Весело. Собственно один шведский исследоватеь (не будем называть его имя) писал это письмо, основываясь на моих данных. Капитан Захарьев из управления 304 ИАД заявил два Ме-109. Потом я пришел к выводу, что летчики 9 ИАП той же дивизии постарались...
А вот что писал Вольфрум по поводу некоторых своих жертв. Разумеется без ляпов и неточностей не обошлось, даже если взглянуть невооруженным взглядом. "...От других авторов писем я узнал, какие из сбитых мною «яков», «мигов», «лаггов» и «аэрокобр» к какому истребительному или гвардейскому истребительному полку принадлежали, а иногда также, какие пилоты ими управляли. Почти к каждому из этих писем у меня был «внутренний фильм», который теперь снова демонстрировался. Так, например, я отчетливо видел перед собой ту «аэрокобру», которая, сильно дымя, ушла через Прут на свою территорию, после того как я в нее попал. В ней сидел младший лейтенант Скрипников из 401-го ИАП. За рекой он совершил аварийную посадку, получив легкие ранения. То, что происходит во мне, когда я — конечно, с самыми добрыми мыслями — получаю такую почту, трудно поддается описанию. Угнетенное состояние определяет все мое внутреннее настроение. Затем наступает что-то вроде защитного импульса. Я не хочу, чтобы сбитые мною самолеты по прошествии всех этих лет обретали лица. Но меня одолевает и таинственный порыв продолжать читать, т. к. эти погибшие или едва сумевшие спастись являются частью моей жизни, хочу я того или нет. Они были молодыми парнями, как и я, они сражались за свою Родину с той же верой, что и я за свою, и они бы убили меня, если бы я их не опередил. Однако, не была одним из тех парней младший лейтенант Кулькина из 267 ИАП, сбитая мною и погибшая 20 мая 1944г. Ее звали Мария. То, что у противника летали и женщины, было нам тогда прекрасно известно. По самолетам не было видно, кто их пилотировал, но они, должно быть, сражались так же упорно и агрессивно, как и их товарищи-мужчины. Мария Кулькина была одним из шести противников, которых я одолел в тот день. Ее ведущий, лейтенант Мазаев, которого я также сбил, выжил. Тот факт, что я убил женщину, стал для меня тяжелым ударом. Воздушные бои с Мазаевым и Кулькиной были частью тяжелых схваток под Яссами. В мае 1944г. мы находились в Бессарабии, и я одерживал по шесть, восемь, однажды даже одиннадцать воздушных побед за один день. Спустя несколько недель досталось и мне. И о том воскресенье, 16 июля 1944г., сейчас я узнал больше. При этом одно имя озадачило меня особенно сильно — Дмитрий Глинка. Может, он был потомком композитора Михаила Ивановича Глинки? Создателя опер «Тарас Бульба» и «Жизнь царя»? Дмитрий Глинка был командиром эскадрильи 40-го гвардейского истребительного полка, он закончил войну с 50 победами и за свои военные заслуги был награжден Звездой Героя Советского Союза. Перед полуднем 16 июля 1944г. наши пути пересеклись. Я в составе пары совершал вылет на свободную охоту и обнаружил двенадцать Ла-5, которые в боевом порядке тремя звеньями приближались к нам, не замечая нашего присутствия. В течение двух-трех минут я спокойно сбил ведущего группы и три самолета его звена. После этого мы на полной скорости скрылись. Командиром группы был тот самый Дмитрий Глинка. Ему удалось выжить, но он получил такое тяжелое ранение, что больше никогда не смог летать¹. Советский гвардейский истребительный полк представлял собой настоящую элитную часть. Как правило, там служили сплошь закаленные в боях пилоты, которые должны были иметь на своем счету как минимум десять воздушных побед, чтобы вообще иметь возможность попасть в такую часть. Они были крайне опасными противниками, и обычно было не так легко захватить их врасплох. Было прямо-таки невероятно, что в то утро все двенадцать человек эскадрильи Дмитрия Глинки на несколько секунд одновременно потеряли бдительность. Его звено вошло в те десять воздушных побед, одержанных мною всего в то воскресенье." ¹По поводу победы над Глинкой следует сказать следующее: 1.Был сбит не Дмитрий Глинка, а его брат Борис Глинка, одержавший 27 личных и 2 групповых победы. 2.Произошло это 14, а не 16 июля 1944г. 3.Служил Борис Глинка к тому времени в 16 ГИАП. 4.Советский ас никогда не летал на Ла-5, а пилотировал «Аэрокобру». А четверку Ла-5 какого полка записал на свой счет Вольфрум, остается пока не ясным. Также непонятно, были ли все эти выше перечисленные летчики реальными или авторы писем также поторопились с выводами, как в случае с Глинкой.
Мл. лейтенант Скрипников А. П. служил в 438-м ИАП (205-я ИАД), погиб в бою 30.05.1944 г. Мл. лейтенант Кулькина М. И. и лейтенант Мазаев Г. В. служили в 267-м ИАП и оба погибли в бою 20.05.1944 г. На счет боя 16.07.1944... у меня данные не все, но из того что есть у меня - в этот день 40-й Гв.ИАП безвозвратно потерял два Ла-5 как минимум.
Понятно. Путаница возникла из-за того, что к Вольфруму эти данные попали через двух разных людей. Как сказал мне Бергстрем в 2004 году, старик прослезился когда узнал, что сбил женщину. 40 ГИАП потерял 4 Ла-5, летчики все были не опытные, трое погибли, один с парашютом.
