ГЮНТЕР БЁДДЕКЕР

ТРАГЕДИЯ ГЕРМАНИИ

Горе побежденным

Беженцы III Рейха

1944—1945

Günter Böddeker

DIE FLÜCHTLINGE

Die Vertreibung der Deutschen im Osten

Перевод с немецкого С. Липатова

Трагедия Германии: Горе побежденным!: беженцы III Рейха. 1944—1945 гг./Гюнтер Бёддекер; пер. с нем. С. Липатова. — М.: Эксмо, 2009. — 384 с.: ил. — (Вторая мировая война — глазами немцев).

(с) С. Липатов, перевод с нем., 2004

Предисловие

Большинство книг, посвященных истории войн, оставляет без внимания судьбу гражданского населения, на долю которого зачастую выпадают не меньшие тяготы, лишения и невзгоды, чем на солдат. История жизни гражданского населения в полосе ведения боевых действий, на территориях, переходивших из рук в руки, — тема невыигрышная. В ней нет места победным реляциям, донесениям о подвигах, победных маршах и торжественных парадах. Вместо этого автору приходится писать о серых страшных буднях, голоде, холоде, лишениях, непосильном труде, беспросветном существовании мирного населения, насилии, грабежах, убийствах. Но это — неотъемлемая сторона любой войны.

Осветить ее с точки зрения немцев в 1980 году взялся журналист Гюнтер Бёддекер. Он родился 27 июля 1933 года в городе Падерборн (Вестфалия). В университете изучал социологию, более тридцати лет работал журналистом, а затем — главным редактором влиятельного немецкого еженедельника «Вельт ам Зонтаг». Им написан ряд книг по военной проблематике — «Немецкие военнопленные» (совместно с П. Карелем) (1980 г.), «Лодки в сетях — Карл Дёниц и судьба немецкого подводного оружия» (1981 г.), «Гибель Третьего рейха» (1986 г.).

В труде, посвященном судьбам немецких беженцев, Г. Бёддекер постарался максимально объективно вскрыть причины взаимной жестокости народов друг к другу — здесь и развязывание войны нацистской Германией, жесточайший террор по отношению к мирному населению на захваченных территориях, объявление целых наций «недочеловеками» и запуск программ по их физическому уничтожению. Но зло порождает ответное зло, а кровавые законы войны «убей его, или он убьет тебя», «кровь за кровь, смерть за смерть» помогали не только выживать покоренным нацистами народам, но и одерживать победы солдатам Красной Армии.

Зло, посеянное вермахтом, войсками СС, нацистскими правителями оккупированных территорий, гестапо и зондеркомандами, дало всходы и в конечном счете обернулось против мирных немецких граждан. Трудно было удержать от бесчинств советских солдат, в которых сами же немцы воспитали убийствами и грабежами на захваченной советской территории ненависть ко всему немецкому. Трудно было удержаться полякам и чехам от мести немцам за годы унижений и террора. На фоне этого безбрежного моря жестокой мести островками гуманности просматриваются человечные поступки отдельных людей: это советские офицеры, требовавшие соблюдения дисциплины от своих солдат, и полевые кухни, по приказу советского командования кормившие мирное население в разрушенных немецких городах, и советские солдаты, защищавшие немцев от бесчинств поляков и чехов. Автор, правда, совсем оставил без внимания деятельность советской военной администрация на территории советской оккупационной зоны, обеспечивавшей жизнь немецкого населения в тяжелейшие для Советского Союза послевоенные годы.

Первая мировая война закончилась распадом империй и торжеством лозунга о праве наций на самоопределение, вылившимся в создании ряда национальных государств в Европе. Но это право вскоре сыграло злую шутку с Чехословакией и Польшей. Именно под предлогом уважения права на самоопределение судетских немцев (и не без помощи их нацистских организаций) от Чехословакии в 1938 году была отторгнута Судетская область. А одним из предлогов вторжения немецких войск в Польшу в 1939 году были притеснения немецкого национального меньшинства поляками. Поэтому неудивительно, что право наций на самоопределение на Потсдамской конференции игнорировалось, а немецкое население с территорий, отторгнутых у Германского рейха, чтобы впредь не было повода к агрессии, подлежало выселению. Такой была расплата народа за действия своих руководителей. Автор несколько субъективно рассматривает ход и результаты Потсдамской конференции 1945 года. Но иного ожидать и не приходится, ведь, по понятным причинам, немецкая делегация в ней участия не принимала. Перевод книги сделан с пятого переработанного и пересмотренного издания 1995 года, но, несмотря на это, в ней нет упоминании о между народных соглашениях, благодаря которым стало возможным объединение Германии в границах, определенных Потсдамской конференцией 1945 года.

Войны и межнациональные конфликты всегда способствуют возникновению большого числа добровольных или вынужденных изгнанников из родных мест. Книга содержит богатый фактический материал по проблемам беженцев и перемещенных лиц, по ценному немецкому опыту их социальной адаптации, реабилитации и интеграции. Организованный прием беженцев обеспечивает решение многих проблем страны. Пример тому — послевоенное экономическое «немецкое чудо». Разумное использование немногих финансовых средств и большого количества умелых рабочих рук уже через два десятилетия после войны сделало побежденную, разгромленную Германию процветающим государством, преодолевшим многие экономические и социальные проблемы.

С. Липатов

...сейчас меня особенно волнуют поступающие сообщения о тех условиях, в которых проходит депортация и изгнание немцев из новой Польши. До войны в этих областях проживало от восьми до девяти миллионов человек... Об огромном количестве людей нет никакой информации. Куда они делись, какова их судьба? То же самое в измененной форме может повториться с большим количеством судетских немцев и других немцев в Чехословакии... Не исключено, что за железным занавесом, рассекающим в настоящее время Европу на две части, разыгрывается трагедия огромного масштаба...

УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ.

Из речи в нижней палате Британского парламента

16 августа 1945 г.

1. Неммерсдорф

Танки давят колонны беженцев

Покорение немецкого Востока началось в четверг 22 июня 1944 года за многие сотни километров от границ рейха. В тот четверг исполнилась третья годовщина начала войны на Востоке. И к этому юбилею советское Верховное Главнокомандование развернуло самое крупное наступление: 2,2 миллиона солдат Красной Армии, с танками, артиллерией и боевыми самолетами, нанесли удар по немецкой группе армий «Центр». Фронт протяженностью 700 км удерживали четыре немецкие армии численностью 400 тысяч солдат.

Сокрушительное наступление Красной Армии застало немецкую группу армий «Центр» врасплох — Гитлер и его генеральный штаб ожидали советского наступления на юге Восточного фронта.

Рецепт Гитлера для обороны немецких войск, над которыми нависла угроза, основывался на стратегии «укрепленных мест»: гарнизонам соответствующих городов предписывалось обороняться до последнего патрона и таким образом остановить наступающую Красную Армию. Но здесь, в Средней России¹, расчеты Гитлера так же мало оправдались, как позднее в Восточной Пруссии, Силезии и Померании. Советские войска, с шестикратным перевесом в численности и десятикратным — в танках и тяжелых орудиях, сметали все на своем пути.

Наступление русских против группы армий «Центр» всего за несколько дней развилось в самое большое сражение на уничтожение, которое Красная Армия провела в ходе Второй мировой войны. Только в одном Витебском котле погибло 20 тысяч немецких солдат. В других «укрепленных местах» было примерно то же самое.

¹ Так у автора, хотя речь идет о Белоруссии. — Прим. ред.

В «Истории Великой Отечественной войны», изданной в Советском Союзе, советская историография описывает этот триумф так: «Во время наступательных операций нашими войсками в Белоруссии было разгромлено 80 дивизий немецко-фашистской армии, более 30 из них окружено и полностью уничтожено».

Хотя 80 дивизий не было. В группе армий «Центр» насчитывалось только 40 дивизий, и 38 были введены в ходе этой битвы. Однако 28 дивизий были полностью уничтожены. 350—400 тысяч немецких солдат остались на поле боя: были ранены, убиты или пропали без вести. Это была катастрофа невиданного доселе масштаба. И эта катастрофа несла в себе другую, еще большую. Ибо разгром группы армий «Центр» означал крах обороны рейха.

Сопротивление немецких войск массированным уларам Красной Армии становилось все слабее: теперь путь на запад для советских войск был практически открыт. Почти полтора года понадобилось им, чтобы пройти тысячу километров от Сталинграда до Витебска. Для следующей тысячи километров Красной Армии хватило шести недель.

Самая большая угроза нависла теперь над Восточной Пруссией. Эта провинция выдается далеко на восток. Ее столица Кёнигсберг лежит на той же географической долготе, что и столица Польши Варшава.

Ввиду тяжелого поражения группы армий «Центр» никто не мог быть уверен в конце лета 1944 года, что продвижение Красной Армии будет остановлено у границы рейха. В случае вступления советских войск на территорию Германии гражданское население ожидала печальная участь. Многие жители Восточной Пруссии еще помнили ужасное вторжение русских армий и начале Первой мировой войны. Тогда царские солдаты убивали мужчин, насиловали женщин и сжигали дотла деревни — без какого-либо внятного мотива.

А красноармейцы, теперь рвавшиеся на запад, шли из страны, которая более трех лет изнывала под тиранией немцев, из страны, в которой города были разрушены, а люди гибли миллионами — умирали от голода или были убиты. Часть вины за эту кровь лежала на человеке по имени Эрих Кох. Он был гауляйтером Восточной Пруссии, то есть обладал неограниченной гражданской властью, а с 1942 по 1944 год был рейхскомиссаром в завоеванной немцами Украине. Кох, близкий друг гитлеровского доверенного Мартина Бормана, будучи безраздельным хозяином на Украине, в 1943 году в Киеве озвучил главные тезисы своей политики: «Мы раса господ, и мы должны управлять сурово, но справедливо. Я выжму из этой страны все до последней капли. Я пришел сюда не для того, чтобы принести радость. Население должно работать, работать и еще раз работать. Мы, разумеется, не собираемся рассыпать здесь манну небесную. Мы пришли, чтобы создать базу для победы. Мы раса господ. Мы всегда должны помнить, что даже самый последний немецкий рабочий в расовом и биологическом отношении в тысячу раз полноценнее, чем здешнее население».

Заместитель Коха Пауль Даргель выразился о целях национал-социалистов на Украине предельно ясно: «Мы хотим уничтожить украинцев... Мы хотим покончить с этим отродьем!» Принудительный труд, голод, расстрелы — вот политика Коха на Украине.

Теперь, поздним летом 1944 года, владения Коха, еще несколько месяцев назад простиравшиеся от Балтийского до Черного моря, ужались до границ Восточной Пруссии. Его резиденция опять находилась в Кёнигсберге, и его заместителем был «гауорганизационсляйтер» Пауль Даргель. Эти два человека распоряжались жизнью, здоровьем и смертью миллионов немецких женщин, детей и мужчин. Судьба немцев заботила их так же мало, как и жизнь украинцев. Кох и его помощник, несомненно, знали, что ждет немцев в случае завоевания Восточной Пруссии Красной Армией. Им, несомненно, был известен единственный шанс спасения сотен тысяч людей от кошмара, от пыток и смерти — своевременное бегство. У них еще было время эвакуировать область, находящуюся под угрозой, отправить людей на поездах, машинах и повозках на запад. Но они этого не сделали.

Кох, назначенный приказом Гитлера комиссаром обороны рейха по вверенной ему области, пытался защитить Восточную Пруссию единственной отчаянной мерой, которая оказалась с военной точки зрения бессмысленной: он хотел сдержать наступление русских «траншеями и стрелковыми ячейками». Десятки тысяч мужчин были сняты с рабочих мест. С кирками и лопатами они потянулись на восток. Землю копали в две смены, днем и ночью. Сооружения, возведенные прямо у восточной границы рейха, назывались у национал-социалистов «Восточно прусская оборонительная позиция», или, иначе, «Восточный вал». Нередко люди, из последних сил работавшие на оборону рейха, слышали вдали гром канонады. Фронт приближался — приближался быстро и неотвратимо.

Однако поначалу население Восточной Пруссии еще чувствовало себя спокойно — им казалось, что они защищены от натиска Красной Армии возведенными земляными валами, что их защитят немецкие войска, состояние которых они не могли верно оценить. К тому же люди были убаюканы партийной пропагандой, которая все уши прожужжала о новом гитлеровском оружии и окончательной победе.

В конце июля 1944 года немецкие войска все еще удерживали обширные территории Польши. Восток рейха, казалось, был неуязвим для врага — в отличие от запада или Берлина. Англо-американские бомбардировщики пока что не трогали Кёнигсберг и Бреслау, Данциг и Оппельн. И поэтому сотни тысяч женщин и детей с запада рейха были переправлены на восток. От бомбежек они спаслись. Однако пережитый ими впоследствии кошмар был ужаснее всего, что могли причинить бомбы.

Эвакуированные пополнили население Востока, сократившееся за счет призванных на действительную военную службу. В Восточной Пруссии в 1944 году население было многочисленнее, чем в 1939 году, до начала войны: около 2,5 миллиона человек.

Над широкими просторами Мемельской области парила знойная летняя жара. Хлеб на полях стоял на корню, крестьяне готовились к сбору урожая. На пастбищах паслись коровы и лошади, упитанные и ухоженные,—лучший в Германии скот. Но 4 августа на этот мирный островок упала грозная тень. Лязг гусениц разорвал утреннюю тишину. Из тумана выплыли черно-коричневые чудовища, остановились, выстрелили, покатили дальше, со скрежетом и грохотом. Танки Красной Армии ворвались на поля и луга Мемельской области, в северо-восточную Восточную Пруссию. В приграничных округах поднялась тревога: «Русские идут!»

В эти часы на проселочных дорогах Востока появилась первая длинная колонна бедствующих, колонна беженцев, уходящих от Красной Армии на запад. Длинная череда повозок. Впереди и рядом с ними люди, вдоль дорога коровы и телята, мычащие от страха. Палило солнце, над колонной висело плотное облако пыли.

Крестьянка Эльза Штайнвендер из округа Мемель вспоминает о тех днях: «3 августа 1944 года мы отправились в колонне. Это был бесконечный караван. Мы убежали, наверно, километров на 120 от родного дома. С нами был и крупный скот. Обоз проезжал через обширную болотистую местность, потому что главные дороги нельзя было занимать — их надо было оставить для военных. Многие животные сбились с пути и попали в трясину и там умерли ужасной смертью. Много издохших животных лежало по пути следования беженцев».

Вид брошенного, беспомощного скота рождал в сердцах предчувствие неотвратимой беды. Земельный советник Буттгерайт из Хайдекруга, Восточная Пруссия, сообщал: «Крупный рогатый скот сбивался в огромные стада. Из-за стоявшей тогда засухи животные очень мучились от жажды. В отдельных местах на болоте можно было встретить стада в многие сотни голов, и некому было позаботиться о них». Хирург Ганс граф фон Леендорф писал в своем «Восточнопрусском дневнике»: «Гигантские стада крупного скота бродили по берегам рек. Тысячами стояли они на далеких лугах, и это было потрясающее зрелище. Поначалу там еще хватало кормов. Но при взгляде на этих животных вблизи у всякого сжималось сердце. Безразличные друг к другу и враждебно настроенные к людям, они разбрелись повсюду, сминая изгороди, беспрепятственно вламывались на выгоны и в сады и обгладывали кусты и деревья. Казалось, там, откуда они пришли, никогда не было порядка. И при этом по многим животным еще видно было, что это племенной скот отличной породы. Но то, что делало их стадом, уже развеялось как дым».

Через три дня тяжелого пути первые беженцы из восточных областей Германии — позднее за ними последовали миллионы — прибыли в Эльхнидерунг в Восточной Пруссии. Со щемящим сердцем смотрели жители деревень на тянущихся бесконечной чередой людей, животных, повозки. Неужели и их ждет такая же участь? Неужели им тоже придется оставить дом, землю отцов и прадедов и идти на запад— взяв с собой лишь то, что можно увезти на телеге?

Но великая война на Востоке еще раз перевела дух. Немцам в Мемельской области и в Восточной Пруссии показалось было, что судьба смилостивилась над ними, что им не придется покидать родину. Советские танки, прорвавшиеся в начале августа к границам рейха, представляли собой всего лишь разрозненные подразделения далеко выдвинувшегося авангарда Красной Армии. Мотопехотная дивизия «Великая Германия» не допустила прорыва линии фронта. Советские войска были отброшены. Восточный фронт стабилизировался. Части, которые должны были удерживать наступление Красной Армии, получили подкрепление. Из Венгрии подошла в Восточную Пруссию 1-я восточнопрусская пехотная дивизия — теперь ее солдаты защищали свои родные города и деревни.

Люди, в страхе покинувшие в августе свои хозяйства, вернулись обратно в Мемельскую область, Фрау Штайнвендер: «Мы быстро, радостные, поехали домой и убрали под крышу рожь, которая уже 4 недели стояла в поле с очень длинными колосьями; убрали и другие злаки. Потом собрали и урожай картофеля. В сентябре мы посадили рожь на следующий год, хотя кругом говорили, что нам снова придется уходить. Об этом никто не думал; а даже если и пришлось бы — ведь потом, весной, мы все равно вернемся». Немцы в Мемельской области жестоко обманулись в своих надеждах.

Итак, напоследок — солнечный август и мирный сентябрь на немецком Востоке. Примечательно, что из-за этих спокойных месяцев бедствия, которые очень скоро обрушились на Восточную Пруссию, показались еще ужаснее. Ибо за это время в сердца людей вселилась обманчивая надежда на то, что немецкие армии в конце кондов все же остановят советские войска на границе рейха, и эта надежда подкреплялась жесткой позицией гауляйтера и комиссара обороны рейха Эриха Коха. Он отклонял все предложения по эвакуации опасных территорий. Он отказывался даже информировать администрацию и партию в Восточной Пруссии о том, что может произойти в случае вторжения русских.

В «Документах по перемещению немцев из Восточной и Средней Европы», составленных по поручению правительства Германии Научной комиссией, говорится: «Судьбу восточнонемецкого населения решило то, как повели себя немецкие власти в вопросе эвакуации. В партийных органах любое обсуждение планов эвакуации застопоривалось с самого начала: партийные функционеры обязаны были избегать всего, что могло бы подорвать у населения уверенность в победе, поддерживаемую всеми средствами пропаганды, а кроме того, они с немыслимым упрямством и слепотой игнорировали опасность.

Как ни были недостаточны мероприятия и как ни были подвержены руководители влиянию пропаганды, все же в одном пункте они оказались абсолютно правы, а именно: они знали или предвидели, что вторжение советских войск в области, населенные немцами, принесет гражданскому населению страшные страдания, а потому бегство или эвакуация — единственный шанс на спасение. Даже верховное главнокомандование вермахта, которое из своего опыта лучше всех знало, что предстоит населению, отданному на волю победителей — русских, выдвигало категорическое требование эвакуировать немецкое гражданское население».

Вместо того чтобы разрабатывать планы спасения женщин и детей, власти в Кёнигсберге обсуждали возможность обезопасить от Красной Армии промышленное оборудование и склады — намерения в равной мере безрассудные и бесчеловечные. Тогдашний бургомистр города Инстербурга, Восточная Пруссия, сообщал Научной комиссии: «Запрещалась любая подготовка к эвакуации на случай прямой опасности со стороны врага. Такого рода попытки рассматривались как пораженчество, и за них можно было попасть под особый суд. В Кёнигсберге, пожалуй, нашлись бы люди, которые понимали, что может произойти, если враг войдет в Восточную Пруссию, но, видимо, по инициативе гауляйтера Коха, ответственные лица в Высшем президиуме считались в своих планах только с возможностью временной оккупации, которая будет снята в кратчайшее время. И поэтому обсуждался только вопрос о том, как спасти склады и важное промышленное оборудование, перевезя их в безопасное место, и каким образом воспрепятствовать тому, чтобы враг извлек пользу из промышленных и индустриальных объектов.

Так, администрация города должна была разослать около 150 писем от имени Высшего президиума, которые были заперты в сейфе как «строго секретные» и которые следовало переслать, получив пароль «Лимонница». Эти письма были адресованы крупным и средним промышленным и торговым предприятиям. Получив такое письмо — что могло произойти только по приказу, в случае величайшей опасности, — адресат, то есть руководитель предприятия, обязан был незамедлительно отправиться на вокзал и договориться о немедленной погрузке важнейшего промышленного оборудования и складов. Эти письма так и не были вручены. Что произошло бы, если бы мы действительно в минуту опасности последовали этим указаниям? Никакими способами не удалось бы в кратчайшие сроки раздобыть транспорт для такого количества товаров, да еще и рабочую силу для демонтажа и отправки оборудования и перебазирования складов.

Относительно же эвакуации населения в случае опасности со стороны врага — не было ни распоряжения, ни разрешения»,

Так после первого нападения русских на границы рейха гауляйтер Эрих Кох попросту упустил время. Он заявил: «Ни один истинный немец не имеет права даже подумать о том, что Восточная Пруссия окажется в руках русских».

Русские же использовали август и сентябрь, чтобы перебросить еще больше солдат, еще больше оружия на свой Северо-Западный фронт. На протяжении многих дней и ночей сюда, на русские наступательные позиции, подходили танки. Подтягивались гигантские колонны пехоты. Приводились в готовность орудия всех калибров. Немецкие войска на границе Восточной Пруссии бессильно наблюдали за развертыванием войск противника: они ничего не могли сделать — только выжидать.

5 октября 1944 года советские пушки открыли ураганный огонь по немецким позициям. Русские штурмовики сбрасывали бомбы и стреляли из автоматических пушек. Потом в атаку пошли пехотинцы 19 стрелковых дивизий. Впереди и на флангах шли танки трех танковых корпусов. Эта была первая атака русских на Мемельскую область и город Мемель.

И вновь мирным жителям пришлось бежать. Вновь запрягли они лошадей, погрузили имущество на повозки и тронулись в путь. Но на этот раз они уходили под огнем Красной Армии, преследуемые советскими танками. Ибо на этот раз русские прорвали немецкую линию обороны.

Люди в колоннах слышали грохот битвы, видели ужасное пламя на горизонте, поднимающееся в небо от домов и расстрелянных повозок. Они все быстрее погоняли лошадей; скрипели повозки на дороге.

Потом из леса с восточной стороны от дороги вырвались русские танки, повернули орудия вдоль длинной вереницы беженцев и стали стрелять, и покатили, скрежеща гусеницами, на колонну, прошлись сталью и огнем, давя своим весом повозки, лошадей, людей.

Пробил час мести. Настоящим кошмаром обернулась для беззащитных людей ненависть русских, порожденная преступлениями немцев в России и доведенная до точки кипения советским писателем Ильей Эренбургом. Эренбург составил текст, который в виде листовок распространялся среди солдат Красной Армии:

«Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих близких и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»

Люди в колоннах на дорогах Восточной Пруссии бросали лошадей, повозки и имущество, матери хватали на руки детей и мчались прочь через поля — а в ушах стояли предсмертные крики их соседей и друзей.

