству. Друг и собутыльник отца не мог перенести гибель техники, смерть ребят выросших у него на глазах. Перенести поражение. «Я сам бы себя устроил… надо же так опростоволоситься» Командиры и красноармейцы глотают слезы, они льются вместе с их потом и кровью. Я понимаю эти горькие слезы обиды. Сколько я их еще насмотрюсь… У всех ощущение, что успех врага не в силе, а в чем-то другом… Бесцеремонно чуждом чреве далеких рурских и рейнских синдикатов. Фашисты предвкушают фиаско. Им интересно, что предпримут люди против брони, огня минометов и артиллерии, авиации, против нехитрой его мудрости. Из репродукторов установленных на бронемашинах нам предлагают прекратить сопротивление. Это не зря. Время не терпит. А попробовать прикладов не так уж и хочется. Придет и на нашу улицу праздник. Мы выставим танк на танк, пушку на пушку. Но как сейчас раскрошить шестерни, работу Крупов, Маннесманов, Рейнметалл-Борзинг ? Враг не знал, что патронов у бойцов давно не было, мы надеялись только на штыки. Полк получил приказ рассредоточиться и небольшими группами пробиваться на Восток. Старшие красноармейцы советуют нам использовать несовершеннолетие, как возможность избежать плена. Хотя руки вверх никто не поднимал. Отчетливо видно, люди ищут момента как «рационально» отдать силу и жизнь. Как любой ценой нажать на тормоза машине «Дранг нах Остен». Ближний бой нам сподручнее.Врагу контакт выгоднее в 500-1000 метров, нам нужно «короткое замыкание». Эх дуры! Выманит бы врага из-под брони, сам он не полезет – научен. Я удаляюсь с немыми воплями души. Нашу обиду смоет только победа. Мы ее найдем, мы найдем победу! Слышишь Гитлер! Мы найдем победу! Я чувствую что со мной может случиться невероятное. Не потерять бы рассудок. У меня чувство что мне наклепали сопатку. Это мне? Святошинскому парню? Где каждый умел постоять за себя… Я бегу спотыкаясь, от поля, где фашистские солдаты разбивают «пленных» на десятки, сотни. Попутно их «очищая». Нашим средь бела дня трусят карманы и душу, а я должен бежать от того места, где так мне все дорого. Где еще не шабаш, а очень длинный рабочий день. Выбегаю на шоссе. Натыкаюсь на баб вышедших «на охоту» за пленными. Диким, не своим голосом кричу: - « Куда Киев? Киев где?», Бабы испуганно тыкают пальцами. Кто-то сел мне на шею и орет: - «Морда бита, бита! Эх ты!»… Продолжение следует.
« БАБУШКА» Чем ближе приближаюсь к Киеву, тем сильнее стучит сердце. Киев… Киев… дымят и тлеют твои кварталы. Не зря бытует поговорка - «нет дыма без огня»… Привожу себя в порядок, умываясь в Днепре. Вода теплая. Мои одежда и обувь изрядно потрепаны. Как сказать о брате?.. За двадцать с лишним дней боев пушка выпустила не одну сотню снарядов. Слыхвл ли Киев эти залпы? Смерть брата никогда им не подарю. Волной прибивает к руке бескозырку. Она продырявлена в нескольких местах и я ясно рисую картину полета осколка в пригнувшуюся голову. Снимаю ленточку с надписью «Днепровская флотилия», вокруг талии под рубахой опоясываю себя в два витка, завязываю на узел. Я отомщу за тебя неизвестный мой друг. Я буду ходить везде и всюду с этой веющей мужеством ленточкой, я сохраню память о вас безыменные герои. Теперь немцы подумают, что я не сам по себе их враг, а мне повелевает мой долг. Если т ак можно выразиться – честь мундира. На правый берег переправился лодкой. Не так давно этим же путем я ушел из дома. Мы распевали песни, горлопанили. Как за три месяца все может измениться! Иду по Крещатику, затем по бульвару Шевченко, и прямо, прямо… Раздается взрыв. Похоже кинотеатр «Смена». Туда нас в каникулы водили со школой. Мой путь, в противоположную сторону движущимся войскам хвастливого Третьего Рейха. Слоноподобные лошади впряженные в повозки, перемешиваются с легковыми и грузовыми автомобилями. Артиллерийские упряжки лихо пылят по обочине. Немцы идут довольные, расхристанные, с закаченными рукавами. «Ай-ли, Ой-ли, ой-ля…» «Дуйте, домой не вернетесь» - крутится в голове. На