Второе Харьковское сражение. Барвенковский "котел".

Dieses Thema im Forum "Бойові операції" wurde erstellt von Плюхан, 14. Dez. 2011.

  1. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Далее мы перекурили, помыли котелки, кружки, свои лица и ноги водой у речки и отправились к своей пушке, возле которой укрылись для ночлега в индивидуальных защитных окопах, предварительно взяв с собой шинели, противогазы, винтовки, саперные лопаты и все личные вещи. Естественно, как и в прошлые ночи, перед сном я принял дозу хинина. Спал не разуваясь.
    Очень рано утром 23 мая всех громко разбудил лейтенант Кирпичев и дал команду подготовиться к отъезду из Лозовеньки. Все кое-как привели себя в порядок, позавтракали сухим пайком, запив съеденное водой из фляг и набрав ее в них снова из ближайшего колодца. Затем лейтенант сообщил, что, как передало высшее командование, сегодня нашим войскам грозит полное окружение противником. В связи с этим поступил приказ всем войсковым соединениям в Лозовеньке и вокруг нее срочно сняться с позиций и как можно скорее двигаться на восток, пока немцы совсем не закрыли им путь к реке Северский Донец, которую предстоит немедленно форсировать. Если же окружение уже произошло, то необходимо прорваться из него.
    Что касается нашей зенитной батареи, то она должна сейчас следовать за танками 199-й отдельной танковой бригады и ее мотострелковым батальоном, которые еще ночью снялись с мест. Возможно, батарее придется действовать самостоятельно, без их помощи.
    Выкатили с позиций оба орудия. Сделали так, чтобы в их приемнике находились готовыми к стрельбе в автоматическом режиме снаряды различного действия в количестве трех обойм – не менее пятнадцати штук (так после окончания стрельб мы делали всегда). Затем погрузили на кузова двух грузовиков все ящики с боеприпасами и прицепили пушки стволом назад к обеим автомашинам.
    Те, кто не имел в данное время прямого отношения к обслуживанию орудий, уселись на скамейках кузова грузовиков, а мы – основные номера орудийного расчета – разместились на платформе пушки. При этом на нашей пушке по ходу движения ее стволом назад Виктор Левин сел на левое кресло для первого наводчика, а я – на правое для второго. Вася Трещатов и Егор Зорин встали на платформе соответственно у мест для второго прицельного и заряжающего. Подносчики снарядов Пастухов и Мишин устроились на грузовике. Винтовки у каждого из нас были либо в руках, либо подвешены на правое плечо.
    Последовала команда «вперед», и батарея поехала. Время было примерно 8 часов.
    Сначала мы проследовали вдоль северной окраины села примерно до его трети, потом переехали по мостику речку и, проехав по ее берегу на запад, прибыли к заднему концу широкого и глубокого оврага, расположенного поперек речки. Овраг этот характерен тем, что его передний конец имеет выгиб в восточную сторону. Начиная с этого конца и до самого села овраг еще с полуночи был заполнен двигавшимися внутри его вверх танками и автомашинами, к отдельным из которых были прицеплены полевые орудия, а также пехотинцами.
    Говорили, что якобы вся боевая техника и личный состав наших войсковых частей благодаря перемещению их внутри данного оврага были почти до полудня в какой-то мере скрыты для противника, пока в небе еще не появлялась его авиация.
    Из оврага все колонны, следуя друг за другом строго по очереди, выходили на поле. Далее они устремлялись по нему на восток от села и заворачивали постепенно на проселочную дорогу, проходившую между южной окраиной деревни Марьевка и северной опушкой относительно небольшого леса. Затем им предстояло добраться до правого берега реки Северский Донец, форсировать ее и таким образом спастись от разгрома немцами. Однако могло случиться так, что на правом берегу Северского Донца уже находятся немецкие танки и мотопехота, замкнувшие кольцо окружения наших отступавших войск. (На самом деле 23 мая так оно и произошло.) И тогда этим войскам пришлось бы сначала с тяжелыми боями прорываться через расположение противника, прежде чем форсировать реку.
    К счастью, авиация противника пока не появлялась: вероятно, она имела задачу прежде всего заняться «утюжкой» тех наших отступавших частей, которым уже удалось приблизиться к правому берегу Северского Донца.
    Движение на восток войсковых частей из Лозовеньки и мест вокруг нее начали танки. Причем поехали исправные танки, имевшие достаточное количество топлива и боеприпасов. А малоподвижные и не располагавшие нужными средствами танки были специально приведены в негодность и были брошены.
    В нашей 199-й отдельной танковой бригаде, прибывшей на фронт примерно с 50 британскими и отечественными танками и сохранившей их после боев в количестве, как я предполагаю, не более половины с достаточным запасом горючего, смазочных материалов и боеприпасов, не хватило для посадки на броню этих боевых машин и по меньшей мере половины личного состава мотострелкового батальона.
    Зенитной батарее удалось выехать из оврага лишь примерно к 9 часам утра.
    Вероятно, по каким-то своим особым соображениям командир батареи Сахаров посчитал возможным вывести свое подразделение к Северскому Донцу не по той проселочной дороге, по которой поехали наши предшественники, а прямо по нераспаханному и незасеянному полю – севернее деревни Марьевка. По этой причине мы не стали ехать по проселочной дороге, а пересекли ее и ушли от нее влево по полю с уклоном к северной окраине Марьевки. Но когда до нее оставалось около двух километров, вдруг совершенно неожиданно начали падать и рваться вокруг наших грузовиков мины, очевидно посылавшиеся немцами из средней части деревни.
    Это означало, что мы и все другие войсковые части, вышедшие вслед за нами из Лозовеньки, теперь находимся в полном окружении противника и проскочить просто через его позиции к Северскому Донцу уже нет возможности. Кстати, часть войсковых соединений, не успевших 23 мая покинуть Лозовеньку и ее окрестности, как я потом узнал, продолжала и последовавшие дни пытаться отдельными группами выходить из образовавшегося котла, и это происходило вплоть до 28 мая. Причем одновременно еще до этого числа в село продолжали прибывать поодиночке и группами по несколько человек другие воинские части, отступавшие из районов главным образом западнее, юго-западнее и северо-западнее Лозовеньки. Согласно скупым данным литературных источников, приведенных мною выше, в период до 29 мая лишь весьма небольшому количеству красноармейцев удалось выйти из окружения. Но я сам, конечно, непосредственным свидетелем тому не был.
     
    E.Sibert gefällt das.
  2. Интересные лоты

    1. Ящик міцний, багато оригінальної фарби, петлі працюють. Дерево ручки оригінальне.
      1490 грн.
    2. ММГ корпус Ф1. Все що на фото, одним лотом.
      300 грн.
    3. 2 ручки с лесного копа . Третья (в родном окрасе ) - с чердака . Почищены немного , слегка протерты...
      200 грн.
    4. Запал Ковєшнікова в чудовому стані і корпус Ф-1 з клеймами,гарно зберігся.Пофарбовано спрейкраскою і...
      1200 грн.
    5. На фото, в лоте ммг граната для войск SS. С болота, отличное коллекционное состояние. Макет полный ,...
      3500 грн.
  3. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    …Почти одновременно с началом обстрела зенитной батареи минами началась интенсивная стрельба из оружия разных видов между немцами и другими нашими группами, двигавшимися непосредственно впереди нас справа по проселочной дороге южнее Марьевки и севернее леса. В результате эти группы были вынуждены остановиться, скрыться на опушке леса и частично окопаться перед ним на лугу.
    В это же время шел бой за Марьевкой и за тем же лесом, что восточнее 8–10 километров от Северского Донца. Его вели, наверное, те части, которые ушли из Лозовеньки еще значительно раньше, чем мы – зенитная батарея.
    Увидев, что происходит перед Марьевкой, войска, шедшие следом за нами, повернули назад, в Лозовеньку, намереваясь, вероятно, повторить движение на восток с наступлением ночной темноты.
    …Во время движения зенитной батареи к северной окраине Марьевки и минометного обстрела моя правая нога свисала с кресла на платформе пушки рядом с ее правым передним колесом, имевшим четыре широких и толстых стальных ступицы. Вдруг мина взорвалась метрах в десяти от этого колеса, и образовавшийся крупный осколок с большим острием пробил со звоном насквозь одну ступицу, пройдя лишь в двух сантиметрах от моей ноги. Меня это сильно потрясло. Я автоматически вспомнил Всевышнего и поблагодарил Его в душе за свое спасение.
    С началом минометного обстрела движение наших грузовиков на одну-две минуты приостановилось. Затем они снова тронулись, резко повернули вправо на 90 градусов и опять встали, обеспечив таким способом для прицепленных к ним пушек пространство для обзора, чтобы орудийные расчеты смогли хорошо увидеть, откуда стреляют минометы, и начать по ним ответную стрельбу снарядами.
    Подносчики снарядов к нашей пушке Пастухов и Мишин моментально соскочили с грузовика, сняли с его кузова пару ящиков с боеприпасами и быстро поднесли их к платформе орудия. То же самое повторилось на грузовике для второго орудия. При этом специально не стали отцеплять пушки, чтобы при необходимости можно было быстро менять позицию. Почти все находившиеся на кузовах машин свободные люди немедленно разбежались по полю в разные стороны и начали окапываться. А мины продолжали падать, и их осколками уже поранило двух или трех человек.
    На орудии нашего взвода Виктор Левин и я повернули платформу пушки на 90 градусов, поставили ее ствол на восток и определили на глазок место, откуда стреляет миномет. Оказалось, что он занимает позицию примерно посредине деревни перед небольшой белой хатой, покрытой соломой. На оптическом устройстве, предусмотренном для каждого наводчика пушки, оба мы установили тот миномет точно в центре штрихового крестика на своих стеклах для прицеливания и после команды лейтенанта Кирпичева, находившегося рядом, нажали правыми ногами на педали – гашетки орудия.
    Автоматически последовали друг за другом пять выстрелов. По огненному следу, оставленному трассирующим снарядом, увидели, что все снаряды, среди них один зажигательный, а остальные осколочные, попали не точно в сам миномет, а на крышу хаты, которая тут же загорелась ярким пламенем. Но выстрелы, сделанные из второй пушки, у которой первым наводчиком был мой соплеменник Василий Алексеев, получились более точными – цель была уничтожена. Однако начал стрелять другой миномет – с северного конца Марьевки, куда как раз мы и стремились. Пришлось обоим орудиям пострелять несколькими очередями по этому миномету, и на какое-то время минометный обстрел прекратился.
    И тогда командир батареи Сахаров, убедившись, что теперь для нас дальнейший путь на восток закрыт, а также для того, чтобы не расходовать впустую снаряды, которые могут еще пригодиться, дал команду больше не стрелять и отступить обратно в сторону Лозовеньки. По-видимому, командир решил отложить на ночь попытку вывести батарею из возникшего кольца окружения и до наступления полной темноты подержать свое подразделение на месте более или менее безопасном от вражеских обстрелов как с земли, так и с неба.
    Принесенные от грузовиков подносчиками снарядов к пушкам лишние ящики с боеприпасами погрузили обратно в кузова автомашин. Оба грузовика, двигатели которых во время стрельб оставались невыключенными, повернули опять резко вправо на 90 градусов и поехали по полю обратно, к Лозовеньке. Пересекли ту же проселочную дорогу, проехали еще немного по ее южной части и остановились в поле приблизительно посредине между Марьевкой и Лозовенькой. Здесь мины, снаряды и пули, которые могли посылаться из немецких позиций в Марьевке и около нее, нас достичь были не в состоянии.
    По команде Сахарова грузовики встали примерно в 10–15 метрах в стороне от проселочной дороги, на стерне убранного в прошлом году поля. Все ехавшие слезли с грузовиков и платформ орудий, отцепили от автомашин пушки. Затем номера орудийных расчетов с помощью товарищей, не имевших прямого отношения к пушкам, отрыли для них позиции и вкатили туда оба орудия. Около них же сложили близко для подносчиков снарядов почти все ящики с боеприпасами, снятые с кузовов автомашин.
    Позиция для пушки нашего взвода оказалась метрах в двадцати севернее большого стога прошлогодней соломы, которую оба орудийных расчета и водители грузовиков почти наполовину растащили для тщательной маскировки своих объектов с воздуха и со всех сторон на земле. Расстояние между орудиями выбрали около 50 метров.
    После того как пушки окончательно установили на позициях и зарядили орудия полным комплектом снарядов, практически все бойцы и даже командиры отрыли себе маленькими саперными лопатами поблизости от пушек или грузовиков индивидуальные защитные окопы длиной около двух и глубиной более одного метра. Грузовики поставили на относительно безопасном расстоянии от орудий.
    Я отрыл себе окоп на участке между пушкой и большим стогом соломы. От орудия до окопа расстояние составляло около 15 метров. Дно окопа застелил толстым слоем сухой соломы, принесенной со стога несколькими охапками. Той же соломой, положив ее на брустверы, замаскировал сверху окоп со всех четырех сторон. Но при этом, как потом обнаружилось, сделал большую ошибку: наложил этого очень легко воспламеняющегося материала слишком много и на широком пространстве, что позже едва не стоило мне жизни, о чем ниже скажу особо.
    Затем снаружи окопа на слое соломы на брустверах разложил свои винтовку с патронами, патронташ, шинель, сумку с противогазом, саперную лопату и вещевой мешок. Патроны в мешке, патронташе и винтовке вскоре также оказали мне очень плохую услугу.
    Пока мы занимались всеми этими делами, над батареей дважды большой группой пролетели вражеские самолеты, которые провели мощные безответные атаки на покинутую нами утром Лозовеньку. Однако стрелять по самолетам на этот раз мы не стали.
     
