Ребят, если надо, могу выложить мемуары дедушек и бабушек, с кем приходится общаться мне и моим коллегам. КАк есть. Люди разные, служили в разных армиях. Думаю, обидно,если умрет с ними... ну если,конечно, кому надо - читать и помнить. делаю?
В книгу - это куда? У меня своего сайта до сих пор нет, только страница на прозе.ру. Так надо или не надо?
Чур, на меня не обижаться... Поехали... КИШКА. 1945 год. - Ахтунг, товарищ лейтенант – торжественно зашептал Мераб, врываясь в тамбур третьего вагона, где наш командир Сорокин душевно раскуривал трубку. - Сержант Чкония, замучил ты меня своими ахтунг-шмахтунг. Ишь, полиглот выискался. Что ты мне тут по-немецки лопочешь. Мы их победили. По-русски говори, биджо – осадил лейтенант темпераментного грузина. Ворчал, впрочем, лейтенант Сорокин на сержанта Чконию не всерьёз. Лицо нашего начальника излучало благодушие. Уже довольно давно это самое благодушие основательно поселилось на его лице. Да и на наших лицах тоже. Мы все вот уже третий месяц пребываем в отличном настроении. Ведь на календаре август сорок пятого года. Только что кончилась война. Мы солдаты. Мы остались живы. И не просто живы. Мы победители. Уверяю вас, никто не может любить жизнь сильнее, чем уцелевший после мясорубки солдат. Сейчас мы сопровождаем эшелон с немецкими военнопленными в Советский Союз. Немцы тоже солдаты. И тоже живы. Но мы-то в сто раз поживее будем. Это уже наш пятый эшелон после победы. Мы довозим немцев до Варшавы и в польской столице наши места занимают другие охранники. А нам пора возвращаться в Германию за новой партией.
Пять минут назад мы с Мерабом следили за раздачей пищи среди побеждённых врагов. Всё происходило чинно и организованно. Вдруг Мераб толкнул меня локтём в бок: - Эй, Андрюша, посмотри на того длинного в пилотке. Мне кажется, что он не немец – шепнул Мераб. - Не немец? – переспросил я – А кто он тогда? - Наверное русский. Предатель. Власовец. - Почему ты так решил? - Ну, не похож он на немца. Харя у него не немецкая. Ну, не немецкая и всё тут. По научному говоря, ярко выраженный восточно-европейский рисунок лица. Пошли к Сорокину. Доложим. Я посмотрел ещё раз на длинного в пилотке. Худое измученное лицо. Что и не удивительно. Нет оснований у этого лица быть откормленным, лоснящимся и довольным. Прямые соломенные волосы. У немцев, кстати, такие волосы почти у каждого первого. Заурядная внешность. Вполне может быть и немецкой и русской или например, финской. В прошлый раз среди немцев оказалось пять финнов. Сдались под Берлином. Как они туда попали, я так и не понял. Я дискутировать с Мерабом не стал. Он для меня авторитет непререкаемый. Воюет с сорок третьего года. С тех пор в нашей роте три раза списки меняли. Потому что полностью выкашивало людей. Лишь графа, где значится Чкония Мераб Автандилович, оставалась неизменной. Не иначе заговорённый, судили о нём однополчане. А я ношу несколько обидное прозвище «Кишка». Но, тут своя история. Призвали меня в феврале. Мне же ещё даже восемнадцати лет нет. Однако, в стране в связи с нехваткой кадров в армию берут уже с семнадцати лет.
Пока проходил курс молодого бойца (ускоренный), пока доехали на фронт, пока перегруппировка, Германия капитулировала. Но повоевать мне всё же пришлось. Пятнадцатого мая. Группа недобитков прорывалась за Эльбу. Сдаться американцам. Мы тех фашистов в рощице зажали плотно. А у них от безнадёжности и отчаяния нервы сдали. Пошли напролом. Мы в них как по мишеням стреляли. И я стрелял. Только от волнения глаза закрыл. Так что не знаю, попал в кого-то или нет. Минут десять спустя всё стихло. Стали мы тех отчаянных осматривать. Положено так. Может кто живой… …Так и вышло. Малец лет двенадцать-четырнадцать, вне всяких сомнений из Гитлерюгенд, живой, даже не ранен. Мёртвым притворился. Вскочил, в руках у него винтовка «Маузер» со штык-ножом. Штык на солнце блестит, а я смотрю, как зачарованный… …Досмотрелся. Штыком мне малец в живот ткнул. От боли потемнело в глазах. Наверное он бы меня убил. Если бы не Мераб. Сержант не растерялся. Подскочил и прикладом того храбреца тихонько огрел, чтоб не убить. Если бы вместо ребёнка, там взрослый бы немец был, сержант не задумываясь бы выстрелил. И я бы штыка не отведал. А тут не поднялась у грузина рука. А у юного врага от удара словно просветление. Винтовку он свою выронил и заплакал. Сержант его, как щенка за шкирку приподнял и в глаза смотрит. А взгляд у Чконии тяжёл бывает. Из под чёрных как смоль бровей изогнутых зловещими дугами блестят чайные глаза. Ребёнок криком так и поперхнулся... А я смотрю у меня полживота разрезано. Немецкие штык-ножи, так называемые байонеты, они широкие. Пырнёшь им поглубже и кончилась жизнь. Хотя и в русских штыках гуманизма тоже нет. Из раны сквозь потоки крови что-то сизое просматривается. Господи, да это же кишки. Замутило меня. Рухнул в обморок, как гимназистка. Очнулся в госпитале. Мераб потом приходил, меня проведать. И так мудрено выразился: - Ты – говорит – Андрюша, вступил в элитный клуб людей, которые видели свои кишки и всё-таки остались живы. Это огромная редкость. Мне тоже довелось в сорок четвёртом, на свои взглянуть… …Через полтора месяца выписали меня из госпиталя. В свою часть вернулся. Прохожу в казарму, а там «на тумбочке» мой ровесник и земляк Лёша Андреев из Москвы рукой машет и кричит: - Здорово, Кишка. С тех пор за мной так и закрепилось. Я не обижаюсь. Что с них взять? Жеребцы. Особенно Лёшка. По нашему поводу шутки частенько отпускают. Он, Алексей Андреев. А я Андрей Алексеев. Вот так совпадение Из всей роты только Мераб меня ни разу Кишкой не назвал. В роте согласно устава должно быть сто человек. А у нас семьдесят. Двадцать из них, такие как я. Семнадцати, восемнадцати и девятнадцатилетние. Двоим уже за двадцать. Мерабу двадцать три. Лейтенанту Сорокину тоже двадцать три. Остальной состав – это зрелые мужики самому младшему из которых сорок семь лет. Самому старшему шестьдесят три… …Выслушав сержанта, лейтенант нахмурил лоб, благодушие с лица поспешно исчезло. - Дуй в штабной вагон. К переводчику капитану Шмакову из СМЕРШа. Нехай он с этим гусем лапчатым за жизнь погуторит…
*** …Ай, да Мераб. Глаз алмаз. Прав оказался. Действительно не немец. Сначала он Ваньку валял. Нихт ферштеен. Вофон Зи реден. Ихь бин дойче зольдат. Но капитана Шмакова не проведёшь. Он чётко русский акцент слышит. Съездил этому «зольдат» пару раз по рёбрам и он заговорил на однозначно русском языке. Мы как раз подъезжали к городу Лодзь. На станции Сорокин побежал в комендатуру докладывать о предателе. Но, там от него отмахнулись. Говорят, вези его куда положено, только изолируй от остальных пленных. Пусть у варшавской комендатуры голова болит. Вот такой приказ. Приказы, как известно, не обсуждаются. Освободили для этого загадочного пленного в штабном вагоне целое купе. Пришлось уплотнять отряд агитаторов. Но они и не роптали. Это же только на одну ночь. Помимо купе оборотню полагался часовой. И не один. Одному человеку всю ночь не спать тяжело. Поэтому в часовые назначили троих. Каждый должен по два часа отдежурить. А там, глядишь, и ночь пройдёт, да и мы, Бог даст, к Варшаве подъедем. От Лодзи до Варшавы, всего-то пара часов пути. Но, так как наш эшелон к литерным не относится, мы часто пропускаем другие поезда и кланяемся, каждому полустанку. Поэтому не удивительно, что добираться будем долго. Я тоже назначен в часовые. Моя очередь вторая, после рядового Давлета Султанова из Таджикистана. Давлет призывался в марте, то есть, позже меня, но повоевать ему пришлось почти с месяц. Даже рану получить и неделю в госпитале пролежать. Раной он ужасно гордился. По касательной пуля задело плечо. Если собрать всех людей, кому Давлет успел продемонстрировать свой шрам, получится