Великий Сибирский Ледяной поход Каппеля

ВЕЛИКИЙ СИБИРСКИЙ ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

Отступление началось
(Автор - Варженский В. Поручик. В белых войсках Восточного фронта; весной 1919 г. в Чердынском полку Пермской дивизии. Участник Сибирского Ледяного похода. В эмиграции. Умер после 1972 Впервые опубликовано: Первопоходник. 1971. Июнь—август. № 2—3.)



Весной 1919 года, как только схлынули весенние полые воды и реки вошли в свои берега, части Белой Сибирской армии, стоявшие на подступах к городу Глазову Вятской губернии, были опрокинуты красными и, не сдержав натиска, стали отступать. Здесь оперировали части корпуса генерала Пепеляева. Этот корпус, пополненный после взятия Перми целой дивизией129, сформированной из набранных по мобилизации местных жителей занятого района, именовался уже 1-й Сибирской армией. Там, в Черданском полку вновь сформированной Пермской дивизии, находился и я.

Какие причины понудили к отступлению нашу армию, я сказать не могу, так как во время Гражданской войны не представлял из себя ничего, кроме ничтожной единицы в огромной массе человеческих групп, и по молодости, без всякого критического отношения, механически исполнял все то, что делали все меня окружающие.

Были слухи, что на левом фланге, где-то на Волге и, кажется, у Казани, чехи оголили фронт, уйдя со своих позиций, и там образовали опасный прорыв. Волжская группа откатилась, а мы для выравнивания фронта сделали то же самое. Но это были только слухи. В чем была истинная причина — установить было трудно. Достоверно было только одно, что мы отходили и отходили, правда, первое время — планомерно, в порядке, согласно приказам высшего командования.

Дальше перед нами лежал Урал с его тесными проходами по ущельям, с рабочими поселками горнозаводской промышленности, из которых большой процент, по моему мнению, тяготел к нашему врагу и этим, конечно, создавал угрозу отступающим, чем только и можно объяснить тот стремительный уход нашей армии за Урал, на равнину Тобольской губернии, где простирается так называемая Западно-Сибирская низменность.

Имея у себя в тылу главный штаб Верховного Правителя адмирала Колчака в Омске и целую богатую Сибирь как тыл, откуда можно было черпать провиант и живую силу, то есть пополнение, армия в этот период была еще и физически и морально крепка и могла не только сдерживать противника, но и переходить в наступление. В то время у всех была какая-то уверенность, что армия дальше реки Тобола, с опорными пунктами Тюмень — Ишим, отступать не будет.

Поезда, полные беженцев из Перми и других городов, медленно и даже весело двигались по живописным местам Урала. Чудная летняя погода. Очаровательные, с соловьями, ночи... Остановки в лесу или на берегу красивых озер, не доходя до станций, ввиду их перегрузки... Прогулки... Собирание цветов... Оставление записочек на стенах вокзалов родным и друзьям, едущим в следующих эшелонах, чтобы не потеряться... Все это создавало скорее беспечную картину приятного и не совсем обычного путешествия; ожидания быстро надвигавшейся трагедии не было заметно.

Несмотря на глубокую веру как самого командования, так и всей движущейся массы в благоприятный исход создавшегося положения, участившиеся переходы к красным целых рот, а иногда и батальонов внушали большие опасения.

Численность отступающих двух групп армии, то есть с Камы от Перми и с Волги от Казани, где, как потом говорили, и произошла главная катастрофа, вряд ли была менее чем 500 тысяч человек, а может быть, даже и больше, по сведениям неофициальным.

Правда, вооружение было не однородное: здесь были и русская трехлинейка, и американский винчестер, и японская винтовка, но все без исключения имели оружие и достаточное количество патронов. Была у нас и артиллерия, но какого калибра, в каком количестве и как обстояло дело с боеприпасами, я, как пехотинец, судить не берусь.

В августе 1919 года армия, как и предполагалось, подошла и остановилась на линии Тюмень—Ишим и держалась там до ноября. Ввиду участившихся к этому времени революционных вспышек в тылу и расстроенного транспорта, армия не получала необходимого снабжения и поэтому, конечно, не могла удержать своих позиций от натиска красных.

Месяца за два до оставления намеченной по Тоболу линии обороны командование, вероятно, заранее учло, что позиции эти удержать будет трудно. Поэтому с позиции была снята целая 1-я армия генерала Пепеляева, как более других нуждающаяся в отдыхе и необходимом переформировании, и направлена на линию рек Обь—Иртыш, как естественное препятствие, за которым можно обороняться с меньшими силами. Главный штаб 1-й армии во главе с Пепеляевым занял город Новониколаевск на Оби.

Намечалась еще и третья линия обороны, дальше на восток по реке Енисею, с главным опорным пунктом в городе Красноярске, куда и был направлен Средне-Сибирский корпус генерала Зиневича. Этот корпус, хорошо отдохнувший в резерве, должен был пополнить и поддержать остальную часть армии, если она не удержится на первой и второй линиях и отойдет к Енисею; тогда эта соединенная армия явится труднопреодолимой силой.

Высказанное предположение, если оно и не встретит признания, все равно не является главной мыслью моих записок, так как вопросов стратегического или политического порядка я не собираюсь обсуждать. Цель моего рассказа — передать переживания и ощущения живого человека, попавшего в водоворот человеческих страстей, с одной стороны, и в труднейшие природные условия — голода, холода, эпидемии тифа и преследования неумолимого врага в течение чуть ли не целого года и на протяжении многих тысяч верст — с другой.

 

Эвакуация штаба Верховного Правителя из Омска и сдача последнего врагу лишили армию общего командного руководства, и она перестала быть тем, что называется армией, распавшись на отдельные части, с трудом, а порой и очень неохотно кооперирующие друг с другом.

Сказывалась очевидная перегрузка армии уходящими с ней штабами, административными учреждениями, госпиталями, семьями военнослужащих и просто массами разнообразных беженцев, чуть ли не превышающих численно боевой состав. Этот балласт занял все передвижные средства железной дороги, где вначале неосмотрительно по двум колеям линии пустили поезда в одну сторону, что вскоре абсолютно лишило армию возможности пользоваться железнодорожными путями. Грунтовые дороги были также загружены той же массой с домашним скарбом. Все это не только мешало, а просто трагически лишало армию какой-либо боевой мощи и возможности маневрировать, и от этого картина день ото дня становилась все мрачней и мрачней.

Поезда, идущие один за другим на расстоянии 40 — 50 шагов, еле ползли и постоянно останавливались среди полей и лесов. Пешие без труда обгоняли «счастливцев», которые раньше так комфортабельно расположились в вагонах. Чем дальше, тем становилось все хуже и хуже. Некоторые паровозы, не набрав достаточно топлива или воды, выходили из строя и, держа за собой огромную вереницу составов, способных двигаться, стояли на парах и напрасно расходовали свой запас.

