http://lib.ru/MEMUARY/KONCLAGER/buhenwald.txt Как то раз давным-давно в стародавние советские времена мне попалась в руки книга написанная подполковником РККА Игорем Смирновым о пребывании его в концентрационном лагере Бухенвальд. Книга написана конечно, не без пропагандистского наклона,но отличается довольно широкой объективностью. По меньшей мере говорят о том факты упоминания того,что в лагере был лазарет,больным давали освобождение от работы,заключенные довольно свободно перемещались по лагерю. Конечно не обходилось и без злоупотреблений охраны,беспричинных избиениях заключенных,но чем были лучше наши лагеря НКВД? Или они,конечно,сукины дети,но это наши сукины дети? Но об этом по порядку.. Пишу это для тех,кто до сих пор верит в несокрушимую объективность советских стандартов о лагерях уничтожения нацистской Германии. Книга Смирнова,удивительно, как ее издали,тому пример живого свидетеля.. Хотелось бы начать с эпизода Подполковника Красной армии Смирнова,заядлого коммуниста и большевика, врага нацистов не расстреляли немедленно.. При прибытии в лагерь представитель администрации просто познакомился с новым заключенном.. В первый же день меня вызвали в комнату врачей и санитаров. Смотрю, за столом сидит молодой человек в форме немецкого унтер-офицера. На чистом русском языке спрашивает с эдакой подковыркой: - Это вы и есть подполковник Смирнов? Посмотрел я на него: экий мозгляк, думаю, а говорит так свысока! - Да, я подполковник Красной Армии Иван Смирнов. - Садитесь, - говорит и кивает на табуретку. Меня интересует, почему вы предпочитаете оставаться в таком бедственном положении, а не переходите на службу в немецкую армию? Вы могли бы неплохо устроиться и во время войны, а потом заняли бы соответствующее положение в будущей России. Ведь вам, наверное, предлагали это? Все это он сказал вежливо, но словно бы со снисхождением к моим чудачествам. Я ему ответил: - За меня не беспокойтесь, господин унтер-офицер. После войны, как и до войны, я буду занимать положение, соответствующее своему званию, образованию и возможностям. А вот позвольте спросить вас: вы так хорошо говорите по-русски, как не может говорить немец. Вы, видимо, русский?.. Говорю так, а сам думаю: сейчас он вскочит, заорет, а то еще и двинет по физиономии, чтоб не забывался, но все-таки добавляю так простодушно: - Это я потому спрашиваю, чтоб наша беседа приняла откровенный характер... Унтер-офицер ответил надменно: - О нет, я - чистокровный немец. В России я только жил, в Ленинграде. Там родился, вырос, окончил институт. "Вот ты что за птица!"- думаю, и говорю ему: - Ну, по вашему пути, господин унтер-офицер, я не пойду. Откровенность за откровенность. Мне не раз предлагали перейти на немецкую службу. Но ведь это была бы измена Родине. - Я тоже люблю свою Родину, - поспешил ответить мой собеседник. - Но я считаю родиной Германию, поэтому я и счел своим долгом принять немецкую службу. Тут уж я не выдержал: - Как же так, - говорю, - родились вы в России, учились в России, а родиной своей Германию считаете? Да какое вам дело до Германии, если Россия вас вспоила, вскормила, образование дала? - Я считал бы своим отечеством Россию, не будь там большевистской власти. Меня прорвало: - Ах, вон что! Но судя по вашему возрасту, именно большевистская власть вас на ноги поставила... Не найдя, видимо, доводов меня образумить, унтер-офицер поднялся со словами: - Мы с вами еще побеседуем. Зайду еще раз. При отказе большевик Смирнов должен был быть немедленно переведен в отдельный блок, чтоб не вел пропаганду, а потом расстрелян. Так?