Окончание главы, часть которой была опубликована в посте №1-2 Я пытался не подавать виду, но в душе этот инцидент беспрерывно груз меня. А что, если Кирнбауэр все же был прав? Воздушный бой это не бал дебютанток. Там все время идет движение то вниз, то вверх. А если я увидел свои попадания просто потому, что я хотел их увидеть? Может, Кирнбауэр открыл огонь одновременно со мной и действительно попал? До этого мною овладевала неуверенность, но теперь меня прямо сводило как судорогой. В добавок к этому я также получил письмо от какой-то военно-судебной инстанции — отсутствующий до этого приговор, вынесенный мне за порчу по небрежности имущества Вермахта в Сен-Жан-д'Анжели (Находился в 54 км юго-восточнее г.Ла-Рошель). Бог ты мой, да — трактор, который я задел во время взлета в составе звена. Как же давно, казалось, это было! Теперь я получил сообщение, где черным по белому было написано, что я приговариваюсь к трем месяцам заключения в крепости, которые также могли быть милосердно заменены во фронтовое испытание. Факты уже давно обогнали эту писанину. Но теперь я, по крайней мере, знал, что милостью была возможность сражаться здесь с противником в воздухе. Это обстоятельство оставалось для меня до этого неизвестным. Между 13 и 15 марта 1944г. мы перелетели через Керченский пролив на восток, попав на плацдарм на Кубани, где все еще находилось 400 тысяч немецких и румынских солдат, нуждавшихся в защите от все усиливающихся ударов 8-й советской воздушной армии. Наш новый полевой аэродром назывался Анапа. Линия фронта находилась от него всего в нескольких минутах полета, и как и прежде фронт проходил на север поперек всего полуострова. Южным узловым пунктом был огромный Новороссийск. Этот крупный город все еще находился в руках Вермахта, но Красная Армия всеми силами старалась вернуть его себе. Наземные части обеих сторон вели ожесточенные бои, а над их головами разыгрывались невиданные воздушные сражения. В эти недели одна лишь наша эскадра одержала над Новороссийском более 80 побед за один день. При этом JG52 не должна была рассчитывать только на себя — в непосредственной близости находилась JG3 «Udet», и тем не менее, мы тоже понесли чувствительные потери. Уже в первые дни, после своей седьмой победы был сбит над Черным морем и погиб Херберт Кирнбауэр, тело которого прибило волнами к берегу через несколько дней. Однако не возвращались также и такие опытные летчики, как «Папа» Немитц. Оба были похоронены рядом. [Кирнбауэр погиб 25.03.1943. Вилли Немитц разбился 11.04.1944, вертикально врезавшись в землю, после боя с советскими истребителями, одержав всего 81 победу. Посмертно ему было присвоено звание лейтенанта] Т. к. ряды руководящего состава всей истребительной авиации становились все реже, то нам пришлось потерять теперь и нашего командира группы — Йоханнесу Штайнхоффу должен был взять на себя руководство находящейся в Тунисе JG77, после того как 23.03.1943 ее командир Йоахим Мюнхенберг погиб при столкновении с обломками сбитого им «спитфайра». На место Штайнхоффа во главе II/JG52 стал его бывший адъютант гауптманн Гельмут Кюле. Из Анапы также стали совершать снова по несколько вылетов в день. С раннего утра до вечерних сумерек мы сопровождали бомбардировщики, разведчики и корабли, прикрывали важные коммуникации и снова и снова вмешивались в ход наземных боев. Наш кругозор почти не выходил за рамки конкретного дня и нашего участка фронта. Хотя мы и могли почитать фронтовую газету, слушать радио и были в принципе в курсе общего положения на фронтах, однако каждому было ясно, что нам показывали тщательно отфильтрованную действительность, и мы не узнавали больше, чем того хотел министр пропаганды. Поэтому мы по-своему старались добывать полную информацию о существующем положении. Где принимались радиопередачи с нашей родины, там на шкале частоты можно было найти и так называемый вражеский передатчик. И хотя слушать его было строго запрещено, но если из передачи по Великогерманскому радио и ББС в уме выбросить все, что отдавало ложью — а со временем это можно было делать даже, если тебя разбудили среди ночи — и собрать в кучу все оставшееся, то получалась, видимо, реальная картина того, как обстояли дела. Ко всему этому на фоне военных действий кипела мощная «кухня слухов», в которую многие слишком даже охотно совали свои носы, т. к. там, где отсутствует реальная информация, хватают все, в чем хоть в какой-то мере можно быть уверенным. Многое с самого начала звучало неправдоподобно, кое-что передавалось из чистой жажды сенсаций и нередко из возникших надежд, которые вскоре снова лопались как мыльные пузыри. Так, приблизительно в это время мы впервые услышали о совершенно новом типе самолета-истребителя, который приводился в движение не поршневым двигателем и воздушным винтом, а турбиной. Лишь очень смутно мы могли себе это представить, но «кухня слухов» сообщила даже тип и обозначение - «Мессершмитт 262», а это указывало на то, что в этом деле присутствовала доля правды. Мы жадно впитывали все, что узнавали об этой «чудо-птице». Шептали, что она якобы была на сотни километров в час быстрее, чем все, на которых и с которыми мы до этого сражались; что с его помощью мы раз и навсегда завоюем господство в воздухе, и пройдет не так много времени до тех пор, когда они станут появляться в большом количестве на всех фронтах. Но она не появлялась. Наконец, стали просто устало махать рукой, когда кто-то снова заводил речь об этом. В эти дни я также впервые услышал о так называемых «спецгруппах», которые некоторые мои товарищи встречали далеко от линии фронта. Согласно их описанию речь шла не