полноценная, довоенная дивизия. Никак не меньше. А я свою рану никому не показываю. Потому что сам лишний раз взглянуть, боюсь… …Два часа оставшиеся до моего дежурства я решил потратить на сон. Но не успел. В нашей теплушке я стал участником разговора, который у нас постоянно возникает после отбоя. Тема такая: - Как же гарно мы заживём после войны. Быть несчастными мы просто не имеем права. Ну, никак не имеем. Иначе это предательство по отношению к тем, кто не дожил… …К моему великому сожалению, всякий же вечер, как навязчивый кошмар, выяснялось одно и то же. Счастье, оказывается, каждый понимает по-своему. Потом затянули песню: …Эх, дороги пыль да туман Холода, тревоги, да степной бурьян… …Допелся. Едва на дежурство не опоздал. Мераб зыркнул строго. Я портяночки намотал. В сапоги встал и быстрыми шажками в штабной вагон. Успел. Постучался в купе. Постучался больше для проформы. Сразу же открыл дверь. Тускло шепчет свеча на столике. Четыре полки. Две верхние подняты. На двух нижних сидят люди. Арестант справа от меня. Давлет слева. Сидит без гимнастёрки. Всё ясно. Шрам показывает. Увидев меня почему-то взгляд в сторону отводит. Потом как-то резко проскочил к двери, зажав под мышкой фрагмент обмундирования и скрылся. Я вдруг увидел что рядом с пленным лежит забытый моим соратником автомат. Пленному достаточно протянуть руку. Я стою потерянный. Не знаю что мне делать. Мераб бы что-нибудь уже предпринял бы. Забрал бы автомат. А то ведь предателю ничего не стоит схватить его и передёрнуть затвор. Но он сидит спокойно. Внезапно вернулся Давлет. Вспомнил боец, что забыл оружие. Гимнастёрка уже одета. Снова прошмыгнул мимо меня. Схватил автомат и когда он вновь развернулся, чтобы совсем уже покинуть купе, я заметил невероятное, у Давлета мокрые и красные глаза. Он плакал. Это необъяснимо. Давлет не может плакать. Он гордый мужчина. - Давик, что с тобой? – Ошарашено спросил я. Но он мне не ответил. Прошмыгнул мимо и через несколько мгновений скрылся за дверью тамбура. Необъяснимо. Это просто необъяснимо. Я стоял и моргал, как идиот… …Месяц назад на соревнованиях по боксу Давлет дошёл до четвертьфинала. Там ему выпало драться со старшиной Олегом Бубновым. Разведка. Третий Украинский Фронт. Бубнов этот, он не человек. Молотильная машина. Вот кто он. Наш Первый Белорусский в лице Давлета продержался всего половину раунда. Судья прекратил бой. У Давлета не голова, а сине-красный шар. При этом Давлет требует продолжения. И так смотрит на судью, что тот чуть было не купился. А судья он ведь не мальчишка. Лет сорок. Майор. Лётчик. И, между прочим тоже, с Первого Белорусского. У Давлета взгляд такой бешеный, майор уж хотел снова возобновить поединок. Но всё-таки переборол себя. И быстренько покинул ристалище. Только бы не видаться с Давлетом. Ну, не может такой человечище, как Давлет плакать? Это исключено. Однако я же видел. Или мне показалось??? - Ну, что встал? Проходи – подбодрил меня пленный – тебя ведь Андрей зовут. Мне Давлет сказал. Я пожал плечами. Не хотелось показывать, что я как-то сконфузился перед этим дядькой. Ему лет тридцать-тридцать пять. Да ну и что? Я хоть и моложе, но Родины не предавал. Напустив на лицо серьёзность молча уселся на полку, там где ещё совсем недавно сидел Давлет. - Ты б Андрюша письмо маме отписал. Хоть пару строк. Что тебе стоит? А то ведь она там дома в Москве, с ума сходит. Я вздрогнул. Ну, Давлет! Болтун, находка для шпиона. И про маму мою успел ему рассказать. Да. С мамой некрасиво вышло. Я получил от неё письмо, будучи в госпитале, в двадцатых числах мая. На десяти листах. Дата написания девятое мая. День победы. Я так до сих пор и не ответил. Да что там! Даже до конца не прочитал. Нелегко это читать женские причитания. Да ещё и на десяти листах. Впрочем, моя личная жизнь далеко не всех на свете касается. Тем более предателей. Две причины, по которым я не писал: Первая – не хочу, чтоб мама знала про ранение. Вторая – самая главная. В сорок первом году, когда немцы стояли под Москвой наш отец пошёл добровольцем в ополчение. А уже через пару месяцев мы получили извещение, что он пропал без вести. В прошлом, сорок четвёртом году, мама вышла замуж за соседа, дядю Славу. Он вернулся с фронта без ноги. Васька, мой пятилетний брат, дядю Славу папой называет. Сестра Лена, ей уже десять, как и я даже не разговаривает с ним. Ленка, вот же язва, постоянно подбрасывает мамке текст стихотворения Симонова «Жди меня и вернусь». Намекает. И ведь сестрёнка права. Эх, мама, мама. Что ты наделала? А если папа вернётся? Как ты ему будешь в глаза-то смотреть? Предатель, словно подслушал мои мысли: - Тебе легко её судить. А ты поставь себя на её место. Думаешь ей просто одной? - Так она не одна. У неё, я, Лена, Васька – прервал я собеседника. И тут же пожалел. Не надо с ним вступать ни в какую беседу. Тем более, что он в ответ на мою фразу снисходительно поморщился, как будто я недоумок. Я выше его. Морально выше. Он предатель, а я нет. Это всё моя природная мягкость. Здесь я в отца. Он у меня руководитель театральной студии в заводском клубе. Я верю, отец вернётся. А вот с этим мерзавцем я больше словом не обмолвлюсь. Буду думать о своём. - Ох, Давик. Я ж думал он про письма матери никому не скажет. А он рассказал. Да ещё и предателю. Если Мерабу расскажет, то сержант мне живо пыль с ушей стряхнёт. Мало не покажется. Заставит тут же ответ написать. Чтоб не меньше чем роман в трёх томах получилось. Мать для него, это святое… …Однако и минуты не прошло, как я позабыл о своём обете хранить молчание. Всё потому что предатель дал мне дельный совет: - Ты, вот что Андрей. Подумай о том, что в армии тебе минимум пять лет кантоваться. Народу, как ты видишь не хватает. А через пять лет ситуация у вас рассосется. Сейчас просто напиши, что на службе слишком занят, поэтому не до писем тебе. Мать и отстанет. Ты думаешь, почему она кинулась письмо писать сразу, как победу объявили? Ей важно знать что ты жив. Помимо воли я взглянул на собеседника. Он совсем не похож на киношных предателей (а кроме как в кино я их нигде и не видел). Взгляд у него открытый, не убегающий. Глазки не ехидные. Нормальные глаза. Почему-то я вдруг поверил, что они честные. Не приучен этот человек лгать. - Как же вас угораздило? – вырвался у меня вопрос. Я даже удивился, услышав свой голос. И как я только решился спросить? А он ответил не сразу. Неторопливо достал кисет из-за пазухи, прокомментировав, что это немцы его угостили дополнительной щепоткой. Я это и без него знал. Махорка входит в их паёк. Паёк у них по третьей норме. Не сигарами же их потчевать. Свернул из обрывка газеты самокрутку. Потом всё то же самое проделал и для меня (в армии я тоже курить начал). Я достал сделанную из гильзы зажигалку. Мы закурили. Помолчали. Рассказывать он начал спустя минуты три, а может и пять, самокрутки уж истлели на три четверти: - Вот ты, Андрей Батькович, наверняка слышал про РОА. Русскую освободительную армию. Под командованием Власова. - Ещё бы не слышать – подтвердил я. Вспомнил гневные статьи в газетах. - Ты знаешь сколько народу в ней воевало. - Пять миллионов – блеснул я эрудицией. Это как-то подвыпивший Сорокин взболтнул. А ему в свою очередь наш переводчик, капитан Шмаков. Тоже, надо полагать, будучи в подпитии. - На самом деле значительно меньше – возразил собеседник – Именно под началом Власова тысяч сто, может сто пятьдесят, не больше. Ну, а если принять во внимание всех, кто служил у немцев, включая национальные подразделения, вроде "Галичины" и прибалтийцев, а также полиция в тылу, то миллионов пять набежит. Ну, а слышал ли ты о немецких формированиях воюющих на стороне красной армии? - Нет – ответил я после недолгих раздумий. Действительно, о таких формированиях я ничего не слышал.