Агитация Смирновым военнопленных.. Зачем вы меня позвали, товарищи? - спрашиваю наконец. В ответ опять молчание. Вдруг один решается. - Появился еще один вербовщик в фашистскую армию. Говорит, Москва и Ленинград пали. Старая песня! Неужели до сих пор кто-то может этому поверить? - Враки! - говорю. - Как же могут они Москву взять, когда по всей Германии траур объявлен по случаю разгрома под Сталинградом? И Ленинград стоит. Нечем им взять Ленинград, лучшие их армии на Волге побиты. Да и никогда я не поверю, чтоб Ленинград мы сдали. Весь народ вместе с армией будет стоять за Ленинград, как в прошлом году стояли за Москву. - Он еще говорит, будто армия наша разбегается, в стране беспорядки. Призывает идти в Россию с немецкой армией порядки наводить. - Они потому и призывают нас в свою армию, что своих солдат не хватает. Посмотрите, кто лагерь охраняет - хромые, старичье, которым бы дома сидеть да пиво тянуть. Говорил я то, что сам думал, в чем убежден был больше всего на свете. А что я им еще мог сказать? Ведь у меня тоже никаких точных сведений не было. Так, наблюдал, как немцы себя ведут, прислушивался, кто что скажет, и сердцем отбирал то, что считал правдой. Вот и тогда говорил: - Давайте лучше поможем нашей армии в борьбе с фашизмом. Ведь мы все солдаты... Неуверенные голоса: - Что мы можем сделать? Держат нас здесь, как скотину! - Как что сделать?! Многое можем сделать. Из лагеря выводят на работу - при первой же возможности разбегаться. Разбегаться в одиночку и мелкими группами. А по пути все уничтожать, что можно: мосты, железнодорожные пути, скирды хлеба, сено. Пусть фашистские головорезы получают на фронте "добрые вести" из дома. Я говорил тогда жарко и видел, как оживают глаза сидящих на полу худых, грязных, оборванных людей. - Только, братцы, - просил я, - не вставайте на путь измены! Это, даже если и Родина вам когда-нибудь простит, сами себе не простите, совесть замучает... Вот ответ администрации после доноса.. Через несколько дней за мной пришел немецкий солдат. Меня провожают десятки пар доброжелательных глаз. Услышал вдогонку: - Доносчика найдем и мешком накроем. Не сомневайтесь, Иван Иванович. По дороге в комендатуру прикидывал: "Что это результат разговора с унтер-офицером или донос о нашей недавней беседе? Последнее опасней. Унтер-офицер, пожалуй, не донес на меня. После того разговора он заходил еще раза два. Правда, в разговоры больше не вступал, но приносил сухари, вернее, сушеные хлебные корки. И я все тогда думал: может, мои слова все-таки задели в нем какие-то струнки, посеяли сомнения..." Пока я все это прикидывал, меня ввели в комнату с большими канцелярскими столами, за которыми сидело не меньше десятка ефрейторов и унтер-офицеров. За одним из столов восседал гауптман-пожилой человек с большим бесстрастным лицом. "Что-то уж очень торжественно меня встречают, подумал я. - Как бы этот допрос не был последним. Но, с другой стороны, на столе гауптмана нет ни листка бумаги, ни карандаша. Может, все сведется к простой нравоучительной беседе или меня будут опять уговаривать перейти в немецкую армию?" Последовало худшее из моих предположений. Гауптман медленно перевел свои холодные глаза на один из столов. Я проследил за его взглядом и увидел на белых листах бумаги две волосатые руки, готовые записывать. Из-за соседнего стола поднялся знакомый мне унтер-офицер-переводчик. Допрос начался: - Звание, имя, фамилия? - Подполковник Иван Смирнов. - Где, когда попали в плен? - 25 августа 1941 года под Великими Луками. - В плен сдались добровольно? - Был ранен и контужен в рукопашном бою. Подобран немецкими солдатами. - Почему не сдались в плен раньше, до ранения? - Я командир Красной Армии... - Вы, видимо, большевик, фанатик? - Я член партии большевиков. - Почему в лагере к вам подходит много людей, о чем вы беседуете? "Стоп! Будь осторожен!" - сказал я себе и начал неопределенно: - О разном. Кого что интересует... - Конкретнее. - Ну вот, один хочет вспомнить описание нашим поэтом Пушкиным Полтавской битвы. Начинаем вспоминать стихи, толкуем о Кочубее, запертом в темнице, говорим об изменнике Мазепе. Потом переходим к "Тарасу Бульбе" великого писателя