о регулярных частях Вермахта, т. к. их форму нельзя было идентифицировать однозначно, но очень многие описывали их слишком единодушно, чтобы их существование было взято с потолка. Войска далеко от линии фронта? Вооруженные? Какие у них там были дела? Странно, что об этом не имелось никаких сведений, да и наши свидетели лишь пожимали плечами. Но со временем по секрету стали курсировать намеки, по поводу которых мы хотели, чтобы они были плодом извращенной фантазии. Массовые расстрелы? На занятой и мирной территории? Без основательной причины...? Инстинктивно мы ограждали себя от непрерывного шептания — не может этого быть, что мы здесь на передовой честно сражались, чтобы за нашими спинами вовсю совершались преступления. Но со временем преступления, казалось, больше уже не стали являться изолированной язвой, а разрастались повсюду в различных формах проявления. Особенно, когда слушал тех, кто теперь был на Кубани, а до этого едва избежал сталинградский ад, возникало впечатление, что мы сами становились жертвами тех преступников, с которыми до сих пор ходили рука об руку. Катастрофа 6-й армии долго была темой в наших рядах. В разговорах с бывавшими там раскрывались невообразимо жуткие подробности. Они рассказывали, не скрывая ничего — о голоде, эпидемиях и смерти от замерзания, об их полной беспомощности, о предательстве высшего руководства по отношению к своим войскам. Их рассказы переходили из уст в уста. И смысл этих рассказов невозможно было умалить до уровня сказок-страшилок. Сталинград, мы чувствовали это, коснулся нас всех. Мнимый величайший вождь всех времен не справился там с ситуацией во всех отношениях. Он намеренно проигнорировал все ранние предупредительные сигналы, вопреки рассудку отправил 6-ю армию на погибель и в конце позорно бросил ее на произвол судьбы. Куда он нас приведет? И насколько мы могли ему еще доверять? Не защищали ли мы уже с давних пор безнадежное дело? Не придется ли и нам однажды слушать свой собственный некролог, как те в городе на Волке, узнавшие по радио об их «героической жертве», которая еще через тысячу лет заставит немцев чувствовать пробегающий по спине «священный трепет»? Однажды вечером — мы как раз поели и решили еще немного посидеть вместе в офицерском клубе — снова зашел язвительный разговор о Геринге и наших глав государства, пользующихся правом объявлять войну. С заметным спокойствием один из моих товарищей, пошарив возле своей кобуры, достал «Вальтер», взвесил его с задумчивым видом в руке, прицелился в портрет Гитлера, висящий на стене, и, не моргнув глазом, нажал на курок. Шум от выстрела, звук разлетающегося вдребезги стекла и дребезжание картинной рамки слились в одно. Тихо звеня, осколки посыпались на пол. «Фюрер» потерял свой вид завоевателя мира, а вместо этого приобрел в лице круглую дырку. Ого! Я еще колебался между озадаченностью, неловкостью и тихим удовлетворением, когда раздался следующий выстрел. Еще один с помощью своего оружия ампутировал нашему фюреру ухо. И тут у каждого из нас в руках оказался пистолет, и мы расстреляли всю обойму — шесть, семь офицеров, дававшие священную клятву тому, кто висел на стене, неистовые от бешенства и вне себя от боли, прямое попадание за каждого нашего товарища, который был на совести этого типа, и за собственную жизнь, которая безвозвратно находилась в его руках.-
А таковые случаи были не единичными в 8 ГИАД в 1944 году. 88 ГИАП потерял полностью четвеку Ла-5х с летчиками ( дата мне не известна ), возглавляемую Л.Ф. Рубцовым, летчиком воевавшем без ступней обеих ног к тому времени. Я раньше подумывал, что этот случай имеет отношение к Вольфруму. Забыл дописать, что дело было в районе Львова.
Никита! А подтверждаются ли победы Вольфрума в описанной им последнем бою 16 июля? Сначала он заявил, насколько я понимаю, один Як-9, а затем, перед своим ранением, "аэрокобру".
Тут получается или - или, Вольфрум уничтожил или группу 40 Гиап или группу 88 Гиап. Удивляет легкость с которой он это делал, конечно неопытная молодеж, но всеже гланое это несколько порочная тактика ИА ВВС.
Ну это каг бы ты вкурсе Никита - вылеты на прикрытие районов по графику и непосредственное сопровождение.
В принципе ничего в этом нет плохого если бы давали возможность свободы выбора высоты и активно направляли с земли. В случае с сопровождением пускали бы группу расчистки воздуха. Все упирается в матчасть и подготовку.
Никита а что и в 1944 ограничивали высоту барражирования? А с направлением с земли не ясно, вроди бы были - КП которые это делали ( и радары кажется уже появились), но всвязи с графиком невозможно было нанести массированого удара, да и матчасть - продолжительность полета большей части Яков и Ла-5 недостаточна, хотя у немцев не на много больше, но получалось. А в случае сопровождения при посылке группы расчистки, пришлось бы отказыватся от непосредственного сопровождения, на все истребителей бы не хватило, хоть их было и много.
Основные проблемы при сопровождении были во взаимодействии прикрывающей группы и собственно штурмовиков или бомбардировщиков. Штурмовики ходили на небольших высотах и скорость соответственно была меньше. В первую половину войны истребителей выделялось мало на сопровождение, поэтому не было поля для экспериментов с построением и тактикой. С 1943 когда в штурмовые дивизии включили истребительные полки, а в корпуса дивизии, все стало намного лучше. Построение стало напоминать немецкое, впереди группа, с превышением сверху группа остальные по бокам. Практически идеальный вариант, косяки случались только из-за неопытности л/с, ну и случайностей типа не встретились в точке рандеву...