- А потому что не набралось среди немцев предателей даже на вшивый взводик. И даже на зачухонное отделение не нашлось. Всего лишь единицы. Несчастные единицы. Из них лепили агитаторов. А НКВД ох, как хотело, чтоб такие формирования были. Представляешь, какой козырь. Немецкие пролетарии переходят на сторону классового союзника. Но облом-с. Не смотря на все усилия и запугивания. А вот у немцев получилось набрать огромное войско. У тебя, поди Андрей, трус и предатель слова синонимы. А ведь это не так. Если в России нашлось пять миллионов трусов, она бы войну не выиграла. Да и предателями я бы их не спешил называть. Дело здесь в другом. В чём же? Я вот тебе свою нехитрую историйку расскажу. Может, поймёшь, что к чему? В моей жизни случилось три ограбления. Первый раз я ограбил. Второй и третий меня. Как так получилось что я в грабители угодил? До сих пор не пойму. По характеру я не злодей. Хотя, есть у меня оправдание. Имущество, которое я присвоил было брошенное. Эта земля, принадлежавшая ранее князю Комаровскому. Князь и семья после революции уехали в Америку. А их землю поделили крестьяне трёх окрестных сёл. Разделили на наделы. Кинули жребий. Потому что не все наделы одинаковые. Есть отменная пашня, сочные луга и в тоже время имеются неудобья. В лесу. Там надо пни корчевать. Вот такое неудобье нашей семье и досталось. Но мы не отчаялись. Меня с братьями отец с детства к труду приучал. Книги заставлял читать. Больше по сельскому хозяйству. Эти знания и пригодились. Получили мы землю в двадцать втором году. А в двадцать седьмому году у нас уже были самые высокие урожаи в округе. А те кому самые лучшие и удобные наделы достались, бросили землю. В город подались. У нас начали деньжата заводиться. Отец уже стал к трактору прицениваться. Вот тут и случилось второе ограбление. На ярмарке в Харькове. Мы замечательно наторговались. Собрались уже на поезд. Обратно в село. И пока шли к вокзалу, в подворотне это и случилось. Выследили нас по наводке. Представляешь, чтоб путь от гостиницы срезать, решили дворами пройти. И в одной из арок, словно из-под земли выросли какие-то типы. Спереди и сзади. Нас трое. Я, мой старший брат и отец. А их семеро. С наганами все. Что тут попишешь? Пришлось все денежки отдать. А грабители между прочим сами боялись. Затравленно оглядывались поминутно. Как бы милиция или прохожие не появились. Да повезло им. Никто не появился. И денег много захапали. Ну, ничего. Мы выкарабкались. Кредит взяли. К тридцатому году расплатились. Задумали хату старшему брату ставить. Тот женился уже. Сын у него родился. А в конце года случилось третье ограбление. На этот раз грабители не волновались. Вели себя основательно. Бояться им было некого. По двору и хате гоголем ходили. Потому что наделены властью. А когда у грабителей власть, тогда у них хватит мозгов забрать всё. Вот у нас и забрали всё. Потом посадили в дырявую теплушку. В Сибирь отправили. Всё это назвали раскулачивание. Руководил раскулачиванием Паша Гармонист. В двадцать втором году он в отличие от нас получил очень удобный надел. Но предпочитал самогонку пить и играть на гармони. А работать не предпочитал. Всё время удивлялся, почему у нас хлеб родит, коровы размножаются, сад яблоневый раскинулся. А у него семья впроголодь жила. Потому что постоянные неурожаи. Вот Паша остался а мы нет. По дороге в Сибирь племяш мой умер. Ему-то только два годика исполнилось… …Здесь пленный прервался. Смастерил ещё по самокрутке. Мы закурили, не выходя из купе. Он взглянул на плакат приклеенный к двери. Я его только что заметил, потому что, когда входил плакат оставался у меня за спиной. В начале войны это изображение было чрезвычайно популярно. Встречалось на каждом шагу. На сегодняшний момент я уж и забыл, когда последний раз видел его. Агитационный шедевр называется «Родина мать зовёт». Простая женщина, в поношенном шушуне, голову покрывает огромный платок, в руках листок с текстом военной присяги, за спиной грозно ощетинился целый лес штыков. Наверняка агитаторы, чьим купе мы сейчас пользуемся, разместили на двери это произведение сознательно. Пусть напоминает о недавних временах, когда фашисты напирали и теснили нас, а надежды на победу были крайне призрачны. - Смотрю, я Андрюша на этот плакат и думаю нарисовать ещё один. Как у нашей Родины-Матери одни сыновья с дочерями убивают других сыновей и дочерей. Выражение лица у этой дамы то же самое бы оставил. А вот руки по-другому бы нарисовал. Держится она левой рукой за сердце, а правую на губы свои положила, чтобы крик сдержать. И вокруг одни русские убивают других русских. Когда немцы напали, я не дожидаясь призыва в армию из Сибири сбежал в Белоруссию, к немцам. Ведь я думал, вот Европа войско сюда послало не в силах дальше терпеть тупую, беспощадную к роду людскому, красную силу. Да только немцы ещё хуже оказались. Красные нас грабили не убивая, а нацисты то же самое, но с убийством. Поздно я это понял. Хотя, если бы раньше понял, выхода всё равно бы не было. На третью силу меня бы не хватило, а между двух сил быть нельзя. Затопчут. Вот и решил остаться за немцев, потому что не жить такому народу как наш в счастье. Пусть уж убивают лучше… - Зачем вы так против русских? - перебил я его. А он ответил: - А ты не думай, кто ты, русский или китаец. Думай о том, что ты человек...