Гоголя... Гауптман долго молчит. На моих глазах его лицо меняется, с него сходит маска равнодушия, оно становится злобным. Он извлекает из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и, швырнув его мне, что-то кричит. Унтер-офицер переводит: - Прочтите и скажите, что вы думаете об этом. Бегло читаю неровные, низко наклоненные строчки. Они сообщают, что в госпитале находится большевистский агитатор, его называют подполковником Иваном Ивановичем, вокруг него собираются военнопленные. Дальше малограмотно передавалась наша беседа в комнате врачей. И стояла подпись: "бывший лейтенант Красной Армии, а теперь военнопленный Байборода". Я не тороплюсь с ответом, делаю вид, что еще раз пробегаю строки. Что же отвечать? Все так - большевистский агитатор. Так и я себя считал. Но кто он, этот предатель, который из тех, что так пытливо смотрели на меня? А еще говорили: "Свои ребята!" Свои!.. Неужели кто-нибудь из молодых лейтенантов, которых я когда-то учил, тоже способен, на такое? Нет, не хочу об этом думать! Потом, если у меня еще будет время. А сейчас спокойнее, как можно спокойнее... Я складываю письмо вчетверо, кладу на стол, в глазах гауптмана читаю уже не злобу, а ехидство: - Что на это скажете? Я медлю, никак не соберусь с ответом. Гауптман не ждет: - А я вам скажу: ваша армия бессильна против войск фюрера. Немецкий офицер никогда бы не донес на другого офицера, да еще старшего по званию. - В семье не без урода. Но вы тоже не можете верить этому Байбороде. Если он способен написать донос на товарища, он тем более способен лгать вам... - Вы признаете себя виновным в том, что здесь написано? Я пожимаю плечами: - Если вам угодно верить таким мерзавцам, ваше дело... Гауптман считает, что дело ясное, встает и быстро уходит, бросая мне на ходу: - Вы, подполковник, отныне поступаете в распоряжение гестапо... На том лечение мое в госпитале закончилось. Дальше карцер, а через несколько дней арестантский вагон перевез меня в тюрьму в город Хильдесгайм. На том и моя добровольная миссия "большевистского агитатора" закончилась. Вот об этом я и жалею больше всего... И уснуть никак не могу-то ли потому, что нары слишком жестки для моего больного отекшего тела, то ли мысли слишком тяжелы... .
Однако Смирнов после таких выкрутасов не был расстрелян, его все таки не пытало даже гестапо. Дисциплина в Бухенвальде была "жесткой" Пока мы в карантине, можно побродить по лагерю, приглядеться к людям, понаблюдать за порядками. - Зайди ко мне, Иван, нужно поговорить, - сказал по-русски блоковый. Когда зашел к нему в закуток за одеялом, он сообщил: - Завтра ваша партия будет переведена в Большой лагерь. Там погонят на работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к бегству. А такие наказания, как порка на "козле" или подвешивание за связанные руки или ноги - это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить здесь, будто еще не прошел карантина. Это для меня неожиданно. На блоке уже несколько дней только и говорили о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить? - А что будет с тобой, если охрана обнаружит, что я у тебя пребываю? - осторожно спрашиваю старосту. Блоковый махнул рукой: - Будем надеяться, что этого не случится. Здесь у меня везде свои люди, они не выдадут. В случае чего предупредят... - Но ведь блокфюрер может просто заприметить меня и дознаться, и тогда тебе капут. Меня удивил его беспечный тон: - Блокфюрер бывает у нас не чаще, чем два раза в сутки, да и то в барак не входит - боится заразы... А кроме того, здесь все рискуют, без этого и дня не проживешь. Снова подходит штубендист (я уже знаю, что зовут его Ленька, а точнее Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу: - Это - наш блоковый, Вальтер Эберхардт. Он просит передать вам эти деньги. Ленька подает мне свернутые в комочек немецкие марки. - Что ты? - говорю. - Зачем мне деньги? - Тут есть ларек, кантина. В нем можно купить суп, а иногда табак. Я упорствую: - Не возьму. Верни Деньги! Что за подачка. Ленька уговаривает: - Вальтера нельзя обижать! Еще несколько дней назад каждый немец был мой враг. Но в Бухенвальде есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер...