Порой и даже довольно часто можно было наблюдать трагикомическую картину снабжения водой заглохшего паровоза. Для этой цели весь эшелон, без исключения, становился цепочкой в два ряда, от паровоза до ближайшего водяного источника. Здесь были важные барыни и нежные барышни в модных шляпках и изящных туфельках на высоких каблучках (это было все, что они захватили с собой на короткое время вынужденной поездки, так как в полную катастрофу не верил никто), солидные и холеные мужчины, чуть ли не с моноклями и в лайковых перчатках, старики и дети различного возраста... Такой примитивный конвейер работал до изнеможения, подавая воду ведрами, кастрюлями, ковшами, бутылками и даже чайными чашками — одним словом, все шло в работу, что было в эшелоне из посуды... И если удавалось пустить машину в ход, то ненадолго... Через некоторое время она опять умирала, и снова производилась та же отчаянная попытка.

 

Наступала ненастная сибирская осень, с бесконечно нудными дождями с пронзительным, холодным северным ветром. По утрам начинались заморозки. Положение создавалось печально-плачевное. Скученность, плохое питание, скверные санитарные условия и переутомление — все это способствовало и приготовляло благоприятную почву для эпидемии сыпного и возвратного тифа, которая не заставила себя долго ждать.

При наличии только что сказанного, без особо сильного воображения можно себе представить тот неописуемый ужас массы людей, которым сопровождался этот трагически легендарный поход и о котором, в сущности, ничего еще не было сказано.

Эпидемия начала косить людей без жалости и без разбора. Тысячи больных в непосредственной близости со здоровыми увеличивали число жертв. Попытка сдавать тифозных в поезда не помогала, так как везде выяснялось отсутствие медицинской помощи и самого необходимого для ухода за больными. Здоровые бежали в панике, а больные оставались на произвол судьбы и гибли. Вскоре можно было видеть чуть ли не целые эшелоны, груженные окоченевшими трупами, которые стояли ужасающими привидениями на запасных путях железнодорожных станций.

На грунтовых дорогах дело обстояло не лучше. Загнанные и голодные лошади дохли или, издыхая, молчаливо и с упреком смотрели грустными глазами, полными слез, на проходивших, и в этих глазах было столько горькой тоски, что без содрогания нельзя было пройти мимо. Вся дорога, насколько мог видеть глаз, если вы шли в хвосте или даже в середине колонны, была усеяна трупами этих честных и безвинных жертв, друзей человека.

Отступление Великой французской армии в 1812 году от Москвы, трагизм которого так потрясающе ярко отмечен в истории и в нашей классической литературе, вряд ли может не только сравниться, но даже сколько-нибудь приблизиться к испытаниям, постигшим всю ту почти миллионную массу людей, которые начали этот страшный Сибирский Ледяной поход в полудикой необъятной стране, при холоде в зимнее время до 50 градусов по Реомюру и закончили его ничтожной цифрой живых свидетелей в 10—15 тысяч человек.

 

Страшная сибирская зима наступала так же быстро, как и теснящий нас противник. Ко всем физическим и нравственным страданиям прибавилось еще одно — мороз. Отсутствие теплой одежды особенно заставляло это чувствовать. Люди умирали теперь не только от пули или сыпного тифа, но и оттого, что просто замерзали.

После сдачи Омска моральное состояние воинских частей резко понизилось, и только немногие из них еще сохранили, и то относительно, свою дисциплину и какую-то боеспособность. Даже в самых стойких частях превалировала идея не борьбы с врагом, а личного спасения: как бы от врага поскорее уйти.

Оставив позади себя опасную для нас преграду — Иртыш, который мы перешли по льду, замерзшему чуть ли не накануне нашей переправы, мы покатились к Красноярску, на Енисей.

Как в конце Первой мировой войны у солдат, уходящих с фронта, появилась своя, много говорящая фраза: «Крути, Гаврила», — так и у нас было свое, не менее меткое выражение: «Понужай!» «Понужай», то есть «погоняй», в смысле «удирай». И здесь есть нескрываемая и горькая ирония над собственным не совсем благородным чувством низменного инстинкта человеческой натуры. Так, «понужая», мы докатились до станции Тайга, где ожидала нас еще одна неприятность. Здесь в первый раз на сцену появились значительные партии красных партизан, которые преградили нам дорогу. По собранным сведениям, отряд партизан, стоявший на нашем пути, был значительной силой. И вот, чтобы избежать излишних потерь, мы спустились в тайгу и по руслу какой-то небольшой замерзшей реки — другой дороги в тайге не было — двинулись в обход ожидавшей нас засады.

Несмотря на опасность, в которой мы находились, нельзя было не заметить феерической обстановки, которая нас окружала. Войдя в дремучий лес, мы как бы очутились в снежном царстве легендарной тайги: девственный белый покров лежал на причудливых ветках столетних сосен, елей, лиственниц и пихт таким слоем, что дневной свет едва проникал через его толщу, и все это создавало впечатление фантастической сказки.

Нарушая покой зимнего сна зачарованной тайги, мы шли по чистому, едва запорошенному льду неизвестной мне реки. Двигаясь со скоростью не больше 20 верст в сутки, на третий день не совсем обычного путешествия под снегом или, вернее, как бы в снежном туннеле мы снова вышли на Сибирский тракт у деревни Ковровой.

 

Путь от станции Тайга до Красноярска, расстоянием в 400 верст, при частых стычках с мелкими партиями партизан, которые беспокоили нас, как ищейки затравленного зверя, возбуждал в нас не страх быть убитыми — к мысли о смерти мы давно уже привыкли, — но ужас быть захваченными в плен. Вот что давало нам силы идти и идти, и мы с помощью того же «понужай», делая по 20 верст в сутки, через три недели, под самое Рождество, были у Красноярска.

В то время как вся отступающая или, вернее, бегущая масса людей с обозами и бесконечной лентой едва двигающихся поездов подходила к Красноярску, последний был занят сильным отрядом партизан Щетинкина, бывшего штабс-капитана из фельдфебелей, состоявшим из отличных стрелков-охотников, о которых говорили, что они чуть ли не за версту бьют без промаха в глаз.

Также было известно, по слухам, что наш белый генерал Зиневич, командующий Средне-Сибирским корпусом 1-й Сибирской армии генерала Пепеляева, со всем гарнизоном Красноярска перешел на сторону красных. Таким образом, в Красноярске получился внушительный боевой заслон против полуголодных, изнуренных и к тому же морально подавленных и плохо вооруженных частей Сибирской и Волжской армий, с большим процентом больных.