Бессарабке колонны врага сливаются с потоком со Сталинки и Брест-Литовского шоссе. На тротуарах толпится народ. Какие-то старушки, «старорежимного уклада», морщатся, утирая слезу, отпускают острые словечки по « любителям колбасы и капусты». От разбушевавшихся старушек пугливо шарахаются зеваки. Старушки мне напомнили мою бабушку. В первую мировую войну, бабушкин старший сын 19-ти лет в звании унтер-офицера, был убит во время «Брусиловского прорыва». Простить любимого сына, студента Киевского Университета, отменно успевающего по наукам, старушка не могла самому богу. Со времени моих сознательных лет и до ухода на войну, с уст бабушки не сходили проклятия немцам. Не было случая, что бы бабушка не вспоминая сына, не прокатывалась по «колбасникам носившим злого духа в штанах». (народный фольклор – В.)… На пересечении и «Красном экскаваторе» мосты взорваны. Вымерло Святошино. Захожу во двор. Меня перехватывают домовладельцы. В нашу квартиру не ведут. Опасаясь за маму и отца, я бледнею. Во дворе валяются мои и брата тетради какие-то вещи из нашей квартиры. Проводив меня и брата, отец с мамой эвакуировались на Урал… Меня поят чаем… Соседи говорят шепотом, они напуганы и ошеломлены. Немцы вывесили приказ, где предписано всем жидам собраться на Лукьяновке, в районе кладбища. Одно слово жиди, объясняет все. Рядом с нашим двором живут евреи… Раиса Абрамовна с собранными пожитками готовится к месту сбора. Ее дочь с двумя трехлетними девочками-близнецами забились в угол, как затравленные зверьки. Бабушка Рая, заплаканная, говорит: «Какие счастливые люди, кто сумел уехать за Урал, вряд ли нас повезут в Палестину…, к нам боятся заходить соседи». Я призываю все свои чувства, весь голос разума! Что делать? Ошибиться нельзя! Нет! Жиди – говорят только подлецы, если это всерьез. «Тетя Феня, бабушка Рая, я вас не пущу! Никуда вы не пойдете! Вас не выдадут! Моя бабушка в городе у крестной, оставайтесь дома, пока я не приду»… Когда на следующий день, я добрался до Пушкинской, дом крестной (бабушкиной младшей сестры) зиял дырами окон и горел. Жители центра со своим скарбом расползались как муравьи, кто куда… Продолжение следует.
Отступив немного от рассказа, я хочу кратко описать для несведущих, что же это за местность Святошино. В начале ушедшего века сообщение с Киевом, его ближайшими пригородами и дачной местностью обеспечивали железные дороги, речные пароходы, экипажи и автомобили. Можно было воспользоваться почти дармовыми услугами городской электрической железной дороги. При этом вагоновожатые подавали дамам ручку, были предельно вежливыми, знали иностранные языки. Кстати, трамвай курсировал в летний период неустанно. Каждые 15 минут подавались "пульманы", увозившие отдыхающих и их гостей не за тридевять земель, а всего-навсего за восемь—десять верст от шумного Киева в тень сосновых лесов, к прохладе зеркальных прудов, в чудесный мир загородного существования. Чтобы отдохнуть "по-человечески", можно было махнуть в Ниццу или Баден-Баден, а можно было оказаться в самой настоящей пригородной "Санатории", что обходилось несравнимо дешевле. Рассмотрим летний отдых наших предков на примере поселка Святошин — одной из лучших дачных местностей в окрестностях города в десятые годы ушедшего столетия. "Поселок расположен в сосновом лесу, стоящем на уровне Киевских высот, и отличается чистотою озонированного воздуха", — сообщалось в справочной книжке правления Общества благоустройства, изданной в 1914 году. В то время "в видах охранения чистоты воздуха" здесь запрещалось устройство фабрик и заводов. Кроме того, гудронированное Брест-Литовское шоссе (нынче проспект Победы), препятствовало образованию пыли. Благодаря песчаной почве (улицы поселка не были вымощены), даже после ливней и затяжных дождей здесь отсутствовали грязь и сырость воздуха. Местность была "здоровой". В местном общественном парке к услугам отдыхающих были прогулочные велосипедные и роликовые дорожки, тир, первоклассный