    E.Sibert gefällt das.
  4. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Глава 16
    Наступил полдень. Небо было безоблачным, сильно грело солнце, погода стояла жаркой, иногда пролетали над полем разные птицы, где-то высоко на небе заливался песней жаворонок. Бои, проходившие до обеда впереди нас, восточнее, километрах в двух и более и за лесом, совсем утихли. Очень сильно захотелось спать.
    Вдруг Вася Трещатов, находившийся на платформе пушки и возившийся с вышедшим из строя прицельным устройством, издал громкий крик: «Танки, танки идут, наверное, из Лозовеньки!» Все, кто услышал этот крик, устремили свои взоры в сторону села. Действительно, сзади, вдали от нас, километрах в двух и менее шли почти фронтом танки, но не точно с запада и по дороге от Лозовеньки, а по полю – юго-западнее села. При этом что-то не очень они были похожи на наши боевые машины.
    Сомнения рассеялись, как только первый снаряд, посланный головным танком, разорвался совсем недалеко от пушки нашего первого огневого взвода, осыпав все пространство вокруг осколками. Стало ясно, что это немецкие танки, которые уже достаточно близко от нас. И весь наш орудийный расчет, включая меня, не дожидаясь команды лейтенанта Кирпичева, немедленно занял на пушке свои места. Так же поступили ребята на второй пушке.
    Виктор Левин и я – оба наводчика быстро поставили ствол орудия точно в сторону цели, взяли головной танк в центр штрихового крестика на обоих стеклах для прицеливания и нажали на гашетки. Автоматически прогрохотали друг за другом пять выстрелов, и по огненному следу полета трассирующего снаряда мы увидели, что попали точно в башню танка. Но заметили также, что снаряды, будучи не бронебойными (а они у нас давно кончились), а только осколочными, совсем не повредили цель и просто взорвались об нее, отбросив от себя в разные стороны осколки.
    Прибежал к орудию лейтенант Кирпичев, стал что-то кричать, но мы уже больше его не слышали. Совсем близко от первой пушки разорвался другой снаряд, посланный танком, и опять посыпались вокруг нас осколки. Мимоходом я заметил, что начала стрелять и вторая пушка батареи. Левин и я снова, как и в первый раз, произвели пять автоматических выстрелов. На этот раз наши снаряды попали в левую гусеницу второго танка, и он остановился. И такие же выстрелы сделали еще раза три.
    Куда в эти моменты делся лейтенант Кирпичев, я совсем не обратил внимания и больше вообще своего командира в своей жизни не увидел, как и не столкнулся больше ни разу ни с командиром батареи Сахаровым, ни с ее комиссаром Воробьевым. И все другие события прошли у меня уже без этих важных в тот период моей жизни лиц. Не знаю также об участи командира второго огневого взвода Алексеенко, командира взвода управления, чью фамилию не запомнил, старшины Ермакова, санинструктора Федорова. Но кое с кем из рядовых бойцов в течение последовавших суток и недель встречаться приходилось, однако об этом речь будет позже.
    …Вдруг один снаряд прилетел к нашей пушке совершенно с другой – юго-восточной – стороны, со стороны южной опушки леса. Он разорвался метрах в семи от моего индивидуального защитного окопа. Я невольно взглянул на юго-восток и увидел, что оттуда также движется к нашей же батарее, стреляя по ней, другая группа танков. Но Левин – первый наводчик, сидевший на кресле за стволом орудия справа от меня, этого еще не заметил и продолжал следить только за первой группой танков. Поэтому я, пропустив свою правую руку мимо ног заряжающего пушку Егора Зорина и прицельного Васи Трещатова, дернул ею Левина за левую руку и знаком показал, что нам грозит опасность и слева. Он среагировал на это очень быстро и повернул платформу пушки со стволом в новом направлении, одновременно сохранив ногу нажатой на гашетку орудия. Мы оба и здесь взяли на прицел передний танк и произвели по нему подряд пять выстрелов. Однако и сейчас наши снаряды лишь взорвались о броню танка, не причинив ему вреда.
    В это же время те танки, которые приближались к орудиям с юго-запада, открыли по нам пулеметный огонь. Левин, усмотрев в этих танках более высокую опасность, захотел поставить ствол орудия на прежнее положение и стал соответственно вращать свой штурвал для поворота платформы пушки. А я, еще не понявший, откуда ударили пулеметы, начал громко возражать против действий напарника, но он не стал меня слушать и продолжил поворачивать пушку. Так у меня с Левиным произошла очень короткая – в два-три слова – перепалка. И когда ему, наконец, удалось добиться того, чего хотелось, он внезапно успел лишь крикнуть мне: «Юра, прощай!» И я увидел, что из его левого виска начала пульсировать из образовавшейся дырки и течь по лицу вниз алая струя крови. Это означало, что через голову Виктора насквозь прошла пуля и что его больше уже нет в живых. Но другие пули, свистевшие мимо ствола и приемника пушки, за которыми я, защищенный ими, сидел на своем кресле, в меня пока еще не могли попасть.
    Громко застонал от угодившей пули и упал с платформы тяжело раненным заряжающий пушку Егор Зорин, спрыгнул с нее на землю прицельный Вася Трещатов, поползли прочь от орудия оба подносчика снарядов Пастухов и Леша Мишин. Я вмиг сообразил, что теперь дальнейшее нахождение на пушке бесполезно и, главное, очень опасно для моей жизни, и поэтому тоже быстро нырнул с кресла вниз, под платформу орудия, а оттуда на животе по-пластунски пополз по земле к своему индивидуальному защитному окопу.
    В те секунды множество пуль, свистя, пролетали надо мной очень близко к телу, и, вероятно, одна из них задела и разбила торчавшую за спиной на поясном ремне стеклянную флягу, заключенную в брезентовый чехол. Я почувствовал это по тому, как внезапно обдало спину жидкостью. И тут же мне пришло в голову страшное предположение, что это моя собственная кровь вытекает из полученной в спину пулевой раны. Лишь грохнувшись вниз в свой спасительный окоп, понял, что со мной все в порядке.
    Между тем почти рядом с нашей же пушкой упал новый вражеский снаряд. После этого я очень плотно прижался животом ко дну окопа, уже больше не поднимал ни на сантиметр свою голову и только слышал, как падают вокруг осколки и пролетают надо мною, свистя, пули. Так я пролежал, почти не шелохнувшись, несколько часов.
     
    E.Sibert gefällt das.
  5. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Что творилось тогда с коллегами по моему орудийному расчету, кроме погибшего Левина, а также с товарищами по второй пушке и вообще во всей батарее, я долго не мог знать: из-за опасности быть задетым пулей или осколком не решался даже на миг высунуть голову из окопа.
    Танки еще своим обстрелом издалека совсем вывели оба орудия из строя. Но все же пара танков очень близко подъехала к пушкам, едва не завалив при этом по пути гусеницами мой окоп. Затем они остановились, немного постояли возле остатков орудий и отъехали прочь. Вероятно, танкисты захотели убедиться, что пушки больше не пригодны для дальнейшего использования и что вдобавок проехаться над ними, чтобы окончательно раздавить их своим весом, не требуется. Однако, удалившись метров на двести, танки все же опять произвели по остаткам пушек несколько орудийных выстрелов, что привело меня и других укрывшихся, как и я, в окопах товарищей к дополнительным, совершенно невообразимым страданиям.
    Дело в том, что один из снарядов, посланных уходящими танками, угодил прямо на группу ящиков с нашими снарядами, которые ранее были сложены рядом с пушками. В результате стали рваться друг за другом в интервале от одной минуты до 10–15 минут в течение долгого времени и эти снаряды. Причем они рвались по одному или несколько штук сразу и очень сложным образом: одни взрывались непосредственно в ящике или около него, разбрасывая вокруг осколки, а другие – сначала вылетали из ящика из-за взрыва соседних и только потом сами рвались в воздухе или после падения на землю. При этом взрывы получались в основном из-за взаимной детонации снарядов. И во всех случаях разлетались в стороны и сыпались с воздуха на землю сотни осколков, которые много раз падали даже в мой окоп, но, к счастью, меня не задевали. Хорошо еще, что не успевший взорваться снаряд не влетел прямо ко мне и не взорвался в окопе. А о том, какой при взрывах возникал грохот, не описать словами!
    Помимо разбрасывания осколков взрывавшиеся снаряды создавали еще и страшные световые эффекты: взлетая с места складирования, трассирующие образовывали на воздухе различные сочетания ярких огней. Кроме того, все они давали при взрывах цветные зарева вспышек. Выдерживать такие эффекты открытый человеческий глаз был не в состоянии. И опять нужно было лежать с закрытыми глазами, головой книзу и спиной кверху, плотно прижавшись ко дну и стенкам окопа.
    И это было еще далеко не все: из-за взрыва находившихся у нас в небольшом количестве зажигательных снарядов, которые, взрываясь, были способны развивать температуру значительно выше 2000 градусов по Цельсию, загорелось в широком пространстве вокруг пушек и индивидуальных защитных окопов все, что могло гореть. Сразу же вспыхнула прошлогодняя сухая солома, которой мы раньше, взяв ее охапками со стога, замаскировали орудия, обе автомашины и, главное, каждый свой окоп. Полыхнул ярким пламенем и сам стог, который был сложен совсем недалеко от моего окопа, стала гореть даже оставшаяся после уборки хлеба стерня на поле. Горело, конечно, и то, что было на самих пушках. Так как весь этот «фейерверк» образовался как раз в то жаркое время дня, когда еще солнце очень хорошо грело, установились невероятно сильные жара и духота. И это тоже приходилось выдерживать.
    Около моего окопа тоже все загорелось, и с возникшим из-за этого большим пожаром непосредственно возле себя бороться я из своего укрытия никак не мог, так как даже на миг нельзя было из него высунуться. И лично для меня очень неприятным последствием того пожара стало то, что сгорели дотла из-за загоревшейся соломы мои положенные сверху на ее слой по всем краям окопа крайне важные вещи. Среди них оказались: новенькая шинель из добротного темно-зеленого английского сукна, вещевой мешок со многим содержимым, сумка с противогазом (правда, давно надоевшим), деревянная ручка саперной лопаты и даже деревянные ложа и приклад винтовки, которая, как и лопата, стала вовсе непригодной.
    Другим очень опасным последствием пожара явилось то, что начали рваться патроны для винтовки, находившиеся в вещевом мешке, положенном над окопом, а также внутри самой винтовки и в патронташе, накануне снятом с поясного ремня. Пули отлетали с бруствера окопа со свистом, и я ужасался от мысли, что они залетят и ко мне в окоп. Но к счастью, этого не произошло.
    Стало очень трудно дышать из-за едкого дыма, запаха пороха, развороченной пыли. Все лицо, руки и одежда покрылись гарью. Начал тревожить неприятный запах жареного мяса, исходивший, вероятно, от сгоравшего тела убитого Левина, которое свисало головой вниз с кресла для первого наводчика на платформе разбитой пушки. И, чувствуя этот запах, я в душе ругал себя, считая в какой-то мере виной в гибели товарища свою несдержанность по отношению к нему.
    Все перечисленные явления и сцены кошмара длились начиная от светлого послеобеденного времени 23 мая и кончая глубокой темной ночью на 24 мая. И весь этот период времени я был вынужден лежать в окопе, не разуваясь, не снимая с головы пилотки и постоянно находясь в очень неудобном для тела положении в три погибели. Лишь однажды, когда большая искра упала в окоп и зажгла в его заднем углу слой соломы подо мной, я приподнялся и с трудом загасил возникшее пламя, хлопая по нему рукавом правой руки и пилоткой.
    С наступлением полной темноты взрывы снарядов, другие ужасные явления мало-помалу прекратились. Стала возникать ночная прохлада. И в это время у меня внезапно заболели голова и желудок. Кроме того, я начал сильно замерзать, и тело мое с головы до ног охватила невыносимая дрожь, хотя дополнительно к сохранившейся на себе верхней военной одежде на мне были под гимнастеркой теплый белый свитер, а под полугалифе – тоже теплые, темно-синие гражданские брюки от костюма.
    Вспомнил, что против озноба надо принять дозу хинина. В связи с этим протянул руку над окопом, чтобы взять к себе вещевой мешок, лежавший раньше сверху, и достать из него пакетик с лекарством. Но того мешка больше уже не было, и остались из него только осколки чернильницы, алюминиевый котелок и синяя эмалированная кружка, которые, к сожалению, тоже окончательно вышли из строя. Сгорели, конечно, вместе с мешком и находившиеся в нем продукты сухого пайка, полотенце, мыло, кисет с махоркой, карандаши, бумага и многое другое. Почему-то стало очень жалко кружку, взятую с собой свыше трех лет назад в Москву из родительского дома в деревне как память о незабвенном отце. Я подумал: «Если останусь жив, то найду себе опять такую же кружку». (И кстати, это свое желание я осуществил перед возвращением на родину после окончания войны.)
     