При создавшемся положении, отказавшись, после неудачной попытки, от мысли взять Красноярск с боя, наше командование заметно растерялось, и общего организованного плана прорыва разработано не было, а начальники отдельных частей действовали по своей собственной инициативе, не имея связи с другими. Единственно, что было обшей идеей, это — проскользнуть за Енисей, обойдя Красноярск с севера.

Отряд, в котором я находился, выбрал маршрут верстах в двадцати к северу от города, где расположился противник. Двигались мы ночью, со всеми предосторожностями, рассчитывая неизвестно на что, шли через большое село во время рождественской службы в местной церкви, мимо которой мы проходили крадучись. А здесь и поджидал нас враг.

Завязался бой. Конечно, это было только сторожевое охранение... Победа осталась за нами, то есть мы проскользнули за Енисей, но стоило это недешево: мы понесли большие потери. В этом ночном бою под Рождество я потерял своего младшего брата, с которым шли до Красноярска вместе. Здесь, у Красноярска, принимая в расчет и всех эвакуирующихся, наши потери были не меньше 90 процентов всей движущейся массы. За Красноярск, занятый партизанами, не прошел ни один эшелон, шедший другими путями.

Прорывом некоторой части армии у Красноярска и уходом ее за Енисей заканчивается первый и, может быть, самый страшный период Великого Сибирского Ледяного похода не только географически, так как мы вступили в новую и более трудную область Средне-Сибирской возвышенности, но и по духовно-психологическому значению этой борьбы.

Здесь, и только здесь, под Красноярском, — это, конечно, мое личное мнение — наше Белое движение потерпело полное крушение. Если до этого и была еще какая-либо надежда удержать за собой часть сибирской территории и возобновить борьбу с новым упорством и меньшими ошибками и промахами, допущенными нашими политически полуграмотными вождями, то после разгрома у Красноярска она окончательно рухнула даже у самых больших оптимистов.

Так закончился первый этап Ледяного Сибирского похода.

 

После Красноярска за Енисеем армия хотя и состояла из тех же воинских частей, что и прежде, но по формации эти части было далеки от тех, наименование которых они за собой сохранили. Это не были уже дивизии, бригады и полки, а какие-то жалкие их остатки. К этому времени вся армия полностью вряд ли превышала численность в 20— 25 тысяч человек. Настоящее заключение я делаю на основании положения своего полка. Теперь он состоял из двух батальонов трехротного состава по 25—30 человек в роте и полковой конной разведки в 150 всадников, то есть всего 300 бойцов в полку, а нестроевой роты не было вообще.

Другие части были укомплектованы не лучше. Правда, по качеству состав был выше, так как в нем превалировал физически и морально здоровый элемент, сумевший вынести все трудности и лишения похода. Кроме того, теперь армия не была уже обременена массой беженцев, и поэтому части приобрели большую подвижность и боеспособность. Здесь сильнее окрепла убежденность в несовместимости нашей идеологии с большевиками, а также сознание своей обреченности, выйти из которого можно только в крепкой спайке, когда «один за всех и все за одного».

Если до Красноярска мы шли в неизвестность, то теперь перед нами была уже определенная цель, правда еще трудно достижимая, но цель: там, за Байкалом, в неведомой Чите, наш, как нам тогда казалось, единомышленник атаман Семенов, и трудный путь уже скрашивается тусклой надеждой на скорое окончание наших лишений.

 

От Красноярска до Иркутска еще более тысячи верст. Стояли первые дни января 1920 года, и сибирские морозы день ото дня свирепели все больше и больше.

Отряд в 25—30 тысяч человек мог двигаться или, вернее, уходить от врага как будто бы легче, но суровые условия местности и климат сильно затрудняли переходы, которые были по-прежнему и тягостны, и опасны.

Местное население, распропагандированное большевиками, относилось к нам враждебно. Питание и фураж достать было почти невозможно. Эпидемия тифа не прекращалась. Деревни, которые попадались нам на пути, порою бывали совершенно пусты и представляли из себя до ужаса неприятную картину. Жители, напуганные распространяемыми ложными слухами о наших зверствах скачущими впереди нас большевистскими пропагандистами, в страхе убегали в лесистые горы, где и оставались, пока мы не покидали их насиженных гнезд. В таких поселках мы находили только больных стариков, не имеющих сил уйти в горы, и бездомных или забытых собак, которые, поджимая хвосты, боязливо и виновато жались к пустым хатам, даже не тявкая. Бывали случаи, что жители, покидая деревню, оставляли специально для нас у общественной избы собранные продукты питания и фураж, как бы положенную дань, желая задобрить нашу «алчность» и этим избежать неминуемого, по их мнению, разгрома родного гнезда.

Красные партизаны также не дремали и час от часу наглели все больше и больше. Нередко поселки, в которых мы предполагали сделать ночлег, приходилось брать с боя и держать сильное сторожевое охранение от шаек из местного населения. Помню, как однажды ночью мы пришли в большое село, которое делилось маленькой речкой почти на две равные части. Заняв квартиры за речкой, ближе к выходу, расположились на ночлег... Утром, только что забрезжил рассвет, караул обнаружил, что в первой половине того же села ночевали крупные силы красных... После короткой схватки мы ушли и продолжали путь без серьезного нажима со стороны врага.

Вспоминается и другой случай, когда после длинного и изнурительного перехода, получив сведения, что неприятеля поблизости нет, мы расположились на дневку. Предвкушая хороший отдых в теплой избе зажиточного сибиряка, мы до полуночи развлекались игрой в карты. В тот вечер мне особенно везло, и я выиграл один миллион рублей на сибирские деньги. Передав выигрыш полковому казначею для хранения в денежном ящике (у нас это практиковалось), я лег спать. Ночью, задолго до позднего зимнего рассвета, неожиданно напали красные, и после короткой и беспорядочной перестрелки мы отступили, а казначей вместе с денежным ящиком, в котором находился и мой миллион, достался красным. Такие эпизоды, как только что приведенные, не представляли собой редкости, и мы рассматривали их как курьезы похода.

Помимо курьезов бывали и серьезные положения. В одном из таких мы оказались у города Канска, расположенного в 200 верстах к востоку от Красноярска по Восточно-Сибирской железной дороге.

Приближаясь к Канску, мы уже имели сведения, что он занят красными. Во избежание всяких нецелесообразных столкновений, наши части армии направились в обход города с юга по проселочным дорогам и двигались верстах в 25 правее Канска. На этом направлении наш авангард вошел в один незначительный поселок, по названию, кажется, Голопуповка, и выслал от себя разведку в сторону соседней деревни, находящейся верстах в трех-четырех впереди. Разведка, вышедшая за околицу, тотчас же была встречена сильным огнем противника и принуждена была вернуться обратно.