СОЛДАТ ВЕРМАХТА Как может относиться к второй мировой войне человек, родившийся сразу же после войны в Ленинграде, где сам воздух пропитан воспоминаниями о том страшном горе, о тех страшных годах блокады? Как может относиться к войне человек, выросший на рассказах отца – солдата, вернувшегося с войны инвалидом? Как может относиться к немцам человек, выросший на советских фильмах о войне, где все немцы показаны глупыми жестокими убийцами? Я живу теперь в ФРГ, мне 49 лет. Я встречаю здесь много милых, добрых людей, готовых в любую минуту придти к тебе на помощь. Часто меня посещает такая мысль: как же надо было затуманить этим людям голову, и какие же такие веские причины надо было выдвигать, чтобы они пошли воевать страну, с которой их так много связывало. Через 50 лет после окончания войны я сижу за столом с бывшим участником той войны, солдатом Вермахта. Вилли, пожилой человек, с добрым лицом и умными молодыми глазами, рассказывает мне о той трагедии, о годах его юности. - Что нам говорили, как объясняли необходимость нападение на Россию? Тут надо бы чуть рассказать прежде о том, что происходило в Германии в те годы перед войной. С приходом нацистов к власти стало поощряться стукачество: сосед писал на соседа, коллега на коллегу. Владелец любой, даже самой маленькой фирмы, должен был быть членом нацистской партии, иначе шанс, что его фирму не закроют, был минимальный. Приветствовалось, если в домах у бюргеров на стене висел портрет Гитлера. К власти, даже в маленьких деревнях, пришли нацисты из своих же жителей. Как правило, это были тупые, обиженные неудачники. Стали исчезать люди. (Исчез и мой племянник, недоразвитый Ганц. Он, встречая на улице молодых людей, одетых в коричневую униформу, показывал на них пальцами, насмехаясь.) В то время было запрещено слушать по радио передачи из других стран. Из приёмника неслись зажигательные, эмоциональные речи Гитлера. Разъяснялось, что всё зло Германии происходит от евреев и что они захватили все деньги, и что лишь они виновны в столь тяжёлом экономическом положении страны. В местных газетах печатались фотографии магазинов, принадлежащих евреям, и людей, входивших туда за покупками. Естественно,что жители стали бояться заходить в эти магазины. Государственные служащие обязаны были приветствовать посетителей вскидыванием руки вверх. (Помню как наш знакомый почтальон, принося в очередной раз почту, вскидывал руку для приветствия, как положено, а потом, снизив голос, протягивал руку для рукопожатия и говорил: «Доброе утречко, господин Шнейдер») И при всём этом стали появляться новые рабочие места, строиться дороги, давались беспроцентные ссуды на строительство домов - такие дома назывались"Подарок Гитлера." Страна за короткое время стала выходить из затянувшегося кризиса. И тут началась пропаганда, что огромная Россия стонет под игом комиссаров и жидов. Морально все уже были готовы идти спасать Россию. Все были уверены,что простой российский народ с нетерпением ждёт освобождения... - Что поразило меня и запомнилось особенно, когда мы уже перешли границу Советского Союза? В Белорусии , как мне показалось, многие люди знали немецкий язык и могли свободно на нём говорить. Люди на улицах встречали нас, радостно приветствуя. - Да, я слышал о том, что в России солдатам выдавали водку. Было ли в немецкой армии такое? Нет, ничего подобного не существовало. Конечно, в дни праздников свободные от нарядов солдаты могли выпить, но это было не часто. - Как мы относились к местному населению, и как оно относилось к нам? Ну, здесь нет единой картины. Расскажу лишь то, с чем сталкивался я. Было это в Белоруссии. Меня и ещё трёх солдат определили на постой в один дом. Дом был бревенчатый, просторный, во дворе ещё стоял небольшой летний домик, принадлежащий хозяевам - его мы и заняли, чтобы не стеснять их. Да и что нам, тогда молодым, здоровым парням, нужно было для нормального отдыха? Кровать, стены да крыша над головой. Хозяйка - вдова, милая женщина, имеющая двух взрослых дочерей. Имя одной из них, 18-летней девушки, я хорошо запомнил: её звали Тамара. Мы с ней очень симпатизировали друг-другу. Однажды я, сменившись с поста, вернулся домой. Войдя во двор, услышал из хозяйского дома женские крики: звали на помощь. Войдя в дом, я увидел мерзкую картину, как солдат из соседнего подразделения, повалив Тамару на кровать, пытается сорвать с неё одежду. Она кричала, отбивалась от насильника. Я подскочил, откинул этого ублюдка в угол. И, передёрнув затвор автомата, висевшего у меня на шее, предупредил, что уложу его на месте. Солдат что-то мне пытался объяснять, я не слушал, злость клокотала в груди. Я смотрел на этого ноющего, стоящего передо мной на коленях солдата, и спокойствие стало возвращаться ко мне, и уже нормальным тоном я сказал ему, что по распоряжению фюрера и по статье ... военного уложения, за изнасилование на захваченной нами территории по законам военного времени полагается расстрел на месте, и я, как старший по званию (я был тогда ефрейтором), имею право его сейчас же расстрелять. Он взмолился, прося прощения. Я отпустил его. - Испытывал ли я ненависть к русским, ведь они были врагами на тот момент? Нет, ненависти к солдатам не было. Другое дело партизаны, тут другая история. Это были бандиты. Они нападали, убивая как солдат, так и местных жителей. Они не просто убивали, а жестоко издевались над пленниками. Помню, был случай уже в российском посёлке. Я остановился в одном доме на постой. Семья из четырёх человек: мужчина средних лет, женщина да двое мальчиков, десятилетних близнецов. Они не говорили по-немецки, но мы как-то понимали друг-друга. Семья эта и до войны-то не имела в достатке еды, а теперь-то осталась одна картошка. Я отдавал им часть своего походного пайка. Мне хватало, поскольку в солдатской контине можно было всегда дополнительно поесть из "общего котла". Однажды, вернувшись из трёхдневного похода, я застал мою хозяйку плачущей. Она пыталась мне что то объяснять, показывая на висящую на стене фотографию мужа и показывая руками куда-то в сторону центра посёлка, и прося меня о чём-то. Я пошёл туда,куда показывала мне женщина. По дороге встретил солдата, квартировавшего в соседнем со мной доме. Он-то и объяснил мне, что во время моего отсутствия вырезали десять человек - мирных жителей, и командир решил собрать всех мужиков посёлка в сарае около станции. Большего он не смог мне рассказать. Подхожу к сараю, где находятся согнанные мужики. Охрана их была поручена солдатам из нашей компанИ. Меня пропустили во внутрь сарая. Войдя с яркого света в темное помещение, я в первый момент не мог ничего различить и лишь громко позвал Степана - так звали хозяина дома, в котором я жил. Когда глаза мои чуть попривыкли к полумраку, я увидел окруживших меня мужчин. Они стояли плотной толпой с мрачными лицами. Автомат висел у меня на плече, но я понял, что любое моё движение или попытка сдёрнуть его с плеча сразу приведут к взрыву, и, скорее всего, я не смогу выйти после этого отсюда живым. Я по-настоящему испугался и стоял, не шевелясь. Вдруг за спинами окруживших меня раздался знакомый голос Степана, и он стал протискиваться ко мне, объясняя что-то остальным. Протиснувшись ко мне,он, показывая на стены и хлопая меня по плечу, почему-то всё время повторяя: "Вилли, гут, Вилли, гут!" Я понимал, что выведи я сейчас из сарая Степана, больше ему и его семье не жить в этом посёлке. Я без проблем вышел наружу. Вскоре всех мужчин выпустили, убийцу нашли. Им оказался житель этой деревни. - Какие были отношения в армии между солдатами и офицерами? Ну, наверное, как и в обычной жизни, люди ведь все разные. Помню, как невзлюбил меня один офицер, непосредственный мой командир. Причину этого я не знаю. Возможно, то, что я происходил не из бедной семьи и получил неплохое образование, а он был мясником в чужой лавке. А может из-за того, что я так и не вступил в националистическую партию, а он был нацистом-фанатиком. А может и то, что я жил в Саарланде, а это уже почти Франция. Явно издеваться надо мной он побаивался - война всё же, оружие-то у всех, но мелкие гадости творил часто. Вот однажды он посылает меня с донесением в полковую канцелярию, которая находилась в 18 км от нас за широкой и полноводной рекой. Посылает одного. А надо сказать, что места там были лесные, глухие, и линия фронта, проходящая недалеко от того посёлка, постоянно меняла свой профиль. До реки я дошёл без приключений, но тут началась сильная стрельба из пушек - били прямо по тому берегу, где я находился. Я лишь успел скатиться в яму, образовавшуюся от разрыва снаряда. Сижу, прощаюсь с жизнью. Вдруг кто-то ещё сваливается сверху прямо к моим ногам. Русский солдат. Он испуганно смотрит на меня. Я был на голову выше него и намного здоровее. Не зная, что делать в такой ситуации, я, представляя картинку со стороны, просто засмеялся. Он улыбнулся мне в ответ. Тут где-то совсем рядом грохнуло, мы интуитивно прижались плотно друг к другу. Чуть стихло, мы сидели, облокотившись на противоположные стены воронки. Я протянул русскому галету из своего походного пайка. Парень взял, улыбнувшись, и стал жадно есть. Я, подумав, что всё равно уже почти дошёл до цели своего похода, да ещё и, переправляясь через реку, могу намочить еду, отдал ему всё. Канонада закончилась, мы разошлись в разные стороны. Я удачно переправился через реку и доставил донесение в штаб. Когда командир прочёл донесение, он был просто в ярости. Стал спрашивать, кто же послал меня, какому идиоту пришло в голову рисковать жизнью солдата из-за ненужной ерунды. Мне было предписано остаться в расположении штаба на два дня для отдыха. Когда я вернулся в своё подразделение, того командира, что послал меня, уже там не было. Он был разжалован в рядовые и переведён в другую часть. - Знали ли мы о концентрационных лагерях? В то время, конечно, мы этого и не могли даже себе представить. - Как тогда объясняли себе мы, простые солдаты, причину поражения Германии в войне, ведь она имела огромное превосходство в военной технике перед Россией? На стороне русских был генерал Мороз. Суровая зима нарушила все поставки. Что толку в танках, если нет горючего? Что толку в пушках, если нет снарядов? Ну и потом, русским помогали американцы и англичане. В небе мы часто видели их самолёты. Ну и, конечно, это, наверное, самое главное - русские воевали за свою землю. Война - страшная трагедия. И что бы ни говорили, мы были захватчиками, и не важно, какую благую цель преследовали мы тогда. У меня с войной свой счёт. Она должна мне двух моих новорождённых дочерей, что погибли тогда, изуродованную правую руку, да и почти 2 года французского плена. Вилли замолк. Он молча сидел, закрыв глаза. Я думаю, что своими вопросами я разбудил в нём горькие воспоминания той далёкой поры...... Глядя на него, я пытался представить его в мышиного цвета немецкой форме с автоматом на плече.. Теперь же передо мной сидел седовласый, много переживший в жизни, старик.