    E.Sibert gefällt das.
  6. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    К счастью, оказались целыми огрызок простого карандаша, маленький немецко-русский словарь, все документы и некоторые мелкие вещи, хранившиеся в карманах гимнастерки и брюк. Осталась целой и алюминиевая ложка, носимая мною постоянно между обмоткой и брючиной к правой ноге.
    Захотелось сходить по нужде. Но выйти для этой цели из окопа было еще опасно, и, кроме того, не было сил, чтобы выбраться из него. Поэтому пришлось справить эту нужду лишь кое-как, и то только по-малому и непосредственно в своем же убежище. Место, где я это дело сотворил, прикрыл землей и соломой.
    Чтобы как-то согреться и устранить дрожь тела и клацанье зубами, решил выскочить из окопа и принести в него от остатков стога дополнительную охапку соломы, намереваясь использовать ее в качестве одеяла. Но и это оказалось невозможным.
    Непрерывно стали чесаться с сильным зудом вся спина и шея из-за множества вшей, накопившихся на нижнем белье и даже под воротником гимнастерки. Как-то по-особенному начал чесаться тот участок спины, в который при авианалете немцев 19 мая впились мельчайшие осколки от бомбы и иные твердые частички.
    Весь вечер и ночь мучила страшная жажда, во рту все давно пересохло, гудели и очень плохо слышали уши (вероятно, как вследствие взрывавшихся рядом в течение долгого времени снарядов, так и от регулярно принимавшихся в прошлые дни доз хинина). Иногда часто тянуло на рвоту, хотя в желудке давно уже ничего не было. Хорошим было, наверное, лишь то, что совершенно не было аппетита и не возникало ни вечером, ни ночью желания курить из-за сильной головной боли. Да и курить-то было нечего – кисет с махоркой и бумагой сгорел вместе с вещевым мешком.
    В общем, вечером и ночью в эти сутки свалились на меня все мыслимые и немыслимые беды и муки. Истощились до крайнего предела нервы. Все у меня ныло и болело. Душу охватило полное отчаяние, и в один момент захотелось только одного – поскорее умереть и покончить таким образом со всеми моими страданиями. И ей-богу, если бы в тот момент были у меня целыми мои винтовка и патроны к ней, я бы, наверное, застрелился…
    …И как раз в момент моего крайнего отчаяния, что, очевидно, случилось уже после полуночи, то есть в самом начале 24 мая, когда до рассвета было еще далеко и было совсем темно, вдруг кто-то несколько раз сильно толкнул меня рукой. Я едва услышал и разобрал слова, которые, оказалось, произносил ставший мне давно близким другом Вася Трещатов: «Юр, ты жив, ты жив, не ранен?» – «Да, да, жив, не ранен, но очень плохо себя чувствую, все болит и мутит меня, не могу даже шевельнуться, как бы не умереть, сильно хочется спать», – ответил я. «Нас хотят увести с этого места. Меня послали искать тех, кто еще остался цел и кто может идти. Сбор намечен около нашего грузовика, – продолжил Вася. – Но если ты не можешь даже шевельнуться, то оставайся здесь же и отлеживайся. Сказано, что те, кто сейчас не в состоянии двигаться, могут потом сами самостоятельно или небольшими группами пытаться выбраться из окружения. Помочь тебе пока я не могу. Мне приказано очень быстро возвратиться к Кирпичеву. Я скажу ему, что тебя не нашел. Пока, прощай, дай бог, может, еще увидимся», – напоследок сказал Вася.
    Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но он уже удалился, скрывшись в темноте. (Кстати, больше в своей жизни встретить Васю мне не довелось, и я вообще не знаю, что с ним стало.)
    И так я остался, как и накануне, совсем один в своем окопе, и меня сразу же охватил глубокий сон. Я крепко-крепко уснул, и мне теперь уже было все равно, что творилось на белом свете.
    Перед рассветом я все же дважды просыпался на недолгое время из-за возникшей, наверное, вскоре после ухода Васи сначала спереди, а затем и сзади меня, километрах в двух-трех большой стрельбы, которая утром внезапно прекратилась. Окончательно проснулся, когда солнце уже встало. Было, вероятно, около 8 часов. К большому своему удивлению, я почувствовал, что мне стало значительно лучше. Даже появились аппетит и желание покурить. Но все же больше всего хотелось пить.
    Причиной моего полного пробуждения стали громкие крики и голоса, раздававшиеся за обоими разбитыми орудиями. Я незаметно высунул голову из окопа и увидел, что весь этот большой шум получается от того, что по проселочной дороге движется на запад, обратно, в сторону Лозовеньки и потом поворачивает на юго-запад по другой, пересекающей первую, дороге выстроенная по пять человек в ряд колонна безоружных наших военнослужащих. Ее сопровождают с двух боков вооруженные до зубов конвоиры – немецкие солдаты, одетые в еще незнакомую мне легкую темновато-голубую форму.
    Наши военнослужащие оказались теперь военнопленными. Почти все они были в головных уборах и шинелях. Среди лиц, шедших в колонне, виднелись и перевязанные кем-то бинтами легкораненые. Несколько пленных несли на плащ-палатках тяжелораненых. Очень многие из пленных имели за спиной вещевые мешки, тащили с собой котелки, фляги и кружки, а отдельные лица на плече – бывшие, уже заполненные чем-то другим противогазные сумки. Кто-то волок с собой и каски, саперные лопаты. Сзади колонны двигалась тянувшаяся лошадью большая повозка, на которой находились какие-то грузы и разместились несколько тяжелораненых вместе с одним нашим медицинским работником.
    Когда колонна стала проходить мимо остатков наших разбитых зенитных пушек и наших же индивидуальных защитных окопов, какой-то уже совсем немолодой человек из колонны дважды закричал громким голосом: «Эй, ребята, есть там кто живой или раненый? Выходите и присоединяйтесь к нам. Сдавайтесь в плен. Война для нас кончилась, сопротивление бесполезно!» За этим призывом, сделанным нашим человеком на русском языке, последовали сразу странные в то время для меня, чуть гортанные выкрики по-немецки с одним плохо выговаривавшимся русским словом: «He, he, Russe, Russen, Iwan, Iwans, kommt heraus, kommt, los, los, lebhaft, сдавайсь!» Я знал, что в буквальном русском переводе все это означает: «Эй, эй, русский, русские, Иван, Иваны, выходите, идите, скорее, скорее, живее, сдавайсь!» Далее прозвучали другие, одни и те же по смыслу слова, произнесенные им громко сначала по-немецки: «Aber macht die Hande hoch!», а потом по-русски: «Руки вверх!»
    Однако из наших окопов никто не откликнулся и тем более не вышел к колонне. Она медленно прошла мимо, и я, потрясенный всем увиденным, а еще больше услышанным, совсем растерялся. Особенно потрясли высказанные своим же человеком предложения о сдаче немцам в плен. Все это произошло очень неожиданно и потребовало от себя немедленного ответа, как же дальше следует поступить.
     
    E.Sibert gefällt das.
  7. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Конечно, нужно было определенное время, чтобы все хорошенько обдумать и только после этого принять правильное решение. Поэтому я прежде всего решил воздержаться от каких-либо действий и подождать. «Может быть, все еще обойдется и без сдачи в плен? Ведь этот поступок будет для меня очень унизительным и позорным, прежде всего потому, что при этом придется подходить к врагу – может быть, к какому-либо темному и грубому прусскому мужлану – с высоко поднятыми обеими руками и стоять перед ним какое-то время в таком положении, ожидая милости. А дальше придется, наверное, еще и позволить ему грубо обыскать себя и подвергнуться допросу». Так подумал я и опять залег на дно своего убежища. Побоялся только одного – как бы кто не заглянул в окоп. К счастью, этого не случилось.
    Однако я выдержал недолго, из любопытства снова выглянул из окопа и посмотрел вслед удалявшейся теперь на юго-запад колонне. К новому удивлению, увидел, что к ней присоединяется с запада – со стороны Лозовеньки – другая колонна военнопленных. Очевидно, это была бывшая большая группа тех наших военнослужащих, которые вышли из этого села в ночь с 23 на 24 мая, чтобы пробиться из окружения, но наткнулись при этом на немцев и провели с ними на рассвете бой, окончившийся неудачей. После него часть его участников ушла обратно в Лозовеньку, а другая часть сдалась в плен. Шум этого боя, как и боя других товарищей, который шел в то же самое время восточнее моего окопа – перед деревней Марьевка и опушкой леса и даже, наверное, за ним, – я и слышал спросонок.
    После того как вся большая колонна военнопленных скрылась из вида, направляясь, по-видимому, на какой-то сборный пункт, по обеим дорогам начали курсировать туда и сюда отдельные вооруженные немецкие мотоциклисты с колясками и без них. Проходили группами на запад с востока и вражеские пехотинцы. Но это продолжилось недолго…
    …Когда все вокруг стихло и солнце стало хорошо пригревать, я, наконец, высунулся из своего окопа в полный рост и более или менее подробно рассмотрел местность вблизи себя. Картина была ужасной. На искореженной платформе разбитой первой пушки, которую вчера обслуживал я, свисало вниз с кресла первого наводчика полностью лишенное одежды, совершенно почерневшее и частично обуглившееся тело бедного Виктора Левина. Рядом на земле валялось также почерневшее в некоторых местах тело заряжающего Егора Зорина, у которого еще сохранились остатки шинели и пилотки.
    Аналогичная картина наблюдалась у второй разбитой пушки, возле которой лишились жизни трое. Их тела тоже были сильно изуродованы, и поэтому издалека я не смог опознать, кому конкретно они принадлежат. Поодаль увидел лежащими на стерне еще три трупа, но чьи они были, тоже не знаю.
    Бегло осмотрел индивидуальные защитные окопы товарищей и убедился, что вчера утром, оказывается, я вырыл себе окоп на самом опасном месте – он находился лишь в нескольких шагах от складированных на земле ящиков со снарядами, и они рвались, по существу, почти рядом со мной.
    Все окопы были пусты, не было видно в них ни одного живого или раненого товарища. Но в них, конечно, могли лежать и убитые, увидеть тела которых со своего окопа я не мог. Конечно, среди убитых могли быть и наши командиры и комиссар, но тогда у меня не было возможности и даже желания разбираться в этом.
    За разбитой второй пушкой одиноко стоял окончательно выведенный из строя грузовик с закрытым кузовом, ранее тащивший за собой это орудие. А грузовика, принадлежавшего нашему первому огневому взводу, на месте не было. Вероятно, на нем пытались ночью уехать мои сослуживцы по батарее. Однако в удаче их попытки я сразу засомневался, поскольку вдалеке по обочинам дороги как сзади, так и спереди, а также на лугу перед лесом виднелись более десятка разбитых и частично сгоревших автомашин. Было вполне возможно, что одна из них является нашей, шофером которой совсем недавно заставили работать молодого и не очень опытного в водительском деле бойца Загуменнова. Товарищи могли покинуть эту машину после выхода ее из строя и пойти дальше пешком. Но куда же все-таки они делись и что с ними стало, до сих пор осталось для меня неизвестным…
    Все пространство вокруг меня было осыпано пустыми гильзами от снарядов, взрывавшихся вчера с вечера и до глубокой ночи. Земля возле окопов была изрыта воронками от взрывов как немецких, так и своих снарядов, а большая площадь со сгоревшей прошлогодней стерней на поле стала черной из-за образовавшейся золы. По небу не летала ни одна птица. Витал еще повсюду серый дым и было пыльно. Но солнце на небе светило ярко.
    Я продолжил размышления о том, что же мне дальше делать и куда теперь податься. Но их пришлось быстро прервать из-за очередного необычного события. По той же дороге, что и раньше, но в сопровождении лишь… одного немецкого конвоира стала приближаться к моему окопу и проходить мимо другая – на этот раз небольшая группа военнопленных. К моему удивлению, она не была построена рядами и двигалась как попало, беспорядочной кучей, также неся с собой в плащ-палатках и ведя под руку нескольких перевязанных бинтами раненых. Все шедшие по дороге тихо и мирно разговаривали между собой, как будто все у них было в полном порядке. Я снова лишь тайком понаблюдал за этой проходившей группой, хорошо спрятавшись в окопе и только чуть-чуть высунув голову. Среди людей в той группе мелькнули и несколько знакомых мне лиц из нашей батареи, с одним из которых – подносчиком снарядов ко второму орудию украинцем Ересько – раньше многократно общался. Это случалось благодаря тому, что он часто навещал своего земляка – погибшего 19 мая пулеметчика Чижа, с которым мне тоже приходилось бывать вместе по службе и даже дружить.
    Внезапно пришла мысль выскочить из окопа и окликнуть Ересько, но все же я сдержался и тихо отсидел в укрытии все то время, пока группа не прошла. Между тем по обеим дорогам опять начали разъезжаться отдельные немецкие мотоциклисты и двигаться парами-тройками пехотинцы.
    Все только что произошедшее перед моими глазами натолкнуло меня на мысль о том, что, наверное, и мне не избежать плена и что это событие может случиться со мной в любой момент. «Почему же все сдаются, а мне нельзя этого делать?» – спросил я себя. И тут же ответил себе: «Можно, так как после проигранного немцам сражения другого выхода остаться в живых у меня уже не осталось. Выйти из кольца вражеского окружения или отступить куда-нибудь нет никакой возможности. А о том, чтобы предпочесть плену самоубийство, чего от наших воинов требуют воинские уставы, для меня не может быть и речи. Ведь стоит жить дальше хотя бы для того, чтобы увидеть, как и когда закончится эта проклятая война. Надо будет на всякий случай сейчас же начать подготовку к сдаче себя в плен».
     
    E.Sibert gefällt das.
  8. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    «А кому же конкретно сдаваться и при каких обстоятельствах»? – последовал другой вопрос. И ответил: «По-видимому, тем немецким мотоциклистам и пехотинцам, которые сейчас периодически появляются на дорогах и, наверное, будут это делать и в дальнейшем. Хорошо было бы, конечно, сдаваться в составе большой группы военных». (Здесь я уже пожалел, что не сделал это раньше, когда проходили мимо сначала колонна, а потом группа военнопленных.) «Но в крайнем случае придется сдаться одному. А может быть, скоро появится около меня еще одна группа пленных, и тогда моя проблема с пленом будет легко решена?»
    Затем придумал и поставил себе более сложный вопрос: «Если сдамся и особенно если сделаю это один, как сразу со мной немцы поступят?» И подробный ответ себе исходя из сложившихся во мне в то время представлений был следующим: «Немцы – воспитанники Гитлера. Это ярые фашисты, а точнее – нацисты. Они представляют собой нацию, ненавидящую другие народы, и больше всех – евреев, цыган и русских, и вознамерившуюся отнять у последних землю, поработить и частично уничтожить их, а первых – вообще не оставить на земле. Меня же лично, естественно, они примут за русского. Кроме того, немцы имеют целью покончить с советской властью, главными учредителями которой в нашей стране являются коммунисты и комсомольцы, стремящиеся установить эту власть во всем мире. Немцы сразу могут предположить, что я комсомолец, и поэтому мне с первых же минут плена ждать от них каких-нибудь поблажек не придется. Очевидно, прежде всего они меня спросят, кто я, заставят предъявить все имеющиеся документы, тщательно обыщут и самым подробным образом допросят. И если по моим документам они узнают, что я действительно комсомолец и к тому же еще и добровольно ушел в армию, чтобы воевать с Германией, то могут меня и с ходу расстрелять. Следовательно, я должен предварительно избавиться от комсомольского билета и красноармейской книжки, где записано, что ее владелец является добровольцем. Если же спросят о принадлежности меня к комсомолу, то можно будет ответить отрицательно, а на вопрос, где моя красноармейская книжка, заявить, что она сгорела вместе с шинелью или что-нибудь в этом роде. Относительно своей профессии можно честно сказать, что я студент, и в подтверждение этому предъявить допрашивающему студенческий билет. Зачетную книжку, с обложки которой моя фотография уже отлетела, можно будет назвать обычной записной. А к моему личному метрическому свидетельству немцы, вероятно, не придерутся. На вопрос, в какой части я служил, какой ее номер и кто ею командовал, придется ответить правду, надеясь, что к зенитчикам немецкие военные не будут иметь слишком больших претензий».
    Дальше я обдумал, как осуществлю процедуру сдачи в плен. Решил, что, поскольку она обычно требует от сдающегося его выхода к неприятелю с высоко поднятыми обеими руками, что для меня очень унизительно, то надо сделать так, чтобы моя сдача в плен была совершена другим – более «благородным» парламентерским приемом. В этом случае сдаваться можно поднятием флажка из белой ткани, в качестве которой вполне применим собственный носовой платок, прицепленный к какой-либо палочке.
    Я начал подготовительные операции к сдаче в плен. Сначала взял с бруствера окопа металлическую часть саперной лопаты, ручка которой, как я уже упоминал, сгорела ночью, отрыл этим инструментом на переднем конце дна своего убежища ямку. Потом положил в нее оба моих «опасных» документа – комсомольский билет и красноармейскую книжку, завалил их землей и прикрыл сверху слоем соломы. Затем взял с бруствера шомпол и привязал к нему двумя концами свой еще относительно белый носовой платок. Теперь мне оставалось только ждать, когда опять появятся немцы, и выйти к ним навстречу.
    После того как я покончил с предварительной подготовкой к сдаче в плен, меня вдруг сильно забеспокоил желудок, появились сильные позывы к его освобождению. Выйти из окопа и осуществить эту операцию на воле и, возможно, на виду у людей мне показалось неудобным и, кроме того, все еще небезопасным. Поэтому решил опорожниться прямо в окопе, имея в виду, что все равно я должен буду его скоро навсегда покинуть. Помимо этого, показалось неплохой идеей наложить кучу непосредственно над тем местом, где зарыты мои «опасные» документы. Так и поступил. Итак, 24 мая 1942 года я, по существу, очень нехорошо исключил сам себя из рядов комсомола и перестал носить звание красноармейца.
     