 

Попытка сбить красных всем авангардом вместе также не имела успеха, и отряд вернулся в исходное положение в ожидании подкрепления. Следующие за головным отрядом части армии одна за другой втягивались в поселок, и скоро вся армия сосредоточилась в этой небольшой деревне. Все дороги вокруг нас были заняты красными, и мы находились в западне, в которой пробыли целых три дня. Дольше оставаться стало уже невозможно, так как все запасы продовольствия в деревне были израсходованы и наступал неизбежный голод.

Со смертельным страхом, закусив до боли губы, чтобы не вырвался стон, с каменным сердцем мы ждали своей участи. Женщины вели себя не хуже мужчин и не впадали в панику. Даже дети не плакали и только с ужасом, охватившим их маленькие души, молчали.

При одном воспоминании о тех далеких переживаниях в небольшой сибирской деревне даже теперь, спустя 40 лет, по коже пробегает мороз... Попытки пробиться, предпринимаемые не один раз в различных направлениях, как отдельными командами лихих удальцов, так и целыми частями, успеха не имели... Командование растерялось... Дисциплина упала, и только страх держал всех вместе.

На третий день было созвано военное совещание командиров частей, включая батальонных командиров, которое так же, как и под Красноярском, решило предоставить каждой части свободный выбор действия, то есть — спасайся, как можешь... И вот одни, желая смягчить врага, пошли в Канск, где находился главный штаб красных, добровольно сдаваться на милость победителя. Другие, преимущественно конные части, бросились на юг, без дорог, лесом, по кратчайшей линии к монгольской границе. Третьи решили снова ударить в лоб, готовые умереть или пробиться на восток. В числе последних находился и наш полк, по инициативе которого выбрано было это направление. Полк пошел, как нам казалось тогда, на верную смерть первым.

 

На четвертый день, ранним морозным утром, при каком-то тупом молчании, точно обреченные, мы решительно двинулись. Впереди команда конных разведчиков, за ней на подводах пехота, дальше обоз с повозками больных, раненых, а также женщин и детей. Конные, выйдя за поскотину поселка, по узкой дороге вначале легкой рысью, а затем в карьер понеслись к следующей деревне, стоящей на невысоком пригорке. Задание их было — проскакать деревню, даже под огнем, и с тыла снова повернуть на нее, когда пехота подойдет с фронта...

Этого рассказать нельзя... Это надо пережить, чтобы понять всю радость и сумасшедшее изумление, когда деревня, где вчера вечером стоял сильный заслон, о который разбилась не одна наша попытка, оказалась пустой. По неизвестным нам причинам красные ушли, и мы отделались легким испугом, если это можно назвать «легким».

У этого барьера, как и у Красноярска, наша армия подтаяла еще больше. Части, направившиеся на Канск, по сообщению солдатского вестника, так там и остались. Другие, выбравшие путь на Монголию, прокладывая себе дорогу по тайге в девственном глубоком снегу, претерпели много лишений, но в конце концов, с большими потерями, все же снова вышли на Сибирский тракт и связались с нами. Мы, взявшие как бы самое неверное и опасное направление, оказались — конечно, относительно — в самом выгодном положении.

От всех больших и малых стычек, где так или иначе неизбежно бывали потери, армия хотя и медленно, но заметно убывала. Беспокойство, тяжелые переживания и продолжающаяся еще эпидемия сыпного и возвратного тифа, так как к этому времени в отступающих частях не было ни медицинского персонала, ни медикаментов, также имели огромное влияние. Больные не могли попасть в госпиталь и оставались в своих частях, в лучшем случае — под присмотром свих друзей, проводя большую часть времени на суровом сибирском морозе; к удивлению всех, они довольно скоро поправлялись. Впоследствии я слышал, что это явление натолкнуло медицину на мысль лечить тиф холодом и что этот способ будто бы с успехом применялся на практике.

 

Большую часть своего пути армия двигалась вдоль полотна железной дороги и только изредка, и то вынужденно, отклонялась от своего прямого направления. Поэтому мы были живыми свидетелями того, как в классных вагонах с комфортом ехали чехи. Они ехали в направлении Иркутска, увозя с собой много награбленного русского добра. Чехи, онемеченные славяне, алчно захватывали все, что попадалось им под руку и имело какую-либо ценность. Они везли мебель, рояли, какие-то товары и даже русских женщин... Но не многие из последних добрались до Владивостока. На Китайско-Восточной железной дороге чехи под предлогом, что идет контроль, не разрешающий их дальше везти, прятали своих подруг в мешки и на ходу поезда выбрасывали их из вагонов.

Мы не могли забыть, что эти чехи — недавние наши враги, затем наши военнопленные Первой мировой войны, потом вынужденные наши союзники, которые предательски ушли с фронта на Волге и Каме в числе чуть ли не 40 тысяч и обнажили наши фланги, что дало возможность противнику угрожать нашему тылу. Все это, вместе взятое, дополненное привилегированным положением этих господ в данный момент, вызывало бессильную злобу и горькое оскорбление национальных чувств, которое доходило до ненависти. Самодовольные, сытые, уверенные в превосходстве своих сил, они цинично смотрели из окон классных вагонов на изнуренных, голодных, плохо одетых и бессильных настоящих хозяев земли русской — участников трагического Ледяного похода. Подобное явление могло случиться только в небывалое лихолетье в нашей истории, и кто виновник этих стыдных страниц ее — когда-нибудь скажет справедливый строгий судья — сам русский народ !

В дополнение к сказанному как иллюстрацию можно привести и мой личный случай, который, я думаю, не был единственным. Проходя мимо стоявшего на пути чешского эшелона, я поравнялся с одним упитанным чехом, который сидел на ступеньке вагона и издевательски смотрел на нас, проходящих. В руках у него был большой кусок белого и, как мне казалось, очень вкусного хлеба. Заметив мой голодный взгляд, он нагло предложил обменять хлеб на мой наган. Я отказался. Тогда он швырнул хлеб далеко в снежные кусты и, произнося ругательства, скрылся в вагоне.

Вообще говоря, вряд ли можно найти подходящие слова и краски, чтобы обрисовать те чувства, которые испытывали мы при таких встречах. Лично у меня не раз навертывались бессильные слезы, и такие же слезы я видел и в глазах других. Слезы эти навертываются и теперь, хотя много, много убежало с тех пор лет... Но забыть — нельзя.

 

Когда мы подходили к Иркутску, до армии дошли слухи, что Верховный Правитель адмирал Колчак, который, после сдачи Омска 14 ноября 1919 года, ехал в чешском эшелоне, 5 января 1920 года был арестован чехами, а 24 января того же года был выдан в Иркутске красным с разрешения французского генерала Жанена. Как выяснилось после, адмирал Колчак был расстрелян 7 февраля 1920 года в Иркутске. Это было как раз в то время, когда мы были в его предместье, на ст. Иннокентьевская.