Продолжение повествования Вольфрума. Сомнение в себе 2 мая 1943г. наш командир отряда Хельмут Хаберда сбил одного за другим с небольшим промежутком времени два Як-1 и добился таким образом свой 50-й и 51-й победы. Как его «качмарек» я был свидетелем некоторых из них, и хотя он не принадлежал к числу тех, кто систематически подводил к первому успеху других, менее опытных летчиков, как я, однако боевые вылеты с ним были для меня чем-то вроде наглядного обучения. От него мне в плоть и кровь вошло то самое необходимое для выживания: я инстинктивно наблюдал за воздушным пространством вокруг нас, постоянно в движении вокруг всех 3-х осей и, наконец, стал обладать тем что у нас называют «зрение истребителя». Для этого недостаточно иметь зоркие глаза — чисто с медицинской точки зрения у меня никогда не было проблем со зрением. Чтобы обнаружить противника в небе необходимо, помимо этого, иметь что-то наподобие чутья — догадываться, что что он где-то слева впереди, едва под слоем дымки на горизонте, летит на встречном курсе или по диагонали над кем-то, находясь со стороны солнца, ждет своего шанса или что он на определенном участке фронта наносит удар по немецким наземным частям. Постепенно по времени суток, облачности, положению солнца и общим событиям на фронте учишься полностью на подсознательном уровне направлять свое внимание в правильном направлении, и потом в один момент видишь советские самолеты с их бледно-зеленой защитной окраской даже на фоне серо-зеленого ландшафта, жертвой которого обязательно стал бы еще несколько недель назад. Лишь сбить после почти трех месяцев пребывания на фронте не удалось мне еще ни одного, во всяком случае, чтобы победа была официально подтверждена. Больше по необходимости,чем из склонности к этому, я стал за это время специалистом по атакам с бреющего полета. При этом я попадал, как хотел. Правда, атаки наземных целей мы очень не любили, т.к. во-первых, мы, как чистые истребители, не могли нести бомбы, а наше бортовое оружие никакого эффекта в борьбе с советскими танками не имело; во-вторых, наши «мессершмитты» не выдерживали попадания снизу. Их двигатели имели водяное охлаждение с широкими магазинами радиатора под основаниями крыльев, так что даже легкие попадания из оружия пехоты могли иметь фатальные последствия, не говоря уже вообще о массированной и скорострельной зенитной артиллерии Красной Армии. Попадания в систему охлаждения непременно означало конец двигателя, а т. к. атаки наземных целей проходили на территории, занятой противником, то довольно часто и конец для летчика, будь то по причине того, что он разбивался или его после удачной посадки убивали. Мы знали, что фронтовые части другой стороны не любили обременять себя пленными. Хельмут Хаберда не оспаривал это, когда мы однажды завели разговор на эту тему, однако заметил, что относительно небольшой и быстрый Ме-109 не представлял собой хорошую цель, тем более при полете на очень низкой высоте. Ну а если да, то мы станем жертвами разве что случайных попаданий. Со мной он высказал мнение, что уважение присутствовать должно, но боязнь? Я должен ее побороть. Возможно, я в тот момент на несколько секунд задумался, но в любом случае он закончил наш разговор, сделав следующий вывод: «Страх перед зенитками — лучше всего избавишься от него, когда пролетишь по-настоящему среди разрывов, а именно там, где воздух наполнен свинцом. Вперед и упрямо сквозь все это. Ты увидишь — они не попадают. И после этого ты будешь раз и навсегда закален! Знаешь, что? Такой вылет мы выполним как-то с тобой вместе!» Уже спустя несколько дней, 8 мая, и наступил этот момент. Он отыскал Крымскую, расположенную около 70 километров восточнее нашего аэродрома. Город [В то время это была станица, ныне — г.Крымск], являвшийся стратегически важным узловым пунктом фронта на Кубани, с некоторых пор снова находился в руках советских войск, но за него все еще шли тяжелые бои, и он был буквально нашпигован зенитками всех калибров. Программа Хаберды по «закаливанию» вела нас прямиком в сущий ад. Чтобы мы полностью были уверены в том, что разрывов будет достаточно много, Хаберда, достигнув границ города, остался на средней высоте — любимое положение для советских зенитчиков — и прием был соответствующий. Для таких случаев, как мы, те, кто был внизу, имели в своем распоряжении что-то особенно хорошее — 40-миллиметровые «Эрликоны», лучшая работа швейцарского качества, пушка, изготавливаемая в СССР по лицензии. Вокруг, образовывая небольшие облачка, разрывались снаряды, сначала еще на некотором удалении, но зенитчики быстро пристреливались к нам. Взрывные ударные волны сотрясали мой «109-й», я машинально втянул голову в плечи, что было полностью бессмысленной реакцией ввиду все усиливающегося огненного представления, и я знал, что все это не может долгое время продолжаться так же хорошо. Все во мне настаивало на том, чтобы повернуть назад, но летевший впереди меня Хаберда твердо держал скорость, курс и высоту, а т. к. я был его ведомым, то должен был оставаться с ним, хотя мой мандраж тем временем увеличился до невероятных пределов. Я то и дело поглядывал на силуэт его машины, как будто она была моим ангелом хранителем, сквозь занавес грязных облачков от разрывов видел под нами город и цепь холмов за его восточными окраинами и больше не сомневался в том, что Хаберда совсем потерял голову. Вокруг нас снова пронесся залп. Хаберда не уклонился ни на миллиметр. Еще один залп. Вспышка и взрыв огня на том месте, где он только что летел. Не видны были даже обломки его «мессершмитта», разлетавшиеся по воздуху, не было слышно ничего, кроме шума своего двигателя. Прямым попаданием мой командир отряда и его самолет были просто-напросто распылены. Я не могу описать словами ту панику, которая охватила меня в тот момент. Я круто развернул свой самолет и, испытывая смертельный страх, устремился назад через весь этот огненный ад. В каком я был замешательстве, стало заметно при посадке, когда я выровнял самолет, не почувствовав хорошо знакомый толчок, когда основные шасси касались земли. Дьявол! С пункта управления полетами выстрелили красную ракету! За доли секунды до непроизвольной посадки «на живот» я дал полный газ, впереди послышался страшный скрежет, когда крутящийся на полных оборотах винт недолго порубил травяное покрытие. Я ушел на второй круг, при следующем заходе на посадку выпустил шасси, мягко сел и выбрался из кабины, продолжая дрожать всем телом. Концовки воздушного винта моего «мессершмитта» были погнуты. Повреждение имущества Вермахта по халатности, снова. Правда, на этот раз последствий не было, слишком явным был у меня на лице ужас, когда я закончил доклад о том, как закончилась жизнь Хаберды. Прошло еще некоторое время, пока я не восстановил свое душевное равновесие.