В те дни крестьянка Эльза Штайнвендер, бежавшая в начале августа, но потом, к сбору урожая, возвратившаяся в Мемельскую область, навсегда покинула свой дом, принадлежавший ее семье с 1732 гола. Она сообщала: «Отступавшие немецкие солдаты кричали, что мы должны немедленно бежать. За целый день мы прошли всего лишь 5 километров. Русские уже завладели дорогами. В зловещей темноте ночи мы видели, оглядываясь назад, страшное пожарище над нашим родным Мемелем — как последний привет. Вокруг сразу заговорили: «Русские здесь!» Оцепенев от страха, я смотрела, как уходят на позиции немецкие солдаты. Моя соседка упала на колени и громко взмолилась Богу, но, похоже, Он все-таки оставил нас и наших детей. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, стало тихо — мимо проходили колонны отступавших немецких солдат. Мы пошли за ними».

Многие люди, бежавшие при первом наступлении русских, остановились в Восточной Пруссии, поселились в крестьянских домах и городских квартирах — в надежде, что теперь-то, наконец, наступательный порыв Красной Армии исчерпан, что немецкие войска сумеют защитить от врага немецкие земля. Беженцы в первые дни русского наступления еще не могли знать, что от безопасности их отделяет более тысячи километров и каждый километр — это нужда и страдания, мука и смерть.

После этого наступления на Восточную Пруссию немцы получили лишь краткую передышку. 16 октября, 4 часа утра. Из темноты на востоке сверкнули языки пламени, вырвавшиеся из сотен орудийных стволов. На немецких позициях вспучилась земля и песок. Окопы разрушены, огневые точки засыпаны. К визгу взрывающихся снарядов добавились тяжелые удары: эскадрильи советских самолетов бомбили немецкие боевые порядки. Восточнопрусский город Гумбиннен стоял в огне.

Потом новая атака: солдаты в серо-коричневой форме, со штыками наперевес и автоматами на изготовку. Раскатистое «Ура, ура!» в лесах на границе Восточной Пруссии. Потом опять танки. Грохочущие чудовища, прорвавшись, покатили по дорогам на запад.

В час, когда Красная Армия ступила на немецкую землю, руководство Третьего рейха попыталось еще раз переломить ход войны, прибегнув к одной абсурдной мере. Гитлер приказал сформировать фольксштурм, куда призывались все мужчины от 16 до 65 лет, которые до этого по разным причинам — из-за работы в тылу или недостаточной пригодности — были освобождены от военной службы. Мальчики, еще почти дети, носившие короткие штанишки, и старики, едва способные носить оружие, должны были теперь удерживать наступление самой большой в мировой истории армии. Обращение Гитлера по поводу формирования фольксштурма гласило: «В то время как противник уверен, что готов нанести последний удар, мы приняли решение сформировать второе великое народное ополчение. Да будет так, и мы сумеем, как и в 1939—1940 годах, опираясь исключительно на собственные силы, не только сломать волю врага к истреблению, но и отбросить его назад и сдерживать за границами рейха до тех пор, пока не установится мир, гарантирующий будущее Германии, ее союзников и тем самым всей Европы».

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания немцев из Восточной и Средней Европы заключает: «Военное значение подразделений фольксштурма оказалось до крайности невелико, и именно в восточной части рейха этот призыв имел своим следствием лишь то, что гражданское население практически осталось без мужчин; это только усугубило беспомощность беженцев, увеличило потери и меру страданий».

Эрих Кох, гауляйтер Восточной Пруссии, в своей области осуществлял призыв мужчин в фольксштурм с особым рвением и абсолютной бесцеремонностью. В дни второго большого наступления русских Кох телеграфировал в ставку Гитлера: «Один батальон гвардии стоит».

И в это же время необходимо было эвакуировать приграничные округа Восточной Пруссии. Русские уже стояли в деревнях. Снова, в спешке и панике, формировались колонны. В деревнях и на дорогах царил хаос. Никто не знал о планах руководства, никто не ведал, как и каким путем окажется в безопасности. Известно было только главное направление: на запад. Георг Бобровски, правительственный инспектор в восточнопрусском городе Гольдап, вспоминает о дне 19 октябри 1944 года: «Вскоре после 17 часов зазвонили колокола кирхи — словно подавая сигнал к началу полной эвакуации. Около полуночи повсюду в городе можно было слышать сигналы трубы. Посыльные ходили по домам и объявляли, что следующим утром, между 4 и 5 часами, последние эвакуационные эшелоны покинут Гольдап».

Но для многих жителей Восточной Пруссии предупреждением стал не звон колоколов и не сигналы трубы. Многие покинули свои дома только тогда, когда снаряды, выпущенные из пушек русских танков, уже взрывались на верандах и в палисадниках. И даже в эти мгновения смертельной угрозы органы НСДАП не отменили безрассудного запрета на эвакуацию.

Ландрат города Ангераппа в Восточной Пруссии Ушдравайт рассказывал: «Вечером в 9 часов Умхофер, начальник отдела, сообщил по телефону, что в лесу Байлинер появились русские. В окрестностях города падают артиллерийские снаряды. Умхофер потребовал приказа об эвакуации. Но заместитель крайсляйтера НСДАП отклонил его требование. В 1.30 утра Умхофер снова позвонил и сообщил, что примерно в ста метрах от его двора стоит русский танк и ведет огонь из своего орудия. Колонна Умхофера ушла, несмотря на запрет».

На следующий день заместитель крайсляйтера НСДАП говорил по телефону с заместителем гауляйтера Паулем Даргелем, ближайшим соратником гауляйтера Эриха Коха. Ландрат Ушдравайт: «Даргель обругал заместителя крайсляйтера — почему тот не препятствовал бегству населения. Даргель, дословно: «Я с минуты на минуту жду от Вас донесения, что Вы расстреляли хоть кого-нибудь из толпы». На возражение заместителя крайсляйтера, что там почти исключительно женщины и дети, Даргель заявил, что, значит, пусть «они защищают свои дома»».

Так функционеры НСДАП цинично и трусливо бросили население немецкого Востока на произвол судьбы — возмездия русских. Преданные партией, которой они доверяли, беспомощные, потерявшие веру, женщины, дети и старики оказались в страшной беде.

*****

Колонна беженцев двигалась по дороге, которая вела из окружного города Гумбиннена в Восточной Пруссии на юго-запад. Женщины и дети на телегах укрылись под навесами. Шел проливной дождь. С юго-запада дул сильный ветер.

Скрип и громыхание телег перекрывал доносящийся издалека непрекращающийся гром. В городах и деревнях, только что оставленных людьми, бушевала битва.

Было 20 октября 1944 года. Красная Армия наступала в Восточной Пруссии. Обладая многократным превосходством, она смяла немецкий фронт, разгромила оборонительные позиции, разбила противостоявшие ей немецкие части.

Мужчины, женщины и дети в колонне надеялись, что будут в безопасности за рекой Ангерапп, которая течет на востоке Восточной Пруссии с юга на север. Река, считали они, задержит русских, их танки и даст беженцам порядочную фору.

Поэтому целью колонны, пришедшей с северо-востока, был мост, проложенный через Ангерапп в местечке Неммерсдорф.

Но в тот день этот же мост был и целью другой колонны, пришедшей с юго-востока и состоявшей из восьми стальных машин — русских танков 11-й гвардейской армии под командованием генерала Галицкого. Сопротивление немцев не доставляло русским особых хлопот. Танки, громыхая, катили все дальше и дальше на запад.

В предрассветных сумерках колонна вступила в Неммерсдорф. Повозки заполнили главную улицу на всю ее ширину. Все еще шел дождь. Беженцы решили сделать остановку. Это было роковое решение. В тот же час 21 октября 1944 года русские тоже достигли местечка Неммерсдорф. И с этого дня название Неммерсдорф стало синонимом всех тех бедствий, которые принесла немецким мирным жителям Красная Армия.

Лошади переступали у повозок; в цокот подков вдруг врезался скрежет гусениц. Из-за завесы дождя и тумана выплыли лязгающие стальные гиганты. Танки неудержимо катили по главной улице, вдоль всей колонны беженцев, от конца в начало — и от начала в конец. Потом из люков показались танкисты.

Русские не смогли в те дни удержать Неммерсдорф. Чуть позднее его отбили солдаты 4-й немецкой армии под командованием генерала Хосбаха,

Неммерсдорф был первым немецким населенным пунктом, в котором немецкое гражданское население оказалось во власти Красной Армии. В этом населенном пункте впервые выплеснулась месть русских — месть за три с лишним года немецкого насилия. Погибли более 60 женщин и детей.

О событиях в Неммерсдорфе имеется ряд свидетельств. Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания немцев из Восточной и Средней Европы приводит сообщение бойца фольксштурма Карла Потрека из Кёнигсберга, воевавшего в тех частях, которые наступали на Неммерсдорф. Он писал: «Моя рота фольксштурма получила приказ отбить Неммерсдорф. Перед самым Неммерсдорфом мы увидели разбросанные вещи беженцев и брошенные повозки. В самом Неммерсдорфе мы застали страшную картину. Все повозки были раздавлены танками, обломки лежали по обочинам улицы или в канавах. Весь багаж был распотрошен, вещи разбиты или разодраны, в общем, полностью уничтожены. Эта была колонна беженцев из областей Эбенроде и Гумбиннена — как я определил при расчистке. В уличной канаве я нашел мужской жакет. Из нагрудного кармана выглядывал краешек белой бумаги. Отнюдь не любопытство, но глубочайшее сострадание к этим бедным людям двигало мной — я взглянул, что это такое. Хорошо, что я поступил так. Это был почтовый конверт с адресом: кузнецу Гронвальду, Гумбиннен. В конверте лежали пять денежных купюр и 20 марок. Я положил их обратно в конверт в надежде, что владелец еще вернется. Все добро беженцев мы собрали и перенесли в деревенскую кирху. Никаких останков самих беженцев мы не нашли. На краю деревни в направлении Зоденен — Неммерсдорф стоит по левой стороне улицы довольно большая гостиница «Вайссен Круг», справа от нее отходит улица, которая ведет к окрестным усадьбам. В первой усадьбе, по левой стороне этой улицы, стояла телега. На ней были распяты четыре обнаженные женщины, гвозди вбиты в руки. Позади «Вайссен Круг» в направлении Гумбиннена есть площадь с памятником неизвестному солдату. За этой площадью находится еще одна гостиница, «Ротен Круг». Возле нее вдоль улицы стоял амбар. На амбарных воротах, на обеих створках, — тоже распятые женщины, обе обнаженные. В дальнейшем мы обнаружили в квартирах еще 72 женщины, в том числе девочек, и одного старика 74 лет: все были мертвы, причем почти все зверски убиты, за исключением немногих, убитых выстрелом в затылок. Среди убитых были также грудные дети, черепа их были проломлены каким-то твердым предметом. В одной комнате мы обнаружили на диване слепую старуху 84 лет в сидячем положении, уже мертвую. У нее было снесено полголовы, голова, по-видимому, была расколота топором или лопатой сверху вниз, до шеи. Все трупы нам пришлось отнести на деревенское кладбище и оставить там, потому что Международная врачебная комиссия должна была освидетельствовать тела. Эти трупы лежали там еще три дня, но комиссия все не приезжала. Тут прибыла медсестра из Инстербурга — она была родом из Неммерсдорфа и искала здесь своих родителей. Она обнаружила их тела — и матери, 72 лет, и отца 74 лет, дряхлого старика, это был единственный мужчина среди убитых. Эта медсестра определила потом, что все покойные были из Неммерсдорфа. На четвертый день трупы закопали в две могилы. Но на следующий день появились представители Международной врачебной комиссии, и могилы пришлось открывать. Принесли амбарные ворота и козлы, положили на них трупы, чтобы комиссия могла обследовать их. Комиссия единогласно установила, что все женщины, даже девочки от 8 до 12 лет, даже старая слепая женщина 84 лет, были изнасилованы. После освидетельствования покойные были наконец захоронены».

Это сообщение о «жутком октябре» в Восточной Пруссии дополнили другие очевидцы. Генерал-майор Эрих Детлеффсен, в то время начальник штаба 4-й немецкой армии в Восточной Пруссии, заявил 5 июля 1946 года на Международном военном трибунале в Нюрнберге: «В октябре 1944 года русские части в районе Гросс Вальтерсдорф (к юго-востоку от Гумбиннена) прорвали немецкий фронт и временно заняли Неммерсдорф; при этом русские солдаты расстреливали гражданское население, в основном из населенных пунктов южнее Гумбиннена; некоторые умерли мучительной смертью — как женщины, прибитые гвоздями к амбарным воротам. Большинство женщин перед смертью были изнасилованы. Кроме того, русские солдаты расстреляли не менее 50 французских военнопленных. Упомянутые населенные пункты через 48 часов снова были в руках немцев. Протоколы допросов оставшихся в живых очевидцев, отчеты врачей, вскрывавших трупы, и фотографии самих трупов мне представили через несколько дней».

Обер-лейтенант д-р Хайнрих Амбергер, командир роты 2-го полка дивизии «Герман Геринг», под присягой дал показания для протокола: «На улицах и во дворах лежали груды трупов мирных жителей, умерших, это было очевидно, не от шальной пули в ходе боевых действий, а планомерно убитых, Среди прочих я видел множество женщин, которых, судя по сбившейся и разорванной одежде на них, изнасиловали и после этого убили выстрелом в затылок, возле некоторых лежали так же убитые дети».

Помимо иностранных врачей немцы пригласили в отвоеванные восточнопрусские районы и журналистов из нейтральных стран. Корреспондент женевской газеты «Курьер» писал 7 ноября 1944 года: «Война в Восточной Пруссии, события, разыгравшиеся в треугольнике Гумбиннен — Гольдап — Эбенроде, в один миг, как только Гольдап снова был взят немцами, выходят на передний план. Положение здесь характеризуется не только ожесточенными боями регулярных войск, огромным масштабом боевого использования материальных средств с обеих сторон и введением в бой воссозданного немецкого ополчения, но и, к сожалению, также слишком хорошо известными методами ведения войны: пытки и казни пленных и почти полное истребление немецкого крестьянского населения, сколько его было в этом районе, поздним вечером 20 октября... Гражданское население, можно сказать, вообще исчезло из района боев, поскольку большинство сельских жителей бежали со своими семьями. За исключением одной молодой немецкой женщины и одного польского рабочего, все были уничтожены Красной Армией. Тридцать мужчин, двадцать женщин, пятнадцать детей в Неммерсдорфе попали в руки русских и были убиты. В Брауерсдорфе я сам видел двух сельхозрабочих французского происхождения, бывших военнопленных, которые тоже были убиты. Одного удалось опознать. Неподалеку оттуда такая же участь постигла тридцать немецких пленных. Я пощажу читателя и не буду описывать увечья и ужасающий вид трупов в открытом поле. Увиденное мною превосходит даже самую чудовищную фантазию».

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания немцев из Восточной и Средней Европы заключает: «События, разыгравшиеся при первом столкновении победивших войск Красной Армии с восточнонемецким населением, — без сомнения, глубочайшее унижение для немцев по ту сторону Одера и Нейсе... Массовое изнасилование женщин, убийство без суда и следствия многих немцев, разбой и произвол — во всех областях по ту сторону Одера и Нейсе при вступлении в них Красной Армии происходило абсолютно одно и то же, так что ни одно описание событий не обходит этого».

Национал-социалистические власти использовали события в Неммерсдорфе для пропаганды. Газеты, радиовещание и листовки сообщали исключительно о злодеяниях советских солдат в Восточной Пруссии.

Этим руководство Третьего рейха преследовало определенную цель — показать американцам и англичанам, на что способен Иосиф Сталин, и тем самым — хотя бы в свой последний час — по возможности вызвать раскол в рядах союзников. Попытка эта провалилась на корню.

Подробное описание событий Неммерсдорфа возымело, впрочем, одно последствие, которого национал-социалистические власти не желали: нарастающий страх среди населения Восточной Пруссии.

Тем не менее немецкие войска в тяжелых боях отбросили русских, ликвидировали прорывы и в очередной раз укрепили фронт.

Но на Везеле и Мемеле, двух крупных реках Восточной Пруссии, Красная Армия готовилась к последней битве за Германию: три фронта располагали по 250 орудий на каждый километр — по одному орудию на каждые четыре метра.

В эти недели чрезвычайной опасности сотни тысяч женщин, детей и стариков покинули свою родину — Восточную Пруссию — вопреки строгому приказу партийного руководства края.

Они хотели избежать приговора, вынесенного немецкому Востоку 35 лет тому назад, в Рождество 1944 года. Но беда надвигалась быстрее, чем уходили беженцы.

2. Восточная Пруссия, 1945

Охота на людей

Горящие на елке свечи скудно освещали помещение кирхи Тройбурга, городка неподалеку от восточнопрусской границы. Пламя свечей мерцало и вздрагивало от легкого сквозняка из разбитого окна. Жители города и солдаты 170-й пехотной дивизии с трудом брели по снегу к кирхе. Было Рождество 1944 года.

На фронте пока все было спокойно. С последнего наступления русских прошло восемь недель. Все это время над полупустыми немецкими траншеями летали советские истребители. На каждый километр фронта приходилось около 50 немецких солдат и как минимум 500 красноармейцев.

Генерал-полковник Гейнц Гудериан, начальник генерального штаба, 26 декабря 1944 года, на второй день после Рождества, докладывал Гитлеру. Впоследствии Гудериан записал то, что сказал тогда о положении на Восточном фронте: «Превосходство русских выражалось соотношением: по пехоте 11:1, по танкам 7:1, по артиллерийским орудиям 20:1. Оценивая противника в целом, можно было без преувеличения говорить о примерно пятнадцатикратном превосходстве сухопутных войск и по меньшей мере двадцатикратном — в воздухе. Меня никто не упрекнет в недооценке немецкого солдата. Это отличный солдат, способный без колебаний пойти в атаку на врага, имеющего пятикратный перевес. При надлежащем командовании немецкий солдат всегда компенсировал этот численный перевес своими выдающимися качествами и побеждал. Но то, что предстояло ему теперь, после пяти лет тяжелой борьбы против превосходящих сил противника, в условиях сокращения рациона, ухудшения вооружения и слабой надежды на победу, было чудовищным бременем».

Числа, приведенные начальником отдела иностранных армий Востока генералом Геленом, Гитлер назвал «величайшим блефом со времен Чингисхана». А рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер сказал Гудериану вечером того же дня: «Знаете, дорогой генерал-полковник, я не думаю, что русские вообще будут наступать. Все это грандиозный блеф. Данные вашего отдела иностранных армий Востока безмерно преувеличены, они заставляют вас слишком много думать. Я глубоко убежден, что на Востоке ничего не случится».

Но это не было блефом. Осенью и зимой 1944 года русские сосредоточили на границах Германки самую большую наступательную армию всех времен. Русский генерал Чуйков, командующий 8-й гвардейской армией 1-го Белорусского фронта, впоследствии писал, что при виде вооруженных сил, готовившихся тогда к наступлению на рейх, у него возникло предчувствие победы:

«Свыше десяти тысяч орудийных стволов были направлены на оборонительные позиции противника. От 200 до 250 орудий на каждый километр фронта гарантировали успех. Тысячи танков и самоходных артиллерийских установок стояли наготове на исходных позициях. Тысячи самолетов с подвешенными бомбами ждали приказа о наступлении».

Русское Верховное Главнокомандование ожидало начала холодов. Мороз укрепит дороги, луга и поля станут более проходимыми для танков, реки и ручьи, пруды и озера покроются льдом. 9 января 1945 года в Восточной Германии ударили морозы. Температура упала до 10, 15, затем до 20 градусов ниже нуля. Советское командование отложило наступление еще на три дня, до 12 января 1945 года, когда по русскому календарю начинается Новый год¹.

Генерал Чуйков так описывает начало наступления 1-го Белорусского фронта: «От грохота залпов из тысяч орудий земля содрогнулась и затряслась как в лихорадке; все мысли и взгляды были направлены вперед. Первая волна наступающих войск пошла в атаку. Пехота и танки прокладывали друг другу путь. Через несколько минут были взяты и первая, и вторая стрелковые траншеи. К рассвету вся первая линия обороны врага была в наших руках».

На севере Восточной Пруссии наступал в направлении на запад 3-й Белорусский фронт — 56 стрелковых дивизий и два танковых корпуса; на юге этой земли разворачивалось наступление 2-го Белорусского фронта — 54 стрелковые дивизии и пять танковых корпусов — в направлении на северо-запад, к Балтийскому побережью. Немецкие защитники оказывали ожесточенное, отчаянное сопротивление. Но их было слишком мало. Они могли замедлить продвижение Красной Армии, но не остановить его.

¹ Ошибка автора. Старый Новый год и в 1945 г. начинался 14 января. Наступление было начато по мере готовности войск. — Прим. пер.

Северный клин наступающих войск Красной Армии продвинулся на запад между Шлоссбергом и Эбенроде. Красноармейцы были исполнены ненависти. Советский генерал-полковник Рыбалко, чья дочь была угнана в Германию, призывал своих солдат в приказе на наступление: «Долгожданный час, час мести настал. У каждого из нас есть личные причины для мести. Моя дочь, ваша сестра, наша матушка-Россия, разорение нашей земли!»

А советский писатель Илья Эренбург писал в газетной статье под названием «Великий день»: «Теперь в эту страну пришло правосудие. Мы находимся на родине Эриха Коха, наместника Украины, — и этим все сказано. Как часто мы повторяли: настанет суд! И вот он пришел!»

Больше трех лет немецкие войска стояли в России. 20 миллионов советских граждан погибли. Теперь в рейх пришло возмездие и расплата.

В день наступления началось массовое бегство мирного населения из Восточной Пруссии — бегство паническое, полное ужаса и к тому же в кошмарных условиях. Обрушившаяся на Восточную Пруссию зима была чрезвычайно суровой. Дороги обледенели, повсюду намело сугробы высотой в человеческий рост. Через семь дней после начала наступления советские танки встали на площади перед кирхой в Тройбурге, где солдаты 170-й пехотной дивизии праздновали Рождество.

20 января генерал-лейтенанту Оскару фон Гинденбургу разрешили вывезти саркофаги его родителей из мемориала в Танненберге, возведенного в память о победе немецкой армии под командованием Пауля Гинденбурга над русскими в Первой мировой войне. Саркофаги были отправлены на военном корабле в Западную Германию и впоследствии захоронены в Марбурге. За несколько дней до этого главная ставка фюрера запрещала отправку гробов: «Восточная Пруссия держится, и поэтому нет нужды эвакуировать Танненбергский мемориал».