Как ни тяжело было переживать полученные сведения и как ни велики были злоба и ненависть к чехам, но делать было нечего: при- шлось проглотить и эту горькую пилюлю. Если бы адмирал шел с армией, этого с ним не случилось бы.

Во второй период нашего похода, то есть на пространстве Красноярск—Иркутск, главнокомандующим мы считали уже генерала Каппеля, который был назначен на место генерала Сахарова 11 декабря 1919 года. Генерала Каппеля я лично не знал и не видел, но имя его среди войск было в ореоле славы, как бесстрашного и доброго рыцаря-полководца. Генерал Каппель, как говорили, точно простой солдат, делил с армией все лишения и невзгоды, не покидая ее ни при каких обстоятельствах. Поэтому каждый участник Сибирского похода с гордостью называет себя каппелевцем, как и вся армия присвоила себе наименование Каппелевской.

Говорят, что генерал Каппель во время обхода Красноярска с севера по реке Кан, где части, которыми он лично руководил, протаптывали себе дорогу по занесенному снегом льду в свирепый сибирский мороз, отморозил себе ноги и схватил воспаление легких. На ногах началась гангрена, и где-то в глухой сибирской деревушке доктор простым ножом без всякой анестезии ампутировал ему пятки и пальцы ног. Совершенно больному генералу Каппелю предлагали лечь в госпиталь чешского эшелона, но он наотрез отказался, сказав: «Ежедневно умирают сотни бойцов, и, если мне суждено умереть, я умру среди них».

Каппель умер 26 января 1920 года недалеко от Иркутска, на разъезде Утаи. Тело его было перевезено в санях через Байкал и похоронено сначала в Чите, а потом, с потерей Забайкалья, было взято в Харбин и погребено в ограде Иверского храма, который, насколько я помню, назывался также и военным. Накануне своей смерти, то есть 25 января, Каппель отдал приказ о назначении генерала Войцеховского главнокомандующим Сибирской армией.

 

Сказать что-нибудь о новом главнокомандующем мне трудно, так как сведений о нем у меня почти никаких нет, кроме слухов и солдатского вестника, хотя я и видел его не один раз. Одного того, что он по личному выбору генерала Каппеля являлся его заместителем, было вполне достаточно для его авторитета в армии. Упрочившийся «земский» порядок в Сибирской Народной армии, какой усвоили каппелевцы, при генерале Войцеховском не изменился, и это вызвало к нему симпатию и уважение войск. Он так же, как и его предшественник, отлично понимал, что этот сам собой установившийся уклад вызван естественными обстоятельствами народной борьбы против узурпаторов государственной власти, что особенно ярко выразилось в Сибири и на Урале, где восстания начались с низов, по собственной инициативе населения. Пятьдесят процентов армии составляли крестьяне и рабочие, не бывшие раньше воинскими чинами, но связанные невзгодами трудной походной жизни в одну дружную и крепкую семью, которая стремилась к одной определенной цели: если не победить, то и не покориться.

Вот что представляла из себя Сибирская армия к этому времени. Уклад жизни воинских частей был весьма своеобразный: сознательная дисциплина при исполнении служебных обязанностей и приятельское отношение вне службы. Нижние чины называли своих начальников не по чину, а по должности: господин ротный, или господин командир, или просто господин начальник... Более пожилые иногда обращались по имени и отчеству.

Вестовых или денщиков для личных услуг офицерам не полагалось, но солдаты сами по доброй воле прикомандировывались к офицерам по их личному почину. Так, у меня был до беззаветности преданный мне Ефим Осетров. В строю на положении простых бойцов было также немало и офицеров, иногда даже чином выше командира роты, в которой они находились. Питались все из общего котла. По квартирам размещались без офицерских привилегий, за исключением высшего командования и генералитета.

О форме будущего правления в России разговоров никогда не было. У всех была только одна цель — освободиться от большевиков.

При генерале Войцеховском все осталось по-прежнему, без перемен. Так под его водительством мы дошли до Читы.

 

Здесь я позволю себе вернуться к своему вестовому Ефиму Осетрову, который, будучи не единственным, может служить хорошим примером в подтверждение высказанных мыслей о взаимоотношениях в Сибирской армии.

Ефиму было не более 18 лет, когда он был взят как подводчик из Деревни Томской губернии. Он давно мог бы вернуться обратно, так как подводы брались только от деревни до деревни, но Ефим не ухо-аил, хотя его никто и не задерживал. По возрасту он еще не мог быть на военной службе, но, пристав к отступающим, пошел с нами, неизвестно куда и зачем. В подводчиках с ним был его отец, мужик лет пятидесяти, который не пожелал оставить своего неразумного малыша, как он выражался, и следовал за ним, то есть с нашим отрядом. Оба они сделали весь поход, добросовестно исполняя все солдатские обязанности, ни разу не высказав ни сожаления, ни раскаяния.

На вопрос: «Почему ты не остался дома?» — Ефим отвечал: «А пошто? Вы же идете!.. Так и я пошел». — «То мы... Нам оставаться нельзя». — «Все едино, — заявлял он, — они бы меня погнали. Только у них, вишь, не так тоже. Мы наслышаны малость. Мне ваш порядок вакурат по нраву»...

Ефим не знал ни службы, ни строя, ни уставов. Он не понимал чинопочитания, но был как бы сама дисциплина. Начальников он знал и каждого называл просто — «господин командир». Офицеров без должности он называл «барин» и только меня одного, в отличие от всех остальных, величал «господин поручик». Он очень быстро освоился и, прикомандировавшись ко мне в качестве вестового, бросил обоз, достал винтовку и не упускал случая при всякой стычке принять в ней участие, но всегда был около меня.

Желая подражать сыну, пытался то же делать и его отец, но Ефим строго на него цыкнул:

— Куда лезешь, старик? Иди к лошадям!.. За скотиной тоже досмотр нужен!

И отец повиновался.

Немало таких Осетровых было в нашей армии, а особенно, вероятно, много их было в Воткинской и Ижевской дивизиях, так как обе дивизии сплошь состояли из рабочих и крестьян этих заводов. Вот это и делало нашу армию народной, а отсюда и земской, и в этом был залог ее крепости, которая дала возможность преодолеть страшные препятствия и вынести Ледяной поход... Страшный Сибирский поход в 5 тысяч верст... Без дорог, через ущелья гор, таежные дебри и жестокие морозы, без необходимого отдыха, пищи и сна. Остатки армии до конца не потеряли твердости духа и боеспособности.

 

В последних числах января 1920 года наш авангард имел еще один бой у станции Зима, к которому часть, где я находился, подошла уже к шапочному разбору. Красные были разбиты, и последний путь до Иркутска мы сделали без неприятностей.