Возвращаясь к наболевшей теме неполноты списков потерь немецкой авиации на Восточном фронте, хотелось бы разместить два отрывка из книги воспоминаний Вольфрума. 1. По его словам, приблизительно 19 июля 1943г. его во главе звена перебросили на две недели с Кубани в Донбасс, где они должны были оказать поддержку сражавшейся там I./JG52. Победы, одержанные там звеном пошли на счет II./JG52, что можно видеть в книге Барбаса. Однако, видимо, не все потери отмечены в книге о второй группе... Красная Армия прорвала позиции немецких войск севернее Азовского моря, стала продвигаться через Миус в Донбасс и втянула немецкий Вермахт в страшную танковую битву под Таганрогом и Мариуполем. Везде в районе боев горело бесчисленное количество гусеничных и колесных машин, черный как тьма дым от которых сгущался в одно единственное зловонное облако, толстым слоем покрывавшее поле битвы. Тем не менее, советские штурмовики прорвались через эту черную стену, и нам пришлось преследовать их. Внутри практически мгновенно наступила ночь. Видимость стала 200 метров, затем менее 100, на несколько жутких секунд я вообще перестал что-либо видеть. Охваченные колыхающимися мрачными клубами дыма, которые воняли маслом, сажей и паленой резиной, мы «ковырялись» в поисках Ил-2 и не могли их найти. Когда я в первый раз после перерыва выскочил на свободное пространство на другой стороне этого грязного облака и был ослеплен дневным светом, то рядом уже не было моего ведомого. Должно быть, я потерял его где-то в этой грязи. Я тут же развернулся и отправился на поиски, о безнадежности которых было ясно с самого начала. Время от времени в дымном облаке появлялись разрывы и можно было взглянуть на ад, царивший внизу: там загорелось вытекшее топливо, степь пылала, люди бежали в никуда от горящих обломков, и нельзя было различить немецких пехотинцев и красноармейцев. Счетверенные зенитки, располагавшиеся на самоходных установках, вовсю палили вверх из всех стволов. Я на предельно низкой высоте пронесся над головами, и уже в следующий миг меня снова поглотил дым. Ради бога, где же был этот парень, только что висевший у моего крыла? Столкнулся ли он в облаке с кем-то другим? Настолько потерял ли он в темноте ориентировку в пространстве, что вошел в штопор? Тогда где-то здесь должно быть место падения, т. к. с этой высоты он не смог бы выровнять самолет. Я несколько раз вдоль и поперек облетел поле битвы в поисках какого-нибудь знака, обломков самолета, парашюта. Ничего. Он исчез, и на сегодняшний день я сам уже забыл его имя, т. к. со временем просто пришло слишком много таких, кто разделил его судьбу. Некоторое время они продолжали жить в коротких воспоминаниях, которыми мы обменивались по вечерам, в отчаянии их семей и, возможно, также девушек, которые еще долго бережно хранили их письма. Их было бесчисленное множество, тех, кому не было отпущено много времени, чтобы оставить след на земле, и даже надгробный камень не напоминает о них сегодня. Я был обстрелян и даже не понял, кем. Когда мой самолет получил несколько попаданий, я прервал поиски и в одиночестве вернулся на наш полевой аэродром. Потерять ведомого было вовсе не мелочью. Дорогой мой, говорил я сам себе, он был под твоей ответственность. И я до сих пор говорю себе это. Спустя две недели мои «гастроли» в I-й группе закончились, и я вместе с моими двумя оставшимися летчиками вернулся на Кубань. Нет в списке потерь в книге Барбаса ни упоминания об этом пропавшем без вести пилоте, ни о попаданиях в самолет Вольфрума (хотя другие мелкие повреждения немцы все же фиксировали, как например, в той же книге можно найти упоминание о том, что за один день боев под Керчью, "мессерам", пилотируемым Петером Дюттманном, трижды доставалось, причем один раз он получил 3 пробоины). 2. Нет у Барбаса и упоминания о следующем эпизоде, описанном тем же Вольфрумом. ...22 октября 1943г. я после одного из боевых вылетов привез домой три победы, но получил по этому случаю и свое собственное «memento mori»: в бою с несколькими Як-9 в районе Черкасс я получил два тяжелых попадания из крупнокалиберных автоматических пушек. Один из снарядов взорвался в крыле моего Ме-109, второй — в фюзеляж позади меня. Судя по моему опыту, такие попадания означали конец «мессершмитта», т.к. они приводили к отрыву плоскости и хвостового оперения. Однако, что в те дни было нормально? Машина не только выдержала, но я даже смог лететь дальше. Сам я при этом не получил ни царапины, что само по себе было почти невероятно. А то, что я на серьезно поломанном «109-м» все же сумел вернуться в Узин и выполнить уверенную посадку «на брюхо», уже граничило с чудом. Несколько таких чудес означали остаться в живых.