Но то, что все-таки разрешили мертвым, было запрещено живым. Гауляйтер Эрих Кох и Пауль Даргель, заместитель комиссара обороны рейха в Восточной Пруссии, отказались своевременно эвакуировать население городов и деревень, находившихся под угрозой. Когда русские уже стояли в сердце этой земли, Кох назвал подготовку к эвакуации «трусостью и саботажем». За недозволенную эвакуацию грозил военно-полевой суд и смертная казнь.

19 января снег на дорогах округа Остероде заскрипел под гусеницами русских танков, вплотную за ними шла пехота. Только тогда населению разрешили отправиться в безопасные места, но они уже были недостижимы. С беженцами шла фрау Л. Штернберг из Гросс-Напперна, округ Остероде, с тремя маленькими дочерьми, семи, шести и двух лет. На попечении фрау Штернберг была также ее больная тетя Кэте, 81 года, которая уже не понимала, что происходит вокруг. Фрау Штернберг рассказывала «Шоссе обледенело. Было по меньшей мере 20 градусов мороза, однако никто не чувствовал холода, все были словно в лихорадке». В столице округа Остероде повозка фрау Штернберг попала в затор. Тетя Кэте спрашивала: « Почему мы остановились? Что нам здесь нужно? Когда мы будем ужинать?»

Колонна, с которой шла фрау Штернберг, прибыла в Зальфельд, северо-западнее Остероде. Грохот канонады приближался. По сторонам улиц и на горизонте — горящие дома. В Зальфельде беженцы вышли из повозки, чтобы размять ноги после долгой поездки. Улицы местечка были запружены повозками беженцев, обозами немецкой армии, орудиями, танками. Вдруг появились русские. Фрау Штернберг писала в своем сообщении для Научной комиссии правительства Германии: «Лязг и гудение, один танк, нет, не немецкий, русский танк, огромный. Строчат пулеметы. Я толкаю детей в повозку. Кучер кричит: «Меня ранило!» Я не могу помочь, потому что мне надо держать бьющуюся в припадке тетю Кэте. Ближайший танк таранит нас, оглобля ломается. Лошади понесли. Мы на всем ходу врезаемся в деревянную стену, в угол лома. Повозка переворачивается, мы валимся друг на друга. Нас волочит по земле».

Фрау Штернберг вылезла из повозки, подняла детей. Тетю Кэте она не смогла вытащить — старая женщина упиралась руками и ногами. Фрау Штернберг: «Мы вынуждены были бросить ее — нас вот-вот могли переехать подошедшие танки». Мать и дети побежали к какому-то сараю, забились в угол и стали ждать. Фрау Штернберг: «Я все время думала о тете Кэте. Как я смогла бросить ее на произвол судьбы? Жива ли она еще? Узнаю ли я когда-нибудь о ее судьбе? Сейчас мне надо быть с детьми, у них еше вся жизнь впереди. Моя единственная задача — защитить и уберечь их».

Люди в сарае слышали, как в доме красноармейцы выбивали двери прикладами. Шаги приблизились, протопали мимо. Фрау Штернберг: «Боимся выдать себя громким стуком сердца. Пронесло. Ноги немеют от холода. Ингрид и Ютта шепчут: «Мамочка, русские, что они с нами сделают?» «Ничего, — говорю я, — ничего», — и прикладываю руку к их губам».

На следующее утро фрау Штернберг решила возвращаться с детьми домой, в деревню Гросс-Напперн. Младшую дочку она посадила на плечи; старшие шагали рядом по снегу. Девочки плакали. На улице горели дома и крестьянские дворы. Мычал бык. Но вот — дом в конце улицы — не сожжен, не разрушен, там, наверное, найдется какая-нибудь еда, там можно будет переночевать в тепле. Фрау Штернберг: «Но, войдя, мы увидели жуткую картину. Всюду разбросана еда, всюду мертвые — сидят на диване, свешиваются со стульев, лежат на кроватях. Пол и стены забрызганы кровью. Бешено лает собака. Прочь, прочь отсюда, скорее!»

Только через четырнадцать дней женщина с детьми вернулась домой. Там уже были расквартированы отдельные транспортные колонны Красной Армии. «Все ночи напролет, — рассказывает фрау Л.Ш., — слышится дикая пальба, идет постоянная охота на людей. Часто слышно, как кричат женщины, плачут девочки».

Но было и такое: один русский санитар сжалился над детьми фрау Ш., они отморозили ноги, и у них был тяжелый понос. Русский порылся в своей сумке, достал хинозол и капли опиума.

21 января 1945 года студентка-медик Йозефина Шляйтер из Остероде находилась в повозке колонны, направлявшейся в Эльбинг. Беженцы уже могли видеть городок Пройсиш-Холланд, в двадцати километрах от Эльбинга.

Вдруг, откуда ни возьмись, ревущий шум битвы. Снаряды свистели над повозками. Люди выпрыгивали из подвод, ныряли в наметенные ветром сугробы. Потом появились советские танки.

Танки стреляли по колонне, давили лошадей, повозки, людей. Йозефина Шляйтер сообшала: «Женщины и дети борются со смертью. Раненые зовут на помощь. Рядом со мной какая-то женщина перевязывает своего мужа — у него кровь течет из широкой раны. Позади меня юная девушка говорит отцу: «Папа, пожалуйста, пристрели меня». «Да, отец, — говорит ее 16-летний брат, — больше нечего ждать». Отец смотрит на своих детей, слезы катятся у него по лицу, и он говорит спокойным голосом: «Подождем еще, дети!» Тут подъезжает русский офицер верхом на лошади. К нему подводят нескольких немецких солдат. Он достает револьвер, раздаются выстрелы. Трупы так и лежат. Никто не осмеливается прикоснуться к ним».

Танки продвигались все дальше на север. Русские приказали беженцам из колонны возвращаться по домам. Йозефина Шляйтер шла рядом с повозкой по снегу.

Потом случилось вот что: «Вдруг останавливается какая-то машина, меня окружают трое верзил, хватают и бросают в нее. Автомобиль уезжает. Потом он замедляет ход, я спрыгиваю. Машина тут же останавливается, и меня снова хватают. Затем последовали самые гнусные минуты в моей жизни, которые невозможно описать».

В конце концов студентка смогла убежать от своих мучителей. Она нашла прибежище в коровнике какой-то усадьбы, где собралось около сотни беженцев. Двор был оцеплен солдатами Красной Армии. Фрау Шляйтер: «Время от времени солдаты, да и офицеры, входили и забирали девушек и молодых женщин. Угрожая револьвером, хватали кого-нибудь за руку и уводили с собой. Одного человека, который хотел защитить свою дочь, выволокли во двор и расстреляли».

20 января советские части вступили в восточнопрусский город Найденбург. В этих частях служили два советских офицера: капитан артиллерии Александр Солженицын и офицер разведки Лев Копелев, которые позднее представили свидетельские показания о том, что тогда происходило. Лев Копелев писал в своей книге «Хранить вечно»: «Пожары освещали город. Улицы были объяты пламенем. Поджигали наши. Все же многие дома остались целыми. Большие ветвистые деревья окаймляли улицы. У фигурной изгороди одного дома, отделенного от тротуара высокой решеткой, лежал труп старой женщины: ее одежда была разорвана, между ее тощими бедрами стоял телефонный аппарат, трубка, насколько это было возможно, была засунута ей во влагалище. На улицах рассеялись солдаты. Не спеша слонялись они от одного дома к другому, некоторые с узлами или чемоданами. Один из них охотно рассказал, что эта немка — шпионка, они схватили ее у телефона, ей всего лишь не дали долго кричать».

Немного позднее советский офицер Копелев был свидетелем того, как убили одну старую женщину. Офицер из сопровождения Копелева вырвал у нее сумочку. Копелев: «Она испуганно вскрикивает. Он включает карманный фонарик, выбрасывает всякий хлам из сумочки. Безопасные булавки, хлебные карточки. «Мои карточки! Мои карточки, карточки на хлеб!» — причитает она. Офицер Беляев, недолго думая, достает свой пистолет. «Она шпионка. Расстрелять, давай! Черт побери», «Ты что, спятил, ты совсем свихнулся?» — я хватаю его за руку. Оборачиваюсь. Самый молодой из наших солдат уже толкнул старуху в снег и стреляет в упор. Она визжит как кролик. Я рычу, уже совершенно вне себя: «Что ж ты делаешь, ты, сволочь?» Он бьет, стреляет в упор, еще, и еще, и еще. В снегу лежит темный неподвижный ком. Олух-солдат наклоняется над ним, берет себе облезлый меховой воротник».

В восточнопрусском городе Найденбурге Лев Копелев пережил и такое: «В комендатуре нам назвали улицу и дом, в котором еще «две-три немецкие бабы». Это был одноэтажный дом, окруженный кирпичной стеной, на берегу какого-то озера или пруда. Вход через огороженный двор. В снегу была протоптана тропинка. Но дверь была закрыта и окна целы. Мы пошли втроем. Кругом темнота. В коридоре мы услышали что-то вроде оханья или стонов. Вот опять тихое, скулящее оханье. Я включил лампу, ногой открыл дверь в комнату. Это была кухня, пустая. Стоны раздавались где-то рядом. В комнате стоял стол с беспорядочно сдвинутой посудой. В алькове стояла большая кровать. Оттуда и слышался стон. В пятне света мы увидели женщину в меховой шапке на голове. Покрыта одеялом и тяжелой периной. Лицо бледное, глаза закрыты. Слышались прерывистые стоны. Я заговариваю с ней. Она стонет. Я поднимаю перину. Мне показалось, что она лежит в пальто; простыня вся в крови. Она лежит на спине в луже крови. Рядом с нею короткий нож с разноцветной пластмассовой рукояткой. Такие ножи из плексигласа сбитых самолетов делали наши умельцы. Кровь текла ручьями из колотых ран на груди и животе».

Александр Солженицын, впоследствии просидевший восемь лет в лагере за антисоветскую пропаганду, посвятил тому, что он пережил в Восточной Пруссии, стихотворение «Восточнопрусские ночи»:

Двадцать два, Герингштрассе.

Еще нет огня, но пусто, разграблено.

Сквозь стену приглушенно — стоны:

Живой нахожу еще мать.

Было много на матрасе?

Рота? Взвод? Что делается!

Дочь — еще ребенок, убита тоже.

Все просто по лозунгу:

Ничто не забыто! Ничто не прощено!

Кровь за кровь! — И зуб за зуб.

Кто еще девушка, станет женщиной,

а женщина — вскоре и трупом.

Уже затуманенная, глаза налиты кровью,

просит: «Убей меня, солдат!»

Не сводит замутненный взгляд.

Но я ведь тоже из этих!

Немецкие солдаты, защищавшие Восточную Пруссию, знали, что грозит мирному населению, когда здесь встанет победившая Красная Армия. Они держались стойко, хотя положение было безнадежно, во многих пунктах они бились буквально до последнего бойца и до последнего патрона. Но не хватало боеприпасов, и прежде всего горючего для транспортных средств и танков. Полчища русских танков врывались на позиции немцев, расстреливали батареи и прорывали фронт со всех сторон. И каждый раз приказ об эвакуации городов и деревень, оказавшихся в опасности, приходил слишком поздно, намного позднее, чем следовало. Педагог Отто Мейхофер рассказывал, что происходило в окрестностях города Тапиау в Восточной Пруссии: «Колонны из тысяч повозок стояли на главной улице и на подъездных улицах. Русская артиллерия стала стрелять по нашей колонне. Немецкая артиллерия отвечала. В результате мы оказались между двух огней. Я пошел вперед, чтобы узнать, почему мы застряли. Мы уже дошли до Тапиау, когда нас догнали люди из колонны и рассказали, что русские танки неожиданно напали на колонну беженцев — все убиты или ранены. Так эти колонны попали в руки русских».

Научная комиссии федерального правительства по истории изгнания сообщает: «Когда в середине января 1945 года началось масштабное наступление русских с востока и с юга на Восточную Пруссию, высшее партийное руководство провинции, не принимая во внимание незащищенность Восточной Пруссии, упрямо отвергало необходимость заведомой эвакуации и твердо придерживалось этой позиции и тогда, когда вторжение Краской Армии в Восточную Пруссию шло полным ходом. Гауляйтер и комиссар обороны рейха в Восточной Пруссии, Эрих Кох, ревностно следил за тем, чтобы без его одобрения ни один приказ об эвакуации не дошел до городов и сельских общин; в результате распоряжения окружного руководства в Кёнигсберге во всех случаях не поспевали за развитием военной ситуации, и часто разрешение на эвакуацию давалось только тогда, когда уже невозможно было организовать планомерную эвакуацию. Во многих населенных пунктах приказы об эвакуации оказались совершенно излишними, потому что население уходило, не дожидаясь никаких приказов. Своевременная и организованная эвакуация почти нигде не имела места. Более того, уход восточнопрусского населения чаще всего представлял собой беспорядочное бегство, предпринятое в последний момент и зачастую совершенно спонтанное. И счастье еще, что хотя бы часть населения игнорировала запрет на эвакуацию и, не дожидаясь объявления приказа об отступлении, покидала опасные населенные пункты по железной дороге или с колонной беженцев».

Немецкие военные рассказывали, что они видели в отбитых у русских деревнях. В своей книге «Война в Восточной Пруссии» генерал Хорст Гроссманн и майор Курт Гиеккерт пишут: «В освобожденных деревнях творилось нечто ужасное. Тут русский переехал танком мальчика только потому, что тот носил значок «гитлерюгенда». Там лежала в навозной куче изнасилованная женщина с ножом в груди. В одной деревне русские связали нескольких мужчин, облили их горючим и подожгли. В другой хоронили девочку — она отравилась вероналом, после того как ее изнасиловали четырнадцать раз».

Майор Советской Армии Лев Копелев оказался в восточнопрусском городе Алленштайн сразу после захвата его советскими войсками. Он сообщает: «Город почти не пострадал от бомб и артиллерийского обстрела. Но уже в первую ночь оккупации начались пожары. На одной из главных площадей четырехэтажный магазин горел ярким пламенем. За большими, лопнувшими от жара витринами были видны горящие диваны и шкафы. Огонь неистовствовал ярко и шумно. Тут и там что-то трещало, лопалось, взрывалось. Через тротуар текли фиолетовые огненные потоки по узким сточным желобам на краю улицы. Удушливо пахло жженым сахаром. «Столько добра пропало», — сказал угрюмо старый солдат. Другой выругался: «Свинство, проклятье! У этих уже ничего нет, и мы ничего не получим!».

В Алленштайне, на улице перед почтамтом, русский майор Копелев повстречал немецкую женщину с 13-летней дочерью. Копелев описывает эту сцену: «У девочки заплаканное лицо, светлые чулки на ее длинных, как у жеребенка, ногах — в крови. Обе идут быстро, но то и дело озираются, останавливаются. Я иду им навстречу. Женщина бросается ко мне, умоляет: «О герр офицер, герр комиссар, я прошу вас, ради бога, у меня еще мальчик дома, он еще маленький, всего 11 лет. Солдаты били нас, насиловали. Даже дочь! Ей только тринадцать — какое несчастье, какое несчастье! Меня многие... Они избивали нас, даже мальчика! Ради бога, помогите! Он лежит там, в доме. Он ведь еще жив! Но она боится... Нас преследуют, хотят застрелить... Она не хочет смотреть, как там брат». Девочка: «Мама, но он уже мертв».

Я спрашиваю у женщины адрес, обещаю сходить туда. Она несколько раз повторяет название улицы и номер дома. Мальчика зовут Вольфганг, на нем голубой костюм. Я прошу одного старого солдата отвести женщину и девочку к пункту сбора. Солдаты, стоящие вокруг, полуучастливо-полуязвительно: «Смотри-ка: под конвоем. Если только для того, чтобы их снова не уложили». Я объясняю женщине, что солдат будет сопровождать их, защищать. Она глядит недоверчиво. Все повторяет: «Вольфганг, светлые волосы, серые глаза, голубой костюм, улица, дом номер, Вольфганг...»

За свои попытки спасти мирных немецких граждан от произвола красноармейцев майор Лев Копелев заплатил многими годами в лагере. Обвинение, выдвинутое против него, звучало так: «буржуазный гуманизм».

То, что делал Копелев, шло вразрез тому напутствию, которое Сталин дал советским войскам, наступающим на Германию: «Добить фашистского зверя в его логове!» Развязанная советским руководством ненависть поглотила в эти январские дни десятки тысяч немецких женщин, детей и беззащитных стариков. Разве она были фашистами — 524 человека, убитые, как свидетельствуют очевидцы, в восточнопрусском округе Рёссель? В их числе — 26 крестьян, которых заперли в погребе и взорвали; 28 женщин, мужчин и детей, заживо сожженных красноармейцами в амбаре...

28 января 1945 года, в воскресенье, архиепископ доктор Пройшофф отслужил свою последнюю мессу в приходской кирхе Рёсселя. Орган умолк. Доктор Пройшофф в последний раз благословил верующих. Спустя всего лишь несколько месяцев он умер от голода в лагере где-то на Урале, куда был отправлен русскими.

29 января Красная Армия взяла город Рёссель. Семья Е.С. из Рёсселя спряталась на чердаке своего дома. Из нижних этажей доносились крики — там насиловали женщин, пытали мужчин. Люди молились, стоя на коленях: «О Всевышний, дай нам умереть!» Фрау Е.С. сообщала: «Одна девушка из поселка больше не могла выносить насилия. В отчаянии она выпила уксусной эссенции и умерла в ужасных муках».

На западе Восточной Пруссии русские танки продвигались на север. Целью их был тот же город вблизи Балтики, в который стремились и бесчисленные колонны беженцев, — Эльбинг.

3. Эльбинг

Гавань без надежды

Через 9 дней после начала наступления танки и стрелковые дивизии 2-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского одним-единственным большим марш-броском достигли западной границы Восточной Пруссии. Здесь они резко повернули на север. Стратегические цели их были таковы: прорваться к Балтийскому морю, окружить 4-ю немецкую армию, защищавшую Восточную Пруссию, пресечь сухопутные сообщения между Восточной Пруссией и остальными областями рейха.

Опасность усугубили сами немцы. В те часы, когда у Алленштайна, Остероде и Дойч Эйлау танки и артиллерия Красной Армии пополняли боеприпасы и формировались в новые наступательные клинья, доктор Ханс Леезер. обер-бургомистр города Эльбинга, расположенного примерно в 50 километрах от Остероде — танки преодолели бы это расстояние за один час, — разговаривал по телефону с Данцигом. Там находилась резиденция гауляйтера и комиссара обороны Данцига — Западной Пруссии Альберта Форстера. В сферу управления Форстера попадал и город Эльбинг. В телефонном разговоре с окружным руководством доктор Леезер узнал от гауштабсляйтера фольксштурма, кавалера Рыцарского креста и бывшего командира подлодки Хартмана, «что у населения Эльбинга нет никаких поводов для беспокойства. Военное положение радикально изменится в ближайшие дни». Командир фольксштурма сказал обербургомистру, что он только что прибыл с совещания из Мариенбурга, где рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер заявил, что «он является командующим новой группой армий «Висла» и через несколько дней все снова будет в порядке».

Из окна своего кабинета в Эльбинге доктор Леезер мог наблюдать толпы людей на улицах города. Эльбинг, до начала русского наступления насчитывавший около 90 тысяч жителей, теперь был переполнен людьми.

Десятки тысяч беженцев приехали на телегах, грузовиках и поездах в Эльбинг в надежде спастись от Красной Армии. От Эльбинга шел прямой скорый в Данциг, на запад, и в Эльбинге был порт, из которого можно было выйти в открытое море или хотя бы добраться до портов Пиллау и Данцига.

Возможно, все, кто прибыл в Эльбинг в надежде на спасение — женщины, дети, старики, — и в самом деле оказались бы в безопасности. Но в администрации Данцига царила та же атмосфера злобы и бесчувственности, те же упрямство и безапелляционность, что и в администрации Восточной Пруссии у Эриха Коха: народ, который целый год обманывали и вводили в заблуждение, снова предали, отдали на произвол победителей, алчущих мести.

Беженцы, прибывшие в эти январские дни в Эльбинг, поначалу на самом деле поверили, что война осталась позади и, может быть, даже и не коснется Эльбинга. Обер-лейтенант К.Г., один из немецких солдат, защищавших Эльбинг, описывает, как выглядел город: «Оживленное уличное движение; рестораны и кафе открыты, и все места в них заняты, кинотеатры работают, — в частности, в кинотеатре на Фридрих-Вильгельм-платц показывали цветной звуковой фильм «Жертвоприношение» по роману Р. Биндинга. Только на главном вокзале толпились пугающе огромные массы людей. И днем, и ночью каждый квадратный метр площади вокзала был занят людьми. На движении поездов ситуация на фронте как будто никак не отразилась. Поезда прибывали и отходили точно по расписанию, как в лучшие, мирные времена, правда, те, что шли на запад, были невообразимо переполнены. Люди кое-как, с опасностью для жизни, цеплялись за вагоны, облепляли их со всех сторон — только бы уехать».

Это неопределенное состояние — между страхом и невозмутимостью, между миром и войной — сохранялось даже тогда, когда в Эльбинге уже был отчетливо слышен шум фронта. А партийное руководство в Данциге все еще обманывало и себя, и доверявших ему людей, закрывая глаза на действительность. Утром 23 января обербургомистру Леезеру позвонил крайсляйтер Эльбинга, непосредственно подчинявшийся гауляйтеру Форстеру. Крайсляйтер заявил, что гауляйтер Форстер заверил его в том, что военное положение стабилизируется. Эльбингу не грозит никакая опасность, в эвакуации нет необходимости. В этот самый час военная судьба города Эльбинга и судьба мирного населения, многих тысяч женщин, мужчин и детей, стали неразделимы, отныне и до могилы. В этот день д-р Леезер писал: «Поток беженцев все возрастал. Колонны через Эльбинг двигались сплошной чередой и застревали здесь, все больше перемешиваясь с отступающими воинскими частями».

Во второй половине дня д-ру Леезеру позвонил один его знакомый и взволнованно сообщил, что русские танки вошли в местечко Пройсиш-Голланд, примерно в 20 километрах от Эльбинга.

В это же время по заснеженной дороге, ведущей из Пройсиш-Голланда в Эльбинг, двигалась длинная колонна беженцев. С востока дул ледяной ветер, яростно бил в лицо. Люди, шедшие рядом с повозками, женщины, мужчины, дети, плотнее кутались в шали и платки, горбились под порывами ветра, пряча от холода лица. Наступал рассвет январского дня, и в предрассветном тумане люди едва обратили внимание на танки, которые, скрежеща гусеницами, влились в ряды колонны, семь стальных гигантов серо-черного цвета. Из люков то и дело высовывались танкисты — некоторые в черной униформе, другие в полевой серой. Пушки танков были опущены, башни не шевелились. Медленно, осторожно, никак не угрожая ни повозкам, ни людям, танки неторопливо двигались на Эльбинг. Так приблизились они к передовым позициям оборонительной линии немецких защитников Эльбинга и, прикрытые фургонами, подошли к единственному проходимому для машин участку противотанкового рва. Между тем туман сгустился. Немецкие солдаты позволили семи танкам беспрепятственно войти в город — они приняли их за свои.