ресторан с двумя бильярдами, здание драматического театра, в фойе которого устраивались танцевальные вечера. Два-три раза в неделю здесь играл симфонический оркестр. Уплатив годовой взнос — пять рублей, дачевладельцы и даченаниматели пользовались правом бесплатного входа с двумя членами семейства в парк. Кроме того, при соблюдении цивилизованных норм поведения, Лесное ведомство разрешало дачникам отдыхать в казенном лесу, который простирался до села Борщаговка (сегодня — Ленинградский район Киева). Многие святошинцы совершали пешее паломничество в соседнюю Пущу-Водицу, посещали друзей на хуторах Сан-Суси, Сан-Мари, Стрельна (эти названия исчезли после Октября). Теперь на месте бывших живописных, с каскадами озер и великолепных рощ для гуляний — промышленный и жилой, но далеко не курортный район города, именуемый Нивки. Справедливости ради замечу, что живописные дачи (правда, в ограниченном количестве) были и в самом Киеве, точнее на его окраинах: Куреневке, Приорке, Сырце... Но все же то была "городская черта", и дачи эти терялись среди частных домиков с их банальными огородами. В то время предместья Киева играли немаловажную роль в обеспечении города и ближайших пригородов продуктами огороднической деятельности. Так, Куреневка, известная своими садами и огородами, доставляла овощи, ягоды и фрукты на все киевские и пригородные базары, в том числе и в Святошин. Приорка практически повторяла "подвиг" Куреневки. Обилие огородов и садов этого предместья содействовало наполнению потребительской корзины горожан щедрыми дарами. Была еще одна удивительная киевская окраина, граничащая с Приоркой. Именовали ее романтично, с примесью светлой печали: "Кинь-Грусть". Говорят, что название это придумала сама императрица Екатерина. Еще киевляне прозвали эту местность Дачей Кульженко, потому что именно здесь скупил несколько дачных владений киевский издатель Кульженко — весьма обеспеченный и удачливый предприниматель, владелец одной из лучших типографий дореволюционной России. Сегодня от былых названий, а равно и роскошных дач не осталось и следа. С современной площади Шевченко отправляются в Пущу-Водицу трамваи, едут в Вышгород автобусы... Несколько фотографий Святошино до революции.
...Итак, чтобы быть полноценным дачевладельцем, девяносто лет назад требовалось соблюдение Обязательного санитарного постановления, фрагменты которого (возможно, весьма ценные для современных дачников), приводятся ниже. Строго регламентированная "обыденность" спасала тогдашнее общество от всевозможных, свойственных нашей эпохе "беззаконий мелкого масштаба". "Дачевладельцы обязаны содержать в чистоте прилегающую к их дачам половину улицы и не выбрасывать на них никаких гниющих предметов, как то: трупов животных, гнилого мяса, рыбы и т. п., а также навоза и мусора. Выравнивание улиц вроде засыпки промоин может производиться только с разрешения санитарных попечителей. Воспрещается выпасать и вообще оставлять бродить по улицам скот. Бродячий скот может быть арестован владельцем усадьбы, подле которой будет найден. На улицах и на части шоссе, лежащих в районе Святошина, запрещается останавливаться для ночлега приезжающим подводам… Вывозимый мусор не должен быть рассыпаем по дороге. Сжигание мусора в усадьбах допускается или ранней весной, или же по окончании дачного сезона не ранее сентября Эти правила дополнялись новыми жесткими пунктами по мере того, как Святошин все более превращался в курорт. Климат святошинского леса, по мнению известных светил медицинской науки, имел целебную силу. Знаменитый терапевт Феофил Гаврилович Яновский рекомендовал селиться здесь легочным больным и сердечникам. В Святошинском дачном поселке за все время его существования освоили 450 участков, самые небольшие из которых были не меньше двадцати соток. Для лиц, занимавшихся легковым извозным промыслом, была установлена специальная такса. Так, проезд по поселку в один конец обходился пассажиру в 20 копеек, а