    E.Sibert gefällt das.
  9. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Глава 17
    Выглянул из укрытия на восток в сторону леса. Заметил, как три человека, идя по полю, но близко к обочине дороги, завернули к нашему стоявшему одиноко разбитому грузовику с закрытым кузовом, и один из них взобрался на него. Затем через некоторое время этот человек подал с кузова вниз какие-то вещи. Два других его товарища приняли их и вложили в рюкзак на земле. Потом человек, находившийся в кузове, слез с него, надел рюкзак за спину, и все трое направились прямо к моему окопу.
    Они шли со стороны ярко светившего солнца, отбрасывая от себя вперед большую тень, и поэтому для меня их лица и одежда были совершенно неразборчивыми. И наверное, по этой причине, а в основном из-за моего очень возбужденного в те минуты психического состояния мне вдруг почему-то показалось, что эти люди – солдаты противника.
    Я взял в правую руку шомпол с прицепленным к нему носовым платком и выставил его из окопа высоко вверх. Затем встал на ноги в полный рост, еле-еле выкарабкался наружу, сделал несколько шагов навстречу к подходившим людям и крикнул им громко по-немецки: «Guten Morgen!» («Доброе утро!») А от тех в ответ совсем неожиданно для себя услышал истинно по-русски: «Ты что, друг, совсем ох…ел? Будь здоров!» И лишь после этого вмиг сообразил, что я крепко обознался, поскольку все трое подошедших ко мне оказались своими – русскими.
    Однако я не растерялся и, сняв с шомпола платок, положив его снова в карман и, отбросив в сторону шомпол, решил как можно скорее реабилитировать себя, для чего продолжил свое приветствие: «Доброе утро! Я, видимо, неудачно пошутил». – «И хороши шутки! – ответили мне новые товарищи и задали вопрос: – А к чему у тебя был белый флажок на шомполе?» – «Да на всякий случай, чтобы немцы, если бы они встретились, не помешали мне идти в лес и не задержали, – соврал я. И тут же сам их спросил: – А кто вы и куда идете?» И получил от них совершенно удививший меня ответ: они сегодня рано утром за лесом около деревни Марьевка, пытаясь еще со вчерашнего вечера выйти из вражеского окружения, попались в конце концов к немцам в плен, а те, лишь недолго подержав и только слегка допросив их через переводчика, не стали с ними долго церемониться и приказали самим – самостоятельно, то есть без конвоя, отправиться по указанному направлению на сборный пункт для военнопленных. И вот они сейчас туда и идут. По дороге побыли в лесу, немного там очухались, взяли из стоявшего недалеко грузовика кое-какие продукты. В этой же машине нашли и взяли с собой пару пачек махорки. Им очень хочется покурить. Бумага для свертывания цигарки есть, но нет спичек. Спросили, есть ли они у меня, и сильно огорчились, услышав, что нет. В свою очередь, я поинтересовался, могли бы они дать мне попить воды, так как сильно мучаюсь жаждой, но получил отрицательный ответ.
    Двое из подошедших товарищей показались мне лицами, с которыми я вроде уже где-то встречался. Вероятно, так же подумали они, и вскоре от одного из них последовал вопрос: «Это не ты вечером 18 мая в лесу читал с немецкого языка на русском тексты и слова из немецких журналов?» – «Да, да», – ответил я, быстро вспомнив тот случай. «Ну ты, наверное, знаешь по-немецки, и с тобой будет легче идти к немцам», – продолжил собеседник.
    Этот товарищ был лейтенантом – командиром танкового звена в нашей 199-й отдельной танковой бригаде. Он, как и его другой молодой коллега – старшина и тоже танкист, которого я увидел впервые, не были одеты в шинели. На лейтенанте, как и при первой моей встрече с ним, были надеты комсоставские пилотка (но уже без полагавшейся к ней звездочки с серпом и молотом), гимнастерка с соответствующими полевыми темно-зелеными петлицами на воротнике с двумя кубиками и брюки-галифе, заправленные в хромовые сапоги. Кроме рюкзака за спиной он нес через левое плечо кожаную полевую сумку. Старшина тоже был в положенной ему форме и с сумкой за спиной. Звездочку с пилотки он также, видимо, предварительно снял, когда сдавался в плен. (Кстати, на моей пилотке ее вообще не было.)
    Вторым знакомым, уже далеко не молодым по возрасту, который пока молчал, оказался… комиссар мотострелкового батальона в той же танковой бригаде. Он имел звание батальонного комиссара. Я крепко запомнил его еще с марта 1942 года, когда он в лесу под поселком Решетиха напутствовал нашу зенитную батарею. В тот вечер 18 мая он даже больше чем лейтенант интересовался содержанием немецких газет и журналов, которые я листал, и тогда же по-доброму посоветовал мне быть дальше осторожным с чтением «вражеской литературы». Сейчас я сразу заметил, он явно делал вид, что меня не знает.
    Оказалось, что накануне, в ночном бою комиссар получил легкое ранение в спину, и коллеги забинтовали его тело под нижним бельем. И сейчас он был одет совсем не так, как раньше – в комсоставской форме с двумя шпалами на петлицах шинели и гимнастерки и с красной звездой на правом рукаве. На комиссаре были обыкновенная сильно изношенная шинель и застиранная простая гимнастерка – такие, какие носили рядовые бойцы. Брюки на нем также были соответствующими. Вместо хромовых сапог, ноги его были обуты в замызганные кирзовые сапоги. Плохенький вещевой мешок за спиной комиссара был пуст. Я с ходу сообразил, что комиссар совсем недавно специально переоделся в форму рядового бойца, чтобы в плену немцы не догадались, кто он, поскольку те, как мне было известно, комиссаров расстреливали немедленно.
    Вероятно, комиссару казалось, что я его в другом обмундировании не узнаю, но он сильно ошибся: немедленно после окончания первых разговоров я обратился к нему со словами: «Товарищ батальонный комиссар, вижу, вы ранены. Как вы себя чувствуете?» – «Неважно, неважно, но как же вы меня узнали? У вас отличная память. Надеюсь, что вы меня не выдадите немцам в плену?» – заявил он в ответ. «Что вы, что вы! Как вы смогли такое подумать?» – ответил я в свою очередь.
    Мне бросились в глаза относительно длинные, с сединой волосы на полулысой голове комиссара, что для рядовых бойцов в Красной армии было совершенно недопустимо. Я особо сказал ему об этом, и тот, забеспокоившись, обратился к двум своим коллегам с просьбой любым доступным способом избавить его от этих волос. Те ответили, что сбреют их сохранившейся опасной бритвой.
    И тут же у меня в голове возникли новые серьезные вопросы: «А как же немцы во время допроса этих трех пленных не заметили длинные волосы у рядового бойца? Значит, они не такие уж внимательные и не такие строгие люди, как я до сих пор о них предполагал. И кроме того, как так получилось, что немцы доверили пленным, да еще командиру, самим, самостоятельно, без конвоя отправиться на сборный пункт? Следовательно, плен вовсе не так страшен. Немцы не будут к пленным очень сильно придираться, и их можно будет даже кое в чем обмануть. Вероятно, они и не будут обыскивать всех пленных…»
     
    E.Sibert gefällt das.
  10. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Все эти соображения еще больше укрепили во мне мысль о реальности сохранения в плену своей жизни, если не случится что-либо непредвиденное. Но сомнения все же оставались…
    После взаимных представлений друг другу с приведенными выше разговорами, которые произошли перед моим окопом, мне стало нестерпимо стыдно за то, что я так опростоволосился перед своими новыми товарищами из-за своего белого флажка. Взыграло болезненное самолюбие, и я решил им показать, что я, рядовой боец, тоже не лыком шит. Вдруг я решительно заявил: «Зачем же нам сейчас сразу идти на сборный пункт для военнопленных, ведь еще есть шанс выйти из окружения нашей маленькой группой или, в крайнем случае, по отдельности. Плен от нас никуда не уйдет. Тем более вы сказали, что у вас теперь есть чем питаться несколько дней и есть даже покурить. Пойдемте обратно в лес и отсидимся там хотя бы денек, а потом посмотрим».
    Первым меня поддержал комиссар, а с ним пришлось согласиться и лейтенанту со старшиной. Так я повернул товарищей назад в сторону леса. Покидая свой окоп, я еще раз бросил беглый взгляд на обе превращенные в металлолом пушки и изуродованные тела погибших товарищей около них. Однако, сколько тел всего лежало вокруг, считать не стал. Шагать пришлось, обходя многочисленные воронки от снарядов и мин.
    По пути я попросил товарищей помочь мне взобраться в закрытый кузов того самого разбитого грузовика, откуда они накануне взяли с собой кое-какие продукты – в основном упакованные в бумагу концентраты с пшенной кашей. Я захотел посмотреть, что еще там сохранилось из того, что могло бы пригодиться лично мне в дальнейшем. «Может быть, найду себе в кузове вещевой мешок, котелок, кружку, плащ-палатку и шинель», – подумал я. Товарищи удовлетворили мою просьбу, но нужных вещей на машине я не нашел: все они были уже унесены. Но зато в левом углу кузова обнаружил сильно развороченный кем-то металлический сейф с… советскими бумажными деньгами. В нем и возле него валялись в беспорядке новенькие крупные, в частности сторублевые с изображением В. И. Ленина, купюры. Эти деньги оказались ныне совершенно никому не нужными бумажками. Однако на всякий случай я все же взял и положил себе в карман гимнастерки пару тридцатирублевок. Хотел взять еще и сторублевку, но побоялся, что изображение на ней покойного вождя партии и государства приведет к неприятностям при возможном обыске. (Позже пришлось пожалеть, что не взял с собой наших денег побольше, так как они, хотя и очень сильно обесцененные, долго имели хождение на воле, а также в тюрьмах и лагерях советских военнопленных на оккупированных немцами территориях Украины, Белоруссии и России.)
    Оставив грузовик, мы пошли дальше по полю и до шли до большого луга – части большой площади, на которой всю прошедшую ночь до самого рассвета пехотинцы и войсковые части других родов вели бой, пытаясь выйти из их окружения.
    На лугу среди зеленой травы как-то особенно заметно чернели воронки от снарядов и мин, разбросанные вокруг немногочисленных коротких и неглубоких окопов и укрытий, так же четко выделявшихся своей чернотой на зеленом фоне. Следы боя были очень необычны. Прежде всего бросились в глаза несколько сотен винтовок… воткнутых штыками в землю и торчавших из нее вертикально прикладами кверху. Своим видом они напоминали какой-то сказочный лес после сильного пожара, из-за которого все деревья лишились кроны и сохранились лишь в виде почерневших голых стволов.
    В густой траве между окопами можно было также увидеть множество лежавших винтовок со штыками и без них, револьверы и пистолеты в кобурах и карабины. Валялись патронташи с патронами, саперные лопаты, ручные гранаты. Попадались и каски. Особенно в большом количестве лежали выброшенные из сумок противогазы, которые их владельцы, включая и меня, всегда страшно ненавидели, так как фактически эти устройства представляли собой лишь дополнительную и очень неудобную при носке тяжесть. Зато сумки для противогазов – достаточно емкие и непромокаемые, из брезента защитного цвета – были удобны для носки разных личных вещей.
    Вся эта картина означала, что почти все оставшиеся в живых участники прошедшего на данном месте боя, кроме нескольких лиц, скрывшихся в лесу, куда мы сейчас направлялись, сдались противнику в плен, побросав все свое личное оружие. Значит, это они утром в количестве около 500 человек сначала длинной колонной, а потом еще небольшой группой прошли по дороге мимо моего окопа.
    На той же большой площади с лугом стояли несколько разбитых и полусожженных грузовиков, один из которых вполне мог принадлежать нашей батарее. Но разбираться в этом издалека тогда не было ни возможности, ни времени, ни желания. Однако самым ужасным было то, что распластались на лугу и вне его в разных местах, в разных позах множество убитых, в основном одетых в серые шинели. И только при них можно было увидеть противогазы в сумках.
    Мы не стали останавливаться на этом страшном месте и быстро зашагали в лес, так как заметили на дороге немецких мотоциклистов, которые могли открыть по нам огонь из автоматов.
    В лесу, в котором, как позже обнаружилось, нашли убежище не только мы, никого не было видно. Здесь мы выбрали себе относительно удобное для расположения место возле речки, в которой протекала чистая и прозрачная вода. Увидев ее, мы все четверо, а особенно я, в первую очередь досыта напились, приложив рот непосредственно к поверхности воды, после чего помылись. Затем разломали на четверых две пачки сухого концентрата из пшенной каши и сгрызли их. Остальной концентрат решили пока приберечь.
    После всех этих процедур комиссар попросил лейтенанта и старшину, чтобы те осмотрели и заново перевязали старой же марлей его раненую спину. Сначала он снял с себя шинель, гимнастерку и нижнюю рубашку, а потом сам же начал развязывать бинт, которым, видимо, совсем недавно и наспех был повязан вокруг спины и груди. Этот бинт был сзади весь пропитан запекшейся кровью, но спереди более или менее чист. Лейтенант и старшина окончательно сняли с комиссара марлю, осмотрели переставшую кровоточить рану и перевязали ее обратно так, что испачканная марля не оказалась на ране.
    Разумеется, для перевязки требовалось иметь свежий и чистый бинт, а также йод или водный раствор марганцовки, но их у нас не было. Поэтому я вызвался выйти обратно из леса, походить и пошарить по площади с лугом на том же месте бывшего боя, чтобы найти в вещевых мешках убитых какие-либо медикаменты и принести их для комиссара. Кроме того, я подумал, что там попадутся и другие важные вещи, в частности спички, махорка, бумага для цигарок и еще что-либо из съестного. Решил также поискать возле убитых или снять с кого-либо из них для себя шинель и вещевой мешок, найти котелок, кружку, флягу, полотенце, мыло и другие предметы первой необходимости.
    Мою инициативу все товарищи одобрили, и я отправился из леса назад, на луг.
    Когда я вышел из леса, по проселочной дороге, проходившей между его опушкой и деревней Марьевка, никакого движения людей не было. Поэтому я спокойно зашел на упомянутое поле и стал осторожно ходить мимо убитых и воткнутых штыком в землю винтовок. Сразу же обратил внимание на распластавшийся на спине в свежей и высокой траве труп красивого старшего сержанта лет тридцати, одетого в новенькую и аккуратную зеленую военную фуфайку, которая мне очень понравилась. Под спиной убитого оказался и надетый на плечи и также новый темно-зеленый брезентовый вещевой мешок. Рядом лежали винтовка, противогаз и сумка с ракетницей и патронами к ней.
    Подумал: «Эти фуфайка и вещевой мешок – как раз то, что мне надо». Решил их взять у покойного. Расстегнул у него хороший, полностью кожаный поясной ремень и пуговицы на фуфайке и с огромным усилием перевернул со спины на живот тело, чтобы стащить с него сначала вещевой мешок, а затем фуфайку. Мешок без особого труда снял с плеч убитого и отложил в сторону. Но когда начал снимать фуфайку, то под нее из пулевой раны, нанесенной в грудь, почти точно в сердце, стало неожиданно вытекать, заливая спереди всю одежду, очень много крови. Фуфайка перестала быть пригодной для носки.
    Осмотрел содержимое вещевого мешка, который был таким же, как ранее у меня. Обнаружил в нем цилиндрический алюминиевый котелок, эмалированную кружку, кусок черного хлеба, копченую рыбу, сумочку с патронами, полотенце, мыло и, главное, несколько пакетов с бинтом и пузырьков с марганцовкой, в которых так нуждался комиссар. К сожалению, в мешке не оказалось спичек и махорки, так как, по-видимому, старший сержант был некурящим.
     