Но это были русские. Полковник Эберхард Шёпфер, военный комендант Эльбинга, сообщал: «Сразу за линией фронта танки повернули на север, миновали казармы зенитчиков и вошли в город у Вайнгрундфорст». Полковник Шёпфер — о намерениях советской танковой группы, шедшей вместе с колонной беженцев и старавшейся не обнаружить себя раньше времени: «Без сомнения, враг собирался захватить Эльбинг внезапно!»

Семь советских танков подъехали к центру города; проехали мимо трамваев, заполненных людьми. На улицах, у кинотеатров — всюду полно людей, у вокзала — целые толпы. Обер-бургомистр д-р Леезер выглянул из окна своего кабинета в ратуше: «Русские танки, стреляя из пулеметов и пушек, проехали мимо ратуши в направлении рынка». Полковник Шёпфер послал навстречу разведчиков противотанкового дивизиона. Он сообщает: «Вскоре поступило первое донесение, что один танк на Старом рынке уничтожен. Отчетливо слышались выстрелы из танковых пушек и взрывы фаустпатронов. Я понимал, что колонны беженцев, скучившиеся перед вокзалом, представляют для вражеских танков желанную цель, и был озабочен этим. Но очень скоро поступили следующие телефонные донесения: еще три танка подбиты, а три оставшихся покинули город в северном направлении, преследуемые противотанковым отрядом. Позднее один из них — уже пятый — тоже был выведен из строя и брошен на окраине города».

Первая атака советских войск на Эльбинг была отбита. Тем не менее один результат этого танкового рейда все-таки был налицо: страх беженцев и жителей Эльбинга возрос до степени ужаса и в конце концов перешел в панику. Доктор Леезер сообщал: «Тут началось повальное бегство из Эльбинга и населения, и многочисленных беженцев». А обер-лейтенант К. Г. вспоминает: «Первоначально упорядоченное бегство вскоре превратилось в совершенную неразбериху, настоящий хаос, особенно у единственного моста через Эльбингфлюс — путь на запад вел через эту реку. По обочинам дороги валялись выброшенные вещи беженцев, чемоданы, ящики, кровати, пишущие машинки, предметы одежды. Сердце разрывалось при взгляде на эту картину: из последних сил бредут изможденные старики, кричат дети, пищат младенцы — а ты не в силах им помочь. У венгерских казарм офицеры самовольно остановили грузовики с отступающими солдатами, заставили солдат выйти, посадили ожидавших на дороге женщин с детьми и отправили машины дальше».

А в город все еще прибывали колонны беженцев, и в глазах людей стоял один только страх. От их рассказов становилось еще страшнее. Из колонны длиной в шесть километров, вышедшей из округа Пройсиш-Голланд, до Эльбинга добрались только 35 человек, в основном пожилые мужчины. Колонну разгромили советские танки — повозки и лошади были раздавлены, мужчины, женщины и дети, все без разбору, застрелены. В городе ширились слухи о самоубийствах немецких женщин, попавших в руки к русским. Прочь, прочь отсюда, как можно скорее!

Обер-лейтенанта К.Г. капитан послал к вокзалу, чтобы составить представление о том, что там творится. Обер-лейтенант сообщил: «Несмотря на страшный холод, тысячи беженцев сидят, скрючившись, на вокзале, на открытых товарных платформах. Матери с младенцами на руках, старики, подростки, больные, слабые, изможденные, многие уже давно не ели ничего горячего, но все питают слабую надежду, что, пусть и в самоубийственных условиях, смогут уехать на запад. Невозможно сосчитать, сколько людей во время поездки, замерзнув, выпали из поезда, потому что не могли больше держаться на ногах. Из одного поезда выгрузили двенадцать трупов маленьких детей. Они задохнулись».

В конце концов, отчаяние немецких беженцев даже пересилило их страх перед палачами гестапо. Обер-лейтенант К.Г. на вокзале Эльбинга обратился к мужчине, который стоял в открытом товарном вагоне и баюкал на руках хнычущего ребенка: «Это же безумие, вы все замерзнете». Мужчина в ответ: «Спросите лучше, кто виноват в этом безумии! Убийцы, сволочи!» Стоящий рядом фельдфебель — мужчине: «Вы докричитесь — сами суете голову в петлю».

Мужчина в ответ: «Тогда уж и ребенка тоже вешайте, негодяи!»

В эти дни многие тысячи людей покинули осажденный Эльбинг в поездах, товарных и пассажирских, и отправились на запад, в Данциг.

Но 26 января Советы подошли к устью реки Ногат западнее Эльбинга, танки перерезали железнодорожную линию Эльбинг — Данциг. Эльбинг был окружен с трех сторон, открытым оставался только путь через Фрише Хафф, бухту, соединяющуюся с Балтийским морем лишь узкой протокой далеко к востоку от Эльбинга.

В порту Эльбинга находилось тогда несколько небольших пассажирских судов, а на верфи Шихау как раз стояли наготове три миноносца военно-морского флота — возможность спасения для нескольких тысяч людей. Но в последние недели стояли трескучие морозы, и вода Фрише Хафф покрылась крепким льдом, во многих местах слой льда достигал метровой толщины. Ледоколы должны были пробивать проход для мелких судов и миноносцев от Эльбингского порта до самого Пиллау.

Обер-бургомистр Эльбинга доктор Леезер рассказывал о том, как в один миг у жителей Эльбинга снова вспыхнула надежда на спасение: «Ближе к вечеру в четверг 25 января 1945 года в полицейском управлении появились два унтер-офицера военно-морского флота и сообщили, что ими получен приказ: вывести из Эльбинга переоборудованные миноносцы, которые могут взять на борт около 2000 чевек. Крайсляйтер распорядился указать оставшемуся населению на эту возможность». Никто не считал, сколько людей собралось тем же вечером на набережной и на берегу реки Эльбинг вокруг верфи: женщины, дети, мужчины; может быть, три тысячи, может быть, пять — необозримая толпа. Миноносцы на буксирах приблизились к причалам. И в этот миг произошло то, что позднее не раз повторилось в немецких портах на Балтийском море, в Пиллау, Данциге, Кольберге, Свинемюнде, — смерть на пороге спасения. Секунды и сантиметры отделяли жизнь от смерти.

Над головами людей внезапно раздался нарастающий, свистящий, шипящий, ревущий шум: взрыв, огонь, сверкающая сталь, дым, крошащиеся камни — русская артиллерия выбрала себе цель и теперь стреляла залпами в людскую массу у реки Эльбинг. Убитые, раненые, крики боли и отчаяния; лишь немногие из тех, кто возлагал последнюю надежду на корабли, отплыли в море. Другие вернулись в город, где на улицах уже повсюду рвались снаряды русской артиллерии.

Доктор Леезер сообщал: «Вспыхнули первые пожары, их было не потушить. В эти дни горели центральные районы города, причем первым загорелся расположенный напротив ратуши окружной сберегательный банк и близлежащие здания. Наверняка в городе оставалось еще по меньшей мере 25 тысяч человек. Население в большинстве своем жило в подвалах; в центре города, в общественных бомбоубежищах, люди объединялись в товарищества и вместе готовили пищу. Даже в подвале ратуши жило около 200 человек, отчасти жители Эльбинга, отчасти застрявшие здесь беженцы из Восточной Пруссии».

Ситуацию в Эльбинге, которую высшие чиновники регистрировали в числах и датах, обер-лейтенант К.Г. наблюдал воочию во всех ужасающих подробностях: «Нет молока для новорожденных и маленьких детей. Не найти ни одного гражданского врача. Матери с детьми на руках приходят в казармы, плачут и умоляют дать детям молока. Вот капитана медицинской службы зовут на тяжелые роды. Он в нерешительности. Вот приводят двух женщин, мать и дочь, у той и другой больное сердце, они чуть не на коленях просят разрешить им остаться в казарме. И — все новые свидетельства о бесчинствах русских против беззащитного мирного населения. Ну, просто сам сатана берет нас за горло».

В конце января взятие города Эльбинга фактически было делом решенным. Защитники города оставили свои позиции и отступали к городскому центру. С ними шли и мирные жители. В подвалах, переоборудованных в лазареты, теснились раненые, больные, женщины и дети, оттуда слышались плач и крики, проклятия, иногда молитвы. Городская администрация и военные власти давно уже не имели возможности снабжать ни войска, ни мирное население.

Во время одного из артиллерийских налетов обер-лейтенант К.Г. был ранен. На пути в лазарет произошло нечто, от чего слезы сострадания навернулись у него на глазах: «Вдруг прямо передо мной, в темноте маячит что-то белое, и я слышу громкий голос: «Мамочка! Мамочка!» Стоит плачущая девочка, самое большее — лет десяти; вокруг нас все трещит и взрывается, нужно быть все время готовым ринуться в укрытие. А бедняжка все снова и снова жалобно зовет: «Мамочка, где ты?» Наверное, мать уже давно мертва, и я беру девочку с собой на командный пункт. Разве это называется война? Нет, это преисподняя на земле!»

6 февраля в Эльбинге появились немецкие гражданские лица, размахивающие белыми платками: они передали коменданту Шёпферу послание от русских — окончательно капитулировать. Среди посланцев была одна женщина. Она со слезами рассказала, что ее многократно изнасиловали. Полковник Шёпфер отклонил требование о капитуляции. Город будет бороться, как велит приказ. Наконец 9 февраля Гиммлер передал в крепость радиограмму: «Гарнизону Эльбинга разрешено прорываться на северо-запад!»

Вечером 9 февраля гарнизон готовился к прорыву. Ночью 3200 немецких солдат двинулись через кольцо русских. С войсками отправились 850 раненых и много женщин и детей.

В Эльбинге остались 2400 раненых немецких солдат и неизвестное число мирных жителей. Среди немногих счастливцев, успевших уйти из горящего Эльбинга, были обер-лейтенант К.Г. и обер-бургомистр доктор Ханс Леезер. Вот последнее воспоминание офицера о городе: «На улице рядами лежали трупы. Я прошел мимо мертвой девочки. Ее рот был слегка приоткрыт, как будто в полуулыбке, рядом с нею валялась кукла, выскользнувшая из ее рук». Через два дня после взятия города русскими обер-бургомистр д-р Леезер докладывал в Данциге государственному наместнику и гауляйтеру Форстеру. Ставленник Гитлера в Данциге сказал бургомистру: «Я никогда не думал, что Эльбинг так быстро падет. Я считал Эльбинг самым надежным городом в округе Данциг— Западная Пруссия».

Спустя год после окончания войны доктор Леезер снова встретил гауляйтера Форстера — в британском лагере для интернированных под Фаллингбостелем в Нижней Саксонии. Но и тут гауляйтер отказался признать свою вину. Он сказал: «Гиммлер нас ужасно обманывал. На большой карте он оперировал танковыми армиями, и у нас складывалось впечатление, что положение в скором времени переменится. А потом оказалось, что эти танковые армии вообще не существовали!»

Фрау Е.О., как и многие мирные жители Эльбинга, избежала бы насилия и произвола со стороны русских в случае своевременной эвакуации Эльбинга. В 1945 году ей было 39 лет. Фрау Е.О. сообщала Научной комиссии правительства Германии по истории перемещения: «Русские солдаты стянули с меня сапоги и пальто. Я везла в коляске свою дочку Христу, ей было тогда 15 месяцев, а семилетнего сына Хорста держала за руку. Мужчин, женщин и детей согнали на Рихтхофен-штрассе. Мужчин отделили от женщин. Женщин уводили в направлении Танненбергер-аллее и размешали в палатках. Неподалеку оттуда устроили привал русские транспортные части. Одну из этих палаток русские использовали специально для изнасилований. Первыми забирали женщин помоложе. Меня изнасиловали три русских солдата. Эти изнасилования повторялись ежедневно. Самым кошмарным для меня стал седьмой день. Меня забрали вечером и отпустили только утром. Бедра у меня распухли до самых колен. Я уже не могла ни ходить, ни лежать. Потом нас прогнали, а наше место заняли другие женщины».

Женщин из Эльбинга русские отправили в Пройсиш-Голланд, примерно в 20 километрах к юго-востоку от Эльбинга. Все еще было очень холодно, много снега. У большинства женщин не было обуви, и они обвязали ноги тряпками. Так и брели — с детьми на руках, с детьми за руку... В этом походе измученные женщины стали жертвами садистской жажды убийства. Фрау Е.О. сообщала Научной комиссии: «Русские солдаты бросали в нас ручные гранаты. Были смертельно ранены герр Килиан из Эльбинг-Треттинкенхофа и дочь чиновника Нойманна. Раненые так и оставались лежать. Кто не умирал сразу, тот получал пулю в затылок».

4. Фрише Хафф

Смерть во льдах

Вечером 30 января 1945 года фрау Аннемари Книп из Лошкайма в восточнопрусском округе Бартенштайн взяла из своего сада горсть промерзшей земли и завернула ее в носовой платок. Потом, одетая в толстое пальто и высокие сапоги, взобралась на козлы повозки. Лошади тронулись. Фрау Книп в последний раз оглянулась на дом, в котором прожила многие голы. Кругом стояли высокие сугробы, небо было безоблачно, и в свете бледной луны ели отбрасывали длинные тени. Колонна сельскохозяйственного предприятия Лошкайма начала свой путь, которому суждено было закончиться только через многие сотни километров далеко на Западе.

Фрау Книп писала о моменте отъезда: «Я не сознавала, что мы действительно должны покинуть нашу любимую маленькую родину и отправиться в путь, в холод и снег. Вся провинция на шоссе! Какое безумие и какая беда!»

Колонна шла медленно: дороги были заполонены машинами и солдатами вермахта. Через два дня пути повозки из Лошкайма остановились под Гросспайстеном. Сотни повозок с беженцами сбились на лугу, здесь же топтались овцы и крупный рогатый скот. Фрау Книп попробовала подоить несколько коров, но из этого ничего не вышло. Окровавленное, отмороженное вымя было пустым. Фрау Книп сообщала: «Коровы стояли рядом с мертвыми, преждевременно рожденными телятами и жалобно мычали. Великолепный восточнопрусский племенной бык, замерзший, голодный, запорошенный снегом, являл собою даже более плачевное зрелище, чем люди и лошади. У людей все-таки еще были какие-то планы и цели, а бык уже был брошен на погибель».

Но на третий день бегства из Лошкайма под угрозой гибели оказались и люди. Танки Красной Армии продвинулись к Балтийскому побережью в районе Эльбинга. Путь из Восточной Пруссии на запад по суше был отрезан, немецкая армия, защищавшая Восточную Пруссию, окружена. Фрау Книп повстречались немецкие солдаты. Они сказали ей: «Поворачивайте-ка и возвращайтесь домой. Вы не пройдете дальше, вы в котле». Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания описывает военное положение в Восточной Пруссии, сложившееся в конце января — начале февраля: «К 30 января русские, наступая по сходящимся направлениям с востока, юга и запада, уже оккупировали значительные территории Восточной Пруссии. Линия обороны немецких войск в это время проходила в юго-восточном направлении от Толькемит у Фрише Хафф на Вормдитт, потом поворачивала строго на восток и шла по реке Алле через Хайльсберг на Бартенштайн, где опять поворачивала в северо-западном направлении до Тренденбурга у Кёнигсберга вплотную к заливу Фрише Хафф и затем продолжалась по кольцу окружения вокруг Кёнигсберга. В этом растянутом котле, который примыкал к заливу Фрише Хафф и охватывал находящиеся в центре округи Браунсберг и Хайлигенбайль, оказались сотни тысяч беженцев из Восточной Пруссии».

В те дни колонны, проходившие через еще удерживаемые немецкими войсками области Восточной Пруссии, утратили цель и ориентиры. Толпы беженцев с их повозками и лошадьми, изначально направлявшиеся на запад, теперь потянулись обратно на восток. Навстречу им попадались люди, которые еще надеялись спастись на западе, за Вислой. В результате на дорогах Восточной Пруссии возник хаос. На перекрестках повозки сталкивались одна с другой, возницы ругались, лошади ржали, дети плакали от холода, и над всем этим — грохот битвы. Куда ни повернешь, отовсюду был слышен близкий гул орудий. На третий день бегства фрау Книп испытала на собственном опыте, что такое фронт: «Пальба усилилась, к холмам шли солдаты вермахта и фольксштурм. По занесенному снегом оврагу в наступивших сумерках мы добрались до какой-то усадьбы. Но люди, которые были там, не хотели бежать. Они говорили: «Куда бежать-то?» На следующий день бои шли всего лишь в трех километрах от того места, где находились беженцы из Лошкайма. Штурмовики военно-воздушных сил красных проносились над дорогами, по которым с трудом продвигалась колонна. Выстрелы из бортового оружия разили и людей, и лошадей.

Ночью на горизонте вспыхнуло зарево от выстрелов сотен орудий, огонь и грохот встали стеной, заперев беженцев на дорогах старой немецкой провинции. Только одна полоса на ночном небе оставалась темной — там не было битвы, туда Красная Армия еще не добралась. Там, далеко на севере, был берег Балтийского моря, там были порты Данциг и Пиллау, тот и другой все еще в руках немцев. И корабли военно-морского флота, немецкие торговые суда еще бороздили море на востоке. «Данциг» и «Пиллау» для беженцев, оказавшихся в окружении советских войск, стали магическими словами. Данциг и Пиллау — звучали как обещание для тех, кто потерял все, это была последняя надежда на спасение.

Но чтобы попасть в эти порты, беженцам надо было преодолеть участок моря — Фрише Хафф. Фрише Хафф — довольно мелкий, от 2 до 4 метров глубины, залив Балтийского моря шириной от 10 до 20 и длиной около 70 километров, вытянутый с юго-запада на северо-восток. Он почти полностью отрезан от открытого моря косой более 50 километров длиной, так называемым Нерунгом.

Десять с лишним километров открытой воды — как могли беженцы преодолеть это последнее препятствие на пути к спасению? В ту зиму стоял лютый мороз; это по его вине маленькие дети замерзали насмерть в повозках, а по обочинам дорог лежали мертвые старики; но он же давал возможность сотням тысяч беженцев уйти от русских.

Стужа навела для них мосты. Залив Фрише Хафф замерз, вода между берегом и Нерунгом покрылась льдом метровой толщины, и этот слой льда мог выдержать людей, лошадей и повозки. Хаос на дорогах наконец-то уступил место некоторому порядку: колонны выровнялись и двинулись на север. Научная комиссия Федерального правительства пишет: «С конца января начался переход сотен тысяч беженцев по льду Фрише Хафф, от Хайлигенбайля и Браунсберга к Нерунгу. Пока немецкие войска стойко держали оборону (наступающая Красная Армия смогла сузить котел южнее Хаффа только после недельных боев), тысячи людей днем и ночью тянулись через этот последний, опасный проход в русском кольце вокруг Восточной Пруссии».

Но не везде лед выдерживал тяжесть людей, лошадей и повозок. Кое-где слой льда был толщиной всего несколько сантиметров, во многих местах гладкую поверхность пересекали трещины. Приморские жители, прежде всего рыбаки, помечали безопасный путь вехами: пробивали кирками лунки во льду и втыкали в них елки, которые быстро вмерзали в лед и служили своего рода указателями. Но посередине широкой ледяной равнины зияла полоса коричнево-черной воды шириной 30 метров — проход для подвоза снабжения из балтийского порта Пиллау в осажденный город Эльбинг.

Из близлежащего леса подвезли на тачках длинные стволы деревьев. Их связали вместе, скрепили крепкими стальными скобами и перекинули с одного ледяного «берега» на другой. Поперек стволов приколотили доски. По этим шатким скрипучим мосткам четырехметровой ширины и двинулись колонны. Четыре дороги вели по льду к Нерунгу: из Альт-Пассарже, из Лейзунена, из Дойч Банау и из Розенберга.

На седьмой день бегства люди из Лошкайма были еще далеко от Хаффа. Но шум боев уже слышался слабее — они быстро удалялись от главной линии фронта. Немецкие части, намного уступавшие советским и в числе, и в материальных средствах, тем не менее держались. Беженцы выиграли время. На десятый день бегства заболела свекровь фрау Аннемари Книп: с ней случился апоплексический удар. Фрау Книп отвезла ее в лазарет. Но врач, едва взглянув на больную, сказал: «Забирайте ее с собой, она не проживет и двух дней». Ночью смертельно больная женщина рылась в своем багаже, ища письма сына и рисунки внуков, и все бормотала: «Мои дети, мои детки!» Спустя немного времени она умерла. Фрау Аннемари Книп: «Мама ушла — и вот осталась на родине, которую не хотела покидать. В лесу мы нашли красивую полянку. Подошли люди, вырыли могилу, довольно глубокую, потому что гроба у нас не было. Покойницу завернули в большую простыню, покрыли одеялом и на широкой доске вынесли из повозки. Могилу выложили еловыми и сосновыми ветками. Мы положили с ней письма сына и рисунки внуков. И тихо побрели обратно к повозкам».

На следующий день люди из Лошкайма остановились на берегу Хаффа, в местечке Альт-Пассау. Фрау Книп пошла в городское управление, чтобы зарегистрировать смерть свекрови: «Закрыто. Никого нет. Перед дверями кирхи лежат трупы в ряд, лица едва прикрыты платками. Хоронить их некому».

Служащая Хильдегард Аминде из Алленштайна, Восточная Пруссия, вместе с матерью бежала от Красной Армии на поезде. Русские уже стреляли в городе, когда локомотив тронулся. Но поезд не имел пункта назначения. Три дня и три ночи он ездил туда-сюда между Браунсбергом и Хайлигенбайлем, заполненный до отказа женщинами и детьми. Люди замерзали. На четвертый день кошмарного путешествия поезд остановился в чистом поле, и всем пришлось выйти. Фрау Аминде с матерью пешком добрались до берега Хаффа. Студентка М. М. из города Люка, Восточная Пруссия, ехала вместе с матерью и сестрой в открытом товарном вагоне на север. В городе Браунсберге их настигла война. «Грохот «сталинского органа¹» с каждым днем слышался все ближе, в городе отключили свет и газ. Мы и еще 10 человек ютились в одной комнате». Город Браунсберг уже горел, когда девушка и ее мать отправились в путь пешком. Идя по проселочной дороге на север, они то и дело натыкались на трупы людей и животных. В Альт-Пассарже женщины достигли берега Фрише Хафф.