за час езды полагалось платить полтинник. Причем, для крытых экипажей на резинах (за дополнительные удобства нужно и платить соответственно) такса повышалась вдвое. В летнее время сюда в отдельные дни съезжалось до пяти тысяч человек, причем не только из Киева и ближайших пригородов. Гостем Святошина мог быть и какой-нибудь кузен Лариосик из Житомира. Естественно, здесь возник обширный рынок. Владельцу базарной площади вменялось в обязанность производить ее ежедневную уборку и очистку. Интересны выдержки из инструкции, многие пункты которой сколь свято соблюдались тогда, столь свято не выполняются в наше сплошь и рядом "базарное" время: "Места приготовления, хранения и торговли съестными припасами ни в коем случае не должны служить местом для жилья или спанья кого бы то ни было. Между прочим, все открытые в Святошине парикмахерские, бани, купальни и прачечные общественного пользования подчинялись киевским правилам (установленным для населенного пункта первого класса). Дачники из "раньшего времени" прекрасно описаны Чеховым, Буниным, Куприным… Возможность узнать подробности имеются у всякого, кто умеет читать и любит художественную литературу. Для тех, кто не совсем знаком с постановкой дачного дела в годы советской власти, сообщу, что тогда размеры участка не могли превышать шести соток, а высота домика — один этаж. Регламентировалось количество высаженных на участке фруктовых деревьев. Администрация имела право вырубить "лишние" деревья и кусты, либо требовать уплаты специального налога, а то и штрафа. Имея специальное, одобренное партийным и советским руководством разрешение на содержание домашней живности (определенное число кур, гусей, уток или свиней, коз, коров), хозяин участка был обязан отчитываться "поштучно" за каждую из "особей". Современный дачный бум, в котором роли первых скрипок исполняют "новые украинцы", в большинстве своем лишь бледное подобие прошлых времен. За огромные средства на все тех же шести сотках возводятся нелепые в архитектурном отношении "дворцы-казематы". Некоторые откровенно напоминают "тюремные замки". С чего бы это? Скученность зданий на участках столь велика, что подобно Каю и Герде, детишки хозяев новых дач могут ходить друг к другу в гости через окна своих хоромин. Остается с грустью констатировать, что сегодня от былого курортно-санаторного поселка Святошин, а равно и от множества других дореволюционных дачных селений почти ничего не осталось. Исчезли знакомые с детства киевлянам среднего и старшего поколения "просеки". Жалкие останки некогда добротных дач еще можно увидеть в редком мелколесье, уцелевшем при строительстве жилого массива. Уничтожены фруктовые деревья, в частности яблони, сливы, абрикосы и вишни, многие из которых плодоносили (!) до недавнего времени. Не способствуют улучшению экологии завод "Красный экскаватор" и Авиационное производственное объединение. Отнюдь не благообразный вид имеет рынок, организованный у станции метро. Впрочем хватит заниматься морализаторством, а посему выводы на совести читателя этих строк и закончить это небольшое эссе строками из Юрия Левитанского. "Сон происходит в минувшем веке, Звук этот слышится век назад, Ходят веселые дровосеки, Рубят, рубят вишневый сад… Ну, полно, мне-то что быть в обиде? Я — посторонний, я ни при чем. Рубите вишневый сад, рубите. Он исторически обречен! Прочь сантименты! Они здесь лишние. А ну-ка стукнем, еще разок… Но только снятся мне вишни, вишни, Красный-красный вишневый сок". Прекрасные "райские" уголки Киева уничтожаются современностью. Это судьба? 3 фотографии довоенного Святошино. Санатории в лесу. Можно только позавидовать советским отдыхающим. 4 фото перед войной. Мальчишки выглядывают из трамвая. Возможно среди них и автор повести. 5 фото - 50-тых годов прошлого века. Сделана примерно с того же места что и на первом фото предыдущего поста. Слева уходит в даль Брест-Литовское шоссе. То самое по которому в 41-ом входили в Киев немцы.