Этот унтер был человек могучего сложения, он часто появлялся в лагере и безжалостно избивал пленных. Бил только кулаком. И странно, никогда не трогал одиночек, но если видел группу из нескольких человек, налетал коршуном. От его ударов люди разлетались в разные стороны.. И еще странность: в лагере он всегда появлялся с разными кульками и бумажными свертками и раздавал пленным хлебные корки, разные обрезки, остатки пищи, собирая все это, видимо, у солдат. Его боялись, и к нему тянулись люди... Однажды ночью мне не спалось: в бараке было душно и заедали блохи. Я вышел наружу и на ступеньках крыльца увидел спящего унтера. Первое же мое побуждение было немедленно скрыться, но он вдруг позвал меня и указал место рядом с собой. Делать нечего: я сел. Он заговорил по-русски: - Вы, господин подполковник, не удивляйтесь, что я говорю по-русски. Я много жил в вашем городе Ярославле. В прошлую войну был в плену и говорить немного научился. Я ничем не высказал ни своего удивления, ни любопытства, ждал, что дальше будет. Он протянул большую сигару и, когда я взял ее в рот, услужливо поднес зажигалку. - Знаю, вам, русским, тяжело сейчас. Вот отправят в Германию, легче будет. Так и с нами было в России. Мы тогда работали в слесарной мастерской, там же и жили. Охранял нас один унтер-офицер. Но у него даже оружия не было. Он и жил вместе с нами. Только мы вели себя иначе, чем вы. Мы никуда бежать не собирались, не то что вы. Ведь вам доверять нельзя. Ваш уйтер-офицер был очень хороший человек, он нам доверял, и мы в подарок ему изготовили много слесарных инструментов. Я заинтересовался: мой дядя после империалистической войны ходил по Деревням как слесарь-жестянщик. Он мог лудить самовары и котлы, переделывал ведра, устраивал замки и даже часы. Говорили, что он научился ремеслу от пленных немцев, когда служил в Ярославле. А Ярославская губерния соседняя с нашей Костромской. Не он ли, думаю, был тот самый унтер-офицер. Спрашиваю: - Не помните ли, господин унтер-офицер, как фамилия вашего начальника? - Чветков. - Может быть, Цветков? - Да, да, Светков! - А звали Григорий? Унтер был изумлен, он придвинулся ко мне вплотную и долго смотрел на меня широко открытыми глазами. Наконец спросил: - Откуда знаете? - Да этот Цветков был моим родственником. И тут же, используя момент, я приступил к расспросам: "Вы, господин унтер-офицер, загадочный человек: приносите для пленных еду и их же избиваете. Как вас понять?" Знаете, что он мне сказал? Он сказал совершенно убежденно: - О, пленных надо бить, чтобы устрашить, а то они нас перебьют и разбегутся. Вы, русские, такие... Но пленные - тоже люди. Их жалеть надо. Тут уж мне нечего было сказать: он был совершенно убежден, что без кулака и палки пленного нельзя держать в повиновении.
Иван Иванович, сегодня после поверки всех немцев-блоковых перебьем. Уж это мы организуем! Он стоял передо мной, как солдат, готовый выполнять боевое задание. Я сам еще не все понял и решил, но чувствовал, что немцы обеспокоены не случайно, последствия конфликта могут быть самые тяжелые и для них, и для нас. - Садись, Леня. Давай обдумаем вместе. Дело тут очень сложное. Ты говоришь: перебьем всех немцев-блоковых. Ну, а Вальтера тоже убить? Интересно, что он скажет. Я знаю, Вальтера. - Нет, Вальтера не тронем. - А блоковых 60-го и 44-го блоков тоже убить? - Говорят, они хорошие ребята, не тронем. - Вот видишь. Немцы разные. В лагерях военнопленных мы видели только охранников и знали: это наши враги, их надо ненавидеть и обманывать. А здесь все по-другому. Проводили смотры подпольных батальонов! В лагере !!! Да!Жесткая дисциплина! У него на блоке образцовый порядок, люди подтянуты, аккуратны. Около пятисот человек считают себя бойцами подпольного фронта. Наш ударный батальон! Группы по 5-6 человек объединены старшим. Старшие не знают друг друга, но хорошо знают вышестоящего командира. Дисциплина железная! Чтобы убедиться в этом, решаем провести смотр батальона. Да, да, смотр! Но это был совсем особый смотр... На пасху, в нерабочий день, когда эсэсовцы, перепившись, не заглядывали в лагерь, а весеннее солнце игриво плескалось в лужах и лужицах, толпы заключенных ходили по улицам лагеря.