С. Петровский Солдатская память Великая Отечественная война длилась 1418 дней. Все они так похожи друг на друга: артобстрелы, налеты, бомбежки, смерть, слава и безвестность. Но это сходство обманчиво - невозможно вспомнить и описать каждый день и час, настолько они различны. Мои воспоминания – это простые эпизоды повседневной военной жизни. Я был призван в армию 22 сентября 1941 года. Часть формировалась под Оренбургом, в поселке Санмара. Нас учили стрелять из винтовки, автомата, пулемета, бросать гранаты, ползать по-пластунски. Но долго тренироваться не пришлось – враг приближался к Москве. Нашу 160-ую стрелковую дивизию перебросили к столице. Накануне наступления наших войск под Москвой, 21 ноября 1941 года, я вступил в ряды Коммунистической партии. Советские войска отбросили немцев от столицы. Фашисты оказывали яростное сопротивление. Отступая от Москвы, враг цеплялся за каждую высоту, за каждый рубеж. Наступление Калининского фронта началось 5 декабря. Наша дивизия вторым эшелоном вступила в Калинин 17 декабря. Город лежал в руинах. Мне и в голову не пришло, что он станет моим постоянным местом жительства, и вся дальнейшая судьба будет связана именно с ним. В эти дни я состоял при комиссаре полка. Получив секретный документ, который необходимо было доставить начальнику политотдела дивизии, Дронникову В. С., я отправился в путь. Немецкие самолеты бороздили небо над Велижем, где мы тогда находились, совершенно безнаказанно. Порой гонялись за каждым солдатом, обстреливая из пулемета на бреющем полете. Увидев меня, фашистский летчик снизился, почти сев на голову - «утюжил» самолетом. Засвистели пули. Мне пришлось кинуться в снег. Остался я жив по счастливой случайности: с первого захода летчик промахнулся, а при развороте он меня не заметил, так я весь извалялся в снегу. Перегруппировка войск привела наш полк в деревню Беляевка (Дятлово). Мы прибыли туда ночью и расположились на отдых. Разведка доложила штабу, что в деревню идут немцы. Полк получил приказ срочно отступить, не ввязываясь в бой. Отходили в беспорядке, не все были извещены, в том числе и я. Мы находились в крайнем доме и обстреляли врагов, как только они появились. Один из фашистов подполз к дому и бросил в окно гранату. Она попала мне в ноги и почему-то сразу не взорвалась, я успел выбросить ее назад. Фашист погиб от своей же гранаты. В перестрелке погибло несколько немцев, оставшиеся в живых, обозлились и подожгли дом. Уйти из горящего дома удалось не всем, я был одним из этих счастливчиков. Среди нас был молодой офицер, совсем мальчишка. Он был растерян, не знал, что делать. Короткими перебежками мы добрались до амбара. Нас оказалось 12 человек. Мы не успели ничего предпринять - немцы нас обнаружили, подбежали к амбару, закричали «Русс, сдавайтесь!». Хотели взять нас живыми. Мы опять начали отстреливаться, убили двоих. Тогда немцы прострочили амбар автоматными очередями, подожгли его снаружи и бросили внутрь две гранаты. Несколько человек наших были убиты, появились и раненые. Я был ранен в обе ноги осколками гранаты. Амбар пылал уже и внутри. Крыша готова была рухнуть – на нас падали головешки. Живых в амбаре осталось только двое. Меня ранили еще и в руку. Стрелять я не мог - стал заряжать винтовку своему товарищу, примостившемуся в углу, на возвышении, и стрелявшему в немцев, когда они пытались открыть дверь амбара. Вскоре он был убит. Крики и стоны раненых прекратились. Немцы были убеждены, что с нами покончено. В амбаре загорелась дверь. Дышать стало невозможно. Моя жизнь висела на волоске. Казалось, спасти ее невозможно. Раненый в обе ноги и руку, находясь в горящем амбаре, окруженном немцами, даже в такой ситуации у меня был выбор: сдаться или сгореть заживо. Жить хотелось страшно! Мне было всего 25 лет! О плене не могло быть и речи, но и гореть заживо не позволял инстинкт самосохранения - я еще мог передвигаться, кости при ранении не были задеты. Решил выбежать из амбара и стрелять, что бы в порыве гнева фашисты меня убили. Но судьба подарила мне жизнь. Я выскочил из амбара с винтовкой наизготовку (в первый день ранения, в «горячке», я еще мог передвигаться) и увидел, что немцев рядом нет. Я упал у частокола возле дороги, чтобы отдышаться и собраться с мыслями. Рядом находились несколько отставших от полка солдат. Всего нас набралось 5 человек. Мы решили попытаться уйти в лес и выйти к нашим. Только через три дня попал я в медсанбат, и был отправлен в госпиталь, в глубокий тыл. Через четыре месяца, после выздоровления меня назначили командиром отделения по обеспечению боеприпасами подразделений одного из полков 336 стрелковой дивизии. Простое, вроде бы, дело было в условиях фронта сложным и опасным. В любую погоду: в морозы, жару, дождь и метель; под бомбежкой и артиллерийским обстрелом снаряды на передовую доставлялись бесперебойно. За это мне вручили первую боевую награду «Медаль за отвагу». До сих пор помню благодарность от командира полка Куропаткина, его крепкое рукопожатие и слова: «Молодец сержант!» Вражеские самолеты появлялись в воздухе всегда неожиданно. Подводы с боеприпасами необходимо было рассредоточить, что бы они не попали под бомбежку. Найти укрытие для лошадей на передовой невозможно. От разрывов бомб лошади несли, не разбирая дороги – и к противнику, и к месту взрыва. Для ездовых укрытием была любая ложбина, борозда, воронка. После бомбежек лошадей собирали по полю. Часто они гибли. Первым орденом я был награжден за боевые действия под Житомиром, в конце 1943 года. Танки противника серьезно угрожали нашим артиллеристам, у которых снаряды были на исходе. Своевременно подвезенные боеприпасы изменили положение: несколько немецких танков были подбиты, а остальные повернули назад. За освобождение города Житомира, 31 декабря 1943 года, наша дивизия, 336 стрелковая, стала называться Житомирской. Отличившиеся бойцы были награждены орденами и медалями. Мне вручили орден Красной Звезды. Мы продолжали громить врага и продвигаться вперед. После освобождения Тернополя нашему полку присвоили наименование Тернопольский. Как известно, 2 мая 1945 года советские войска водрузили знамя Победы над рейхстагом. Берлин пал, но война еще не кончилась. 1 мая 1945 года в Праге вспыхнуло народное восстание. Восставшие, которыми руководила Коммунистическая партия Чехословакии, по радио обратилась с просьбой о помощи. Получив приказ, 32-ой стрелковый гвардейский корпус повернул на Прагу. К 10 часам 8 мая город полностью был очищен от захватчиков. Я был награжден вторым орденом, Отечественной войны П степени. Орденами и медалями меня награждали не за подвиги, а за повседневную работу. Снарядами, которые были доставлены мной на передовую, была уничтожена не одна тысяча фашистов. Литературная обработка Бурзиной О. М.
ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКАДЕ ЛЕНИНГРАДА Воспоминание о блокаде Ленинграда Благодарность В начале хочу поблагодарить участников прозы.ру Владимира Репина и женщину под ником «Такая есть другой не будет». Без них я бы не решился сосредоточить память на детских годах. Таких давних, что не всегда можно их избавить от более поздних знаний. Вступление. Как всегда, перед тем как писать меня одолевают сомнения. Надо ли писать? Так ли ценны мои воспоминания? Смогу ли я донести то, что я думаю или думал, что я чувствую или чувствовал. Но я взялся за эту работу. Первое – это обращение к вам, не устаю про себя повторять слова чешского писателя Фучика, который погиб в фашисткой тюрьме: « Люди я любил вас. Будьте бдительны». Прошло уже 70 лет со дня блокады. Уже это событие можно переводить в разряд истории - Битва Дмитрия Донского, Бородино. Да были люди в наше время! Я чувствую, что уроки забыты и уже фашисты не стесняются говорить об этом, уже можно делать пародии на святые фильмы и многое другое. Но я еще раз пишу: «Будьте бдительны!». Вспоминайте, воспитывайте себя – это не история - это самосохранение. Второе замечание – это про себя. Я не все помню, как это было на самом деле. Я был достаточно мал от 5 до 7 лет. Я могу не точно помнить адреса, марки самолетов, даты. И не хочу проводить историческое исследование. Хочу изложить почти так, как мне это до сих пор снится. А снится мне солнечный день, я гуляю с сестрой в освещенном солнцем переулке, и вдруг на меня пикирует немецкий самолет. Он почти игрушечный, но пулемет настоящий. И чувство беспомощности заливает душу до полного пробуждения. Буду это делать медленно и под настроение Начало. Чем ближе к началу, тем сложнее писать. Но наш двор – колодец необычайно заполнен людьми. Мы – дети не очень рады, что нам мешают играть в прятки, пятнашки и прочую чепуху. Хотя в углу двора сидит тихо Васька Финякин - хулиган и повелитель двора, который не раз пугал и разгонял нас. Это был великовозрастный предводитель шпаны, но почему - то его всегда тянуло разбираться с малышней, давать поручения и строго спрашивать. Взрослый народ как-то собрался кучей вокруг очень важной фигуры. Это был одноногий управдом Сергей Иванович. Управдом тогда был важной фигурой, да и потом в суровые дни войны – он сплачивал жителей дома и помогал. Но в это момент вокруг него часто звучало слово «война». Все склонялись, что это будет не долго. Как теперь я понимаю, другого мнения и не могло быть. Я помню моего красивого брата. Он был на 14 лет старше меня. Был объектом притязания многих девчонок. Как он доводил мою мать своими ночными задержками. Он стоял в летней рубашке с короткими рукавами – тогда их называли «бобочками» и улыбался. Жизнь была прекрасна. Он подал документы в строительный Институт. Но все с этих пор пошло не так. Всех, кто поступил в строительный институт на его факультет, послали в тыл - на Волгу, на артиллерийские 3-х месячные курсы, и далее на передовую. Он провел на передовой почти всю войну. Остался жив и дослужился до капитана. Но жизнь была сломана. Он ничего не умел даже в армейском деле, кроме того, как заряжать и командовать пушкой. Всю жизнь он страдал, любил рисовать, что делал хорошо. Но уже этим после войны не занимался. Первые дни после войны он встречался с однополчанами. Но в основном они пили (совсем не так как в фильме «Белорусский вокзал»). Потом он служил в Прибалтике, а потом на Сахалине. Когда при Хрущеве была сокращена армия, он пришел домой и, не имея профессии, был грузчиком в соседнем магазине. И, наконец, выучился на наладчика электронной аппаратуры. У него была прекрасная семья. Но всю жизнь была тоска о чем-то, что ему не удалось свершить. И он умер неожиданно, когда оставался один в садоводстве. Вспоминаю уже упомянутого Ваську Финякина. Во время блокады он вдруг пришел к нам. Оказалось, что у него не осталось родственников. Он был солдатом в военной форме. Это был не хулиган, а, несмотря на свою молодость пожилой много испытавший человек. Он мне подарил маленькую скамейку, которую сделал сам. Они с мамой сидели молча, иногда произнося слова. Он сказал просто и тихо. - «Простите меня за все грехи». - Что ты Вася, никакого зла мы не помним Выяснилось, что он воюет на Невском Пятачке. Напомню это, был небольшой участок побережья Невы примерно 2,5 км. Он легко простреливался и был лакомым местом для немецких самолетов. По различным подсчетам там полегло свыше 50 тыс. человек. -Я, наверное, завтра умру. Это было сказано так обыденно и тихо. . Умирали, каждый день десятки и мы разучились, и рыдать и научились не устраивать поминки и истерики. -Почему ты так думаешь? - Завтра мы должны форсировать Неву, а я плавать не умею. Сказали, что, таким как я, дадут бочки. Он погладил меня по голове. И ушел в вечность. Странно был человек, и нет его, а скамейка стоит. И мой сын учился в неё забивать гвозди, и сейчас в садоводстве она стоит на крыльце и ничего ей не делается. И звучит песня Окуджавы про Леньку Королева, «не для Леньки сырая земля» хотя для меня эта песня звучит гораздо грустнее
Бомбежки. Бомбили Ленинград часто. Днем стреляла крупнокалиберная артиллерия, а ночью чаще всего прилетали бомбить самолеты с зажигательными бомбами. Для борьбы с ними на крыше дежурили целые подразделения из жителей дома. На крыше были установлены ведра, бочки с песком. Там же висели специальные хваталки с длинной ручкой. Бомбу – зажигалку, упавшую на крышу надо было схватить и закинуть в песок. Это вполне мог сделать и я. Тем более, что блокадные матери, предпочитали водить с собой детей, чтобы, погибнув не оставлять сирот. Я выходил на все дежурства с мамой. На мне был противогаз (на случай газовой атаки), я был в ватнике, из-под которого торчали ноги в коротких штанишках и в чулках в резиночку. Дежурство нужно было нести у ворот дома, заставляя прятаться во время атаки жителей, идущих по улице. Это была тоже опасная работа. Поскольку были и осколочные бомбы, которые тоже могли ранить. При мне была сцена, когда погиб молодой офицер. Он приехал на два дня к семье и вышел во время налета покурить в подворотню. Взрывной волной сорвало кованные решетчатые ворота и его придавило. Когда мы с мамой подбежали, он был жив и даже говорил: «Поднимите, решетку», Решетка была поднята прибежавшими людьми, но он тут же скончался. Это была первая смерть, при которой я присутствовал рядом. Прибежали санитары, и прибежала его жена. Она с ненавистью поглядела на всех: «Отойдите, дайте ему после смерти подышать! Сволочи, зачем вы подняли ворота до прихода врача?» (тогда не хватало машин и бензина, и врачи подбегали из ближайших медпунктов). Мы стояли все молча, и даже я понимал, что возражать и доказывать что- то бесполезно. Первый снаряд. Первый снаряд в наш дом упал уже в середине блокады. Мы уже приспособились к бомбежкам (если к этому можно привыкнуть). Одно из правил, было – «не прятаться» Дело было в том, что уже к середине блокады многие поняли, что в бомбоубежищах, в подвалах - спасение от бомб относительное. Примитивные бомбоубежища заваливал разрушенный дом, и часто люди там погибали либо раздавленные обломками, либо задыхались отравленным воздухом. В доме были включены радиорепродукторы. Суровый голос диктора взывал: «Объявляется воздушная тревога! Объявляется воздушная тревога! Населению предлагается укрыться!». Я поплотнее накрывался одеялом, чтобы не слышать шума летящих самолетов и взрывающихся бомб, и засыпал, как только спят дети. Но однажды наш дом тряхнуло. Когда мы все выскочили на улицу, мы увидели, что с одного корпуса нашего дома снесло крышу. Вырванная балка от крыши качалась и должна была упасть, но не падала. Этот корпус был пуст, поэтому никого не убило, да и пожара не было. Это был просто артиллерийский снаряд, который не причинял такого ущерба как самолетные бомбы. На другой день в разрушенную квартиру была организована экспедиция. Управдом (одноногий инвалид) Сергей Иванович, моя мама и мы несколько пацанов. Мы шли по пустой лестнице, окна без стекол пугали. Когда мы поднялись и вошли в квартиру, посередине комнаты стояло чудо – конь - качалка. Нашему детскому восторгу не было предела. Взрослые пытались столкнуть балку, а мы по очереди играли в казаков, которые побеждают фашистов (Фрицов). Глубинная бомба Более серьезно уже было в конце блокады. Я сидел дома, хотя была объявлена тревога. Вдруг дом дрогнул. Стекла на окнах были заклеены бумагой крест накрест, чтобы не разлетелись. Были спущены шторы, ночью, открытая штора приравнивалась к предательству, так как могла навести бомбардировщики на цель. Стекла задрожали, но не вылетели. Мама сказала: « Это соседний дом». Я выбежал первый. Взрослые спешили, но им нужно было подготовится, взять инструменты, распределится по командам (санитары, откапыватели и прочее). Я подбежал к дому. Глубинная бомба как разрезала дом, но не взорвалась в основании. В разрезе на всех этажах были видны комнаты и даже не тронутая мебель. Вдруг на третьем этаже я увидел моего приятеля Вовку. Детей в то время было очень мало. Мы иногда играли вместе под наблюдением матерей. Моя и его матери работали уборщицами при жактах (домоуправлении). Я крикнул: «Вовка слезай!». Но это было не так просто. Лестница, которая уцелела, состояла из кусков, и некоторые куски надо было переползать через еле держащие ступени. Наконец, он слез. Тихо и просто сказал: «Мамку убило!» Мы пошли в наш двор, и просто стояли. Вовка был напуган, но не плакал. Мы прогуляли в закоулках двора часа два. Хотя гулять без взрослых было страшновато, говорили о случаях каннибализма и дети этого боялись. А потом я сказал ему: «Айда! К нам!». И мы пришли в нашу квартиру. Мамы не было дома. Мы просто сидели. Есть было нечего, игрушек не было, правда, в одном из разбомбленных домов я нашел открытки, и мы их смотрели. Мать пришла поздно. И увидев Вовку, прямо рухнула на табуретку. Я не ожидал такой реакции. - Ты кого привел? - Ты подумал, что нам самим есть нечего? Она голосила так, что собрались соседи и вездесущий управдом Сергей Иванович! Все стояли молча. А что можно было советовать или говорить. Маму Вовки не нашли (не откопали), карточек нет. Что делать дальше? Никто не знал. Потом мать выдохнула: «Оставайся!» и всем стало легче. Все разошлись. Мы остались одни. У меня был завернут в платок кусок «дуранды», так называли жмыхи, от подсолнечных семечек. Эти жмыхи в блокаду выдавали вместо хлеба. Я растягивал небольшой кусочек на день. Ел только, когда уже не мог терпеть рези в желудке. Наш ангел – хранитель одноногий Сергей Иванович с трудом восстановил на Володю продовольственную карточку. Он у нас пробыл до того момента, когда его удалось переправить по «Дороге жизни». Далее он был эвакуирован и по слухам после войны его нашел отец или родственники отца.