Снова вниманию пользователей форума предлагается фрагмент мемуаров В.Вольфрума, в основном посвященный боям под Яссами. Как и за год до этого в Узине, так и в Лейпциге [ныне пос.Серпневое Тарутинского района Одесской области] я снова был сам себе хозяин и сам принимал решения. В основном мы летали на «свободную охоту», но при случае от нас требовали обеспечить истребительное сопровождение, как это было, например, 30 мая Мы взлетели незадолго до четырех утра, эскортировали «хейнкели» He-111 к их цели на севере, над Прутом на рассвете мы столкнулись с противником, и когда я в пять часов приземлился в Яссах, я привез с собой свою 82-ю победу, одержанную над Ла-5. Если Лейпциг располагался тактически выгодно, то Яссы, за которые велись ожесточенные бои, со своей примечательной горой с замком находились действительно в центре событий. И хотя аэродром там находился в зоне досягаемости советской артиллерии, едва можно было найти лучшую базу подскока. Многие боевые вылеты в прошлом ушли в пустую из-за слишком длинного подлетного расстояния. Яссы давали нам совсем иную возможность для вылетов. Отсюда нам не требовалось подниматься в воздух заранее. Мы видели советские самолеты, как только они появлялись над Карпатами с северного или северо-восточного направления. И у нас всегда было еще достаточно времени, чтобы тактически поразмыслить, и взлетали мы только тогда, когда это было необходимо. Вечером, двенадцать часов спустя и после пяти таких боевых вылетов, мы отправились обратно в Лейпциг. Добившись за этот единственный день одиннадцати побед, я поставил свой личный рекорд, и отныне мы использовали Яссы регулярно как аэродром подскока. Самым ранним утром мы из Лейпцига перелетали туда, если позволяла погода, совершали несколько вылетов, а на ночь снова возвращались в нашу деревню. На следующий день после одиннадцати побед я одержал еще шесть, а снова спустя 24 часа я перешагнул общее число в 100 сбитых самолетов. Несколько месяцев назад такое событие было бы поводом для большого праздника. Но в то время у нас для этого возможности не было. Вместо того, чтобы покачать крыльями, как это обычно было принято, при нашем возвращении я крутанул несколько «бочек» над нашим аэродромом, и на этом все закончилось. Как до этого в Крыму, на Кубани и на центральном участке Восточного фронта, мы и в Бессарабии располагались недалеко от многочисленных частей пикирующих бомбардировщиков, которых мы должны были сопровождать во время их боевых вылетов. Личный контакт с ними был редкостью, разве только, если мы делили один и тот же аэродром. Если этого не было, мы часто даже почти не знали, с какой эскадрой мы в данный момент летим. И такие задания проходили в основном по одному сценарию: из дивизии, корпуса или от командующего истребителями приходил приказ, мы встречались с бомбардировщиками в условленное время в условленном месте, чтобы сопроводить их до цели, а затем обратно. Из-за немногочисленности, как правило мы могли предоставить не более пары. Наш противники имели в основном явное численное превосходство, атаковали одновременно с разных сторон и пытались оттеснить нас от наших подопечных. В таком случае наша задача заключалась прежде всего в том, чтобы как можно раньше разгадать вражескую тактику и уберечь наши бомбардировщики от советских истребителей, мы были словно несколько собак-пастухов, постоянно находившихся в движении вокруг стада. Пока группа «штук» подходила к цели в горизонтальном полете, это уже было тяжело, однако становилось полностью невозможным в ходе самой атаки — ведь в то время как первая волна, перевернувшись через крыло, начинала пикировать над целью, вторая волна находилась еще на подлете. А когда вторая волна устремлялась к цели, первая, летя на бреющем, уже брала курс домой, а третья только подлетала на большой высоте к месту бомбометания. В подобной ситуации такое бомбардировочное соединение было настолько растянуто в трех измерениях, что его просто-напросто было невозможно охранять. Поэтому во время кампаний в Польше и во Франции, и даже еще в ходе битвы за Англию и в первое лето боев на востоке действовало простое эмпирическое правило: одна группу пикировщиков — три истребительных отряда. Один отряд постоянно оставался на высоте, второй также пикировал на цель, а третий уже у земли обеспечивал уход домой. Эти времена уже давно прошли. Однажды в то лето 1944г. мне снова приказали обеспечить истребительным прикрытием группу «штук», которые должны были атаковать цели под Григориополем. Мы пунктуально появились в условленном месте встречи, однако от бомбардировщиков не было и следа. В ожидании подопечных мы стали описывать петли, а Григориополь в тот ясный день был виден уже издали. Я поддерживал постоянный радиоконтакт с нашей наземной станцией, сообщил об отсутствии пикировщиков и непрерывно передавал информацию о нашем местонахождении с тем, чтобы они с нами ни в коем случае не разминулись, если они еще должны будут прилететь. Они не появлялись, а горючее у нас уже стало заканчиваться. Все это мне показалось странным. Ситуация неприятно напомнила мне о том задании по сопровождению бомбардировщиков за год до этого, когда из-за недисциплинированности в полете строем соединению He-111 серьезно досталось, а вину за это свалили на нас. Но теперь уже ничто не могло помочь — нам нужно было возвращаться обратно. Еще последний взгляд в район цели, больше так, случайно, а там вдруг — яркая вспышка в небе и что-то, летящее к земле словно ракета. О нет. Только не это. Это не могли быть наши «штуки»! Но это были они. Когда мы снова приземлились в Лейпциге, на аэродроме все уже всполошились из-за случившегося. Теперь я также узнал, что «штуки» принадлежали 2-й эскадре пикирующих бомбардировщиков StG2 “Immelmann”, которой командовал Ханс-Ульрих Рудель. Обожаемый народом и фюрером, Рудель по праву считался лучшим представителем своего рода войск, а его ореол перенесся на всю эскадру. Если где-то сбивали обычный пикировщик, то впоследствии об этом быстро забывали – это были будни. Но беда была, если доставалось одному из летчиков Руделя. Тогда начиналась большая суматоха. А как я теперь узнал, над Григориополем погибла сразу два экипажа. Высшее руководство долго со мной не церемонилось. Я снова оказался в роли обвиняемого перед военным трибуналом, и на этот раз речь шла уже не просто о каком-то разбитом самолете и о косилке, поломанной где-то во Франции. Обвинитель пустил в ход тяжелую артиллерию. Он утверждал, что мы не выполнили наш приказ, когда с опозданием появились в районе выполнения боевого задания, и бросили на произвол судьбы бомбардировочное соединение, которое должны были защищать. Он также считал, что знает причину этого. Он говорил о трусости перед лицом врага. Я пытался рассказать, как было на самом деле, но в конце слушания имелись лишь опровергающие друг друга показания, и не было никакого сомнения в том, кому скорее поверят – прославленным героям Руделя или мне, никому не известному лейтенанту. В таком затруднительном положении мне еще никогда не доводилось быть. Если суд стал бы на сторону обвинения, то мне пришлось бы ожидать чего угодно, тем более что оба пикировщика были потеряны вместе с их экипажами. Все это напрашивалось как раз для того, чтобы в назидание другим наказать одного из тех якобы беззаботных и заносчивых летчиков-истребителей. Однако тут, совершенно неожиданно пришла помощь со стороны частей связи ВВС. Там тщательно записывали сои радиопереговоры с командным пунктом отряда, и они без сомнения подтвердили, что мы со своей стороны выполнили договоренность с StG2. Я покинул заседание этого высокого суда живым и свободным человеком, однако без этого случайного протокола для меня бы все это закончилось плохо. Ханс-Ульрих Рудель ни коим образом не принимал участия ни в том роковом вылете, ни в последующем процессе – «благодарить» за это обвинение мне следовало не его, а одного и его командиров групп. Тем не менее, впредь и он, и его «иммельманновцы» были для меня словно красный платок для быка. В последующие недели я продолжал выполнять вылеты на сопровождение «штук» его эскадры, но делал это всегда с крайне смешанными чувствами. [...]