Жена крестьянина И.С. из округа Тильзит бежала под огнем русской артиллерии. «Около полуночи в нашу квартиру ворвались немецкие солдаты и сказали: неужели вам не ясно, что надо уходить? Около часу ночи мы уехали. Мы погрузили в повозку одного больного крестьянина, детей и больного дедушку и отправились в Фрише Хафф. Только там еще можно было спастись. Через 8 дней пути мы прибыли в Альт-Пассарже у Фрише Хафф». В воскресенье 28 января 1945 года служащая фрау Лотте Эрих из восточнопрусского города Зенсбург оставила еду на плите, собрала детей, младшего положила в коляску, другого взяла за руку и, увязая в глубоком снегу, отправилась на север. Русские солдаты уже вовсю разгуливали по улицам Зенсбурга, тут и там стрекотали пулеметы.

Позднее фрау Эрих с детьми подобрал грузовик вермахта. Они попали в Мельзак, город, находящийся примерно в 30 километрах от берега Фрише Хафф. Два дня провели женщина и двое ее мальчиков в товарном поезде, который потом пошел на Браунсберг. Там они стали ждать транспорт, который доставил бы их на берег. Теперь взгляды всех беженцев были обращены на обширную ледовую равнину — а в спину им дышала преисподняя. Суперинтендант Пауль Бернеккер из города Хайлигенбайля у Хаффа сообщал: «С 22 января по 22 февраля 1945 года на новом кладбище ежедневно совершались похороны. Целая рота занималась только тем, что копала длинные могилы для покойников. Ежедневно в половине третьего хоронили в общей могиле до 50 мирных жителей сразу. Родственники просто клали их в могилы. Полицейские доставляли трупы, найденные по пути... В церкви на соломе лежали раненые, от 1700 до 2000 человек. Ухаживать за ними было чрезвычайно трудно».

Беженцы, из последних сил добравшиеся до берега Хаффа, услышали жуткие рассказы об опасностях бегства по льду. Священник Пауль Бернеккер сообщал: «Сколько-то беженцев замерзли в Хаффе. У одной женщины, когда она была уже на середине Хаффа, замерзли двое детей, и она просто оставила их лежать и пошла дальше с двумя другими детьми. И все-таки, уже совсем близко от Нерунга, эти дети тоже замерзли. На пути колонны сидели и лежали старики, полуживые от холода или уже мертвые. Никто не заботился о них. Люди были окончательно вымотаны недельными лишениями».

¹ «Сталинский орган» — так немецкие солдаты называли гвардейские реактивные минометы «Катюша». — Прим. пер.

14 февраля Аннемари Книп и другие жители Лошкайма ехали в своих повозках по льду Хаффа. Она сообщает: «Проезжаем по льду тысячу метров — и встаем. Наша крытая повозка слишком тяжелая. Сразу же образуются лужи. Ехать мы можем, а стоять — нет. По обеим сторонам нашего пути — провалившиеся повозки, из воды торчат их крыши, уши лошадей. Вот лежат еще повозки, разбитые на куски, и четыре лошади: прямое попадание. Над нами вражеские самолеты. Но воздух слишком насыщен дымом и чадом, погода нелетная».

В эти дни великого бегства советские штурмовики снова и снова атаковали колонны на льду: стреляли из бортовых пушек в лошадей и людей, бросали серии фугасных бомб по пути следования. Беженцы были беззащитны перед воздушными налетами. Они не могли никуда свернуть, потому что тогда сошли бы с надежного пути и провалились в трещины и полыньи. Они не могли быстрее погонять лошадей, потому что врезались бы в передние повозки. Они вынуждены были безропотно ждать смерти с воздуха и принимать ее, когда она приходила.

Бомбы пробивали во льду глубокие полыньи. Эти полыньи скоро снова покрывались льдом, но он не мог выдержать большого веса. Лошади проваливались, повозки и люди тоже.

Студентка М.М., совершавшая переход пешком через Хафф вместе с матерью и сестрой, сообщала: «Лед был хрупкий, местами приходилось тащиться по воде глубиной 25 сантиметров». Сильный восточный ветер часто нагонял на лед воду из Балтийского моря. Иногда повозки стояли по оси в воде. Вот что еще рассказала об этом переходе фрау М.М.: «Мы все время ощупывали палками дорогу перед собой. Из-за бесчисленных осколочных бомб приходилось отклоняться с безопасного пути. То и дело кто-нибудь поскальзывался, и казалось, что уже не поднимется. Одежда совершенно промокла и очень стесняла движения. Некоторые женщины совершали нечто уму непостижимое. Они, как проводники, инстинктивно находили самый надежный путь. Повсюду на ледовой равнине валялись рассыпанные вещи; раненые солдаты, с мольбой протягивая руки, карабкались на повозки, некоторые брели, опираясь на палки, других везли на маленьких санках их товарищи».

Фрау Аннемари Книп вспоминала: «По обеим сторонам пути через Хафф — мертвые лошади, трупы людей, заостренные пергаментные лица смотрят в небо. Недалеко от нас кричит женщина: кто-нибудь, помогите, лошади выдохлись. Она стоит в огромной луже. Никто не спешит ей на помощь, мужчины стоят в остолбенении, отупевшие от свалившихся на них бед».

Многие беженцы, прибывшие к Фрише Хафф пешком или на поезде, с трудом находили место в какой-нибудь повозке, — ведь чтобы взять людей, возницы должны были бросить мебель, домашний скарб и продукты. Фрау Лотте Эрих сообщала: «Потом беженцев и раненых солдат погрузили на повозки проезжавшей мимо колонны беженцев. Возницы если и брали кого-нибудь, то с большой неохотой, а порой шли на это только под дулом пистолетов людей СА. Раненые лежали на телегах с сеном, под снегом и дождем». На берегах Хаффа, там, откуда колонны начали переход по льду, кучами валялись кровати и ящики, посуда и мешки с продуктами, стиральный порошок и сахар, забитая домашняя птица и испорченное мясо.

Беженцам казалось, что этому ледовому пути не будет конца. Повозки должны были двигаться на большом расстоянии друг от друга, чтобы не слишком нагружать лед. Иногда приходилось надолго останавливаться, по дорогам на Нерунге не могли пройти тысячи повозок. Фрау Эрих и ее детям понадобился целый день и целая ночь, чтобы преодолеть путь длиной даже меньше 20 километров. Оборачиваясь, женщина видела позади себя, на юге, красное небо. Там немецкие войска вели бои в горящих городах и деревнях, эта борьба была бесперспективной, но смысл ее был в том, чтобы беженцы, женщины и дети могли переправиться по льду в безопасное место.

Кое-кому из беженцев пришлось пройти этот кошмарный путь дважды. Фрау И.К., бежавшая с обеими дочерьми из Гумбиннена, Восточная Пруссия, примкнула к одной крестьянской повозке, ехавшей через Хафф из Лейзунена. Фрау И.К. и ее старшая дочь шли пешком за повозкой, младшая дочь трех с половиной лет сидела в повозке. Лед Фрише Хафф был покрыт снегом. Фрау И.К.: «Мы прошли около 5 километров, как вдруг я увидела, что лошади и передние колеса повозки, на которой сидели моя дочурка и дочери крестьянина, погружаются в воду. Крестьянин потерял направление, и повозка попала в трещину. Я остановилась, парализованная от ужаса, не в силах даже закричать. Для меня по сей день остается загадкой — как крестьянская дочка успела выхватить мою малютку из тонущей повозки. Нам пришлось вернуться, чтобы не замерзнуть». Только много дней спустя фрау И.К. рискнула снова отправиться в ледовый путь. Советские войска все больше сужали кольцо вокруг Хайлигенбайля. Города и деревни на берегу Фрише Хафф горели, языки пламени отражались во льду, по которому шли беженцы.

Фрау Ева Б. из окрестностей Велау, Восточная Пруссия, вспоминает о своем ребенке, который родился мертвым во время ледового бегства. Фрау Б. в память о нем опубликовала письмо — как воспоминание о жертвах, как напоминание выжившим. Она писала:

«Мой сын! Сейчас тебе было бы уже за тридцать, если бы ты был жив, мой сын! Может быть, у тебя была бы любимая жена и белокурые дети, и они говорили бы мне «бабуля» и были бы такие же жизнерадостные, как твой отец. Летом 1944 года, после его короткого отпуска, мы простились с ним навсегда в Кёнигсберге.

Я жила тогда у отца, который имел небольшое хозяйство в окрестностях Велау в Восточной Пруссии. На моей родине еще все было спокойно и мирно.

Когда наступила осень и вечера стали длиннее, я начала готовить распашонки, кофточки и пеленки для тебя. Отец заметил это и как-то спросил: «И когда же?» «В начале апреля, отец», — ответила я, сияя от счастья. Я очень радовалась тебе, мое дитя!

Вскоре после Рождества у нас стало неспокойно. С ужасом смотрели мы, как повозки одна за другой уезжали на запад. Мы выжидали—к несчастью, слишком долго. Но вот наступил день, когда и мы отправились в путь. Мой отец, наша старая преданная помощница-служанка Минка и я.

Куда? Куда же нам было идти?

Русские уже отрезали нам путь, мы были в котле. Вырваться из этого котла можно было только по льду Фрише Хафф, к Нерунгу.

Наш конь Аякс был уже не молод и не так уж резв, но шел уверенно и спокойно.

В первый день мы прошли сравнительно много по льду Хаффа. Легкая вьюга затрудняла видимость вражеским самолетам.

В тот день Ты еще был жив, мое дитя. Я чувствовала, как под моим сердцем бьется Твое маленькое сердечко, и прижимала к животу сумку с Твоими вещами. Но на следующий день снова была ясная морозная погода. Мы попали под обстрел вражеских самолетов. Мы пытались защититься, насколько было возможно. Минка и я спрятались за повозкой, мой отец, держа встревоженного коня за уздечку, стоял нагнувшись рядом с дышлом, но тут над нами опять послышались рев и завывание. Раздался оглушительный треск. Бомба упала всего лишь в нескольких метрах перед нами.

Аякс громко заржал, как только может ржать лошадь в смертельном страхе, попытался встать на дыбы, рванулся вперед на несколько шагов, потащил за собой повозку — прямо в трещину, образовавшуюся от бомбы.

Отец — даже не знаю, задело ли его, — оказался в ледяной воде.

Минка потащила меня назад. Я лежала на льду и могла только кричать: «Отец, отец!»

Люди, пешком, на санях или повозках, спешили мимо, по большой дуге. У них не было времени позаботиться о нас. Минка решительно взяла меня за руку и потащила дальше. Нам больше нечего было нести. Несмотря на это, идти мне было очень тяжело. Ноги словно онемели. К тому же я почувствовала тянущую боль в пояснице, и она все усиливалась. У меня начинались схватки.

«Оставь меня, Минка», — застонала я наконец и опустилась на лед. «Ты чокнутая! — нарочито грубо сказала Минка на своем ломаном немецком. — Тебе надо подумать еще кое о ком. Ну давай, собирай силы, идем!»

С этими словами она схватила меня под руку, протащила немного вперед и еще немного. Наконец мы обе уже были без сил. Стало темно, люди вокруг нас куда-то исчезли. Но неподалеку мы увидели повозку и доковыляли до нее. Лошади лежали мертвые. Людей не было видно. Минка устроила для нас лежанку и помогла мне забраться в повозку. Сама я была как парализованная. Боль усиливалась и чуть ли не разрывала все тело. Минка крепко держала меня и беспрестанно бормотала свои молитвы. Мы долго сидели друг подле друга, схватки продолжались и усиливались. Вдруг мы услышали вдали тихий стук мотора, вот он замолк, вот послышался опять, вот стал тише — казалось, он то приближался, то удалялся.

«Вон там люди, они помогут нам», — крикнула Минка и, выбравшись из повозки, помчалась на звук. Она махала рукой и кричала до хрипоты. И вот уже возле нас санитары. Сильные руки подняли меня, бережно закутали в одеяло, положили на старый грузовик. Большие теплые руки сжали мои дрожащие пальцы:

— Ну тихо, тихо, маленькая, как же тебя трясет.

Я так и не увидела мужчину, который говорил это. Его голос я не забуду никогда. Начиная с этого момента я ничего не помню. Когда я снова пришла в себя, я лежала во временном лазарете, устроенном вермахтом. Я почти не чувствовала боли, только невыразимую усталость и опустошенность. Я осмотрелась кругом, рядом со мной сидела Минка. Она выглядела старой и обессиленной. Ко мне медленно возвращалась память.

«Минка, где мой ребенок?» — спросила я.

Минка молчала.

«Кто родился, мальчик или девочка?» — спросила я настойчивее.

«Это был мальчишечка», — наконец тихо сказала она.

«Но где он, где мой ребенок?» — Я все еще ничего не понимала.

«Он был уже мертвый, когда доктор взял его у солдат, — тихо, запинаясь сказала она. — Я его положила в коробку и закопала в саду. Там уже и другие могилы. Боженька найдет их всех, всех, всех».

Я была слишком слаба, чтобы шевелиться, только слезы текли по лицу. Минка вытерла их и начала одевать меня. Нам надо было идти дальше.

Узкие дороги на Нерунге опустели. С последним немецким грузовиком мы доехали до Готенхафена, а оттуда на моторном катере до Любека.

Здесь я похоронила мою верную Минку. Она отдала все силы, заботясь обо мне. Почти не ела, почти не спала. Она много раз спасала мне жизнь.

Твою жизнь спасти было невозможно, мой сын. Ты — один из целой армии тех сыновей, которых поглотила война, и ни одна мать никогда не забудет этого».

Научная комиссия Федерального правительства пишет: «Полыньи во льду, воздушные атаки русских и бомбежка, а также холод, голод, жажда и чрезмерное напряжение сил стоили жизни многим людям во время бегства по льду». Одним из них был сын Евы Б. Очень многие люди, пришедшие к берегу Хаффа из всех областей Восточной Пруссии, все же смогли спастись, уйдя по льду. Научная комиссия оценивает число беженцев, перешедших в январе и феврале Фрише Хафф, примерно в 450 тысяч человек.

Вильгельм Кнолль, тогда окружной архитектор восточнопрусского округа Замланд, вспоминал: «В конце февраля переправлялись последние колонны из Хайлигенбайльского котла. Казалось, само Небо сострадало беженцам в их ужасных бедствиях. Лед держался, пока последние повозки не достигли спасительного Нерунга. Затем в одно утро, когда наступили теплые весенние шторма, лед исчез, а с ним и все беды, которые лежали на нем».

Беженцы, добравшиеся по хрупкому льду до Нерунга, на время оказались в безопасности. Но бедствия их на этом не закончились. По правой стороне дороги, которая вела через Фрише Нерунг от Нойтифа на востоке в Данциг, стоял лес, по левой стороне поблескивала вода Фрише Хафф, и холодный ветер с северо-востока поднимал небольшие волны. Дорога была такая узкая, что рядом едва могли проехать две повозки. Теперь дорогу размыло; она была изборождена глубокими воронками. Вся дорога до горизонта была заполонена повозками большой колонны немцев, которые бежали от Красной Армии из Восточной Пруссии. Они перешли через Хафф и теперь шли дальше, большинство в Данциг на западе, многие в Нойтиф на востоке Нерунга, откуда паромы переправляли беженцев в порт Пиллау. Фрау Лотте Эрих, бежавшая с детьми из Зенсбурга, Восточная Пруссия, вспоминала: «О эта дорога Нерунга! Наверное, это было самое жуткое переживание за все время нашего бегства. Правда, там была еще и другая дорога, но ее оставили для вермахта. Повозок было немыслимое количество, они ехали вплотную одна за другой, поэтому возникало гораздо больше заторов и пробок, чем на льду. Это бесконечное ожидание делало поездку действительно невыносимой. Снова яма, снова глубочайшая грязь, снова подъем. Мы проходили за целый день не больше трех-пяти километров, и «Ух-юх, ух-юх» — этот хриплый, неистовый и одновременно исполненный страха окрик, которым крестьянин погонял лошадей, — навечно останется в моей памяти».

Многие беженцы терпели нужду. За ломоть хлеба требовали — и платили — 50 марок. Под деревьями, защищавшими от ветра, горели маленькие костры. Голодные люди жарили куски мяса, вырезанные из околевших лошадей. По обочине длинной дороги к портам — остатки крушения человеческих судеб: матери, потерявшие своих детей, бьются в припадках крика; матери с помутившимся рассудком, бросившие своих маленьких детей в воду Хаффа. Фрау Хильдегард Аминде из Алленштайна вспоминала: «Это был ужасный путь. Солдаты с окровавленными культями стояли на дороге и просили крестьян взять их с собой. Но мало кто сжалился над ними».

В Кальберге, курортном местечке на Нерунге, фрау Эрих отправилась на поиски хлеба для своих голодных детей, — безрезультатно. В окружной администрации в это утро возник бунт. Одна женщина кричала: «Убить мало коричневых псов! Если бы русские были здесь, наши дети по крайней мере не голодали бы!» Фрау Аннемари Книп вспоминает Кальберг: «Начался голод. На восемь мужчин выдавали л ишь немного сухарей». Фрау И.К. из Гумбиннена обнаружила в Кальберге на пляже, на берегу Балтийского моря, стариков — и женщин, и мужчин. Они лежали на одеялах, овеваемые морским ветром, и ждали смерти. Силы покинули их. И еще одна картина, увиденная на балтийском курорте, на всю жизнь отпечаталась в памяти фрау И .К.: перед пляжным ангаром стояла одинокая детская коляска. Женщина заглянула в нее. Под подушкой лежал мертвый ребенок. Фрау И.К.: «Наверно, мать оставила его, потому что уже ничем не могла ему помочь».

Фрау Аннемари Книп и люди из колонны из Лошкайма 19 дней добирались от родных мест до Данцига. Было воскресенье, когда они вступили в большой старый город на Висле. Данциг казался мирным. На улицах гуляли люди, некоторые подносили беженцам горячий кофе. Раздавали масло и хлеб. Фрау Лотте Эрих с детьми пришла в Данциг на 24-й день своего бегства из горящего Зенсбурга. Мать и сыновей отправили в лагерь для эвакуированных, переполненный беженцами. Еды было мало, не было ни кроватей, ни даже соломенных тюфяков. Люди спали на стульях.

Тысячи беженцев, которые пересекли Хафф, повернули на Нерунге на восток, в Нойтиф. Там, напротив порта Пиллау, отделенного лишь узкой протокой, люди, стоя на льду под снегом, ожидали лодок и паромов, которые должны были доставить их в порт, откуда уходили большие суда на запад. В Нойтифе люди вынуждены были оставить то, что нельзя было взять на суда: лошадей, повозки, мебель, домашнюю утварь. Снова громоздилось кучами имущество тысяч людей. Между повозками и в небольшой роще неподалеку — тысячи лошадей, бесхозных, голодных, брошенных па произвол судьбы Окружной архитектор Вильгельм Кнолль увидел в леске Нерунга, как крестьяне укладывали в дубовые сундуки одежду и посуду и «закапывали их в надежде, что при счастливом исходе последней битвы в Восточной Пруссии смогут вернуться и достать потом свои сокровища».

Из огороженного и охраняемого бункера в Нойтифс наблюдал за нескончаемым потоком беженцев, лошадей и повозок, за потоком восточнопрусских бедствий тот самый человек, который нес ответственность за эти бедствия: гауляйтер и комиссар обороны Эрих Кох. Он бежал на Нерунг из своей столицы Кёнигсберга, уже взятого Красной Армией'. Корабли для него уже стояли наготове, был даже самолет. Губитель Восточной Пруссии надеялся на чудо — как и крестьяне, зарывшие свои сундуки в лесу. Тем временем десятки тысяч людей гибли.

1 Красная армия взяла Кёнигсберг штурмом 9 апреля 1945 г. — Прим. пер.

5. Балтийское море

Великий подвиг военно-морского флота

Электричества не было уже давно. Поэтому фрау Кэте Павел упаковывала в рюкзак провизию для долгого путешествия при свете почти догоревших свечей: два фунта сахара, два стаканчика мармелада, 200 грамм сухарей и два пакетика крупы. Потом она побежала на вокзал Раушена, населенного пункта на Земландском полуострове севернее Кёнигсберга. Вдали раздавался грохот пушек. Красная Армия орудийным огнем и танковыми атаками теснила немецкий фронт, протянувшийся вдоль берега Восточной Пруссии; немецкие войска стойко защищали эту узкую полоску земли. Фрау Кэте Павел села в поезд, набитый сотнями женщин, детей и стариков. Целью короткой поездки по железной дороге был маленький порт Нойкурен на берегу Балтийского моря.

Ночью на территории порта собрались сотни людей, снег лежал по щиколотку, был сильный снегопад, все промокли. В темноте дети теряли родителей, тут и там слышался жалобный плач, а иногда лишь слабое поскуливание, крики «мама!», и над всем этим — опять грохот пушек, горизонт разрывают молнии из стволов орудий, вдали пламя горящих домов взмывает в небо. Люди в порту прислушивались к шуму моря, они видели, как светятся в темноте «барашки» прибоя, они застыли во мраке, охваченные страхом.

Однако морская болезнь, холод и непредсказуемое пугающее море казались беженцам не такими страшными, как то, от чего они убегали. На дорогах Восточной Пруссии танки Красной Армии преследовали колонны беженцев, направлявшиеся в те дни к побережью, и так близко подошли к одной из них, что матери на ходу выбрасывали из повозок своих детей, умерших в пути от переохлаждения. Никто не осмеливался остановиться хоть на мгновение, чтобы уложить мертвых в снегу. Настолько велик был страх.

Около полуночи фрау Кэте Павел попала на рыболовный катер в порту Нойкурена. Матерей с детьми отвели в грузовой трюм. Катер снялся с якоря и пошел в открытое море. В грузовом трюме какая-то женщина запела: «Кто просит править любимого Бога». Остальные беженцы на борту судна тоже запели. Глухо звучали голоса из трюма судна и уносились в темную ночь над морем.

В эти январские и февральские дни 1945 года сотни тысяч немцев находились на пути к Балтике, и еще сотням тысяч предстояло последовать за ними. Неслыханно быстрое наступление Красной Армии в восточной Германии отрезало сперва сухопутное сообщение между Восточной Пруссией и рейхом, потом шоссе и железнодорожные пути между Восточной Пруссией и Померанией, и, наконец, население Померании тоже оказалось в кольце. Но портовые города и их защитники продержались дольше, чем сухопутный фронт. Последний опорный пункт немцев на восточном побережье Балтики капитулировал лишь в день общей капитуляции немецкого вермахта, 8 мая 1945 года, около полуночи.