Дуранда Дуранда, о которой я сказал выше требует особого отступления Как я помню, настоящего хлеба в Ленинграде не было. По слухам все запасы муки и сахара сгорели в сентябре 1941 года на Бадаевских складах. Я , конечно, не видел этого пожара, но слышал от старших людей. Они друг другу шопотом разказывали о черном дыме, покрывшем Бадаевские склады и о том как текли ручьи подпаленного сахара. Я очень хотел очутится рядом, чтобы макнуть ломтик жмыха в эти ручьи. Говорили о том, что немецкие самолеты навели на склады ракетчики. На дежурствах все всматривались вдаль, выискивая загадочные зеленые ракеты, но только ловили тех кто плохо соблюдал светомаскировку. А соблюдать её было легко, потому что стеорина, из которого делали свечи не было и его использовали многократно, закатывая нитки в «новые свечи». Еще было какое -то техническое масло, но это было мало достижимо. Так что зря светить никто не хотел. В декабре ломтик хлеба сократился до 125 граммов. Это срез буханки на 2 –3 сантиметра. И то дневную норму хлеба надо было получить по карточке, отстояв в очереди. Уже в конце блокадного периода я узнал о людях (условное название этих тварей), которые в блокадное время покупали рояли и мебель у людей за буханку хлеба. Ненависти моей не было предела. Она жива до сих пор. То , что иногда я встречаю упоминание о нормах макарон и вермишели у меня это вызывает недоумение. В ночной голодной очереди, была мечта, чтобы утром в магазине оказалась дуранда. А то и её не было. Далее помню, как начиналсь цынга. Это болезнь, которая развивается от отсутствия витамина C. Я не медик, тем более не был им тогда, но знал, что сначала бледнеют десны, потом вываливаются зубы. Помню, какое счастье было, когда мать приносила еловые ветки и варила из них отвар. Этот кисленький отвар мне казался самым вкусным в мире. Дуранду я боготворил. Она как то отвлекала. Чувства голода я не помню, может привык к тому, что было. Но когда можно было пососать чуть-чуть дуранды, это было вкуснее теперешних конфет и разносолов. Скажу, что уже совсем недавно, я увидел в дорогом магазине, небольшие кирпичики хлеба, о которых в рекламе было написано: «Жмыхи подсолнечные. Отличный способ похудания». Я не вдавался в подробности и истину этой рекламы. Я купил этот кирпичик и дома отрезал кусок. Положив его как раньше на язык и начал посасывать. Ничего прошлого я не испытал, скоро кусочек рассосался на какие –то нитки, и не было вообще никакого вкуса. Но в блокаду это было спасение. Есть надо было уметь, пить тоже.Я и сегодня поражаю окружающих тем, что не могу напится теплой водой любого типа (чай, кофе, молоко).Чтобы напиться мне нужна холодная вода. Теплая вода – это еда типа супа. Ее надо было и пить особо. Сначала берешь в обе руки кружку и греешь руки, а потом прихлебываешь потихоньку, получая удовольствие от разливающегося тепла. Среди «лакомств», которые я вкусил в те годы, но уже ближе к лету, были суп из лебеды и крапивы. Конечно, и сейчас я могу его приготовить, но если добавить огурцы , нарезанные кубиками, укроп и сметану. Тогда я даже не слышал эти названия - сметана . Я первую булку попробывал, когда прорвали блокаду, и мой дядя, приехав в увольнительную, привез из своего пайка. А шоколадную конфету попробовал в 1947 году (после первого снижения цен). Но это можно рассказывать о всех детях войны.
Самый страшный эпизод. Весной 1942 года, были организованы огороды. Наш огород находился за охтинским мостом. Насколько я могу сейчас восстановить в районе Уткиной заводи. Нам раздали «глазки». Это вырезанные ростки картошки. Наш управдом организовал грузовик. Это было большое достижение. Уже в городе давно не было бензина, и я помню чудо - автомобиль, который двигался на дровах. Вид у него был обычный, но позади кабины была какая-то колонка, которая топилась дровами (чурками). Это совсем недавно я узнал, что газогенераторные двигатели производили углекислый газ. Тогда мама мне сказала, чтобы я не подходил близко, а то «угорю». Мы садились в кузов и ехали через весь город. Тогда еще не было моста Александра Невского, и нас через Неву перевозил паром. Это был маленький пароходик. По обе стороны Невы были сделаны навесы, под которые приставал пароходик. На навесах росла трава, это минимально маскировало пароходик. Мама ревностно относилась к нашему огородику, и к нашему удивлению там, что-то росло. Но однажды мама решила съездить дополнительный раз. Как мы добрались до переправы, я не помню. Помню, что мы были одни на поле. В эти дни немцы интенсивно бомбили город. Шли волна за волной. Отбомбившись, они шли как раз над нашим полем. Вдруг я заметил, что из пролетевшей группы отделился самолет. Это был Юнкерс. Его мы хорошо знали. Все мальчишки говорили, что немцы к крыльям этих пикирующих штурмовиков приваривали рельсы, в которых просверливали отверстия. Когда он пикировал для атаки, они издавали такой звук, что он просто парализовал людей. Как я узнал впоследствии, эта наивная версия была близка к истине. На самом деле они были оснащены сиреной, которая приводилась в действие потоком набегавшего воздуха, и производила вой во время пикирования, оказывая психологическое воздействие на противника. Мы с мамой залегли между грядками. Защита была слабая. Самолет пролетел на очень низкой высоте, что еще больше пугало. Я, как до сих пор мне кажется, видел лицо пилота, он было закрыто очками, но он улыбался. Дальше произошло неимоверное. Ему оставалось только нажать на гашетку пулемета и прошить нас, но вдруг из самолета вывалился чемодан на веревке, и из него посыпались бумажки (листовки). Когда он улетел, я побежал собирать эти желто – синие бумажки. Мать еле меня поймала. Рядом было скрытое минное поле, и я мог запросто подорваться. Она тщательно обыскала меня и выбросила бумажки, которые я подобрал. Она мне разъяснила, что это нехорошие бумажки, где немцы зовут нас перейти на их сторону. На этом мы быстро засобирались и пошли к парому. Паром стоял под накрытием, так как пока мы добирались, к нему пошла следующая волна бомбардировщиков. Мы сидели внутри парома, я у открытого окошка. Передо мной был швартовой конец. Это толстый канат. Делать было нечего, и я начал его дергать туда-сюда. Кончилось это тем, что он упал в воду. Я испугался и пересел на другое место. Дальше произошло тоже до сих пор непонятное для меня. Паром начал потихоньку выплывать из укрытия. Один из пролетающих бомбардировщиков вернулся и скинул бомбу (наверное, небольшую). Пароходик подняло на большой волне, после чего он с размаху рухнул назад. Все кто там был, падали и бились об острые края скамеек, но остались живы. Когда все немного пришли в себя. Вышел капитан, и задал резонный вопрос: «Кто отвязал швартовый конец ?». Все взгляды устремились на меня. Моя хитрость с пересадкой не удалась. Вся толпа бросилась ко мне. Я не знаю, с какой целью,но моя мать бросила меня на скамейку, и закрыла меня своим телом.Спасти меня от толпы было невозможно. Но вдруг все остановились. Наступила тишина. Капитан, чего – то сказал. Думаю: «Хрен с ним!» и все стали расходится. Я поднялся, и из моего ватника выпала листовка, которую мать у меня не нашла. Ее подобрала соседка по скамейке, и снова на пароме начался самосуд. Как нам с мамой удалось выйти из этой ситуации, я не помню, но это осело во мне на всю жизнь