Между тем, бои продолжались с неослабевающей ожесточенностью. День за днем мы в ранние утренние часы перелетали из Лейпцига в Яссы, совершали боевые вылеты и вечером возвращались обратно в в нашу деревенскую идиллию. При этом однажды над Прутом мы натолкнулись на стаю «аэрокобр», с которыми сразу же завязался яростный воздушный бой. В этой карусели один из вражеских истребителей внезапно оказался в опасной позиции позади меня, и мне свою шкуру пришлось спасать лишь бегством — полный газ и ручку управления вперед, вслед за чем последовал быстрый взгляд назад — последовал ли он за мной? Он сделал это, а Р-39 пикировал не очень-то и медленно. Несмотря на это, я смог сохранить такую дистанцию, что постепенно настало время выравнивать самолет. Но ручка управления оставалась в среднем положении словно забетонированная, хотя я пытался тянуть со всей силы обеими руками. Я отвесно несся навстречу земле, и короткий взгляд на показатель скорости дал мне понять, что стрелка давно уже ушла за все обозначения в правом нижнем конце шкалы, и тут совершенно неожиданно и без какого-то сопротивления ручка оказалась у моего живота, однако самолет на это не отреагировал. В следующую долю секунды она ушла вперед, а затем мощно по кругу, в то время как как мы все еще продолжали лететь прямиком вниз. Что произошло? Направление воздушного потока на оперение полностью изменилось? У меня уже не оставалось много времени на удивление. Я инстинктивно взялся за рукоятку управления триммерами, находящуюся рядом с моим левым бедром, и с его помощью попытался вывести самолет из пикирования. Это помогло. Медленно, но уверенно «мессершмитт» снова поднял свой нос к горизонту. Очевидно, он был близок к тому, чтобы преодолеть скорость звука... До начала июня 1944г. на нашем участке фронта шли ожесточенные бои. После обеда 6 июня я сбил очередную «аэрокобру», добившись своей 105-й победы — и совершенно неожиданно наступило что-то вроде затишья. [...]
Возникли вопросы к знающим камрадам: А нельзя было увеличивать число прикрывающих за счёт уменьшения вылетов на свободную охоту? Или кроме "охоты" приходилось летать и на патрулирование? Нечто подобное встечается и у Толивера, Констебля в "Рыцаре" "летали, отгоняли отсекая заградительным огнём". А вот это ОЧЕНЬ важная тема, ибо один из аргументов по поводу больших счетов и неэффективной стратегии использования истребителей люфтваффе - летали в основном только на "охоту", могли без проблем бросать своих подопечных бомберов, т.к. их за это не привлекали к ответственности. Есть ли какие-нибудь документальные свидетельства о юридических аспектах боевой деятельности истребителей, есть ли статистика взысканий к истребителям по жалобам бомберов, наземных войск и наказаний? Вспоминается случай в "Битве за Англию" - истребители убоявшись плотного зенитного огня не последовали вниз за "штуками", а там их прихватили "спиты". Командира сняли и перевели в воздушную школу. Ещё случай с Эрлером и потоплением "Тирпица", хотя как я понял там не всё по "канонической версии" про "хотел довести счёт до 200 побед". Где-то на форуме упоминалось про трибунал над Оскаром Роммом - в плохую погоду не смог выполнить боевое задание.
Да нет, немцкие истребители не летали на патрулирование, они летали на прикрытие ударных самолетов или на "охоту" с наведением или без оного. По поводу взысканий, тут ни чего из ряда вон выходящего нет, случаи больших потерь как правило расследовались и иногда комуто доставалось за промахи. Меня в матерьяле предоставленом камрадом bubinett больше заинтересовал эпизод в котором Вольфрум ушел от Кобры на пикировании. Этот момент говорит о том, что на восточном фронте немецкий истребитель мог уйти, с помощью этого маневра, обсолютно от любого истребителя ВВС, при наличии достаточной высоты естественно. Как говорится это вам не игрушка - Ил-2. Это важное преймущество сохранялось всю войну, в отличии от западного фронта, где уйти от Тандерболта или Мустанга так уж нельзя было. Хотя на малых высотах Мессер мог уйти от них на вертикаль вверх, что следует из воспоминаний Липферта.