    E.Sibert gefällt das.
  11. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Взял со спины покойного освободившийся кожаный ремень с патронташем, стеклянной флягой и маленькой саперной лопатой. Удалил с него и сбросил в сторону патронташ и снял лопату. Сбросил с себя свой брезентово-кожаный ремень и перепоясался кожаным ремнем убитого. Надел вещевой мешок со всем содержимым, взял в руки саперную лопату, винтовку с патронами и сумку с ракетницей и потащился с ними обратно в сторону леса.
    Огорчило то, что не удалось стать владельцем прекрасной фуфайки. Но вскоре, посмотрев по сторонам, увидел, что на ложе одной воткнутой штыком в землю винтовки висит обычная старая шинель рядового бойца. Завернул со всеми вещами к той шинели, и как раз в это время появились на дороге два немецких мотоциклиста с автоматами. Мне, конечно, при этом следовало сразу залечь в траву и таким образом спрятаться от них, так как они могли меня легко пристрелить, но я не сообразил это сделать и все так же беспечно, в полный рост двигался к шинели. Хорошо еще, что все закончилось благополучно: один мотоциклист, остановив машину, лишь прокричал мне ломано по-русски: «Эй, Иван, Иван, не будь мародер, сдавайсь, иди плен, туда!» – и помахал правой рукой несколько раз, показав направление, в каком мне требуется пойти.
    Шинель оказалась мне почти впору, и, надев ее, я продолжил свой путь со всеми остальными вещами в лес. Увидел и тоже взял с собой еще один непустой вещевой мешок, сняв его с другого убитого. Так, в шинели, с двумя вещевыми мешками, лопатой, винтовкой и ракетницей в сумке возвратился к товарищам.
    Все они очень обрадовались этому, но пожалели, что я не нашел спички, из-за чего не было возможности покурить, а также приготовить себе в котелке кипяток или горячую кашу из концентрата. Пакеты с бинтом и часть марганцовки отдал комиссару, после чего лейтенант и старшина снова перевязали его рану свежей марлей.
    Я заявил, что один новый вещевой мешок с котелком, кружкой, мылом и полотенцем, а также шинель и флягу возьму себе, с чем товарищи согласились. Затем я же предложил им добыть огонь посредством холостого выстрела из ракетницы, сделанного в какой-либо легко возгорающийся предмет. Старшина сказал, что в качестве такого предмета можно использовать длинный жгут, приготовленный из сухой части снятой с комиссара старой окровавленной марли, которую надо обсыпать на всю длину порошком марганцовки.
    Старшина скрутил из марли с марганцовкой жгут длиной около двух метров. Теперь предстояло выстрелить в его передний конец из ракетницы, предварительно вынув из патрона ракету. Но при выстреле мог раздаться очень громкий звук, что было опасно из-за находившихся недалеко немцев, которые могли обратить на это внимание. Поэтому я предложил предварительно поместить зажигаемый передний конец жгута и ствол ракетницы в свою пилотку, чтобы таким способом хоть немного заглушить хлопок выстрела. Так и поступили. Действительно, звук раздался не совсем громкий, а передний конец жгута загорелся. К сожалению, при выстреле вырвало у моей комсоставской пилотки клочок материи, из-за чего этот мой головной убор частично лишился своего «товарного» вида.
    Жгут с загоревшимся передним концом подвесили на дереве и оставили медленно тлеть. Так мы надолго обеспечили себя огнем для его использования вместо отсутствовавших у нас спичек.
    Между прочим, дальше, пока мы находились в лесу почти весь яркий световой день, бомбардировщики, штурмовики и истребители противника многократно пролетали эшелонами над нами, атакуя, вероятно, наши войсковые части, остававшиеся в Лозовеньке и около нее, а также в других местах. Нам были слышны взрывы падавших на землю многочисленных бомб и урчание пулеметных очередей с вражеских самолетов. Но по-прежнему противодействовавшей им нашей авиации в небе не было.
    Пользуясь огнем от конца тлевшего конца жгута, мы все спокойно перекурили по цигарке с махоркой. Я осторожно спросил лейтенанта, на каком месте, когда и при каких обстоятельствах он и его два товарища попали в плен к немцам. Оказалось, что лейтенант, старшина и еще их сослуживец, который потом погиб, на своем танке вместе с другими танками 199-й отдельной танковой бригады утром 23 мая по проселочной дороге оставили позади Марьевку и этот лес, в котором мы сейчас находились. Затем они пробились почти к реке Северский Донец, но до нее не сумели добраться: столкнулись с большой группой немецких танков и мощной противотанковой артиллерией противника. Состоялся бой, который наши с треском проиграли, так как английские танки значительно уступали немецким и, кроме того, у наших не было достаточного количества боеприпасов и горючего. Часть танковых экипажей погибла или вынуждена была сдаться в плен, особенно раненые, а часть танкистов скрылась в данном же лесу и переночевала в нем.
    Здесь же они рано утром встретили и перевязали раненого батальонного комиссара, которого позже переодели и переобули в форму убитого рядового бойца. Затем они, став свидетелями массовой сдачи в плен той пехоты и части войск других родов, пошли вслед за превратившимися в пленных нашими людьми, намереваясь к ним присоединиться, но это не удалось сделать, так как их троих немцы почему-то задержали. А потом, немного допросив этих новых пленных, а точнее – переговорив с ними через переводчика, немцы отпустили их, доверив им самим, без конвоиров добраться до сборного пункта для военнопленных. Что с ними произошло дальше, мне уже было известно.
    Пока мы вели разговоры, откуда-то, как по иронии судьбы, вдруг появилась над лесом тройка… наших истреби телей-штурмовиков, которых и сегодня, и в предыдущие дни, когда наши воинские части в них так нуждались, вовсе не было. Они сразу начали обстреливать лес, едва не задев нас струями пуль, а главным образом его юго-восточную опушку, где, по-видимому, обосновалась какая-то немецкая часть. Налет длился около четверти часа, после чего все стихло. Но его можно было ожидать снова.
    А мы было только что вознамерились разложить из сухого хвороста, которого в лесу было очень много, небольшой костер, чтобы над ним в котелках приготовить кипяток и сварить кашу. Пришлось отказаться от этой затеи, поскольку самолеты, появившись опять, могли заметить дым и пламя от нашего костра и именно на нас послать повторно свой смертоносный огонь.
    Марлевый жгут между тем уже дотлевал, и я во второй раз отправился из леса на луг, чтобы порыться в вещевых мешках и найти в них в первую очередь бинты, а потом и другие нужные вещи.
    На этот раз, чтобы не быть замеченным немцами, я двигался по лугу от одного убитого к другому очень осторожно: полусогнувшись или лежа на животе, по-пластунски. К счастью, мне очень быстро удалось найти в одном из мешков три-четыре пачки бинтов, иголку с черными нитками, кисет с махоркой, несколько сухарей и еще кое-что. Иголку с нитками я тут же прицепил сзади к отвороту левого кармана своей гимнастерки, а остальные вещи переложил в противогазную сумку убитого, предварительно сняв ее с плеча владельца и выбросив из нее противогаз. И с этой сумкой я благополучно возвратился к товарищам и вручил им принесенные «трофеи».
     
    ivanov1 und E.Sibert gefällt das.
  12. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Старшина занялся изготовлением другого быстро загорающегося длинного жгута из принесенных мною бинтов. А лейтенант, набрав из речки немного воды в кружку, развел в ней при помощи помазка мыльную пену и начал сбривать опасной бритвой на голове комиссара волосы. Я же принял решение побить на своем нижнем белье, свитере, гимнастерке и гражданских брюках вшей и гнид. Но выполнять эту работу при товарищах посчитал неудобным. Поэтому сказал им, что похожу по лесу и произведу в нем разведку. Товарищи не стали возражать, и я пошел.
    Выбрал укромное место у берега речки, разделся и в течение, наверное, не менее получаса под укусы великого множества комаров и мошек уничтожал паразитов, давя их между ногтями больших пальцев обеих рук. Затем оделся, встал, увидел почти рядом с собой узкую тропку среди осин, берез, дубов, елей и сосен и решил пройтись по ней. Пройдя немного, внезапно услышал окрик: «Эй, друг!» Он исходил от одного пожилого бойца, незаметно улегшегося между деревьями среди высоких трав на расстеленной шинели. Я подошел к нему, поздоровался и по его акценту с ходу определил, что этот человек не русский, а татарин. Тогда тут же задал ему по-татарски, без акцента три вопроса: «Ты не татарин ли? Как живешь? Из какой местности?» На них сразу по-татарски же получил ответ, что он действительно татарин. А я ему признался, что чуваш. Оказалось, что боец родом относительно недалеко от Ульяновска – из села, расположенного километрах в пятидесяти от моей деревни и что, к обоюдной нашей радости, мы фактически являемся земляками. Дальше для разговора о более серьезных вещах пришлось перейти на русский язык.
    Выяснилось, что боец тяжело ранен в ногу, пришел в лес рано утром после боя в сопровождении другого земляка – тоже татарина, который перевязал ему рану. В данный момент он уже более часа, как и я, ходит по лесу или его опушке, разыскивая себе компанию и что-либо съестное. Оба татарина не стали сдаваться немцам в плен, так как, во-первых, они слышали, что немцы будто бы не берут в плен тяжелораненых и немедленно их расстреливают, а во-вторых, дома, на родине, власти будут жестоко преследовать семьи сдавшихся в плен военных. Поэтому оба друга решили выждать в лесу момент, когда немцы отойдут, и потом попытаться вдвоем или вместе с другими окруженцами пробиться к своим войскам на востоке, перейдя реку Северский Донец.
    В ответ на эти рассуждения земляка я рассказал ему, что утром видел, как очень много наших военнослужащих после того боя, в котором он, наверное, тоже принимал участие, прошли мимо меня колонной на сборный пункт для военнопленных. При этом они несли с собой на плащ-палатках тяжело раненных товарищей, которых ни один немецкий конвоир не трогал, и все они были перевязаны. Мало того, некоторых раненых везли на повозке. Значит, немцы не расстреливают тяжелораненых. А что касается преследования членов семьи на родине, то я об этом ничего не мог сказать. Лично я, если мне не удастся пробиться к своим, намерен лучше предпочесть немецкий плен, нежели кончать с собой самоубийством. А мои родные дома, и особенно мама, простят меня за это и даже за большие муки, которые они ради меня потерпят. Жены и тем более детей у меня нет, и за них беспокоиться мне вовсе не приходится. Ведь в плен сдались уже тысячи наших товарищей, которые не побоялись преследования властями своих близких на родине. Думаю, что если сдавшихся будет очень много, то преследования членов их семей не будет. А что нас самих после окончания войны могут наказать за плен, так это вполне возможно. Но все же, видимо, расстреливать не станут, а вот в Сибирь могут сослать, с чем придется смириться. Впрочем, я почти потерял уверенность, что наше государство выиграет эту войну с Германией.
    К сказанному еще добавил, что в данной ситуации – с тяжелой раной – земляку никуда не деться: ему прорваться к своим войскам не удастся и, так или иначе, придется сдаться в плен, надеясь, что немцы его пожалеют и окажут медицинскую помощь.
    Солнце шло к закату, мне надо было возвращаться к товарищам. Поэтому я спросил земляка, чем ему могу помочь, но он ответил, что я все равно не в состоянии это сделать, что его товарищ обещал скоро вернуться и его одного не бросит. Я на это ответил, что сейчас, к сожалению, должен уйти, но, возможно, до наступления темноты опять приду к нему, и мы тогда, может быть, ночью уйдем отсюда втроем. На всякий случай мы попрощались, и я ушел.
    Когда я появился у товарищей, они все уже были со свежевыбритыми лицами, а комиссар еще и с неаккуратно подстриженной головой, выглядевшей как после стрижки ее машинкой. Теперь он совсем не отличался от рядового бойца пожилого возраста. (А мне, как я выше отмечал, бриться не надо было, так как борода на лице еще не росла, а волосы на голове почему-то перестали расти и, кроме того, начали понемногу вылезать клочьями.)
    Товарищи накрыли на траве «стол» на ужин, мы снова погрызли остатки концентрата из пшенной каши, съели принесенные мною рыбину, кусок хлеба и еще что-то. Запили все съеденное водой из речки. Затем пошел разговор – что делать дальше. Комиссар предложил лейтенанту и старшине отправиться вместе с ним из леса ночью на северо-восток, выйти из леса и подойти опять к тому самому месту, где стоят наши покинутые экипажами разбитые или пустые небоеспособные танки. Вероятно, можно попытаться оттуда двинуться к правому берегу реки Северский Донец. Если же попытка не удастся, то придется сдаться в плен. Что касается меня, то он порекомендовал мне лучше всего присоединиться к моим двум землякам – татарам, мотивируя отказ взять меня с собой тем, что группа из четырех человек может оказаться слишком большой. А если я буду идти в другой группе, то возрастет шанс хоть кому-то из всех нас выйти к своим. Кроме того, землякам будет легче идти, поскольку один из них тяжело ранен и будет все время нуждаться в помощи. Лейтенант и старшина поддержали комиссара. Мне тоже мотивы товарищей показались логичными. Винтовку и маленькую саперную лопату решили с собой не брать.
    Наконец, мы попрощались, пожелали друг другу удачи, и я, надев на себя шинель, вещевой мешок со всем содержимым в нем, включая котелок, кружку и флягу, отправился к месту, где находился земляк. Но, к моему очень большому огорчению, его уже там не было. Куда он делся со своим другом, не знаю…
    Солнце уже закатывалось. Идти назад к товарищам было бесполезно и поздно, делать было нечего, и я принял решение один выйти из леса, направившись к его юго-западной опушке. А на ней свои дальнейшие действия решил совершить, только положась на предначертанную мне сверху судьбу, то есть следуя принципу «куда кривая выведет». В связи с этим задумал поступить следующим образом: выхожу из леса, и если за ним немцев нет, то буду сначала обходить его по краю, а потом по полю двигаться на юго-восток, ориентируясь ночью на Полярную звезду, чтобы попытаться пробиться к своим. А если немцы за лесом есть и через их расположение невозможно будет пройти, то сдамся им в плен, к чему я, по существу, еще с утра был готов.
     