В первых числах февраля того же года армия заняла северное предместье города Иркутска, где были расположены казармы воинских частей, квартировавших здесь в мирное время. Город Иркутск был занят красными, а на путях около вокзала стояло несколько чешских эшелонов. Настроение было приподнятое, так как наше намерение было — пробиться через город.

Чехи выступили посредниками, с угрожающим предостережением, что если мы затеем бой, то они, чехи, выступят против нас. Мы получили также от чехов заверение, что красные не будут препятствовать нам пройти к берегу Байкала.

После некоторого отдыха мы покинули военный городок и обошли Иркутск с запада. Красные и чехи не рискнули нарушить свое обещание, и мы, посмотрев на столицу Восточной Сибири — Иркутск — со стороны, без помехи вышли к берегу Байкала.

 

Оставив позади себя закованный в ледяную броню суровый Байкал, мы очутились в Забайкалье, на станции Мысовая, где мы хорошо отогрелись, прилично отдохнули и неплохо подкрепились, но все же долго не задерживались, и, с уходом со станции японцев, которые покинули ее на другой день, мы двинулись дальше тем же походным порядком, что и прежде.

Надежда, что в Забайкалье будет легче, так как, по слухам, которыми мы питались в пути, власть здесь находится в руках атамана Семенова, а ему помогают японцы, — фактически не оправдалась. Правда, японцев мы видели на Мысовой, попадались они нам и дальше, на других станциях, но они всегда уходили раньше нас, как правило, и мы по-прежнему оставались одни. Частей атамана Семенова мы не встречали, они, вероятно, охраняли только резиденцию атамана, то есть Читу, до которой по прямой воздушной линии было не менее 500 верст, а может быть, и больше.

Предоставленные сами себе, мы одиноко брели, отмеряя шагами уже пятую тысячу верст. Обстановка, вопреки нашим ожиданиям, не изменилась. Так же было холодно, так же плохо обстояло дело с питанием, и так же нас окружали только враги. Снега было меньше, это правда, как в Забайкалье бывает всегда, он даже местами не покрывал всей земли, но это утешало нас мало, так как все равно было и опасно, и трудно, как во время всего похода.

Вдруг почему-то припомнилось из географии, что все Забайкалье лежит на 1000 метров выше уровня моря и что к востоку от Байкала проходит целый ряд горных хребтов: Хамар-Дабан, Яблоновый, Даурский, Нерчинский и др. Все они богаты золотом. Как странно!.. Все это когда-то было в книжке, в небольшом растрепанном учебнике, за не- выученный урок из которого нередко получали единицы... А теперь?.. А теперь вот собственными ногами шагаю по этому самому — Хамар-Дабану... Да ведь это же каторга!.. Настоящая каторга!.. Каторга со всеми ее рудниками и острогами... Горный хребет перевалить трудно... Тяжелеют ноги, а мы идем, все идем... и идем...

Держимся ближе к полотну железной дороги, где станции, разъезды, полустанки со своими поселками расположены чаще, чем в стороне от железной дороги, в лесистых горах и степных просторах, где и на сотню верст трудно найти жилье, кроме бурятской юрты.

На железнодорожные пункты красные нападали реже, так как на некоторых из них еще стояли японцы, и это облегчало наше положение. Нельзя было, конечно, не обратить внимания на то обстоятельство, что, когда мы появлялись на станции, занятой японцами, последние через несколько часов ее покидали. Ясно было видно, что японцы эвакуируются, и после ухода нас вслед за японцами вся территория, включая и покидаемую станцию, оставалась красным.

 

При разговорах с японцами, которые хотя и плохо, но многие говорили по-русски, они отвечали неизменно одной и той же заученной фразой: «Нась-ему ка-мадь-иню ницьй-и-го ней-из-вець-и-ноу!» И упорное молчание дальше. Это все, что мы могли от них узнать. Если японцы уходили и оставляли нас одних, значит, так надо по каким-то высшим соображениям, и мы не рассуждая, безропотно подчиняясь, шли и шли дальше, надеясь только на себя.

Местное население нам заметно не сочувствовало, но еще больше оно не сочувствовало власти атамана Семенова, хотя считать их большевиками было очень опрометчиво, так как означало сознательно толкать их в объятия последних. Люди просто беспокоились за свое добро, которое так нещадно расхищалось и гибло при Гражданской войне, и они только старались порою его защитить, особенно от тех, которые уходили неизвестно куда, унося с собою их добро, — вот и все.

Ну так или иначе, но сочувствия по отношению к нам у населения не было. В лесистых горах подстерегали нас красные партизаны, из которых запомнились имена: отряд Старика, он же и Ворон, отряд какой-то свирепой женщины-коммунистки, отличавшейся неимоверной жестокостью, и еще какой-то знаменитый Карандашвили — все они, вероятно, по моему предположению, из местных каторжников.

 

Дружелюбнее других к нам относились инородцы-буряты, у которых мы всегда находили радушный прием. Гостеприимство бурят выражалось в неизменном угощении чаем, называемом «сливан». Он приготовляется из настоя кирпичного чая на горячей воде с примесью кобыльего или козьего молока, топленого бараньего сала и соли. На вкус подобная бурда — тошнотворное пойло, а по способу приготовления — и того хуже. От любезно предложенного угощения отказаться нельзя — это кровная обида хозяину, а буряты доставляли нам, и всегда по своей инициативе, ценные сведения о красных, благодаря которым мы не раз благополучно выходили из почти безвыходного положения.

Здесь, я думаю, уместно сказать несколько слов о бурятах, на которых в то время красные не обращали внимания, смотря на них как на дикарей. Дикие забайкальские степи, живописные весной, когда они покрыты красивым ковром различных полевых цветов — лилиями, пионами, тюльпанами, а летом — ковылем, полынью и другими степными травами, весьма удобны для пастбищ. Занимаясь скотоводством, буряты испокон века облюбовали эти места для своих стад и являются здесь самым многочисленным племенем из всех инородцев.

Во время похода по Забайкалью, бродя по просторам бурятских кочевий, я не раз наблюдал, как в неоглядной желто-бурой степи вдруг появлялась и маячила на горизонте черная точка... Ближе, ближе, но все еще далеко-далеко — степной наездник-бурят на низкорослой монгольской лошаденке не сидит, а как-то своеобразно примостился одной половиной своего корпуса, без седла, и мчится к нам со сведениями о красных.

Уходящая за горизонт глухая, молчаливая степь... Одинокий узкоглазый монгол... и какой-то неуловимый, загадочный на всем отпечаток Азии, который нельзя объяснить. В нем, как в миражном мареве, воображение уносит нас в историю... Мысль горит!.. Да не горит, а полыхает!!! И летит в тьму веков, где фантазия бередит покой далеких, далеких былей, в которых слышится мистический топот бешеного нестройного галопа азиатских орд, попирающих мою родную Русь.