Это наверно немыслимо в лагере.. Но это было.. Видимо настолько "жестким" был контроль со стороны извергов-эсэсовцев.. Моему удивлению не было предела. - Что же ты там спрятал? - спрашиваю. - А пистолет. Ребята пронесли в лагерь. И еще кое-что передали... Все надежно укрыто. Я ушам своим не верил. Пистолет! Это уже не камни, вывороченные из мостовой! А Ленька сказал с ухмылкой на круглом курносом лице: - А чего вы удивляетесь, Иван Иванович, у многих ребят припрятаны пистолеты. - И у тебя есть? - говорю. - И у меня, конечно. Да и для вас найдется. Вот это открытие! Тут я не мог удержаться: - Покажи! Выбрав время, когда на блоке никого не было, Ленька позвал меня в спальное отделение и выложил на нары в темном уголке два пистолета системы "Парабеллум". - Вот. Один пистолет для вас, другой будет моим. Хранить буду я. Когда потребуется - спросите, через минуту доставлю. От волнения я не мог говорить. Зажал в руке холодную рукоятку пистолета и пытался унять противную дрожь. В эту минуту я забыл о всякой предосторожности, вечное опасение, что охранники могут накрыть, услышать, увидеть, молчало во мне. Австриец Франц Вер, работавший в оружейной кладовой комендатуры, сумел сделать так, что из кладовой исчезли два пистолета. Пистолеты пронесли в лагерь и замуровали в ходе отопления котельной. Потом запас пополнился еще одним пистолетом. Это было личное оружие начальника лагерного гестапо Леклера. Однажды после ночной пирушки Леклер забыл пистолет в гардеробной. Этого было достаточно, чтобы уборщик-заключенный, пришедший раньше всех, "прибрал" портупею с револьвером так, что никто уж найти не сумел. Через несколько дней этот пистолет тоже был переправлен в лагерь... От случайных удач немецкие коммунисты перешли к хорошо продуманным операциям. Бухенвальд был рабочим лагерем. С 1942 года его заключенные использовались на военных заводах. Мастерские одного из заводов ДАУ стояли прямо на территории лагеря. Одиннадцать корпусов "Густлов-верке" расположились невдалеке От центральных ворот, на южном склоне горы Эттерсберг. Оружием с этих заводов и пополнялись подпольные (в прямом и переносном смысле "подпольные") арсеналы Бухенвальда. В цехе карабинов на "Густлов-верке", тоже стоящем на территории лагеря, работал капо немецкий коммунист Ганс Кемпнер. Он получил задание подпольного Центра - добывать для лагеря карабины. Это было очень трудно: эсэсовцы и представители вермахта глаз не спускали с заключенных-рабочих, каждый карабин имел свой порядковый номер. И все-таки через некоторое время Ганс Кемпнер доложил Центру, что 24 карабина у него уже есть. Их тщательно упаковали и зарыли под полом одного из больничных бараков. Вторую партию из 24 карабинов замуровали в стене маленького крематория, где сжигали трупы животных экспериментального блока. Вскоре в этот тайник положили еще 12 карабинов. Даже когда цех карабинов был вынесен за ворота лагеря, немецкие коммунисты ухитрились пополнить свой арсенал. У Ганса Кемпнера было припасено еще более 30 карабинов. Он упаковал их в ящик длиной 3-4 метра и, когда с завода в лагерь отправляли грузовик, попросил шофера-эсэсовца подбросить и ящик, якобы с трансмиссией. Шофер согласился. В лагере наготове стояло четверо подпольщиков, они сгрузили ящик и тут же на тележке увезли его в надежное место. Таким же путем немцам удалось "организовать" и патроны к карабинам... Уже к середине 1944 года, когда мы только приступили к добыванию оружия, у немецких антифашистов были солидные запасы, если считать еще и 16 ручных гранат, которые попали в лагерь с эсэсовского оружейного склада, несколько десятков гранат самодельных, много бутылок с горючей жидкостью и большое количество всякого холодного оружия, сделанного в цехах ДАУ. И частью запасов они поделились с нами... Мне было известно, что Вальтер Бартель, человек, почитаемый всем лагерем, руководитель Интернационального комитета, сказал Николаю Симакову: - У нас есть оружие, но мало людей военных. У вас много надежных бойцов, но нет оружия. Часть своего оружия мы передадим вам. Остальное добудете сами. 24 карабина, боеприпасы к ним, несколько гранат и пистолетов были перенесены ночью в 7-й барак и скрыты в тайнике под полом.