Катер, на который села в Нойкурене фрау Кэте Павел, направлялся в большой порт Пиллау, на выходе Фрише Хафф в Балтийское море. Фрау Павел сообщает: «В Пиллау мы должны были ждать больших кораблей, которые увезли бы нас на запад. Мы стоим целый день в порту, в грязи, нас тысячи, и все ждут. После ночного обстрела Пиллау представляет собой безотрадную картину. Всюду осколки стекла., грязь и экскременты».

Житель Пиллау А.С. наблюдал в те дни прибытие беженцев по суше и по морю. Он сообщает: «Голодные, замерзшие чуть ли не до смерти, затравленные и измученные безумным страхом, многие почти с помутившимся рассудком, другие отупевшие и безразличные ко всем кошмарам и треволнениям, при себе — лишь самое необходимое, родственники не всегда вместе, старые родители брошены, дети замерзли в пути и погребены в снегу по обочинам дорог. Оставались еще у матерей какие-либо чувства или смерть ребенка уже означала для них только облегчение бремени?»

В порту Пиллау, между набережной, где она вертикально уходит в воду, и пакгаузом на заднем плане, вплотную друг к другу теснились люди — тысячи мужчин, женщин, детей. Они стояли там дни и ночи напролет. Они замерзали. Термометр показывал минус 20 градусов. Маленькие дети и пожилые люди умирали от переохлаждения. Выжившие не трогались со своего места на набережной порта. Они ждали спасения, которое должно было прийти с моря.

Спасение пришло: моряки немецкого военно-морского флота, крейсера, эскадренные миноносцы, торпедные катера, тральщики, грузовые баржи, транспортные суда и сотни торговых кораблей. В годы Второй мировой войны немецкий военный флот одержал победы во многих сражениях: у Исландии, у Англии, в Северном море, в Атлантике между Америкой и Европой, в Тихом океане. Но, наверное, самый великий свой подвиг офицеры и матросы военно-морского и моряки торгового флота совершили в эти последние месяцы великой войны. Корабли, выплывшие из тумана Балтики и направившиеся к ее берегам, означали для застывших на набережной людей последнюю надежду, последнюю возможность избежать мести Красной Армии, насилия, плена и смерти.

Но никогда здесь не оказывалось достаточно судов, чтобы вывезти всех беженцев. И каждый корабль, покидающий порт, мог оказаться последним. Отчаявшиеся люди на набережной любыми способами пытались сесть на какое-нибудь судно. Толкотня и давка, яростные крики, тычки и толчки; в ход шли и кулаки, и пинки — одним словом, кулачное право.

Матери с маленькими детьми на руках боялись, что младенцы будут попросту раздавлены напирающими людьми. Некоторые женщины бросали своих детей в воду, когда шлюпка вот-вот должна была пристать к берегу, — в надежде, что уж ребенка-то вытащат и возьмут в лодку, а заодно найдется место и для матери.

Случалось, мать, очнувшись от тяжелого сна, уже не находила своего ребенка. Солдаты-дезертиры подбирали чужих детей и пытались попасть на какое-нибудь судно, используя их как «пропуск».

Многие семьи оказались разлучены: кому-то из родственников удавалось пробиться к краю причальной стенки, кому-то нет. Бывало и так, что детей постарше и подростков выносило людской волной на сходни, а их матери уже не попадали на борт — матросы спешно перекрывали доступ на корабль, потому что он был переполнен до отказа и даже больше.

Фрау Кэте Павел почти невероятно повезло. Еще в день своего прибытия в Пиллау она села на большой войсковой транспорт «Сент-Мало». Корабль направлялся в порт Данциг-Готенхафен, примерно в 50 морских милях от Пиллау. В этом порту фрау Кэте Павел вынуждена была сойти на берег. Транспорт пошел обратно на восток, в Пиллау, чтобы снова взять на борт людей и снова идти на запад, в Данциг-Готенхафен. Беженцы в Данциг-Готенхафен ожидали судов, на которых им предстояло преодолеть последний этап долгого пути на запад.

Фридрих фон Вильперт, тогда адъютант командующего в Данциге, описывал, что представлял собой город зимой 1945 года: «Ледяной ветер поднимал снежные вихри над Данцигом, была метель. Наступил вечер; дорога к порту, длиной в километр, была усеяна до предела усталыми, отчаявшимися людьми, сидящими в снегу, потому что они не могли идти дальше. В основном это были женщины и дети, они сидели на своих чемоданах и рюкзаках и ждали какой-нибудь помощи. Другие тянули на веревке мешки со своими пожитками, санки. Эта трагедия была тем более потрясающей, оттого что тут и там слышался лишь тихий плач, а кроме этого — только свист и завывание ледяного ветра».

В Данциге фрау Кэте Павел засомневалась, плыть ли ей дальше на запад или положиться на судьбу и отдаться на милость победителей. Среди беженцев ходили слухи о жутких катастрофах в Балтийском море, о гибели судов, о тысячах погибших, и ее страх перед морем возрос до степени ужаса. Официальных донесений обо всем этом не было. Власти скрывали информацию, которая могла бы вызвать панику среди беженцев.

30 января 1945 года, в 12-ю годовщину захвата власти национал-социалистами, огромный лайнер «Вильгельм Густлов» водоизмещением более 25 тысяч тонн вышел из Данциг-Готенхафена. На борту находилось около тысячи военнослужащих 2-й учебной дивизии подводного флота и примерно 4—5 тысяч беженцев. Уже взяв курс на выход из порта, корабль принял на борт дополнительное число беженцев. Из маленьких шлюпок женщины и дети карабкались на отвесный борт по сеткам и веревочным штормтрапам. В 21.20 того же дня, 30 января, судно оказалось перед торпедными аппаратами советской подводной лодки «С-13» под командованием капитан-лейтенанта Александра Маринеско. Русская подлодка выпустила по кораблю три торпеды, и все они поразили цель. В советских изданиях нападение на «Вильгельм Густлов» описывается так: «Воздух задрожал от мощного троекратного взрыва. Одна торпеда поразила фашистский транспорт на уровне передней мачты, другая попала в середину судна, третья под кормовую мачту. Это был лайнер «Вильгельм Густлов» с 6100 гитлеровцами на борту, которые эвакуировались из учебного центра гитлеровского флота Готенхафена».

«Вильгельм Густлов» затонул через 70 минут; около 5000 человек погибли, 904 удалось спасти. Температура воздуха была ниже нуля, вода холодна как лед. Многие люди, которых спасли с тонущего корабля живыми, через короткое время умерли от переохлаждения. А некоторые умерли фактически от страха.

Два матроса «Густлова» рассказали об одной спасенной женщине. В спасательной шлюпке она пришла в себя, огляделась, словно что-то искала, а потом, плача, всхлипывая и в конце концов перейдя на крик, рассказала, что с ней случилось. Когда торпеды попали в судно, оно содрогнулось, и ее старшего ребенка убило тяжелым чемоданом. Выбираясь из трюма корабля наверх, женщина потеряла и второго ребенка — его задавили в толпе мечущихся в дикой панике людей. Третий ребенок был у нее на руках, когда она выбралась на палубу тонущего «Густлова». Был сильный ветер, и большие волны захлестывали судно. Одной такой волной ребенка вырвало из рук матери и унесло в море. Женщина рассказала о смерти своих детей и вскоре, еще в шлюпке, умерла.

Беженцы ютились в пакгаузе Данциг-Готенхафена; перед ними было море, за ними — русские. Они выбрали море.

Гибель «Вильгельма Густлова» не остановила немецких моряков военного и торгового флота. Необходимо было продолжать спасательные мероприятия, иначе миллионы мирных немецких граждан были бы отданы на растерзание русским. И транспортировка по морю продолжалась. Уже через два дня после затопления «Густлова», 1 февраля 1945 года, тринадцать судов с 27 тысячами беженцев покинули пристани Данциг-Готенхафен. В дни после катастрофы только один пароход «Потсдам» перевез в безопасное место около 50 тысяч человек, совершив пять рейсов.

Фрау Кэте Павел в Готенхафене села на пароход «Гамбург». Она рассказывала: «Здесь, наконец, раздали нормальную еду, обед из одного блюда, так что мы смогли подкрепиться». «Гамбург» доставил беженцев в Зассниц на острове Рюген. Оттуда можно было ехать по железной дороге на запад и на юг.

Живые оставляли за собой мертвых.

Катастрофы в Балтийском море повторялись как в деталях, так и по сути. Жительница Кёнигсберга Ева Кукук во время бегства на запад оказалась на большом старом пароходе «Консул Корде» водоизмещением не одну тысячу тонн, который шел в Варнемюнде. В 12 часов пополудни 7 февраля 1945 года, когда до порта назначения оставалось около 15 морских миль, пароход наткнулся на дрейфующую мину. Он получил пробоину и затонул в течение восьми минут. Фрау Ева Кукук рассказывала: «При взрыве зазвонил аварийный колокол, и звон его разнесся над морем. Никогда не забуду картину, представшую моим глазам: прислонясь к стене, я увидела свою знакомую из Инстербурга — у нее была кровавая рана на лбу, и она безмолвно, остолбенело смотрела на море. На борту находилось примерно 285 человек, но спаслись только 30».

В первой половине дня 9 февраля у причала Пиллау стояло судно «Генерал фон Штойбен» водоизмещением более 15 тысяч тонн. В портовом городе тысячи беженцев и тысячи раненых немецких солдат все еще ожидали транспорта на запад. Тяжелораненых перенесли на судно на носилках, легкораненые солдаты сидели везде, где только можно. Затем на судно перевели тысячу беженцев. В полдень 9 февраля «Генерал фон Штойбен» взял курс на запад. Около полуночи того же дня судно уже находилось западнее Штольпе-Банки, отмели в Балтийском море, всего в нескольких морских милях от того места, где был торпедирован «Вильгельм Густлов». В эту ночь капитан-лейтенант Александр Маринеско с подлодкой «С-13» снова вышел на охоту в районе Штольпе-Банки. В 0.50 по среднеевропейскому времени «Генерал фон Штойбен» попал в перекрестье перископа подводной лодки Маринеско. Подлодка выпустила по пароходу две торпеды. «Генерал фон Штойбен» затонул в течение семи минут, 3000 человек погибли, спасти удалось 600.

Среди выживших был раненный в голову солдат Франц Хубер. Он рассказывал: «Было совершенно темно и ужасно холодно. Я пытался забраться на самое высокое место в надежде, что эта часть корабля последней уйдет под воду. Я долго сидел там один в темноте, до меня доносились крики. Я слышал, как где-то в унисон пели «Отче наш». Редко приходилось мне слышать столь слаженное пение, и едва ли доведется когда-нибудь услышать нечто подобное».

Но даже вторая за 10 дней крупная катастрофа на море не повлияла на планы немецкого флота по спасению людей из восточных областей рейха. Гроссадмирал Карл Дёниц, главнокомандующий военно-морского флота, заявил: «Важнее задействовать все имеющиеся в распоряжении средства и при этом смириться с некоторыми возможными потерями, чем вообще отказаться от эвакуации раненых. На сегодняшний день эвакуировано 76 тысяч раненых, так что потери составляют лишь незначительный процент».

И не только раненых: только за февраль 1945 года корабли военно-морского флота и немецкие торговые суда вывезли более полумиллиона беженцев из восточных областей, завоеванных русскими, и из районов ожесточенных боев. Научная комиссия Федерального правительства, полностью признавая заслуги немецких моряков, описывает, например, ситуацию в Пиллау: «Первые суда с беженцами покинули Пиллау 25 января, а к 15 февраля было эвакуировано по морю уже 204 тысячи беженцев. Бегство в Пиллау оказалось спасительным для сотен тысяч».

Это было время штормов уходящей зимы. Многие корабли, переправлявшие беженцев на запад, представляли собой всего лишь небольшие суденышки: катера или моторные лодки. Их качало от ветра и волн, захлестывало брызгами. Беженцев, вынужденных оставаться на палубе, то и дело окатывало ледяной водой, которая немедленно замерзала. Суда всегда были перегружены. Одно суденышко, рассчитанное на 50 пассажиров, перевезло на запад 300 человек.

Сотни тысяч были спасены, однако многие из тех, кто стоял, полный надежд, на набережной Пиллау, погибли. А некоторые, попав на корабль, избежали «прицельного» возмездия со стороны советских солдат, но не слепого рока. Корабль «Андрос» водоизмещением около трех тысяч тонн 6 марта отдал швартовы в Пиллау. На борту было примерно 2000 беженцев, и среди них фрау Анна Кюсель из Гумбиннена в Восточной Пруссии и одна ее хорошая знакомая. 12 марта, после трудного рейса в шторм и бурю, судно встало у входа в порт Свинемюнде. Люди на корабле, в основном женщины и дети, вышли из трюма на палубу; их глазам предстал город, окутанный дымкой весенней зелени. Мужчины на набережной приняли концы и пришвартовали их к причальной тумбе. Открыли двери, выдвинули сходни; первые беженцы сошли с корабля. В этот миг к городу приблизились 700 четырехмоторных бомбардировщиков англичан и американцев. Взвыли сирены. Фрау Анна Кюсель помчалась в бомбоубежище, оборудованное в порту. Ее знакомая осталась на борту. Бомбардировщики сбросили на порт и город Свинемюнде почти 1500 тонн бомб. Бомбы поразили семь судов, стоявших в гавани, и в их числе «Андрос».

Впоследствии фрау Анна Кюсель написала письмо мужу той женщины, с которой они вместе плыли из Пиллау в Свинемюнде. В письме она рассказала: «Одна бомба падала с таким невообразимым грохотом, что пришлось крепко держаться, чтобы не упасть. Наверно, это она попала в «Андрос». Три четверти часа продолжался страшный налет. После отбоя тревоги я вышла с дрожью в коленях, и тут перед мной предстала кошмарная картина.

Корабль затонул, та часть его, где находились Ваша жена и я, получила прямое попадание и почти полностью ушла под воду». Фрау Кюсель закончила свое письмо вдовцу: «Никого уже нельзя было спасти. Это был настоящий кошмар, позвольте мне не описывать подробностей. Я никогда не забуду этого». Во время этого воздушного налета на Свинемюнде только на одном «Андросе» погибли 570 человек — были убиты осколками, сгорели или захлебнулись, так как через огромные пробоины вода залила нижние, переполненные беженцами помещения корабля.

В марте 1945 года единственным спасением для немцев с востока оставались уже только порты. Красная Армия прошла по Восточной Померании, достигла устья Одера у Штеттина и отрезала сухопутные дороги на запад. Наступление Советов в Померании и Западной Пруссии вынудило к бегству сотни тысяч людей. Все они спешили в Данциг — на повозках или пешком, иногда на грузовиках, автобусах или по железной дороге.

Колонну беженцев, в которой ехал крестьянин Вильгельм Екель из Западной Пруссии, разгромили русские танки. Люди побежали на хутор, советские солдаты бросились грабить повозки, насиловали женщин. Казалось, бегство закончилось. Вильгельм Екель рассказывал о том, как ему все-таки удалось добраться до Готенхафена: «Ночью раздался стук в окно. Немецкие солдаты! Одна танковая дивизия прорывалась в Данциг». Беженцы собрались с силами и тронулись в путь. Немецкие танки охраняли колонну со всех сторон. Вильгельм Екель: «Колонна ползла по полям и лесам под тяжелейшим вражеским обстрелом, окруженная танковыми стволами, как ощетинившийся еж. Из-за тяжелейших боев мы продвигались очень медленно. Снаряды взрывались среди повозок, люди и лошади гибли, повозки разваливались на куски, но колонна все-таки шла вперед». Немецкие солдаты все же провели своих подопечных в Данциг. Фрау Шарлотта Дёллинг из Бютова, Померания, бежавшая со своими детьми, рассказывала о том, как было страшно и как бедствовали люди в Данииг-Готенхафене:

«Женщины и дети лежали рядом друг с другом в огромных залах, сидели на своих узлах, ожидая, бранясь и почти потеряв надежду. Уже несколько суток они ждали какой-нибудь корабль. С каждым днем людей здесь становилось все больше, а возможностей уехать отсюда — все меньше». Фрау Дёллинг сообщала о том, как распределялись билеты, с которыми беженцы могли попасть на суда: «Люди напирали так, что в этой толпе невозможно было даже узнать у кого-нибудь, выдают ли вообще билеты. Это просто не имело смысла. Многие матери бились в судорогах от крика, их дети цеплялись за них. Я была в ужасе и совершенно упала духом».

Для тех, кто находился в Данциге, срок, остававшийся до прибытия Красной Армии, казалось, был отмерен, и он был слишком короток, если учесть, что речь шла о сотнях тысяч людей. Чтобы спасти этих людей от беды, их спасателям требовалось больше судов и больше времени.

Больше судов? Да. Все суда военно-морского флота, которые только имелись в наличии, были откомандированы в район Данцига. Эвакуацию беженцев из Пиллау на некоторое время приостановили.

Больше времени? Да. Артиллерия кораблей немецкого военно-морского флота и зенитная артиллерия ВМФ вмешались в боевые действия армии против советских войск, подступающих к крепости Данциг-Готенхафен. С многокилометрового расстояния они стреляли в невидимого для них противника. Артиллерийские наблюдатели на земле направляли огонь тяжелой корабельной артиллерии крейсеров и эсминцев на стремительно приближающиеся русские танки и места сосредоточения русских орудий. Тяжелые залпы задержали продвижение русских на несколько дней.

Фридрих фон Вильперт сообщал об успехе зенитной артиллерии ВМФ при обороне Данциг-Готенхафена: «Русские пленные из 1-го гвардейского танкового корпуса сказали мне, что в наступлении на Данциг-Готенхафен участвовало 35 танков из 17-й бригады. Тогда еще в каждом батальоне оставалось от 10 до 12 танков (из первоначальных 20). Теперь в их батальоне только три исправных танка, а 16-я бригада, которая наступала на Данциг-Готенхафен вместе с 17-й, полностью уничтожена». В один-единственный день немецкие военные корабли под Данцигом и Готенхафеном произвели по русским наступающим танковым клиньям и русским позициям 5600 выстрелов из 120-мм орудий и 19 000 — из 105-мм орудий.

Ожесточенная борьба немецких солдат на кораблях и на суше удерживала советские войска на протяжении многих недель, и за эти недели удалось переправить по морю на запад более 300 тысяч человек — раненых, женщин, детей, стариков.

Тысячи беженцев были вывезены на шлюпках из Готенхафена и Данцига на полуостров Хела — кусок суши, где в ближайшие недели решилась судьба многих жителей немецкого Востока.

Но немцы не могли долго противостоять советским войскам — у русских было слишком много танков, солдат, орудий и резервов, как на всем протяжении длинного Восточного фронта, так и на Западном фронте. 24 марта на город Данциг, бывший немецким уже более 700 лет, а теперь превращенный в руины, были сброшены листовки.

В листовках говорилось: «Генералы, офицеры и солдаты 2-й Немецкой армии! Мои войска вчера 24 марта взяли Сопот, ваша окруженная группировка расколота на две части. Наша артиллерия обстреливает порты Данцига и Гдыни. Железное кольцо моих войск сужается вокруг вас все больше. В этих обстоятельствах ваше сопротивление бессмысленно и только приведет к вашей гибели и гибели сотен тысяч женщин, детей и стариков. Я требую от вас незамедлительно прекратить сопротивление и сдаться в плен. Всем пленным я гарантирую жизнь и сохранность личной собственности. Все офицеры и солдаты, которые не сложат оружие, будут уничтожены при предстоящем штурме. На вас ляжет вся ответственность за жертвы среди мирного населения». Под этим текстом стояла подпись — Константин Рокоссовский, маршал Советского Союза, командующий войсками 2-го Белорусского фронта. Немного дней спустя стало ясно, какой жребий уготован женщинам и детям, ради которых немецкие защитники Данцига должны были сдаться.

Данциг не капитулировал, Красная Армия в режиме ускорения усиливала орудийный огонь и авиационные налеты на город, пока это не превратилось в какое-то безумие. Фрау Клара Зайдлер из Данцига вспоминала о тех днях в старом городе: «Наш сосед уехал со своей упряжкой. В его повозку попала авиабомба. Его родные не нашли никаких останков — даже нечего было похоронить. Герр Маковке умер от разрыва сердца. На кладбище его несли чуть ли не галопом — из-за непрекращающегося артиллерийского обстрела, и потом жена и дочь, крадучись, ползком, вернулись назад. Из бункера выбирались горящие люди — словно живые факелы. Улица была завалена чемоданами, верхней одеждой; горящие люди, скорчившись, лежали повсюду, умирающие или уже мертвые».

25 марта в этот «огневой колокол» над Данцигом вошел пароход «Убена» водоизмещением 9500 тонн, который в мирное время совершал рейсы на немецкой Восточноафриканской линии. Капитан Ланкау направил свое судно в порт, где уже рвались снаряды русской артиллерии и минометов. Он так объяснил причину этого своего поступка: «На набережной было черным-черно от людей. Я намеревался взять с собой всех, сколько смогу. Мы даже подвесили большие грузовые сети на борта, люди карабкались по ним, как кошки. Даже при отплытии беженцы лезли по сетям на борту, облепляя его плотными гроздьями, это было ужасно».

В те часы, когда капитан торгового судна рисковал жизнью — и своей, и экипажа, — чтобы спасти женщин и детей, небольшой пароход под названием «Нойфарвассер» незаметно вышел из порта Данцига. На борту не было беженцев, хотя там нашлось бы место для нескольких сотен человек. На этом пароходе гауляйтер Альфред Форстер плыл к безопасному полуострову Хела. Только под угрозой орудий одного военного корабля Форстер согласился взять на борт людей с перегруженной шлюпки и доставить их на Хела.

Над городом Данцигом и двумястами тысячами людей, которым либо не удалось бежать на запад, либо они больше боялись моря, чем русских, пронеслась буря, обещанная маршалом Рокоссовским: убийство и насилие, огонь и пытки.

Фрау Клара Зайдлер сообщала Научной комиссии правительства Германии: «Одна молодая женщина с тремя маленькими детьми бросилась было в подвал, когда ее схватила целая банда. Дети кричали: «Мамочка, мамуля!» Тогда один русский взял и убил детей, всех троих. Никогда не забуду этого. Мать многократно изнасиловали, после чего она поползла к реке, чтобы утопиться. Ходить, идти прямо, она не могла».

Одна женщина из Данцига, как сообщила та же фрау Зайдлер, оказала сопротивление красноармейцу, который хотел изнасиловать ее двенадцатилетнюю дочь. Солдат застрелил и мать, и дочь. Фрау Бригитта Пайян из Данцига дала такие показания: «В мгновение ока меня окружила целая банда, выхода не было. Я беспомощно металась, меня преследовали со всех сторон. В соседнем доме Серые Сестры¹ держали богадельню, одна из них взяла меня к себе, одела в старое длинное пальто и спрятала среди стариков в подвале. Настала кошмарная ночь. Много часов подряд я слышала крики женщин, девушек, Серых Сестер о помощи. Снова и снова входили русские в подземный коридор, выискивая все новые жертвы».