Может быть, здесь... И вернее всего — здесь!.. Или где-нибудь недалеко, вот так же и Чингисхан одиноко скакал по этим степям, обуреваемый своей дерзкой и непокорной мыслью — покорить весь мир. Отсюда Чингисхан послал свои орды в Европу, и они беспрекословно потекли миллионной лавой и затопили Россию на целых триста лет, что и спасло Европу от той же участи. Отсюда может прийти и та желтая опасность, о которой так много говорили во время Русско-японской войны. В этом есть что-то апокалиптическое. Отсюда, как из бездны зверя, можно ждать, что желтая опасность с красной идеологией неудержимым потоком зальет весь мир, и если Западу не удастся разрушить тот барьер, который он пытается разрушить, ему спасения больше нет.

 

На одной железнодорожной станции, при которой расположен какой-то большой завод, кажется Черемховские Копи (за точность не ручаюсь), верст за 250 от Читы, нам удалось установить, что продолжать движение вдоль железной дороги нельзя, так как нас поджидают сильные засады. Мы решились на крайность.

Соорудив по настойчивому требованию специальный поезд и погрузив в него всех наших раненых, которых до сего времени мы везли с собой, а также больных, детей, женщин и просто слабых, отправили его в Читу через станции, занятые красными, полагаясь на Провидение... Остальные, способные преодолеть ожидаемые трудности, уничтожив или бросив обременяющий нас обоз, превратив его во вьючный, более удобный при движении в горах и ущельях, двинулись к северу от железной дороги по труднопроходимым тропам малонаселенной местности.

Этот последний путь до Читы, продолжавшийся две-три недели, был физически и морально чуть ли не труднее всего предыдущего пути. Первые полтораста или двести верст партизаны не давали нам дышать. Они выбивались из сил, чтобы преградить нам дорогу или как можно больше вывести нас из строя. Местность им очень благоприятствовала.

Особенно бывало жутко в тесных ущельях, где мы проходили, стиснутые неприступными скалами, по узкой тропинке, растянутые цепочкой по одному, а нас поливали дождем метких пуль из-за каждого камня. К счастью нашему, надо сказать, что атакующие нас партизаны не отличались ни храбростью, ни тактическими соображениями. Стоило десятку наших смельчаков забраться на вершину, где обыкновенно располагались красные, как они, иногда целая сотня, бросались по коням и быстро скрывались в лесистых зарослях сопок, оставляя нам открытый путь.

 

Ближе к Чите поселки становились чаще. Здесь партизаны, напуганные карательными отрядами атамана Семенова, были уже не так дерзки. Жители очень замкнуты, и трудно было узнать, на чьей стороне их симпатии, хотя они охотно делились всем, что имели. Поселки большие и богатые.

Не доходя до Читы верст 100, однажды в ясное утро первых дней марта, только что покинув ночлег и вытянувшись за деревню, на холмистом горизонте мы увидели группу всадников, которые, очевидно, следили за нами. Трудно было определить, как велик отряд, но по грубому подсчету наметанного глаза он не превышал сотни. Что это были за люди и сколько их было еще, скрытых от нашего взора, сказать было невозможно, поэтому для предосторожности мы приняли боевой порядок и продолжали двигаться, так как другого выбора не было.

Когда же наши конные решительно пошли на соприкосновение с предполагаемым противником, таинственные всадники быстро без выстрела скрылись за соседними холмами. Наши их не преследовали. В течение всего текущего дня загадочные конные больше не появлялись, и мы, хотя и в напряженном состоянии, но без всяких эксцессов сделав дневной переход верст в 25—30, остановились на ночлег в поселке, оказавшемся на нашем пути. Здесь от жителей мы узнали, что виденная нами конная группа — высланная из Читы нам навстречу сотня забайкальских казаков. По рассказам, они пошли обратно, так как не могли установить, что это за вооруженная масса.

На другой день картина повторилась та же. Снова появились те же всадники и так же, не связавшись с нами, ушли, хотя мы и подавали им разные сигналы, но это не помогло. Сделав так же дневной переход и снова расположившись на ночлег, мы установили точно, что это — казаки атамана Семенова, которые одну из прошлых ночей провели в этом поселке. По их словам, видя нас, они не рискнули подойти к нам, так как еще не были уверены в том, кто это — свои или красные. В конце концов, желая связаться с посланными нам навстречу казаками, мы решили послать кого-нибудь из местных жителей для сообщения казакам, что это действительно свои — каппелевцы. Нашлись два охотника, и мы были уверены, что завтра произойдет желанная встреча.

 

В эту ночь спалось как-то неспокойно... Мешало приподнятое настроение — Чита, конец длинного, почти годового похода... страшного, изнурительного, с неописуемыми лишениями... Поход в тысячи верст... и вот она, эта сказочная «Атлантида», и из нее настоящие живые люди... Значит, это не миф... Радостное, тревожное чувство не давало покоя. Так, вероятно, должны себя чувствовать потрепанные сильной бурей моряки, потерявшие всякую надежду когда-либо увидеть твердую землю, когда вдруг, совершенно неожиданно, над кораблем они замечают птиц, порода которых держится всегда вблизи берегов... Из груди вырывается крик радости: «Земля!» — хотя ее еще и не видно... Она и не так близка, но они уже воскресли... Ура!

На третий день мы, забыв усталость, шли бодро и нетерпеливо всматривались в туманную, холодную и пустую даль, ища призрачных всадников. В голову лезли сомнения, а воображение рисовало предательство, измену и т. п., — что вообще может создать фантазия... Кругом было тихо и безлюдно. Верст пять не доходя до большого села Думы, которое живописно и правильно раскинулось на отлогом холме, мы на дороге увидели долгожданную казачью сотню, на этот раз не уходившую, а легкой рысцой двигавшуюся в нашем направлении. Наши конники, увидев казаков, без команды понеслись к ним навстречу. Казаки, заметив этот нетерпеливый порыв, перешли на галоп, и быстро, с радостным криком обе группы смешались, обнимаясь и засыпая друг друга вопросами.

Вскоре, также торопясь, подошла и вся наша колонна. Оживление было пасхальное, и радости не было конца. Говорили, кричали, шутили, острили, обнимались и, входя в село, первый раз за весь Сибирский поход мы готовы были петь. Был действительно какой-то праздник, и нарядные жители встретили нас восторженно. Пользуясь гостеприимством и забыв все невзгоды, мы устроили дневку.

Цель отдыха в 40 верстах от Читы имела свои основания. Во-первых, собрать и привести в какой-то порядок изнуренные походом части, а во-вторых, самолюбивое намерение — не уронить воинской чести и бодро вступить в город.