Почти одновременно с немецкими подпольщиками, но те и другие самостоятельно, мы искали способ изготовления самодельных гранат. Мастер нашелся - лейтенант-артиллерист Павел Лысенко. Он пристроен на работу в парфюмерную мастерскую варить зубную пасту, ваксу, мыло. Попутно думает над тем, как приготовить взрывчатку. Кое-кто знает о его опытах. Густав Вегерер, австрийский коммунист, помогает советами. Способ доступен, кажется, один - обработать вату кислотами. Наш оружейник Борис Сироткин разрабатывает схему корпуса гранаты. Теоретически все должно произойти удачно. Павел один остался в подвале кантины, чтобы взорвать гранату. Но первое испытание окончилось плачевно: граната лопнула в руках у Павла и ранила его. Он попал в руки польского доктора Вацлава. Вацлав был военным хирургом и, конечно, сразу понял характер ранения. Все было поставлено на карту: выдаст Вацлав или не выдаст. Вацлав не выдал, а наоборот, заботливо лечил пострадавшего, пока не поставил его на ноги. Пока Павел лежал в лазарете, его помощник Борис Сироткин вместе с "радистом" Алексеем Лысенко и Вячеславом Железняком приготовили другой образец - из куска трубы с приваренным дном. Испытывал гранату и на этот раз Павел Лысенко, и в том же самом подвале. Снова неудача-граната лопнула, но не дала осколков. Только третье испытание принесло успех: корпус разорвался на множество осколков. Теперь можно открывать серийное производство! С завода "Густлов-верке" потащили бикфордов шнур, капсюли от патронов, ударники от винтовок - все для гранат. Несколько ребят собирают гранаты, Павел Лысенко заряжает их, красит. И они штука за штукой, десяток за десятком поступают на хранение. Надежные, сильные, убойные Не все так было жестко в лагерях,раз в Бухенвальде тащили и прятали оружие и никаких проверок и последствий не было..
Да тут что не пиши,даже мемуары очевидцев,граждане большевики все равно скажут:"Вранье!". У них сформировался стереотип о "зверствах карателей",любую противоположную информацию они и воспринимать не станут(куда ж тогда девать мировоззрение?).
У Бойко тоже весьма интересная книга (смущают только повешенные на крюках, толстые эсэсманы с золотыми черепами, выход из газовой камеры, пробираясь сквозь трупы...). Но в общем впечатление такое, что рассказ о каком-нибудь современном "строгаче" - своя иерархия, своё "движение". Жизнь, короче, шла своим чередом. Чего стоят только вылазки в "Канаду" со спиртом. Разница только, что сейчас если что - перевод на тюремный режим, а тогда - показательная петля. Тема по "После казни" вроде была на Райберте года три назад.
Читал автобиографическую повесть. Плен.: http://reibert.info/forum/showthread.php?t=50197 Автор пробыл в плену с января 1944 по конец войны. Не в санатории, но и не в газкамерах. Скинул в Word 310.50 кб : http://ifolder.ru/19085437
Да, уважаемый HANS- условия в лагере поражают садизмом и жестокостью.С нашими родными не сравнить. Просмотрел давно фильм НКВД-Гестапо братья по крови- очень познавательно!!!!Там есть кульминационный момент: група белорусских ученых( изучающих НКВД) приехала в мезей отделения гестапо.И вот один любознательный кадр возбми и спроси экскурсовода: а сколько людей данное отделение за несколько лет существования уничтожило?Получил ответ и офигел!Наши стахановцы в НКВД врода за полгода расстреляли намного больше........
Исправте первый пост. Вы назвали его Игорем. Он Иван, Иван Иванович Смирнов... Подполковник. Начальник артилерии 38 тд. Плен с 25.08.1941 по 11.04.1945. Репатриирован, находился в 12 запасной стрелковой дивизии.
Советую прочесть книгу Н.Г. Дворцова "Море бьется о скалы". Она была выпущена примерно в 50-60гг. У моего отца она была с дарственной надписью автора. Я читал её когда был школьником. В ней описывается быт пленных, как кормили и чем они занимались. Просто часть биографии автора... Без прикрас.