    E.Sibert gefällt das.
  13. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Приближаясь к краю леса, я вдруг почувствовал тянувшиеся с его опушки очень вкусные запахи горячего супа, шницеля, какао и еще чего-то приятного. Это означало, что за лесом немцы приготовили или готовят себе на полевой кухне ужин и, может быть, даже только что поужинали.
    Между раскидистыми деревьями возникли широкие промежутки, ярко освещаемые лучами садящегося за горизонт солнца, и стало ясно, что лес почти закончился. И как раз на этом месте пролег какой-то полусухой ров, густо заросший ивняком и высокой, почти в человеческий рост, травой.
    Я остановился ненадолго и задумался, стоит ли мне преодолевать это возникшее передо мной естественное препятствие или обойти его, снова уйдя назад. Решил все же пройти напрямик и сделал несколько шагов вперед, невольно создав при этом громкий треск от ломавшихся под ними пересохших сучьев. И в это время внезапно мой нос среди всех приятных запахов, распространявшихся вокруг, уловил также характерный неприятный запах свежего человеческого кала. Одновременно на глаза попался сидевший на корточках ко мне голым задом на нескольких плотно уложенных шестах перед вырытым наспех длинным отхожим рвом… немецкий солдат в темновато-голубой форме пехотинца. Он, оказывается, справлял большую нужду и одновременно вел разговор с товарищами, находившимися где-то рядом.
    Я инстинктивно резко повернулся назад, стараясь уйти снова в глубь леса, но в это время зацепился ногами о кусты ив и валявшиеся на земле сухие сучья, которые очень сильно затрещали. В результате свалился в глубь рва – в обрывистое русло высохшего ручейка, скрытое сверху обильной, густой и высокой растительностью. Немцы, разумеется, треск услышали, почувствовали опасность, но еще не успели меня увидеть. Раздался крик: «Wer kommt? Halt!» («Кто идет? Стой!») Не получив ответа, они сразу же начали на всякий случай стрелять в мою сторону по хорошо скрывавшим меня зарослям. Пули засвистели очень близко надо мной, сбивая листья с травы и деревьев.
    Я понял, что теперь убежать назад в чащу леса и таким образом спастись для меня уже невозможно и что вот-вот буду застрелен, если срочно не предприму решительную меру: не сдамся стреляющим в плен. Но как же это сделать, чтобы не быть убитым? Но решение пришло мгновенно: как только на миг стрельба прекратилась, со всей мочи и как можно громче закричал по-немецки те известные мне слова, которые посчитал подходящими в сложившейся ситуации: «Nicht schiessen, bitte nicht schiessen, ich komme, ich komme!» («Не стрелять, пожалуйста, не стрелять, я иду, я иду!») Дальнейших выстрелов не последовало, и установилась короткая тишина. Воспользовавшись ею, быстро взял в руки лежавший рядом длинный и не очень кривой сучок, вынул из кармана брюк свой носовой платок, зацепил его за конец сучка и образовал, таким образом, парламентерский флажок. Затем, продолжая лежать среди высоких и густых зарослей и молодых деревьев, как можно выше поднял этот флажок над собой. При этом снова крикнул громко те же самые немецкие слова, осторожно встал на ноги и, не опуская флажок, шагнул вперед на несколько метров.
    Меня встретили трое немецких солдат с автоматами в руках и сразу же задали вопрос: «Sprechst deutsch?» («Говоришь по-немецки?») Я ответил: «Sehr wenig». («Очень мало».) Дальше последовал другой вопрос: «Viel Kameraden im Wald?» («Много товарищей в лесу?») – «Nein, nein» («Нет, нет»), – соврал я. «Aber wo hast du denn dein Gewehr?» («Но где же твоя винтовка?») – задали еще один вопрос. Но я его не понял и дважды пожал плечами, раздвинув в стороны руки. Тогда немцы показали мне руками и продемонстрировали звуками «пах, пах», что это такое, после чего я понял, о чем они хотят знать, и ответил: «Nicht Gewehr». («Нет винтовки».)
    Потом солдаты встали сзади меня и, сказав: «Jetzt gehe vorne» («Теперь иди впереди»), повели меня сначала к расположившейся на краю леса группе своих товарищей, усевшихся поужинать и покурить возле полевой кухни, а потом – к нескольким автомашинам и брезентовым палаткам…
     
    E.Sibert gefällt das.
  14. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    …Итак, около 9 часов вечера 24 мая 1942 года я оказался в немецком плену, и с этого времени закончилось мое участие в Великой Отечественной войне. Лично для меня ее основным итогом стало то, что я остался жив и прожил после нее долгую жизнь, на которую мне грех жаловаться. По-видимому, всему этому я обязан только предначертанной мне сверху судьбе и самому Всевышнему, всячески оберегавшему меня в годы войны от гибели и получения раны. Наверное, Всевышний учитывал также то, что я на этой войне, как это ни странно звучит, не загубил ни одной человеческой, хотя бы и вражеской души. В этом я твердо уверен. А если кого-нибудь и поранил, то лишь случайно и совсем не тяжело. И такая рана могла его лишь вывести из войны и этим спасти от гибели в ней.
    Конечно, в Великой Отечественной войне мне не пришлось совершить никаких особых героических поступков, которые заслуживали бы награждения меня, рядового бойца, орденами и медалями. Главным образом это связано с тем, что, находясь на фронте в период неудачного наступления наших войск под Харьковом в мае 1942 года, я служил в зенитной батарее, которой в обычных условиях было не положено действовать непосредственно на передовой линии фронта. Батарея должна была располагаться несколько сзади этой линии и заниматься в основном борьбой с вражеской авиацией. Поэтому мне не довелось ходить к врагу на разведку, устраивать ему засады, стрелять в противника в лоб или в грудь из винтовки или автомата, участвовать в штыковых атаках. Непосредственно, лицом к лицу, я вел бой с немцами, стреляя из зенитного орудия по танкам и пехоте, фактически лишь один раз – 23 мая, о чем выше подробно рассказал.
    Однако все равно я внес хоть и скромный, но непосредственный вклад в достижение победы нашей страны над Германией в Великой Отечественной войне. Позже за участие в этой войне я получил множество правительственных и других наград. Из них наиболее ценными для себя считаю медали «За победу над Германией» и «За оборону Москвы», которые из-за моего пребывания в плену мне вручили не сразу после окончания войны, а значительно позже: первую – в 1956 году, а вторую – в 1966 году. Вручали их в двух московских райвоенкоматах – по местам тогдашнего моего жительства. Другие медали получил только по случаю юбилейных дат. Очень дорожу орденом Отечественной войны II степени и знаком «Фронтовик 1941–1945 годов», которые вручены относительно недавно.
    Здесь же хочу признаться, что до 1991 года в анкетных данных о себе дату своего попадания в плен к немцам я указывал не 24, а 25 мая 1942 года. Это было связано с тем, что я опасался, как бы проверяющие и карающие органы СССР не придрались к тому, что я оказался в плену у врага один и не в составе огромных масс военнослужащих, сдавшихся в основном в течение 26 и 27 мая. В те дни сдавались в плен сотнями тысяч почти все наши войсковые соединения, наступавшие на немцев на Барвенковском выступе с 12 по 19 мая и собравшиеся потом, отступая, в селе Лозовенька и возле него. И мне хотелось, чтобы дата моего пленения была зафиксирована как можно ближе к последнему дню сдачи в плен основной массы войск.
    А сразу после окончания войны по тем же соображениям я писал в анкетах и автобиографиях, что в плен попал в полевом госпитале, будучи тяжелобольным. В этом случае правильным был лишь факт о моей болезни и посещение госпиталя у Лозовеньки. Очень хотелось, чтобы меня считали сдавшимся в плен не добровольно, а в условиях, когда из-за создавшегося безвыходного положения поступили аналогичным же образом почти все наши войсковые части
     
    E.Sibert gefällt das.
  15. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Эпилог
    Через 25 лет после описанных событий, произошедших в Лозовеньке и около нее, 7 октября 1967 года вновь посетил это село и побыл в нем и возле него несколько часов.
    Накануне Министерство черной металлургии СССР проводило в Харькове двухдневное всесоюзное совещание по усовершенствованию и расширению сортамента стального проката. Для участия в работе этого совещания институтом, где трудился в должности старшего научного сотрудника, был командирован и я. Совещание закончилось 6 октября, а обратный железнодорожный билет для поездки в Москву был приобретен мною только на ночь следующего дня. Таким образом, до отъезда домой у меня остались еще сутки свободного времени, и я решил его использовать для поездки в Лозовеньку.
    Рано-рано утром прибыл на трамвае на второй харьковский железнодорожный вокзал, купил здесь билет до города Балаклея и на пригородном поезде примерно часа через два с половиной прибыл в этот город.
    Выше я уже отмечал, что находившаяся в руках немцев в 1941–1943 годах Балаклея была превращена ими в сильно укрепленную крепость. Взять ее нашим войскам очень долго не удавалось, и стоило это огромных людских потерь.
    Слезши с поезда, я купил на автовокзале Балаклеи билет на рейсовый автобус, следовавший до Лозовеньки. Была суббота, и в автобус вместе со мной уселось много местных студентов из балаклейских и харьковских учебных заведений. Эта молодежь ехала на выходной день на родину к родителям, живущим в Лозовеньке и ближайших к ней селах и деревнях.
    Расположившиеся рядом со мной ребята и девчата заинтересовались, почему же я, незнакомый им пассажир, еду в Лозовеньку, и мне пришлось им вкратце рассказать о своем пребывании в этом селе в мае 1942 года.
    Автобус переехал по мосту реку Северский Донец и проследовал дальше на запад по шоссейной дороге, по обоим краям проезжей части которой тянулся относительно узкий и глубокий кювет. Ехали около получаса. До конечного пункта оставалось примерно километра три. Оставили в стороне шоссе слева, лес и справа какую-то деревню. И в это время вдруг из стада коров, пасшихся рядом с дорогой на убранном поле, одна из буренок внезапно выскочила на шоссе и чуть не угодила под автобус. Водитель, чтобы избежать столкновения с нею, вынужден был резко повернуть автобус вправо, из-за чего он свалился в кювет и остановился, сильно наклонившись на бок. В результате многие пассажиры, и в том числе я, сидевший не у окна, а у прохода посредине, слетели со своих мест. Я при этом очень больно ударился лбом и правой щекой об железо соседнего кресла и оказался на полу, слегка поцарапав лицо.
    К счастью, в это время в поле недалеко работал трактор, который тросом вытащил автобус на дорогу, и он благополучно прибыл в центр села. Все пассажиры вышли из автобуса и устремились туда, куда им было надо, а я спустился к знакомой мне с мая 1942 года речке и стал мыть водой лицо, часто прикладывая ее на царапину, которая немного кровоточила. Пока я занимался этим делом, ко мне неожиданно подошли молодая женщина и заикающийся мужчина средних лет, которые поздоровались со мной и представились. Женщина сказала, что она председатель сельского совета, а ее напарник – секретарь местной партийной организации КПСС. Она заявила, что только что к ним в здание сельского совета и местного колхоза прибегали слезшие с автобуса молодые ребята, которые сообщили им о приезде из Москвы бывшего участника боев с немцами, происходивших в Лозовеньке и около нее. Так вот, они с товарищем хотели бы достойно принять меня и оказать помощь, в которой я буду нуждаться.
    Я поблагодарил обоих хозяев за гостеприимство и попросил у них разрешения походить по селу одному, чтобы вспомнить и пережить те события. Разрешение мною было получено.
    В первую очередь я попросил показать мне братскую могилу павших, которая, впрочем, и так была хорошо видна со всех сторон и находилась совсем недалеко от автобусной остановки, здания сельского совета, а также местной школы. В братской могиле были похоронены военнослужащие и некоторые гражданские лица, погибшие не только в мае 1942 года, но в последовавших в течение 1943 года других боях. Мне было сказано, что в нее даже сейчас продолжают подзахоранивать останки бойцов и командиров, зарытые в свое время наспех где попало и которые находят в окрестностях села. Так, только вчера здесь захоронили в присутствии вызванных с родины родных останки одетого в шинель молодого бойца из Полтавской области, обнаруженные случайно недалеко от опушки лесного массива. (Я тут же вспомнил свой лес, в котором прятался перед попаданием к немцам в плен, и убитых, лежавших на лугу перед этим лесом.)
    Я подошел к очень большой, окруженной деревянным штакетником братской могиле, в которой, наверное, мог лежать и сам. Над ней была установлена статуя державшего в руках автомат ППШ бойца с непокрытой головой, а у штакетника из узких досок поставлена наклонная белая каменная плита с пятиконечной звездой и эпитафией: «Куда б ни шел, ни ехал ты, но здесь остановись! Могиле этой дорогой всем сердцем поклонись!»
    На могиле, приводя ее в порядок после вчерашнего захоронения, находились несколько местных жителей. Я поздоровался с ними, представился им и долго стоял перед могилой. Затем попросил этих жителей сфотографировать меня на ее фоне, что они с удовольствием сделали. При этом один из мужчин – на вид мой ровесник и хромой, потерявший ногу на фронте, заявил мне, что в мае 1942 года, будучи еще юношей непризывного возраста, был свидетелем всего произошедшего в селе. Он показал мне овраг, по которому 23 мая того года уходили из села на восток наши войсковые соединения, включая и зенитную батарею, в которой я служил. Я сфотографировал также этот овраг.
     