Еще один фрагмент книги мемуаров Вольфрума, посвященный периоду после его возвращения на фронт в феврале 1945 г. Постарался выбрать самое интересное (некоторые куски были мною вырезаны) Разумеется, я считал, что продолжу то, на чем непроизвольно остановился в июле 1944 г. После нескольких тренировочных полетов, я был убежден, что я снова сумею сбивать вражеские самолеты сериями. Заблуждение. Там где в июле 1944 г. был еще глубокий тыл, в феврале 1945 г. проходила линия фронта. Аэродромы, на которых мы теперь находились, были битком набиты частями, которые когда-то были раскиданы на тысячи километров на востоке. Совсем неожиданно я снова повстречал товарища по имени Аренс, с которым я учился в Нойкурене. Теперь он летал в эскадре пикирующих бомбардировщиков. Красная Армия уже окружила Бреслау. Нам даже приходилось летать в котел с подвешенными контейнерами с продовольствием, чтобы обеспечить войска и население самым необходимым. В ходе этих вылетов над Одером вспыхивали тяжелые воздушные бои, прежде всего там, где советские войска замкнули кольцо окружения. Уже после моего второго соприкосновения с противником мне пришлось «приложить на землю» мой полностью искалеченный «мессершмитт» у изгиба Одера, буквально сразу за бреслауским котлом. Благодаря большой удачи я остался невредимым, однако уже на следующий день картина повторилась. Снова простреленная как решето машина заставила меня совершить вынужденную посадку [Это было 9 и 10 февраля 1945 г. соответственно]. И хотя я в ходе предшествующей этому «собачьей свалки» сумел сбить один Як-9, мне стало ясно, что я был еще сильно далек от былой боеспособности, и мне еще предстояло заново освоиться. Но время уходило, и мы все меньше могли что-то контролировать, а противник продолжал становиться все сильнее, тактически, технически и численно. Это ощущало прежде всего наше летное пополнение. [...] Мы, «старики» — вообще-то , учитывая наши молодые годы было смешно так о себе говорить и думать, но как летчики-истребители мы действительно были уже старые, опытные бойцы — в свое время еще по-настоящему были окружены заботой наших учителей-истребителей и теперь знали, что такая забота могла иметь стоимость страхования жизни. Поэтому, каждый раз как события на фронте это позволяли, мы старались компенсировать недостатки в обучении наших молодых товарищей. Мы устраивали для них нечто вроде школы истребителей и в первую очередь тренировали не отставать в полете, однако если с самого начала было ясно, что нас ждут тяжелые вылеты, то по возможности мы держали их на земле. Весной 1945г. война в воздухе уже не давала простора для ошибок. От честолюбивых мальчишек я этого не скрывал и говорил им прямо в их разочарованные лица, что они и их родители еще когда-нибудь скажут мне спасибо, что я здесь и сейчас уберег их от беды. Это приводило к серьезным противоречиям, которые облегчались для них только тем фактом, что разница в возрасте у нас составляла всего один-два года. Более агрессивные среди них искали открытого конфликта со мной, другие лили горькие слезы из-за того, что обер-лейтенант Вольфрум, видимо, не хочет, чтобы им присвоили Рыцарский Крест, которые он сам носил на шее, некоторые сильно надували щеки, чтобы пригрозить мне военным трибуналом. Они разряжали свою злость, срывая свою досаду на моей комнате. В один прекрасный день в открытое окно полетел один из тех факелов, которые использовались для разметки ВВП в ходе ночных полетах, сегодня их можно иногда увидеть, когда полиция ограждает место, где произошел несчастный случай. Эти штуковины выпускали много красного дыма, который даже не рассевался, а ложился повсюду. Когда я, совершенно ничего не подозревая, однажды после такого гнусного поступка зашел в свою комнату, то пол, стены, потолок мебель, кровать и все мои вещи были полностью окрашены в красный цвет. Однако длилось это недолго — до тех пор, пока не были установлены виновники. Однако даже большое количество строевой подготовки в качестве наказания не выбило из них этого баловства. Втайне я даже не обижался на них за эту злость. Они были вдохновлены верой в окончательную победу, считали себя будущими асами, ежедневно видели, под каким жестоким давлением мы находились и хотели внести свой вклад в мнимое спасение Рейха — пропаганда так вбивала им это с детских лет. То, что они чрезмерно переоценивали свои возможности, едва ли можно было им объяснить. С другой стороны, я не всегда мог держать их внизу, если нам вновь необходимо было наскрести все, что имелось из нашей боевую мощи, и когда они в таких случаях попадали в ситуации, в которых они на свой шкуре испытывали то, от чего я хотел их уберечь, то для большинства было уже слишком поздно. Мне самому не было еще полных 22 года, а мне уже приходилось писать слишком многим родителям, что их сын больше не вернется домой. Плохо обученное пополнение было одной из сторон беды с личным составом, другая состояло в большом количестве летчик-бомбардировщиков, прибывших к нам весной 1945 г. Поскольку Гитлер тем временем понял, что нападение не всегда является лучшей защитой, и бомбы на Англию не смогли предотвратить падение на Германию ни одной бомбы, значительная часть бомбардировочной авиации была разоружена, а ее пилоты были направлены в истребительные эскадры. Это были сплошь хорошо обученные парни. У каждого из них в кармане было удостоверение «С» с разрешением на полеты по приборам, и немало из них носило высокие награды. Когда их в свое время посылали на летно-психологическое обследование и в училище А/В, то имелись хорошие основания обучать их на летчиков-бомбардировщиков — они оказались надежными, летали четко и ориентируясь на свои методы и обладали тем упрямством, которое временами необходимо, когда обстреливаемый истребителями и зенитками, ты должен твердо держать курс, чтобы накрыть наземную цель. А теперь ускоренным методом их должны были сделать одиночными бойцами, ведь летчик-истребитель не являлся ничем другим, как только он встречал своего противника. Им следовало научиться оценивать ситуацию в воздухе, за секунды решать, что тебе нужно делать в том или ином тактическом положении. Им следовало учиться действовать самостоятельно, последовательно и агрессивно. Им необходимо было пилотировать одномоторные машины, которые были более чем в два раза быстрее, чем все то, на чем они летали до этого, а т.к. в основном речь шла об уже заслуженных пилотах, то им следовало учить все это не только для себя, но и как можно скорее командовать другими летчиками-истребителями. (продолжение этой главы в посте №3)