Возвращаясь к рассказу, я прошу вас обратить внимание на рассказ очевидца. Все что касается непосредственно расстрелов в Бабьем Яру - выделено. Каждое слово - это свидетельство! …Вдруг кто-то рвет за рукав. «Вовка» - бабушка коршуном вцепилась в куртку, будто я собирался дать деру. «Мерзавец! Откуда ты взялся? Что тебе здесь надо, куда вы все делись?». Ведь кого-то я должен найти. «Идем скорее… я еще при наших в городе, у Катюши…». «Знаю, был в Святошино». Теперь мы на Мельника, идем же…» - шамкая беззубым ртом, бабка крестила место, где когда-то жили люди. Добирались до особняка напротив медучилища довольно долго. Бабушка часто останавливалась, плакала. Бабушкин троюродный брат, профессор В.Ф.Карнаухов, встретил нас «добродушно», приговаривая: - «Пошла за мукой, привела суку». Меня мыли, терли, примеряли сорочки и брюки сыновей профессора эвакуированных в глубь страны. Крестная стала прилаживать мне одежду, укорачивая рукава и штанины. «В каких войсках, молодой человек имели честь так сказать сражаться?..» - подозрительно косясь на матросскую ленточку, певуче растягивая слова, подсовывался ко мне профессор. «Это не может не придумать бог весть что, Коля был совсем другой мальчик.» « А это сожги или закопай в саду» - повысила голос бабушка. «Ну нет уж Дуся, пусть хранит! Матрос без ленточки, что солдат без знамени..., эх-хе-хе» - выдавил профессор. «А сколько лет вам молодой человек, кто мог вам доверить воевать, вы хоть умеете с винтовкой обращаться?» Чувствуя накаленную обстановку, я сказал, что мобилизован был на окопы и работы в колхозах, а воевать пришлось по ходу дела. «По ходу дела» - передразнил профессор – «Вояки, ну и вояки». Приказ по поводу евреев удручающе подействовал на мою бабушку и дальних родичей в компании которых я очутился. Тревожило положение с питанием. Вчера в Святошино в нашей малой комнате, я обнаружил торбу с сухарями, кулечки с разными крупами. Вытащив из сарая профессора, маленький, словно игрушечный возик-арбу, точь-в-точь каким мы в колхозе возили зерно, я предложил перевезти из Святошино продукты. Утром по улице Мельника движутся первые толпы, идут подавленно, униженно, загипнотизированные в легенду о переселении. Едут биндюжники. На «площадках»:, старики, дети, узлы, подушки. Идут молодые парни и девушки. Что они сейчас думают? Как можно было довериться фашистам? Окаменелые лица, ко всему безразличные. С тяжелым своим горем и предчувствием. Я не отрываюсь от окна. Как помочь людям? Как преградить путь чудовищному преступлению? Наш профессор бледный, растерянно, дрожащими руками льет себе валериановые капли. Его борода подергивается как «обрубленный хвостик». Бабушка шепчет молитвы «Николаю-угоднику». Креститься сама, крестит проходящих мимо людей – «…сохрани и благослови, сохрани и благослови…». Я слушаю бабкин лепет и думаю: не поможет, оружие надо. Ночью мы не спим. Пулеметные и автоматные очереди заставляют каменеть сердце. В доме профессора все плачут. Я плакать не могу, но у меня на душе такое тягостное , горькое ощущение, что трудно объяснить. Я запускаю за пазуху руку, сжимаю в кулаке свой талисман – ленточку «Днепровская флотилия». У меня шевелятся губы. Бабушка думает что я молюсь. Нет. Мне это не пришло в голову. Я произношу клятву, самому себе клятву которую буду знать только я сам. На следующий день навстречу толпам евреев несутся грузовики с одеждой расстрелянных, как бы перечеркивая результат веры в желаемое, веры перестраховщикам и трусам. «Нет правды. Все позволено. Каждое дело имеет свой смысл. Даже преступление. Мы должны быть жестокими со спокойной совестью, время прекрасных чувств прошло», - вещал миру Адольф Гитлер… Продолжение следует.