Так в Данциге повторилось то же, что до этого происходило в Восточной Пруссии, Померании, Силезии и чему еще предстояло произойти в бесчисленных немецких городах и деревнях.

В те дни немецкие дивизии на Восточном фронте, сильно сократившиеся в численности, разбитые, плохо снабжаемые боеприпасами и оружием, давно уже не рассчитывали ни на какую победу, но в портах и на побережье солдаты держались с неслыханной стойкостью и храбростью — исключительно ради женщин и детей.

¹ Монахини ордена Св. Франциска Ассизского. — Прим. пер.

Данциг пал, но в восточнопрусском Земланле немецкие части отражали все усиливающиеся атаки десятикратно превосходящего противника—дивизий 3-го Белорусского фронта. Поэтому порт Пиллау оставался свободным, и оттуда можно было отправлять беженцев. Кроме того, немцы все еще удерживали узкую полоску суши — Фришен Нерунг и долину Вислы. От Нерунга и из долины беженцы переправлялись на Хела на маленьких лодках, паромах и понтонах. На оконечности полуострова Хела, который выдается далеко на восток в Данцигской бухте, беженцы грузились на большие суда, идущие на запад. Каждый выигранный немецкими солдатами день означал свободу, невредимость, неприкосновенность, а часто и саму жизнь для десятков тысяч женщин, детей и раненых.

Но русские не собирались отказываться от добычи, которая, казалось, была уже у них в руках. Подлодки, бомбардировщики, штурмовики продолжали нападать на суда, идущие на запад.

Учитель Отто Фрич из Кёнигсберга бежал вместе с женой, дочерью и тремя маленькими внуками в окрестности Пиллау. За первые четыре недели бегства умерли его жена и младшая внучка. 11 апреля 1945 года учитель, его дочь и двое оставшихся внуков стояли в порту Пиллау. Вчетвером они поднялись на большой, водоизмещением почти 900 тонн, пароход «Карлсруэ», которому тогда уже было сорок лет. Первая остановка судна была на Хела. Там пароход встал на якорь и взял еще беженцев и нескольких солдат. На следующий день он отплыл с караваном судов, охраняемым военными кораблями. Но старый пароход делал семь узлов, едва тринадцать километров в час, и скоро отстал от конвоя.

Русские самолеты-торпедоносцы застали «Карлсруэ» вблизи Штольпмюнде в Померании и атаковали его торпедами. Одна из них попала в середину еле тащившегося парохода. Судно развалилось на две части и затонуло за несколько минут. Во время налета учитель Отто Фрич стоял на палубе «Карлсруэ» вместе с дочерью и обоими внуками. Он рассказывает: «Мы упали в воду. Я крепко держался за спасательный плот, и меня спас тральщик № 243. О судьбе дочери и детей мне было ничего не известно».

После того как Отто Фрича вытащили, он бросился искать своих родных. Он всматривался в лица всех детей и женщин. Прошло немало времени, пока он обнаружил водном помещении корабля своего внука двух с половиной лет; матросы закутали его в одеяло, чтобы согреть. Спасители рассказали деду: «Ребенок сидел верхом на коротком бревне. Он крепко держался обеими ручонками и плакал от страха». Второй внук Отто Фрича и его дочь утонули в Балтийском море, как и 850 из тысячи пассажиров «Карлсруэ». Деда и внука доставили на военном корабле в безопасную Данию.

15 апреля полковник Эберхард Шёпфер набросал в записной книжке пару строк: «Вновь прибывшие: 18 000 раненых, 33 000 беженцев и 8000 бойцов фольксштурма». Полковник, бывший комендант взятого русскими города Эльбинга, теперь нес службу на полуострове Хела, на этой полоске земли, ставшей в последние недели войны за немецкий Восток самым большим перевалочным пунктом беженцев в рейхе. До войны на Хела жили всего лишь несколько рыбаков, теперь здесь скопилось почти 400 тысяч человек, а перед Хела изо дня в день собирались дюжины судов, чтобы переправлять на запад беженцев, раненых и солдат, которые уже не были нужны для защиты полуострова. В домах на Хела можно было разместить лишь ничтожно малое количество людей. Остальные выкапывали себе землянки в дюнах, спали под одеялами и в палатках.

Но люди на Хела чувствовали себя в безопасности. Полковник Шёпфер вспоминал: «Трогательно было наблюдать, с каким чувством защищенности, да что там — счастья большинство людей ступали на землю Хела. Бедные, они не имели ни кола ни двора, многие дни их носило по дорогам Восточной и Западной Пруссии. В Земланде, на Фришен Нерунг или где-нибудь в Данцигской низменности они запрыгивали в шлюпки и переправлялись на Хела. А здесь все страхи — и страх смерти, и страх Сибири — рассеивались в одну ночь. То, что впереди еще ждали опасности и тяжелые испытания, что беда еще могла прийти в любую семью, понимали лишь очень немногие из тех, кто высадился на Хела».

С материка, от Данцига, советские войска обстреливали Хела из дальнобойных орудий и беспощадно забрасывали бомбами с атакующих бомбардировщиков. Научная комиссия Федерального правительства пишет: «Постоянные воздушные налеты русских на Хела не только вызывали большие потери среди солдат и мирного населения из-за их невообразимой скученности, но и до крайности затрудняли эвакуацию».

Полковник Шёпфер сообщал: «Какая ужасная участь постигла тех несчастных, которые во время отправки попали под налет авиации. Не избежать было того, что при переходе со сходней в маленькие шлюпки семьи разлучались. Например, мать была уже в пути к большим кораблям, а ребенок еще дожидался на молу следующей шлюпки. А потом начинался воздушный налет, и какая-нибудь из перегруженных шлюпок шла ко дну или транспортный флот вынужден был выходить в открытое море, загруженный лишь наполовину, — и тогда начинался настоящий кошмар. Дети бегали и искали матерей, женщины звали детей и оплакивали родных, которые у них на глазах погибли ужасной смертью в волнах».

В дюнах на Хела солдаты рыли братские могилы, каждый день новую. Дважды в день совершалось погребение, когда 30 покойных, когда 50, когда сто. В редкие и короткие моменты временного прекращения огня русской артиллерии священники читали молитву, бойцы похоронной команды засыпали покойных песком, ставили кресты из веток, клали несколько цветков. Такой была на Хела весна 1945 года.

А самой большой могилой оставалось море.

16 апреля на рейде Хела бросил якорь теплоход «Гойя», построенный всего три года назад, примерно 5000 тонн, быстрый, современный. В тот день это было самое большое судно у полуострова. Стояла хорошая погода. Солнце уже пригревало, море было спокойное, небо ясное. Погрузка беженцев, раненых и солдат началась ранним утром. Но для русских бомбардировщиков корабль был столь же желанной целью, что и для беженцев. Соблазнительно большой, он покачивался на синих волнах Балтийского моря. Трижды повторялись атаки бомбардировщиков, их отбрасывали зенитным огнем, но все-таки одна бомба попала в «Гойю». Корабль был ранен, но не убит. Погрузка пошла быстрее, люди торопились, с боем захватывали штормтрапы и сетки для погрузки, твердо держались на платформах подъемника, который переносил их из шлюпки на палубу корабля.

Вечером этого дня, 16 апреля, на «Гойю» погрузились больше 6000 человек. Было тесно, но все на борту надеялись, что поездка продлится недолго. В семь часов вечера, когда небо на востоке уже потемнело, «Гойя» отравился в рейс. Корабль должен был выйти с конвоем из четырех судов, которые этой ночью направлялись на запад. На борту «Гойи» оказался танкист К. Адомайт с несколькими товарищами, и в эту ночь он места себе не находил и бродил по судну. Всюду стояли, лежали и сидели женщины, дети и солдаты. К. Адомайту приходилось перешагивать через тяжелораненых, Наконец он решил поискать себе место наверху на палубе, где можно было бы поспать несколько часов. Он взглянул на часы. Была почти полночь.

В этот момент русский капитан-лейтенант Коновалов, командир подлодки «Л-3», находящейся к нескольких стах метров от «Гойи», дал приказ «Пли!». Две торпеды пошли на транспортный корабль, переполненный беженцами, солдатами и ранеными. Обе попали в цель.

К. Адомайт: «Корабль содрогнулся, два мощных водяных столба взметнулись вверх и обрушились на палубу. Паника и хаос, отовсюду слышны крики людей. Зловещее клокотание и рокот воды». «Гойя» затонул за 4 минуты. За эти 240 секунд погибло около 7000 человек, 165 были спасены. К. Адомайт вспоминает об этих четырех минутах: «Матери звали своих детей, мужья жен. Выжившие из последних сил звали на помощь, кто-то плакал, кто-то молился... Утром — море спокойное и гладкое как зеркало».

Однако уже на следующий день еще 20 тысяч человек погрузились на суда, ожидавшие на рейде Хела. 21 апреля майор генерального штаба Удо Ритген, руководитель лоцманской службы, записал: «Девять больших судов стоят на рейде Хела. Посадка и погрузка, несмотря на артиллерийский огонь, идут полным ходом. Вечером на борту 28 тысяч человек. Той же ночью суда с сильным морским конвоем уходят на запад».

В общей сложности немецкие корабли только в апреле и только из Хела вывезли почти 400 тысяч человек в Шлезвиг-Гольштейн и в Данию. 27 апреля войска 3-го Белорусского фронта взяли портовый город Пиллау, в начале мая последние немецкие солдаты покинули Фрише Нерунг. Хела оставался последним приютом на Востоке, последней гаванью надежды. В начале мая в землянках Хела жили еще 200 тысяч человек. Близился конец войны, и уже не за горами был день, когда немецкий вермахт должен был сдаться противнику. Суда из Хела шли, шли и шли. Утром 2 мая два парохода с более чем 8500 человек на борту вышли из Хела, во второй половине того же дня за ними последовали два миноносца, битком набитые беженцами.

На северо-западе Германии 5 мая немецкие войска капитулировали перед англичанами. На востоке гросс-адмирал Карл Дениц, шеф правительства рейха после смерти Гитлера 30 апреля, оттягивал капитуляцию. Позднее он объяснил свою позицию: «Моя правительственная программа была проста. Самое главное — спасти как можно больше человеческих жизней. Цель была та же, что и в прошедшие последние месяцы войны».

5 мая пароходы и военные суда снова направились на восток: пять эсминцев, пять миноносцев, один вспомогательный крейсер и шесть грузовых судов. За одну-единственную ночь они перевезли больше 43 тысяч человек. И еще утром 8 мая, после капитуляции, из Хела отплывали суда с беженцами: маленькие каботажные пароходы, рыболовные катера, парусные шлюпки. Майор Удо Ритген вспоминает: «В час, когда солнце встает над спокойным синим морем, озаряя его своими лучами, бесчисленные суда всех типов отправляются на запад. Тысячи людей всматриваются в едва видимую узкую полоску суши Хела».

Однако не всех, кто находился тогда на Хела, удалось отправить: около 60 тысяч мирных жителей и солдат остались.

Кое-кто остался добровольно. Полковник Шёпфер рассказывает: «Семьи беженцев из Восточной и Западной Пруссии, после многомесячных скитаний нашедшие приют в каком-нибудь дощатом бараке или лесной землянке, ни при каких обстоятельствах не желали променять свою убогую жизнь на опасное морское путешествие. Они хотели как можно скорее вернуться на родину. Они не могли и не хотели верить, что здравомыслящие христианские народы, такие, как англичане и американцы, допустят, чтобы целые провинции, веками населенные немцами, были отняты у этих самых немцев. Когда им говорили, что они могут попасть в Сибирь, они улыбались и считали это «геббельсовской пропагандой». Просто пугало — с каким неведением и с каким доверием в здравый смысл англо-американцев эти люди шли навстречу своей ужасной судьбе».

Среди тех, кто добровольно остался на Хела, была и молодая женщина-беженка. Она с двумя маленькими детьми добралась до полуострова, и здесь они втроем ждали какого-нибудь корабля на запад. Они были на пути к порту, когда появились русские бомбардировщики. Обоих детей убило одной бомбой, мать осталась в живых. В дюнах, возле братских могил для павших и умерших в Хела, мать сама вырыла могилу для своих детей. Полковник Эберхард Шёпфер вспоминал: «Днями и ночами сидела мать на этом маленьком холмике и наотрез отказывалась покинуть Хела».

Итог бегства морем, величайшей спасательной акции всех времен: 135 судов потеряно — подорвано торпедами, авиабомбами и минами; 20 тысяч человек нашли в эти месяцы жуткую смерть в Балтийском море. Но более двух миллионов человек спаслись от русских — благодаря храбрости, боевой готовности и неутомимости немецких моряков военно-морского и торгового флота и солдат армии. Они держались ради женщин и детей, когда сами уже стояли на краю гибели.

6. Кёнигсберг

Человеческое мясо

28 января 1945 года домохозяйка А.Ф. и ее хорошие знакомые, супружеская пара, стояли в огромной толпе людей на трамвайной остановке в Кёнигсберге — столице Восточной Пруссии. Люди то и дело пригибались, некоторые бросались на землю. В воздухе стоял непрекращающийся вой, перекрываемый глухим треском взрывающихся снарядов. Пыль и дым из тысяч воронок окутывали город. Высоко в небе скользили серебристые блестящие тени — самолеты-разведчики красных.

26 января 1945 года, почти через две недели после начала большого наступления на Восточную Пруссию, советские войска подошли к предместьям ее столицы — Кёнигсберга. Русские открыли огонь из крупнокалиберных орудий — и больше уже не прекращали его.

Кёнигсберг был в те дни заполнен сотнями тысяч гражданских лиц — беженцами из восточнопрусских городов, взятых Красной Армией, таких, как Инстербург и Алленштайн, жителями сел и деревень, над которыми уже пронеслась война. Люди теснились в общественных зданиях Кёнигсберга и на частных квартирах. По улицам сплошной чередой двигались повозки, запряженные лошадьми. Беженцы надеялись, что из Кёнигсберга, столицы немецкого Востока, они еще попадут на спасительный запад, а многие верили, что смогут пересидеть в Кёнигсберге тяжелые времена, пока немецкие войска не освободят Восточную Пруссию.

Еще, казалось, есть бреши в кольце, которым русские окружили город, еще можно вырваться из Кёнигсберга и добраться до восточнопрусского порта Пиллау: морем или по железной дороге.

Но некоторые из тех, кто стоял на той трамвайной остановке, хотели покинуть город только для того, чтобы хоть на время уйти из-под артобстрела. Так и супруги, знакомые домохозяйки А.Ф., о которых она сообщает: «Они хотели переночевать у знакомых в Метгетене хотя бы одну ночь. С ними была их собака». Метгетен расположен к западу от Кёнигсберга, по дороге в Пиллау. Фрау А.Ф., уже стоя на трамвайной остановке, приняла другое решение: остаться в Кёнигсберге. Она долго смотрела вслед трамваю, который ехал, покачиваясь, в Метгетен, а потом повернула обратно, к своему дому. Принятое решение — пересидеть в осажденном городе, — вероятно, спасло ей жизнь. Через несколько дней фрау А.Ф. увидела на своей улице собаку этих своих знакомых, отправившихся ночевать в Метгетен.

В Метгетене уже стояли части 3-го Белорусского фронта, которым командовал советский генерал Черняховский. Перед наступлением на Восточную Пруссию Черняховский отдал боевой приказ: «2000 километров мы прошли маршем и видели уничтожение всех достижений, которые мы построили за 20 лет. Теперь мы стоим перед логовом, из которого на нас напали фашистские захватчики. Мы остановимся только тогда, когда выкурим их. Пощады нет — ни для кого, как не было пощады нам. Земля фашистов должна стать пустыней, как наша земля, которую они сделали пустыней. Фашисты должны умереть, как умирали наши солдаты».

Город Кёнигсберг, осаждаемый войсками Черняховского, был не просто городом: Кёнигсберг считался самой надежной крепостью рейха. Двенадцать фортов и бастионов защищали его. Правда, к моменту наступления русских этим укреплениям было уже больше 60 лет, а значит, они могли устоять только против такого оружия, которое применялось во время франко-прусской войны 1870—1871 годов и, может быть, еще в Первую мировую войну.

Но сейчас, в конце Второй мировой войны, город едва ли заслуживал названия «крепости». Генерал пехоты Отто Лаш, назначенный приказом Гитлера от 27 января 1945 года комендантом Кёнигсберга, писал в своей книге «Так пал Кёнигсберг»: «Недостаток старых укреплений заключался в том, что возможности вести наблюдение и действовать из них были очень ограничены. Снабженные только выходом, они представляли собой настоящие мышеловки». Солдаты генерала Лаша, которые должны были противостоять пяти советским армиям, испытывали нехватку оружия и боеприпасов. В кёнигсбергских столярных мастерских ремесленники и саперы изготавливали деревянные корпуса для мин. На кёнигсбергских фабриках мужчины и женщины делали снаряды. Офицеры разыскивали на чердаках, в квартирах и подвалах прятавшихся там солдат разбитых воинских частей. В результате ряды защитников Кёнигсберга пополнились примерно на 10 тысяч человек.

В первые недели осады Кёнигсберга в городе было еще достаточно продовольствия. Воду качали из старых колодцев, которые расчистили после долгих поисков. В городе было восстановлено прерванное на некоторое время электроснабжение. И даже открылся один кинотеатр. Однако, когда осажденные в Кёнигсберге шли за покупками, им приходилось быстро перебегать от одного дома до другого, чтобы уберечься от попадания осколков снарядов.

Жительница Кёнигсберга фрау А.Ф.: «Очень часто бывало так: вдруг, буквально рядом с тобой или прямо над головой — гул летящего снаряда, и потом грохот разрыва». Русская артиллерия обстреливала город без передышки. Фрау А.Ф. вспоминает: «Казалось, что каждый снаряд взрывается прямо над крышей моего дома». Дома один за другим превращались в руины, все больше полыхало пожаров. Люди теснились в пока еще целых подвалах.

Гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох засел в своем бункере на Фрише Нерунг. Туда ему и доставляли информацию о том, что город, в котором он волею Гитлера был бог и царь, ведет борьбу не на жизнь, а на смерть. В Кёнигсберге же дело Коха продолжали его функционеры. Крайсляйтер НСДАП Эрнст Вагнер обратился с призывом к фольксштурму, который все еще подчинялся Коху: «Большевистские бестии, используя свое огромное превосходство, несмотря на тяжелейшие потери, подступили к нашей столице Кёнигсбергу. Теперь мы до гроба связаны с судьбой Кёнигсберга. Мы или дадим убить себя в крепости как бешеных собак, или убьем большевиков у ворот нашего города... Большевистский солдат гораздо хуже немецкого. Отступать перед ним, сдаться ему — бессмысленно и преступно... К дезертирам, трусам и вредителям будут применяться самые жесткие меры. Тот, кто увиливает и не хочет сражаться, должен умереть... Не верьте никаким слухам. Правда — это только то, что хорошо для нас... Наш гауляйтер приветствует бойцов фольксштурма и желает им ни пуха ни пера».

О том, что представляли собой солдаты Коха в те дни, очевидица А.Ф. пишет: «Фольксштурм также вступил в боевые действия. То, что эти пожилые мужчины ничего не смогут сделать, было ясно каждому, кто был при этом или видел, в каком жалком состоянии, и физическом, и душевном, они вернулись домой. Любые их усилия были напрасны перед лицом наступающего врага. Как и готовность пожертвовать жизнью и здоровьем».

Вокруг города бушует война, в самом городе — как и прежде, национал-социалистический террор. Генерал Лаш вспоминает: «Чтобы поднять настроение людей, я объявил, что каждый может отправить почтовую открытку на «большую землю» в Германию. Эти открытки собирали на главпочтамте, чтобы при случае переслать дальше. Один старый советник юстиции — бывший член партийного центра — написал такую открытку своей родственнице в Западной Германии. Он писал, что, похоже, в Кёнигсберге дела плохи, что партия оказалась абсолютно несостоятельной и что гауляйтер бежал. Военно-полевой суд, введенный для рассмотрения наказуемых деяний гражданских лиц, осудил этого человека на смерть за подрыв обороноспособности и за клевету на партийные и государственные органы — а ведь его утверждения полностью соответствовали истине. Потрясающий пример того, до какой степени перепутались тогда в некоторых головах представления о том, что хорошо и что плохо. К счастью, утверждение смертных приговоров всех военно-полевых судов крепости оставалось за мной, так что я смог не допустить, чтобы этот вопиющий приговор был приведен в исполнение».

16 февраля погиб командующий 3-м Белорусским фронтом генерал Черняховский, чьи армии штурмовали Кёнигсберг. На какой-то миг показалось, что натиск русских ослаб. Через три дня, 19 февраля, вермахт решил прорвать кольцо вокруг Кёнигсберга. Одна танковая и одна гренадерская дивизия должны были пробиваться из крепости на запад — а с севера и запада им навстречу двинутся немецкие войска. Генерал Лаш: «Это была последняя и единственная возможность восстановить сообщение Кёнигсберга с «большой землей» и тем самым еще раз попытаться переправить через Пиллау в рейх большую часть сосредоточенного в городе гражданского населения».

Пробивавшиеся на запад немецкие солдаты захватили советские документы, из которых было ясно, что необузданная алчность русских наносит ущерб их боеспособности.

В донесениях армейскому руководству советские офицеры жаловались, что командиры подразделений предаются пьянству и грабежам; что армейские транспортные средства, предназначенные для перевозки войск и снабжения, перегружены трофеями; что повсюду грубо пренебрегают боевой готовностью.

Немцы нашли также два письма, написанные солдатами Красной Армии, осаждавшей Кёнигсберг, и адресованные их родным. В одном письме говорилось: «Стоим в Восточной Пруссии под Кёнигсбергом. У нас все хорошо, очень много трофеев. Еда очень хорошая, еды много, а в Кёнигсберге нас ждет еще больше сокровищ. Я выслал маме и своей девушке восемь метров шелка, туфли и пальто, сапоги и чулки, материю на костюмы и платья. Когда возьмем Кёнигсберг и все успокоится, вышлю еще. Едим, что душа пожелает. Иногда так прямо ходим по хорошим вещам».