Про буржуйки и другие мелочи Опять небольшое вступление. Не могу не помянуть рецензию Олега Матисона «как Вы согревались в квартирах вне..., как вода и прочая... - это не чушь». Благодарю так же автора под НИКом Век Искусства. Все эти рецензенты просто вдохновили на вспоминания. Слово «буржуйка» известно по сегодняшний день. И даже песня «Вьется в тесной печурке огонь» явно написана про неё. В Блокаду это была металлическая печь была предметом роскоши. Известная сегодня на стройках кругленькая печка с высокой трубой встречалась редко. В основном это были ящички на ножках с «Г»- образной трубой. Во -первых, достать её было проблемой. Не было ни металла, некому было сварить этот металлический ящик. Мы долго жили без буржуйки. Мы грели кипяток у соседей, которые разрешали нам нагревать воду. Это тоже был великий подвиг, поскольку топливо никто не поставлял. Блокада породила во мне привычки, которые держаться до сих пор. Первая, что горячий чай и любая горячая вода — это не напиток, это еда. Так что я наедаюсь, выпив горячей воды. Это подавляет желание съесть еще чего -нибудь. Второе правило-это чай и горячую воду нельзя пить сразу. Сначала надо сжать слегка стакан в руках и согреть руки. Потом в те годы мы нюхали кипяток, чтобы отогреть нос, а потом выпив чай надо закутаться плотнее,чтобы не растерять приобретенного тепла. В то время дети не приучены были к тому ,что будет подано, что-то к чаю. Наоборот, если ты попил кипятка, обед закончен. Буржуйку нам принес наш ангел хранитель одноногий управдом Николай Иванович. Кто-то умер и оставил эту печь. Как всегда он был недоволен и выговаривал матери. «Ты что! Как НЕЛЮДЬ!. Ребёнок же маленький.» Мать молчала. Она молча смотрела на этот невиданный подарок. У нас комнате к счастью был камин. Он остался от хозяев, что жили во всей квартире до революции. У нас в квартире остались только мы с мамой и какая-то женщина. Мы её видели редко. Она приходила раз в неделю и спала. Управдом сунул трубу в камин и с помощью спичек сделанных из картона, но с нормальной головкой зажег какую-то бумажку и поднес к «буржуйке». Огонь потянулся в печь. Управдом заметил: «Тяга хорошая!» Мама растеряно смотрела то на управдома то на меня. Я стоял вплотную обняв её теплые ноги. «А чем мы топить будем?» «Ну, что ты первый день на свете? Походи по квартире, может у кого -то остались книжки!». Мать испугалась. «Я книжки жечь не буду!». «Ну и дура!. Чего в них хорошего? Толстой, Пушкин, а так ничего больше в них нет. Подумай! Новые напишут». Он походил по квартире,зашел в крайнюю комнату и пришел с двумя половицам. На тебе на первый раз! Зря не жги! Только когда замерзать будете или кипятку сделать. Вот и все . Бери из той комнаты. Там уже никто жить не будет, а даст Бог после Победы, новые жильцы сделают новые половицы. Следи, чтобы больше никто не знал об этом топливе.». Он ушел , а мы растянули счастье, и только на другой день затопили буржуйку. И сидели около неё прижавшись друг к другу. На двух скамеечках. Одна из них еще хранила память о Ваське Финякине. Он так и не вернулся с Невского Пятачка. Это было счастье. Можно было отогреться, подставить руки, без перчаток, немного расстегнуть ватник и подогреть две металлических кружки чая. Но как всякое счастье оно было недолгим. Тепло быстро выветривалось и мы снова ждали следующего раза. Ночью мы снова спали накрывшись всем, теплым что было в доме. Хотя спать из -за воздушных тревог было некогда. Надо было бегать на крышу. Мне часто снился сон, что кто-то приходит и ворует эти половицы, и я однажды оторвал четыре половицы и спрятал. Но все-таки мама заметила, и мы их истопили в свое время. Вода Как ни странно в первые дни зимы была вода. Помню как утепляли трубы в подвалах, Но это в конечном итоге не помогало. Трубы разрывало от морозов. Воду то и дело отключали, а потом отключили насовсем. Воду добывали из реки Фонтанки. Тогда она еще считалась чистой. Но тогда другой и не было. Как не странно, я не помню, чтобы кто-то болел, особенно простужался. Думаю, что кто болел в конце концов умирал, а оставались только крепкие. О себе ничего сказать не могу. У меня сохранилась только одна фотокарточка. Там я скелет на тонких ножках. Но то ли гены то ли мама своими отварами (я уже писал о еловых ветках, которые приносили её подруги с работ по рытью окопов), но простудой я не болел. Снабжение водой стало вскоре моей обязанностью. У меня были санки, как раз на два ведра. Ведра привязывали к санкам, и я шел на Фонтанку. Там у проруби стояла очередь таких как я или совсем старых женщин. Они рассказывали новости. Особенно часто звучал рассказ о «Водопое крыс». Крысы по ночам, а иногда даже утром шли на водопой. И как рассказывали старухи, если по пути попадался человек, то его мгновенно объедали, до скелета..Я этого не видел. Сейчас я в это мало верю. Но тогда это меня пугало и не зря. У нас за домом был переулок, там был пустырь, где был накопитель трупов. В нашем районе находили трупы и если не могли опознать, то свозили на этот пустырь -накопитель. Далее их вывозили специальные команды. У людей даже не было сил поднимать упавших. Тогда родилась страшная поговорка. «Не надо помогать, сам ляжешь рядом». Но люди помогали.И даже были организованы пункты, куда доставляли упавших, и там их поднимали на ноги, тем, что по возможности кормили и согревали. Я знал некоторых людей, спасенных этой службой. А на накопителях водилось много крыс, поэтому я боялся ходить туда. Еще была одна легенда. Это легенда касалась людоедства. Мне не раз рассказывали в этой очереди за водой, что похищают детей. Я боялся всех мужчин, редко попадавшихся по пути. Но я не знаю,чтобы кого -то из моих малочисленных друзей похитили. Насчет помыться было сурово. Бани открылись после прорыва блокады.Сначала открылась баня около Некрасовского рынка. Но нам было далеко, а потом около нас на улице Достоевского. Мы ходили в баню со своими тазами (шайками). Меня уже не пускали в женское отделение. В бане были большие очереди. Я ходил в баню с дядей с нашего двора. Он собирал всех мальчиков. И мы выстаивали очередь, потом раздевались в большой общей раздевалке. Там строго следили, чтобы мальчики были подстрижены наголо, а то заведутся вши. Особо помню душ. Там тоже стояла очередь. Мыло мне мама давала кусочек завернутый в тряпочку. Воды было достаточно и мы с удовольствием наполняли тазы с двух кранов холодного и горячего. Особым пристрастием нашего сопровождающего были уши. Он лично рассматривал и требовал, чтобы уши «светились». Мы выходили чистые и посвежевшие и так до следующей недели. Но это уже была весна 1943 года. Вот пока и все, что я помню. Поскольку я уже начал писать о слухах — это говорит о том, что мои сведения в памяти кончаются. Поздравляю всех с Днем Победы.