    ivanov1 und E.Sibert gefällt das.
  16. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Мужчинам я рассказал подробно, как мы находились в мае 1942 года в Лозовеньке, как отбивали тогда воздушные атаки и пытались выйти из окружения, стремясь пробиться к Северскому Донцу за деревней Марьевка. Когда я упомянул об этой деревне, то двое из моих слушателей, относительно молодых по возрасту, сказали, что такого населенного пункта около Лозовеньки нет. Однако их пожилой коллега-инвалид заметил, что Марьевкой до войны иногда называли ту деревню, которая располагается перед Лозовенькой рядом с лесом. Мы проезжали ее мимо на автобусе.
    Далее я пошел бродить по селу один по тем его местам, где бывал. Следуя по маршруту движения зенитной батареи, вышел на поле и дошел туда, где 23 мая 1942 года стояли в последний раз наши пушки, ведя бой с танками, и находился мой индивидуальный защитный окоп, в котором я долго промучился, но спасся от неминуемой гибели. И к величайшему моему изумлению, это место оказалось… почти рядом с тем самым пунктом на шоссе, где едва не опрокинулся везший меня и других пассажиров автобус и где я получил небольшой ушиб и царапину на лице.
    «Что это? Случайное совпадение или Всевышний напомнил мне, своему подопечному, о своей милости ко мне в те тяжелые дни?» – сразу подумал я, и этот вопрос задаю себе очень часто и буду, наверное, задавать его вплоть до конца своей жизни…
    Естественно, то место представляло собой обычное, уже частично вспаханное трактором поле, и пройти по нему дальше до леса, в котором 24 мая 1942 года до вечера скрывался с тремя товарищами, я не мог и, главное, не имел времени. Я сфотографировал это совсем не приметное теперь ничем и неинтересное для всякого другого человека место и возвратился по шоссе снова в село. Затем прошелся по берегу речки, по которому 22 мая вместе с Кусковым шел за обедом на полевую кухню и обратно. Сфотографировал несколько хат, которые имели внешний вид такой же, как в мае 1942 года, и подошел к конечной остановке автобуса, чтобы уехать в Харьков.
    Однако до отъезда автобуса времени оставалось еще около получаса, и я снова подошел к братской могиле.
    Мне пришла мысль помянуть всех похороненных в этой могиле товарищей, и особенно – тверского шофера М. Д. Журавлева и обвинявшегося у нас тогда в нахальстве Кускова, инициалы которого забыл. Поэтому, не имея времени самому выпить полагавшейся при этом горькой, я, вынув из кармана 20 рублей, вручил их инвалиду, чтобы тот купил в сельском ларьке водку (поллитра ее стоило тогда 2 рубля 87 копеек), пиво и закуску и в память покойных принял ее на могиле вместе с коллегами без меня…
    Всё
     
    E.Sibert gefällt das.
  17. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Фффуухх...
    Когда сам читал, казалось так коротко, а начал выкладывать - оказывается довольно объемное чтиво...
    Может и хорошо, что не сохранилась ссылка на первоисточник... В теме, как мне кажется, оно получше будет текстом.
    Спасибо ветерану за столь подробные воспоминания!
     
  18. borhard

    borhard Stabsfeldwebel

    Рейтинг:
    5
    Отзывов:
    205
    Лоты
      на продаже:
    30
      проданные:
    523
    Beiträge:
    3.258
    Ort:
    Украина
    Книга об этих событиях называется "Как я был в немецком плену" Ю.В. Владимиров.Читал,хорошая и интересная книга.
     
    ivanov1 gefällt das.
  19. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Книги не встречал, а то откуда было взято в сети называется "Война солдата - зенитчика от студенческой скамьи до Харьковского "котла" 1941-1942". Ю. В. Владимиров.
     
  20. AndreiIB

    AndreiIB Stabsgefreiter

    Beiträge:
    280
    Ort:
    Украина
    Жалко людей. Когда я дыл ребёнком мне было жалко НАШИХ солдатиков. С годами мне становится жалко всех кто воивали погиб в этой жестокой войне и немцев тоже. Собственно нет разницы кто погиб в той войне. Не Наших не немцев в большинстве не спрашивали хотят они воевать или нет. Просто жалко людей. А осуждать или критиковать описываемого парня мы наверное не имеем марального права, ибо про войну знаем только теорию. У меня сын гдето такого возраста. Упаси Боже ему такое пережить.
     
  21. avramenko75

    avramenko75 Oberschütze

    Давайте не будемо обговорювати дії людей, на місці яких, нам, дасть Бог, не доведеться бути. Достатньо того, що людина сказала правду, якою б гіркою для неї особисто вона б не була. Таких (які залишили правдиві свідчення про ті події) насправді мало. Ми повинні бути їм вдячні за цю правду.
     
  22. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Вы, наверное, меня не правильно поняли... Я ни в коей мере не собираюсь осуждать человека за его ДЕЙСТВИЯ, даже если б он ничего ТАМ не делал, достаточно того, что человек был в этом аду... Я ни в коей мере на собирался обсуждать вещи касающиеся именно тех событий...
    Я хотел сказать о, не знаю как лучше сазать, мелочности, что ли...
    Дабы не разбирать весь текст, возьму цитату из "Эпилога": "Поэтому, не имея времени самому выпить полагавшейся при этом горькой, я, вынув из кармана 20 рублей, вручил их инвалиду, чтобы тот купил в сельском ларьке водку (поллитра ее стоило тогда 2 рубля 87 копеек), пиво и закуску и в память покойных принял ее на могиле вместе с коллегами без меня…"
    Возможно, человек чувствует свою вину перед погибшими, что сам остался жив, может еще что-то, но, как по мне, разговор о деньгах тут, по меньшей мере, был не уместен. И если внимательно и вдумчиво читать, есть еще несколько моментов в расказе, из-за которых у меня сложилось такое впечатление.
    Еще раз хочу сказать, что я не собирался и не собираюсь обсуждать (осуждать) действия человека! Неизвестно как сам бы повел себя попади в такое пекло, но уж точно не думал бы о том, что на обед не дали компота и едУ пришлось запивать сырой водой...
     
    1 Person gefällt das.
  23. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Рутман, Харьков 14 гв.сд
    Мой дед, Рутман Наум Иосифович, начальник политотдела 14-й Гвардейской Винницкой, Дембицко-Пражской ордена Ленина, Краснознаменной ордена Кутузова стрелковой дивизии им. Яна Фабрициуса, пропал без вести в 1942 году. Моя мать связывалась с его однополчанами, но верных сведений о его гибели так и не получила.
    Отвечая на её вопросы, участники тех боёв раскрыли в своих письмах некоторые подробности, для меня интересные и немаловажные. Делюсь, но даю, разумеется, только выдержки.
    Вот отрывок из письма первого помощника начальника штаба 38 гвардейского полка А.А. Кошляка:
    «…Вы наверно знаете о трагедии, разыгравшейся в мае 1942 года на Барвенковском направлении. Наша дивизия, входившая в состав 57 армии генерала Подласа, занимала оборону на самой южной части Барвенковского выступа, в районе г. Лозовая. На этом выступе было наших три армии 9, 6 и 57 армии. С половины мая наши войска 6-й армии начали успешно наступать на Харьков, а 57 арм. должна была обеспечить ее левый фланг. Противник же, использовав ошибки нашего командования Ю.З. фронта, своими танковыми частями отрезали наши войска трех армий вдоль реки Донца от Изюма до Балаклеи, и мы вынуждены были вести бои в полном окружении. Наша дивизия с первых дней окружения была рассредоточена отдельными полками командармом для организации прорыва, но все это было безуспешно, связь со штабом дивизии была прервана и части начали пробиваться из окружения самостоятельно.
    Обстановка сложилась кошмарная, кончились боеприпасы, горючее, боевая техника – танки, орудия, пулеметы, бездействовали. Немцы, разсредоточив наши части, стали захватывать большие группы воинов в плен, в том числе и массу раненых наших воинов. Тут же офицеров-коммунистов расстреливали.
    Я не знаю, как был разгромлен штаб дивизии, т.к. я находился в своем полку, а из штаба нашего полка посчастливилось выйти всего лишь пяти человекам, в том числе и мне.
    Бывший комиссар отдельного саперного батальона дивизии подполковник Фомов Фома Федорович мне рассказывал, что он видел, как враги расстреляли начальника политотдела т. Рутмана Н.И…»
    Гнутик Н.М.:
    «…Вашего отца – батальонного комиссара Рутмана Н.И. я хорошо помню, когда он был начальником подива в нашей 14 гвсд. В мае 1942 года, в районе Барвенково-Лозовая-Балаклея, за 7-8 дней до окружения нас немцами (а нас – это 57 армия, 6-я армия, часть войск 9 армии и армейская группа генерала Бабкина, т.е. более 150 тыс. наших войск было окружено), так вот, за 7-8 дней начподив Рутман назначил меня и пожал мне руку – на должность политрука комбинированной роты (160 человек) в заградотряд дивизии. Я хорошо помню этого ласкового, доброго, молодого и красивого, всегда опрятно одетого, чистенького офицера-политработника. Считаю, что это был настоящий комиссар Ленинской закалки, комиссар времен Гражданской войны. Далее, числа 12-15 мая 1942 года мы оказались в окружении. Это было кошмарное, страшное время, это был ад, ужас, страх, десятки и сотни смертей, десятки и сотни случаев сдачи наших воинов в плен к немцам. Наш заградотряд в это время выполнял функции отряда охраны штаба дивизии, политотдела дивизии, а если хотите, то и штабов 57 армии и 6-й армии.
    К 20-23 мая мы все (окруженные войска) сосредоточились на территории Балаклейского района Харьк. области, в районе деревень Липовеньки-Гусаровка и другие. Перед деревней Липовеньки (в 5-6 км от нее) есть село, названия его я не помню, там штаб нашей дивизии был разорван на две части: одну часть возглавил кр дивизии т. Шепетов И.М., другую часть возглавили комиссар дивизии т. Сабадашевский П.В. и Рутман Н.И. Так вот там, где были т. Сабадашевский и т. Рутман – немцы ворвались внезапно непосредственно к домикам комиссара дивизии и начподива (танки с десантами пехоты на них). Прямым попаданием снаряда из танка военком дивизии тов. Сабадашевский был убит (в голову, голова была сорвана), а бат. комиссар Рутман Н.И. – где-то был укрыт (толи в домике, толи в подвале дома). Как он погиб – я не видел, ибо я был от них в 500-700 метрах на окраине деревни, но ходили тогда разные слухи (и там в окружении до 26-27 мая и после нашего выхода из окружения). Одни говорили, что тов. Рутман Н.И., когда его немцы нашли и вывели из укрытия – поднял руки для сдачи в плен (ибо в грудь ему был направлен немецкий автомат) и что после допроса он как комиссар и как еврей был немцами расстрелян, другие говорили, что начподив тов. Рутман Н.И. при приближении к нему в 5-7 метрах немецких автоматчиков застрелился сам лично (в эту версию я верю больше всего, ибо знаю, как знал и он, Ваш отец, что фашисты его – комиссара Кр. Армии и еврея – не оставят). Я русский человек, но я был политработником и я, если бы оказался в положении тов. Рутмана, - я поступил бы также, т.е. застрелил бы себя сам…
    …Ведь там, уже в Липовеньках, застрелились командующие 57 армией, 6-й армией, погибли генерал-полковник Костенко с сыном, генерал Бабкин, члены Военных Советов, меньшие чины (вышло нас мало-мало. У меня из 160 человек в роте со мной прорвались из окружения 17 человек, остальные или были убиты, или попали в плен, в т.ч. и кр дивизии нашей – генерал Шепетов И.М….»

    Помощник начальника политотдела дивизии Черненко И.П.
    «…Мы продвинулись более 120 км вперед и фашисты в апреле 1942 года нас окружили 3 армии. Все политработники были разделены по полкам дивизии и я был представитель дивизии в 38-м гвсп. Штаб дивизии оставался на месте и вот прорвались танки прямо на командный пункт дивизии. Там погибли ком. див. генерал-майор Герой Советского Союза Шепетов И.М., комиссар дивизии полков. Сабадашевский и Ваш отец.
    Мы боевое знамя дивизии с разведчиками и дивизионом противотанковых пушек с капитаном Ядыкином и капит. Фомовым спасли и через реку Донец спасли…»
     
    baltiec und Nikita66 gefällt das.
  24. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Вот набрел в сети на интеречсный документик.​
    Боевое донесение командования Юго-Западного фронта № 0119 в ставку ВГК о боевых действиях войск фронта за 18 мая 1942 г.
    19 мая 1942 г. 00.30
    Ставка Верховного Главного Командования. Товарищу Сталину.
    1. Войска Юго-Западного фронта с утра 18.5 продолжали наступление, встречая сильное сопротивление противника, переходящего в контратаки на отдельных участках фронта.
    Противник контратаками пехоты, танков и усилившимся воздействием авиации сдерживал наступление наших частей. Танковые части и мотопехота противника, прорвавшиеся на участке 9-й армии Южного фронта, вышли к Изюм и угрожают сообщениям 6-й армии.
    2. 21-я армия — правым флангом обороняла ранее занимаемые рубежи, левым флангом с 12.00 18.5 перешла в наступление и, встретив сильное огневое сопротивление и контратаку противника силою до пп с группой танков, вела бои на ранее занимаемом рубеже.
    В бою в районе выс. 214, 6 подбито 8 танков противника.
    3. 28-я армия — правым флангом обороняет занимаемый рубеж, левым флангом с утра 18.5 перешла в наступление и к исходу дня вела бои на рубеже: вост[очные] скаты выс. 205, 4, вост[очные] скаты выс. (3 км зап[аднее] Перемога-сев[ерная]), рощи 2 км вост[очнее] выс. 214, 3, выс. 194, 5, Мартыновка.
    Авиация противника группами самолетов в течение дня неоднократно производила налеты на боевые порядки частей армии.
    4. 38-я армия — с утра 18.5 перейдя в наступление, правым флангом вела бой на рубеже: вост[очные] скаты выс. 199, 0, 172,0, «К» (1 км юго-вост[очнее] Песчаное), безым[янная] выс. 2 км вост[очнее] выс. 203, 1, отм. 196,3, сев[ерная] часть Большая Бабка. Левым флангом обороняла ранее занимаемые рубежи.
    Противник из района Непокрытая, Песчаное, рощи юго-западнее Песчаное оказывал упорное огневое сопротивление наступающим частям.
    5. 6-я армия — во второй половине дня 18.5 перешла в наступление и к исходу дня, отражая сопротивление противника, вела бой на рубеже: сев[ерная] окр[аина] Гайдары, отм. 173,2, 126,8, х. Пожарный, свх. Красный Гигант, южная окр[аина] Рябухино, вост[очная] окр[аина] Княжное, Стулеповка. 23 тк главными силами выведен из боя и находится в движении на Нечебиловка.
    Противник сильной противотанковой обороной, контратаками и воздействием авиации оказывал упорное сопротивление наступающим частям.
    6. Группа генерал-майора Бобкина — правым флангом продолжала бой за Красноград, на остальном участке фронта оборонялась на достигнутых ранее рубежах.
    7. ВВС фронта в течение 18.5 произведено 322 самолето-вылета.
    В результате действий авиации уничтожено и подбито: до 20 танков, 26 автомашин, 6 подвод с грузом и 8 орудий противника.
    В воздушных боях сбито 7 самолетов противника. Наши потери: не вернулись на свои аэродромы 3 самолета.
    С. ТИМОШЕНКО
    И. БАГРАМЯН
    H. ХРУЩЕВ
    ЦАМО, ф 229, оп, 161. д. 842, л. 243–245 (подлинник).
    Публикуется по ВИЖ № 1 — 1990 г.
     