Остальную часть пути в 40 верст мы покрыли в один день и в начале марта 1920 года, под вечер одного прекрасного и уже почти весеннего дня, мы радостно входили в обетованную Читу.

 

К моменту прихода в Читу вся Сибирская или Каппелевская армия, как ее тогда называли, под командованием генерала Войцеховского, представляла из себя жалкие остатки в 15 или 20 тысяч от тех 700 тысяч человек, которые двинулись с берегов Камы и Волги. Дух и порядок этой группы резко отличались от основных начал войска атамана Семенова. В основных идеях этих начал для нас было столько острых углов, что надо было иметь много ловкости и такта, чтобы умело маневрировать и не напороться на один из них. Даже в первые дни нашей встречи эти отношения едва удержались на острие ножа.

 

Своеобразные и значительные события, известные под общим названием Сибирского Ледяного похода, отходят в даль времени, не получив должного освещения. Между тем эта красивая и яркая страница истории Гражданской войны заслуживает, по справедливости, быть отмеченной и сохраненной в памяти тех, кому дорого все, что связано с именем Русской армии. Разбитые и гонимые, остатки сибирских, уральских и волжских частей проявили исключительную стойкость, величие духа и непримиримость к врагам Родины, достойную лучших представителей великой нации. Те неисчислимые лишения и страдания, кои выпали на долю несчастной и героической армии, едва ли имеют равное во всей мировой военной истории. Зимний поход остатков армии адмирала Колчака по справедливости получил эпитет легендарный; в этой оценке похода сходятся одинаково и друзья и враги Белой армии.

Но какие бы легенды ни рассказывались о Сибирском Ледяном походе, они не воздадут должного участникам его в той мере, как это сделало бы законченное и беспристрастное описание событий конца 1919-го и начала 1920 года. Между тем, несмотря на весь интерес к походу, до сего времени не появилось не только законченного описания всего похода, но даже отдельных, наиболее значительных эпизодов его. Как нам кажется, причина заключается прежде всего в отсутствии документов, относящихся к истории похода. В своеобразной обстановке похода часто не было ни времени, ни возможности отдавать письменные распоряжения, а зачастую просто не было бумаги. По той же причине никто не мог вести систематической записи событий. Наконец, то немногое, что имелось на бумаге, оказалось в большинстве утерянным при бесконечных окружениях и прорывах. Кроме того, весь поход протекал в обстановке исключительно сложной и запутанной, при большом количестве крупных и мелких частей, принимавших участие в боях и передвижениях, зачастую без всякой связи между собой и без общего руководства. Поэтому даже детальные записи о действиях какой-либо отдельной части не дали бы полной картины событий.

 

Позволительно усомниться, чтобы теперь, много лет спустя после окончания похода, возможно было восстановить всю историю его в целом. Представляется поэтому крайне важным записать хотя бы то немногое, что еще остается в памяти участников похода, и таким путем сохранить этот единственный в своем роде эпизод из истории Русской армии для последующих поколений.

В основу предлагаемых воспоминаний положены: 1) краткие повседневные пометки в записной книжке автора, отмечавшие пунктуально места ночлегов 8-й Камской стрелковой дивизии и наиболее существенные события; 2) несколько подлинных приказов по 2-й армии и 2-му Уфимскому корпусу; 3) копии трех донесений о состоянии частей дивизии в конце 1919 года; 4) краткие, отрывочные записи двух участников похода; недостающее восстанавливалось по памяти. Все приводимые даты, названия пунктов, имена участвовавших лиц и частей совершенно достоверны. Не претендуя на законченность описаний, автор воспоминаний стремился быть по мере сил точным и беспристрастным, полагая в этом лучший путь воздать должное участникам героического похода.

 

До настоящего времени не установлено, откуда считать начало Ледяного похода; все сходятся лишь на том, что поход закончился переходом через Байкал, хотя боевые невзгоды армии продолжались еще Долгое время спустя. Но откуда вести начало? В сущности, мало кто задавался вопросом, что именно сделало зимний поход через Сибирь «Ледяным», какие тягости и невзгоды дали ему это своеобразное название, ибо было бы совершенно неправильным брать в основание этого только одни климатические признаки. Физические трудности, встреченные армией на ее скорбном пути — суровый климат, огромные расстояния, недостаток, а часто и полное отсутствие питания и крова плохая одежда, — отнюдь не все, и даже не главное.

В зимнюю кампанию 1918—1919 годов, на предгорьях Урала, армия была одета много хуже и страдала от морозов больше, однако никому не пришло на мысль назвать уральские походы «ледяными». В Сибирском походе, наряду с физическими, на армию пали тяготы иного порядка, неизмеримо труднейшие. Армия оказалась в исключительно тяжелых стратегических и моральных условиях. В конце 1918 года молодая армия опиралась на огромный, богатый и достаточно обеспеченный тыл; ее операции протекали в родных, дружески настроенных районах; силы ее росли с каждым днем, а вместе с ними крепла и надежда, что новая, национальная власть станет прочно на ноги и успешно справится с огромной задачей по освобождению Родины.

Конец 1919 года армия встретила в совершенно иных условиях. Потерпев полную неудачу в осенних боях на Тоболе и Иртыше, разбитая армия оказалась окруженной разбушевавшейся враждебной стихией — восставшим против нее сибирским населением; дезорганизация армейского механизма росла с каждым днем и грозила похоронить в собственных развалинах оставшееся крепким и стойким основное добровольческое ядро армии; единственная железная дорога оказалась в исключительном распоряжении враждебно настроенных к армии чехов; власть распылилась, старшее командование временно выпустило управление из рук, и несчастная масса, лишенная базы и снабжения, потерявшая всякую надежду на помощь извне, должна была сама искать пути из безвыходного положения. И все это на фоне горького сознания колоссального краха, несбывшихся надежд и полной своей беспомощности. Армия шла в обстановке, леденившей не только тело, но и сердце, когда даже истинно мужественные люди сознательно искали смерти в бою или убивали себя, предоставляя друзей и подчиненных их собственной участи.

Разумеется, к этому положению пришли не сразу. Могучая армия, потрясавшая все здание советов и ставшая надеждой миллионов русских людей, не могла развалиться за один день: она умирала с честью, после бесконечного ряда наступательных и арьергардных боев и изнурительных походов, умирала медленно, отбиваясь как смертельно раненный, но еще грозный лев. Был, однако, рубеж, по времени и пространству, который положил резкую грань между двумя периодами, когда катастрофическое положение армии стало ясным для всех, когда рушились окончательно надежды даже у наиболее неисправимых оптимистов. По времени это был декабрь 1919 года, по месту — Щегловская (Мариинская) тайга; с этим связан и окончательный распад белой государственности, и развал вооруженных сил, обратившихся из армии с прочной нормальной организацией в некоторое подобие партизанского отряда.