    baltiec und owl gefällt das.
  25. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Еще немного чтива из сети.
    Майданик Лев Исакович

    В Харьковском котле

    К маю 1942 года наша 131-я танковая бригада закончила свое формирование. После значительных потерь прибыло и людское пополнение. В ИПАБ (истребительно-противотанковая артиллерийская батарея) нашей бригады, где я был командиром отделения связи, из нас, «старых», оставались комбат - старший лейтенант Рябченко, командир отделения артиллерийской разведки Шкляр и еще немногие, уцелевшие в предыдущих боях. Из нашего отделения перевели автоматчиком в мотострелковый батальон бойца Жумабая Рыспаева, с которым мы были дружны, прошли многими трудными дорогами войны, обеспечивая связь. Жумабай закончил учительский институт в Казахстане, был культурным человеком, грамотным бойцом, хорошим товарищем. Нам жаль было расставаться, но в то время профессия военного автоматчика считалась престижной, и Жумабай свой перевод воспринял с удовлетворением.
    Из нового пополнения комбат взял себе в ординарцы молоденького паренька, молчаливого, высокого, светловолосого и белолицего. Прибыл и шофер-еврей на автомашину ЗИС-5, у которой на прицепе была 76-мм пушка. Его сразу прозвали «Жук» за смуглый цвет кожи, большие черные глаза и темную остриженную голову. Он был маленького роста, худенький, тоже молчаливый и все время крутился возле своей машины: то обтирает ее, то копается в двигателе. Пополнение в отделение связи составили несколько человек с семилетним образованием, что в то время было неплохо. Получило пополнение и отделение артиллерийской разведки, существенно пополнились и орудийные расчеты.
    Незадолго до начала Харьковской наступательной операции к нам прибыл политрук батареи. Это был широкоплечий, спортивного вида мужчина лет тридцати пяти, в аккуратно подогнанном обмундировании. В отличие от других командиров и политработников он носил не полевые петлицы и знаки различия, а обычные петлицы с тремя блестевшими красной эмалью «кубарями». Нам этот политрук понравился тем, что не надоедал бесконечными нотациями и политзанятиями. Фамилия его не запомнилась, а звали его Виктором.
    С командиром батареи, старшим лейтенантом Рябченко Николаем Михайловичем, мы уже воевали, знали так же хорошо его, как и он нас. В батарее его уважали за хорошее, ровное отношение к бойцам.
    Мы были приданы армейской группе, командовал которой генерал Бобкин. Как объясняли командиры, в задачу нашей бригады входило движение во втором эшелоне наступления после прорыва немецкой обороны с Барвенковского плацдарма, с последующим ударом всеми силами и средствами, совместно с другими соединениями, непосредственно по Харькову.
    Бои на Харьковском направлении начались 12 мая. Была прорвана оборона противника, и наши войска с боями двигались вперед. Когда передовые части были вблизи Харькова, а наша разведка уже подошла даже к Харьковскому тракторному заводу, произошло что-то непонятное. Это было в концу дня 17 мая. Движение войск приостановилось, в штабах шли срочные совещания, офицеры связи непрерывно курсировали между штабами и соседними соединениями. Впервые - шепотом и доверительно - послышалось зловещее слово: окружение.
    Ночью 17 мая наша бригада, еще не участвовавшая в боях, направилась маршем от Харькова в обратном направлении. До рассвета ИПАБ заняла оборону в указанном месте с задачей уничтожения прорвавшихся танков противника. Рядом заняли позиции зенитные орудия бригады, и непривычно было видеть стволы зенитных пушек, направленные не вверх, а горизонтально. Впереди расположили свои машины танковые батальоны. С рассветом ожидалась танковая атака противника. И действительно, едва стало светло, начался ясный весенний день 18 мая, - завязался ожесточенный танковый бой. Нам хорошо видно, как маневрируют наши и немецкие машины, как непрерывно ведется огонь. Стоит грохот пушечных выстрелов. Вот горят танки, и наши и немецкие, некоторые подбиты и застыли в каком-то необычном положении. Стелется дым и с грохотом взрываются боекомплекты горящих машин.
    Возле нашей батареи находится танк командира батальона капитана Оганесяна. Капитан стоит в люке и внимательно всматривается вперед. Комбат Оганесян выделяется в бригаде. Высокий, широкоплечий, он носил кожаный танкошлем и кожаную куртку, у него была небольшая бородка, чего ни у кого больше в бригаде не было. Он был немногословен и производил впечатление сурового человека, в связи с чем бойцы его побаивались. Но мы, повоевавшие совместно с ним, знали, что за этой суровостью скрывается добрая душа. И вот теперь капитан Оганесян стоит в люке командирского танка, губы плотно сжаты, все его мысли - о бое. Вдруг он что-то увидел, что-то решил. Люк захлопнулся, и машина на большой скорости двинулась в гущу боя, маневрируя среди подбитых танков, стреляя на коротких остановках. Тут мы, стоя у орудий и ожидая прорыва немецких танков, увидели сзади танка капитана Оганесяна клубы дыма. Первая мысль была - загорелся, но потом кто-то высказал предположение, что, возможно, произошло неполное сгорание газойля. Так мы и не выяснили, что на самом деле произошло с танком командира батальона - тут же последовала команда сниматься с позиций и вытягиваться в колонну. Оказалось, что немецкие танки обошли нас с двух сторон и продолжают движение на глубокий oхват наших частей. Справа из-за неровностей местности их не было видно, а слева на горизонте хорошо просматривалась колонна движущихся немецких танков.
    Уже поднялось солнце, но чувствуется приятная прохлада, безоблачное небо было таким голубым, каким оно и бывает, пожалуй, только на Украине в середине мая. Молодая листва деревьев и кустов светилась какой-то особой свежестью. Повсюду по степи расстилался темно-зеленый травяной ковер.
    Машины бригады вытянулись по проселочной дороге, проходящей недалеко от деревни. И в это время появилась в воздухе большая партия немецких самолетов. Мы по опыту предыдущих боев знали, что самолеты будут бомбить материальную часть и, значит, нужно бежать в сторону от дороги. Так все и сделали. Я заметил в стороне большой овраг и подался туда. Впереди меня оказались наш командир батареи и его ординарец. Так и бежали мы втроем по зеленому ковру склонов оврага. Самолеты начали пикировать, и мы пробегали мимо уже лежащих на склонах бойцов и командиров. Как хотелось из-за этого воя пикирующих самолетов и грохота уже падающих бомб броситься на землю, припасть к ней и ждать, чтоб пронесло!
     
    baltiec und E.Sibert gefällt das.
  26. Плюхан

    Плюхан Stabsfeldwebel Клуб взаимопомощи

    Пролетали мгновения, а казалось, что мы бежим невыносимо долго и что нашему бегу не будет конца. Но вот комбат, ординарец и я оказались в нижней сырой части оврага, присели под сводом, в промоине, образованной дождевыми потоками. Разрывы бомб приблизились, земля непрерывно дрожала, бомбардировщики заходили большими группами и стоял постоянный душераздирающий вой и грохот. Интенсивность бомбометания была такой, что, как потом выяснилось, на склонах большого оврага не оказалось мест, где бы сохранилась трава. Мы сидели на корточках с открытыми ртами - как всегда, для предохранения барабанных перепонок при близком разрыве бомбы. Мне было видно, как командир батареи при пикировании самолетов, под вой бомб сжимал сырую землю в руке и после разрыва бомб выбрасывал ее, затем всё повторялось. Воздух наполнился пороховой гарью, попадавшей в рот. А бомбежка все продолжалась. Но что это? Не услышав воя очередной бомбы, я почувствовал, однако, такой удар, точно бомба взорвалась возле меня. Сильно ударило в уши, в рот набилась земля...
    Самолеты исчезли как-то сразу, и мы стали выходить из укрытия, благодаря которому остались живы. Склоны оврага представляли жуткое зрелище. Ранее покрытые зеленым ковром, теперь они выглядели перепаханными, с частыми воронками, черно-серого цвета. На пологих склонах лежали многочисленные трупы, некоторые страшно обезображенные, части человеческих тел, в большинстве обгоревшие. На ветках кустарника повисли окровавленные лоскутья одежды.
    Поднимаясь из врага мы отплевывали землю и пороховую гарь, попавшие не только в рот, но и в горло. Я хотел что-то сказать и с ужасом понял, что потерял дар речи. Но я слышал, хотя было ясно, что слух у меня ослаб. А вот разговор... Пытался произносить слова, но себя слышал так, будто речь разносится невнятно в пустой бочке. Главное же было в том, что другие меня не слышали, я же слышал, не совсем четко, но все же слышал.
    Позже, когда трагедия окружения осталась позади, мы с Н. М. Рябченко восстановили несложную картину происшедшей со мной и с ним контузии. Дело в том, что одна из бомб разорвалась по той линии, где мы сидели в укрытии, на противоположном склоне. Осколки пошли вверх и в стороны, не задев нас, так как мы были ниже, а вот звуковая волна разрыва распространилась во все стороны равномерно, настигнув нас в промоине нижней части оврага.
    Выйдя из оврага, я увидел, что самолеты не бомбили материальную часть, а уничтожали нас, живую силу. Стало ясно: мы в надежном окружении, и противнику нет смысла уничтожать ту технику, которая практически уже принадлежит ему.
    К машинам возвращались те, кто уцелел. Группа командиров заворачивала нас в сторону большого вишневого сада, где были отрыты щели. Нам раздавали гранаты и приказывали занять оборону на случай появления тут немецких танков. Бойцы не смели ослушаться, мы брали гранаты и шли к щелям, понимая бессмысленность такого мероприятия. Я спустился в щель, положил на бруствер полученную противотанковую гранату, три гранаты РГД и взрыватели. Снял ремень и стал связывать вместе гранаты РГД. Без ремня было как-то непривычно, и тут как обожгла мысль: наверно, и не понадобится ремень, если пойдут танки противника... Я заметил, что многие кругом уже ушли, и остальные уходят к машинам, быстро развязал ремень, подпоясался, взял свой неразлучный карабин и тоже двинулся к дороге. В машине, в которой мы возили оборудование связи, я лег, чувствуя себя плохо. Колонна наша всё стояла, - по-видимому, командиры уточняли обстановку. Полдня и ночь я пробыл не то в полузабытье, не то во сне. Но утром самочувствие мое улучшилось, - и, главное, я заговорил. Это меня очень обрадовало.
    Нужно сказать, что до 24 мая действия нашей бригады, да и других частей и соединений, были довольно организованными. Систематически велась разведка, при необходимости вступали в бой, а если не позволяли обстоятельства, маневрировали на большом пространстве. 22 мая подразделения бригады стояли возле деревни, на окраине которой расположился медсанбат стрелковой дивизии. Обратившись к военврачу 2-го ранга, я рассказал ему о случившемся со мной. Это был немолодой седой человек, говоривший по-русски правильно, но с заметным кавказским акцентом. У него был озабоченный вид, но он внимательно и, как мне показалось, с участием выслушал меня. Во время нашего разговора военврач сидел на железной койке, кругом в беспорядке лежали узлы, мешки, ящики, палатки. Он сказал, что медсанбат дивизии расформировывается, раненые, которые в состоянии двигаться, ушли, а тяжело раненых оставляли в деревнях, «раздали но хатам», как выразился военврач. Затем он покопался в одной из бесчисленных сумок, лежащих на кровати, и передал мне горсть пакетиков порошков.
    - На вот, пей эти порошки три раза в день. Больше ничем, к сожалению, не могу тебе помочь.
    Я поблагодарил врача, а порошки положил в карман шинели, где лежала граната Ф-1. В другом кармане тоже была граната. Взрыватели находились в кармане гимнастерки.
    Ночью мы переехали и остановились вблизи деревни, в степи выкопали щели, а с рассветом вражеская авиация приступила к методичному истреблению наших людей. Между налетами авиации мы сидели на брустверах окопов, разговоров было мало, чувствовалось общее напряжение, но все молчали. Грустно как-то проходил день 23 мая. Во второй половине дня ко мне подошел командир взвода.
    - Слушай, Майданик, - сказал он, - вот я тебе фрица привел, - и он подтолкнул ко мне низкорослого немецкого солдата.
    - А зачем он мне, товарищ младший лейтенант? Вы его лучше в штаб отправьте.
    - Его уже допрашивали в штабе, - ответил командир взвода.
    - Что же мне с ним делать? - недоумевая спросил я.
    - Да что хочешь, то и делай, - и командир взвода удалился, оставив перепуганного дрожащего немца.
    Действительно, что делать? Мне показалось, что командир взвода хотел, чтобы я застрелил солдата, но прямо сказать это не решался. Я сразу подумал, что не буду убивать его. При всей моей ненависти к фашистам я не мог пойти на такое преступление - убить пленного.
    Еще в школе нас старательно обучала немецкому языку Жозефина Людвиговна. Благодаря ее строгости и упорству мы неплохо разговаривали на языке Гёте и Бетховена. И вот теперь, в тревожной обстановке окружения, я разговариваю с немецким пленным солдатом на его языке. Сижу на краю окопа, свесив ноги, рядом карабин, с другой стороны окопа сидит немец, враг он мой, конечно. Поблизости окопы других бойцов батареи. Некоторые подходят, по-доброму шутят, другие молча смотрят на пленного, плюют в его сторону и молча уходят. Вот двое наших ребят присели недалеко и слушают непонятную нашу беседу на непонятном языке.
    Пленный немецкий солдат, которого мне «подарил» младший лейтенант, выглядел совсем не арийцем. Маленького роста, очень широкий, он был вроде четырехугольного. По бокам головы торчали несоизмеримо большие уши. Волосы на голове были даже Не рыжие, а какого-то темно-коричневого цвета и торчали, как и на небритом лице, наподобие тонких жестких проволочек; единственное, что в нем выделялось, - это красивые голубые глаза, в которых сейчас ничего нельзя было прочесть, кроме безграничного страха. Под расстегнутым кителем у немца виднелась белоснежная нижняя рубаха.
     
    baltiec und E.Sibert gefällt das.