А в другом письме красноармеец написал: «Вот сижу и думаю, что бы написать моей Анке. Прошу твоей руки, дорогая Анка, и целую твои сладкие губки... Про фронт ты и сама знаешь, каково это. Сейчас я вблизи города Кёнигсберга... Теперь хочу написать тебе, как наши обращаются с немецкими женщинами. Женщинам здесь не позавидуешь. Мужчины еще ничего, а вот женщинам живется очень тяжело. С ними такое вытворяют. Один держит ее, а другой делает с ней, что хочет. Некоторые женщины не смогли пережить это, не выдержали и умерли... Люди здесь живут хорошо. Земля у них песчаная, но живут лучше, чем мы. Входишь в дом — и глаза разбегаются. Так много здесь красивых вещей. Почти у каждого хозяина пианино, это такая штука, на которой играют. Большое, почти как стол. Плохо только, что я не понимаю по-немецки. Мне говорят что-то, а я стою и пялюсь как баран на новые ворота. Ну и еще одна беда. Они отравляют свою еду и питье, так что уже многие померли. Выпьют отравленного шнапсу и лежат при смерти, наверно, часов двадцать».

Немецкие части, продвигавшиеся из Кёнигсберга на запад, достигли Метгетена, того местечка, где собирались переночевать знакомые жительницы Кёнигсберга А.Ф. и откуда вернулась только их собака. Там немецкие солдаты узнали, что красноармейцы согнали мирных жителей, 32 человека, на огороженную теннисную площадку и взорвали их. Командир немецкого гренадерского полка, освобождавшего тогда дорогу из Кёнигсберга на запад, писал: «Увидел женщин, у которых на шее была веревка, за которую их тащили убивать. Часто несколько женщин были связаны друг с другом. Я видел женщин, засунутых головой в канаву или в навозную яму, и у всех на нижней части живота были следы чудовищного обращения. Куда ни пойдешь — всюду трупы людей и животных... Квартиры разграблены. На железнодорожном полотне были собраны в одном месте и приготовлены к погрузке радиоприемники, швейные машинки, пылесосы, велосипеды, медицинские инструменты, кровати, мягкая мебель, посуда».

Вырвавшись из крепости, немецкие части пробили широкую брешь в кольце Красной Армии, окружившей город. Десятки тысяч людей бежали на запад. Но тысячи из них вернулись обратно в крепость. Страх перед морем и плохая организация, холод и голод — все это заставило их возвратиться в Кёнигсберг. Фрау А.Ф. сообщает: «Люди уже не хотели уходить, потому что эвакуация в рейх казалась им безнадежной. Целыми днями они прятались по подвалам и не выходили на улицы, опасаясь национал-социалистических функционеров».

В отчете Научной комиссии правительства Германии сообщается: «После того как к северу от города на несколько недель было восстановлено сообщение с Земландом, из Кёнигсберга удалось переправить еще некоторую часть гражданского населения. Однако около 100 тысяч человек остались в городе. Многие из них намеренно не подчинились требованию партии об эвакуации, поскольку считали, что в городе оставаться безопаснее, чем отправляться через Пиллау на Земланд. За недели окружения большая часть города, и без того уже очень пострадавшего от воздушных налетов, была разрушена непрерывными бомбовыми атаками и артиллерийскими обстрелами, причинявшими большие потери среди мирного населения, живущего уже только в подвалах. А когда началось общее наступление Красной Армии на Кёнигсберг, многие мирные жители снова оказались втянуты в боевые действия. Примерно 25 процентов остававшихся в Кёнигсберге мирных граждан погибли в ходе боевых действий».

В марте атаки русских бомбардировщиков на город усилились. Самолеты прилетали в основном в темное время суток и бомбили развалины. В подвалах стало еще теснее.

Наступило 1 апреля, пасхальное воскресенье 1945 года. Было тепло и солнечно, цвели цветы, и люди решились выйти из подвалов, чтобы немного прогуляться. В этот день американские войска на Западе Германии уже достигли Падерборна и захватили Рурскую область. На Восточном фронте Красная Армия продвинулась далеко в Померанию, Бранденбург и Силезию. В этот пасхальный день защитники разбитого города поняли, что времени у них осталось совсем мало. Они насчитали сотни тяжелых орудий и «сталинских органов», приведенных русскими на позиции вокруг города. В предместьях Кёнигсберга сосредоточивалось все больше русских танков: и «Т-34», и американских «шерманов», поставляемых Штатами их советским братьям по оружию.

Генерал Лаш писал о соотношении сил в последней битве за Кёнигсберг: «Примерно тридцати русским стрелковым дивизиям противостояли только четыре вновь пополненные наши дивизии и фольксштурм, так что в среднем на 250 тысяч наступающих приходилось всего лишь около 35 тысяч защитников. Соотношение в танковых войсках: сто русских танков на один немецкий». В крепости на этот момент оставалась одна-единственная батарея штурмовых орудий.

Русские уже вошли в разрушенный Кёнигсберг. До этого люди,
сидя в подвалах, слышали только разрывы гранат, теперь же все ближе и ближе были слышны глухой шум выстрелов, стрекотание пулеметов. Всю пасхальную неделю в Кёнигсберге стояла прекрасная погода. Над городом раскинулось ясное голубое небо.

Вечером 5 апреля с русских позиций над Кёнигсбергом донеслись дребезжащие звуки из громкоговорителей. Голос на немецком языке призывал защитников крепости сдаться: «Сегодня ночью — ваш последний шанс выйти к нам. Утром в 8 часов начнется наступление. Кто переживет ураганный огонь, будет раздавлен танками. Вспомните Сталинград! Бросайте винтовки и выходите к нам. Рано утром начнется уничтожение».

И действительно, утром 6 апреля осаждающие открыли по городу огонь из тысяч орудий и сотен минометных батарей. С воздуха Кёнигсберг атаковали русские бомбардировщики двух воздушных армий. Танки Красной Армии с грохотом надвигались на немецкие опорные пункты. Женщины и дети выбегали из горящих домов на улицы, глубоко изрытые снарядами, и бросались к подвалам, уже битком набитым людьми. Женщины и дети выбегали на боевые позиции, откуда немецкие солдаты стреляли в наступающих, и вместе с бойцами сгорали заживо под огнеметами, пламя которых врывалось через амбразуры; тех, кто сидел в подвалах, разрывало попадавшими туда ручными гранатами. Поистине — началось уничтожение.

Вот как описывал этот день великого русского наступления один немецкий офицер: «Старики, женщины и дети выносят мебель и домашнюю утварь из горящих домов и подручными средствами тушат огонь. Боевые позиции, места сбора раненых, дивизионные медицинские пункты и лазареты переполнены ранеными — и солдатами, и гражданскими. Кёнигсберг представлял собой жуткую картину. Воздух заволокло дымом и гарью, и из-за пожаров ночью было светло, как днем».

Весь следующий день, 7 апреля, на обложенный со всех сторон город снова падали десятки тысяч гранат и бомб. Снова грохотали по улицам танки, а красноармейцы брали один дом за другим. На отдельных немецких позициях развевались белые полотнища в знак капитуляции. Генерал Лаш сообщает: «Вечером этого дня Красная Армия полностью захватила крепость. Дорога на Пиллау, последняя связь Кёнигсберга с «большой землей», была перерезана русскими танками и пехотой».

К вечеру 8 апреля стало ясно, что уже ничто не спасет Кёнигсберг. В тот самый миг, когда Советская Армия была готова нанести окончательный удар по городу, житель Кёнигсберга Вильгельм Баттнер наблюдал, словнов тумане, странную сцену на площади Троммельплатц: там в кромешной тьме столпились тысячи мирных жителей, женщин и детей. Дети кричали, женщины рыдали, хотя и старались успокоить малышей. Людям в Кёнигсберге стало известно, что немецкие войска готовились к еще одной попытке вырваться из крепости и пробиться на запад. Среди собравшихся были функционеры НСДАП во главе с заместителем гауляйтера Гроссхерром. Правда, главное командование сухопутных войск запретило генералу Лашу массовое использование войск в этой акции. Полученный им приказ гласил: «Крепость необходимо удерживать и впредь; прорыв партийцев и гражданского населения осуществлять лишь малыми силами».

Вскоре после полуночи солдаты двинулись из крепости на запад. Вплотную за ними шли женщины и дети, раненые бойцы и гражданские. Но уже очень скоро немцев остановил заградительный огонь русских, а затем артиллерийские наблюдатели Красной Армии направили огонь орудий на дорогу, по которой шагали тысячи людей. Мертвые оставались на дороге, раненых тащили в город. Снова переполнились подвалы. Солдаты и почти 100 тысяч мирных жителей ждали последней атаки.

Генерал Лаш понимал, что Кёнигсберг дольше не удержать: «Все больше поступает донесений о том, что у бойцов парализована воля к сопротивлению, что многие сидят в подвалах вместе с гражданским населением. Кое-где отчаявшиеся женщины пытались вырвать у солдат оружие и вывешивали из окон белые платки, чтобы только покончить с этим кошмаром».

9 апреля генерал Лаш передал новому командующему 3-м Белорусским фронтом маршалу Василевскому, что готов согласиться на капитуляцию.

Перед немецким генералом лежала русская листовка, в которой защитникам крепости в случае немедленной капитуляции гарантировалось:

— жизнь;

— достаточное обеспечение продовольствием;

— каждому солдату — достойное обращение во время пребывания в плену;

— забота о раненых и гражданском населении;

— после окончания войны — возвращение на родину или в другую страну по выбору.

Генерал Лаш: «Я не раздумывая принял эти условия. Разумеется, тогда я не мог даже предположить, что впоследствии ни одна из этих гарантий не будет соблюдена русской стороной».

Вечером 9 апреля в Кёнигсберге смолкли орудия. Красная Армия овладела городом.

Жительница Кёнигсберга, домашняя хозяйка А.Ф.: «То в одной квартире, то в другой раздавались истошные крики о помощи. Проезжающие мимо грузовики останавливались, и водители вламывались в наши дома. Так, забрали одну молодую мать — не посмотрев на то, что ее ребенок остается один». Защитники Кёнигсберга шагали в русский плен. В Кёнигсберге это был особенно горький путь.

Один солдат сообщил: «Горели и дымились дома. Между горящими танками стояли разбитые автомобили. Тут же слонялись русские, все пьяные. Они затаскивали в дома плачущих, отбивающихся девушек и женщин. Дети звали своих родителей. В уличных канавах полным-полно трупов. На мертвых телах можно было увидеть отчетливые следы невообразимо жестокого обращения и насилия. До нас доносились крики немцев, звавших на помощь. Мы ничем не могли помочь».

Генерал Отто Лаш, защитник Кёнигсберга, попал в советский плен. От одного русского офицера он узнал, что Гитлер приговорил его к смерти и обрек его семью на заключение за то, что Лаш сдал Кёнигсберг. Действительно, жена и старшая дочь генерала по приказу немецкого верховного главнокомандующего были брошены в тюрьму в Дании, куда они были эвакуированы. Другую дочь генерала — она служила в генеральном штабе сухопутных войск — сначала заключили в тюрьму в Потсдаме, а позднее перевезли в главное здание гестапо на Альбрехтштрассе в Берлине. В тюрьму посадили также зятя генерала — на фронте он командовал батальоном. Родственники коменданта Кёнигсберга на себе испытали национал-социалистический террор. Из русского лагеря для военнопленных генерал Отто Лаш вернулся в Германию осенью 1955 года.

Отгремела битва за Кёнигсберг, и люди в подвалах пугливо прислушивались к новому шуму, который доносился с улицы: лязгу танковых гусениц, громыханию многих грузовиков, топоту солдатских сапог. В первые же дни после капитуляции красноармейцы выгнали женщин, мужчин и детей Кёнигсберга из их убежищ и укрытий, из подвалов и квартир, на улицы. Никто не имел права оставаться в доме. Люди вышли на улицы без багажа, с собой брали только сумку с небольшим запасом продуктов.

10 апреля фрау Хильдегард Романн и ее муж, проживавшие между Кёнигсбергской академией искусств и предместьем Юдиттен и выгнанные из своего дома, вместе с сотнями других жителей Кёнигсберга выстроились в ряд на обочине улицы. Перед ними — красноармейцы в серо-коричневой форме: автоматы сняты с предохранителей, пилотки на затылках. Тут, у всех на глазах, произошло первое преступление, убийство по ничтожной причине. Фрау Романн сообщила: «Одна молодая женщина, когда русский солдат прикоснулся к ней, невольно отпрянула, и он застрелил ее двумя выстрелами. Человека, который хотел защитить эту женщину, тот же солдат, подталкивая в спину, увел за угол».

«Давай! Давай!» — кричали русские, и длинный ряд сформировался в колонну, впереди, на флангах и замыкающими —охранники. Советские солдаты вели жителей Кёнигсберга по разбитым улицам, через тлеющие руины, мимо разбитых автомашин, танков, из которых еще шел дым, мимо трупов солдат и гражданских. Трупы лежали по обочинам улиц, некоторые были раздавлены танковыми гусеницами или колесами — впечатанные в грязь силуэты... На протяжении многих часов русские водили людей по городу, часто возвращаясь к исходному пункту. Затем они отделили мужчин от женщин и детей и приказали идти дальше.

Жители Кёнигсберга ходили так целый день, и они все еще шли, когда солнце стало клониться к закату, и уже в темноте, вроде бы без всякой цели. Их путь освещали языки пламени из горящих домов.

Вдруг раздался приказ охранников: «Встать к стене!» Фрау Романн об этих мгновениях смертельного страха: «Из стволов пулеметов полыхнуло пламя. Где-то кто-то закричал, заплакал. Но ничего не случилось». Русские заперли немцев в домах и подвалах, а через несколько часов погнали их дальше. Потом опять приказали остановиться. Мужчины, женщины и дети легли на сырую холодную землю и стали ждать, чего — они не знали. На этот раз тоже ничего не произошло. Русские ни словом не обмолвились ни о цели, ни о смысле всех этих хождений. На следующий день утром людей снова подняли, и они снова целый день бродили по полям Земланда, севернее столицы Восточной Пруссии, — десятки тысяч женщин, мужчин и детей. Эту ночь фрау Романн и еще несколько человек провели в каком-то сарае. Но очень многим пришлось ночевать под кустами и деревьями, в пахотных бороздах, чтобы хоть как-то укрыться от холода и ветра.

Русские не выдавали кёнигсбергцам ни еды, ни питья, так что и на следующий день они вынуждены были обходиться тем, что взяли с собой. С утра советские солдаты вновь подняли бедных людей и погнали по дорогам. Фрау Романн вспоминала: «Во главе нашей колонны шли двое или трое французских военнопленных, с ними Советы обращались теперь точно так же, как и с нами, немцами. Один из них наступил на мину. Он бился в агонии, в луже собственной крови, пока охранник не прекратил его мучения одним выстрелом. Несколько женщин с детьми сели на обочине дороги и отказались идти дальше. Охранники подняли их рывком и, толкая прикладом, заставили идти вперед. Ручные тележки с больными людьми нам велели бросить. В каждом покойнике, ничком лежащем на обочине дороги, я боялась узнать моего мужа, с которым нас разлучили». На третий день вечером Советы загнали женщин, и в их числе фрау Романн, в хлев какого-то имения в окрестностях Кёнигсберга. Всех женщин, одну за другой, один красноармеец «гинекологически обследовал на спрятанные драгоценности», как написала фрау Романн. В последующие дни сотрудники контрразведки допросили всех заключенных: не являются ли они членами НСДАП или какой-либо из других фашистских организаций. Русские никуда не торопились, и на допросах порою избивали беззащитных женщин. После мучительных допросов их отводили обратно в хлев. Рацион был такой: сухая лепешка из муки грубого помола, из запасов немецкого вермахта, и теплая похлебка, основной заправкой которой была свекольная ботва. Вспыхнула дизентерия; за короткое время женщины обовшивели. Так и сидели они в вонючих хлевах, на голой земле, закутанные в пальто или одеяла, голодали и плакали от отчаяния — совсем недалеко от своих домов и квартир, на своей родине.

Потом, опять никак не предупредив заранее, русские приказали женщинам вмиг собраться и идти обратно в Кёнигсберг. Мужчины тоже должны были возвращаться в город. Многие люди были так изнурены этим походом, побоями и голодом, что уже не могли идти самостоятельно. Фрау Романн: «Один пожилой господин, совсем обессилев, лег на землю, воздел руки к небу и крикнул: «Пожалуйста, возьмите меня с собой!» Однако все так ослабли, что каждый едва был способен сам держаться на ногах».

Вернувшись домой, в Кёнигсберг, люди поняли, почему их заставили покинуть город. Из квартир и домов все подчистую было вынесено, мебель разбита, кровати вспороты, обивка кресел и диванов разрезана; электрические приборы, швейные машинки, радиоприемники, фарфор — исчезло все.

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания заключает: «В этом отношении судьба населения Кёнигсберга ничем не отличалась от судьбы жителей Эльбинга, Данцига и большинства померанских городов. Еще до окончания боевых действий или же сразу после них мирных жителей выгнали из их убежищ, под охраной вывели из города и в течение нескольких дней заставляли бродить по Земланду или в восточной части провинции, в ужасающих условиях, а потом вдруг где-нибудь бросали их на произвол судьбы, либо приказывали возвращаться обратно домой, либо отправляли в лагеря. Вероятно, за этими маршами стояло определенное намерение: держать гражданских лиц в прифронтовой зоне наготове на случай возможных окопных работ или же — в других случаях — выдворить их из города, чтобы они не мешали грабить. Так или иначе, но все очевидцы свидетельствуют, что во время этих принудительных «походов» все дома и квартиры в городе были разграблены подчистую».

Вернувшись домой, кёнигсбергцы, голодные, ограбленные, многие замученные пытками, были обречены оккупационными властями на обнищание. Большинству не разрешили оставаться в домах и квартирах. Люди обитали в руинах, подвалах, в садовых беседках, нередко в одном помещении ютилось по десять и больше человек, часто не имея возможности даже умыться, многие — ограбленные до последней нитки. Грязь, теснота, шум, смрад, болезни...

В ближайшие недели людям стало окончательно ясно, что они обречены на гибель. Захватчики отправляли всех трудоспособных на принудительные работы, и это был тяжелый физический труд: женщины и мужчины должны были расчищать развалины, таскать балки и рыть в сырой земле глубокие котлованы для тысяч трупов людей и животных. Трупы лежали повсюду в городе и в окрестностях.

Всем, кто мог работать, выдавали в качестве платы 500 граммов хлеба в день; те, кто не мог работать, то есть старики, больные и дети, получали 200 граммов, а иногда и вообще ничего. Пятьсот граммов хлеба — это было слишком мало для поддержания сил людей, которые, не разгибая спины и в жару и дождь, работали на руинах разрушенного города.

Житель Кёнигсберга Херманн Бальцер через полгода после окончания войны умирал от голода, хотя порученная ему работа не требовала очень больших физических усилий: «Мы работали по десять с половиной — двенадцать часов в день ежедневно — праздников и выходных не было, — и уже в конце октября 1945 года и я, и моя жена были нетрудоспособны. Нам стали выдавать по 200 граммов хлеба в день, к тому же за этим пайком надо было очень далеко ходить, что означало ежедневный восьми-десятикилометровый поход по почти непроходимой дороге. Мы тщетно пытались заглушить голод: варили крапиву, лебеду, одуванчики, листья липы. Самой желанной пищей были картофельные очистки и вываренные кости из супа — их выбирали из отходов, выброшенных русскими. В городе давным-давно уже были съедены все собаки и кошки».

Фрау Романн — в руинах Кёнигсберга она нашла-таки своего мужа — вместе с другими немецкими женщинами должна была складывать в штабеля железные балки и доставлять в город брусья и доски с лесопильного завода. За свою тяжелую работу она получала хлеб, но видела, как люди рядом с нею умирали от голода. По улицам Кёнигсберга, как сообщает эта очевидица, бродили «люди с землистыми лицами, на распухших ногах, со вздутыми животами. Они падали от слабости прямо на улице и умирали. Одна моя знакомая учительница, фройляйн Раутер из Юдиттена, обезумев от голода, поймала мышь и сварила ее. Эта женщина тоже потом умерла».

Немецкий хирург Ханс фон Лендорфф, работавший в то время в немецкой центральной больнице Кёнигсберга, в бывшей больнице милосердия, записал в своем «Восточнопрусском дневнике» под датой «июнь 1945»: «Люди, которых нам привозят, почти все выглядят одинаково. Верхняя часть тела — кожа да кости, на ногах и на животе — тяжелые отеки. Некоторые приходят сами, едва ковыляя на своих чудовищно распухших ногах, и падают, едва переступив порог; тут же, на носилках, изготовленных на скорую руку, или прямо на полу, уже лежат точно такие же люди... Каждый раз мы спрашиваем себя, есть ли смысл ампутировать человеку ноги или лучше просто дать ему умереть. И чаще всего выбираем последнее. Странное впечатление производит эта смерть — от голода. Ни малейшей борьбы за жизнь. Смотришь на человека — и кажется, что его смерть уже стоит за ним. Он еще может держаться прямо. С ним еще можно даже заговорить; он жадно хватает окурок сигареты — более жадно, чем кусок хлеба, с которым уже не знает, что и делать, — а потом опять погружается в себя».

С осени 1945 года Советы стали платить подневольным немецким рабочим русскими деньгами; на рубли голодные люди могли покупать продукты на черном рынке. Но — максимальная плата составляла 400 рублей в месяц, а в большинстве своем немцы получали гораздо меньше. Между тем хлеб стоил от 40 до 80 рублей, килограмм картофеля —от 13 до 18 рублей; таким образом, на месячную зарплату можно было купить десять фунтов хлеба или 20—30 фунтов картофеля. В городе по-прежнему был голод, а в 1946 году, первом мирном году, он даже усугубился. 1 марта 1946 года умер муж фрау Хильдегард Романн, один из десятков тысяч немцев Кёнигсберга, ставших жертвами голода. Вдова похоронила мужа в братской могиле неподалеку от кирхи.

Во второе послевоенное лето поляки и чехи уже изгнали большинство немцев из районов восточнее Одера и Нейсе и из Судетской области, но в Кёнигсберге и остальных оккупированных областях Восточной Пруссии русские удерживали немцев, потому что не хотели лишиться дешевой и бесправной рабочей силы. Но при этом они ничего не сделали для того, чтобы улучшить положение побежденных, — притеснения только усилились.

Из Советского Союза в Кёнигсберг прибывало все больше гражданских, русские приезжали целыми семьями, и немцы оказались поистине в плачевном положении. Гсрманн Бальцер, после того как русские выгнали его из квартиры, нашел ночлег в каком-то хлеву неподалеку от реки: «Это убежище было царством крыс, они шмыгали и пищали всю ночь, и спать было невозможно. Эти дерзкие твари так и норовили стащить последний кусок хлеба, спрятанный под подушкой, — весь запас на следующий день. Нечего было и пытаться лечь без палки в руках».

Нужда, нищета и голод усиливались, и в конце концов были уничтожены последние тормоза, разрушено последнее табу. Врач Ханс Граф фон Лендорфф: «То здесь, то там голод доводит людей до крайности — а именно до людоедства. Тут нечего удивляться или возмущаться. Как ужасались мы еще совсем недавно, когда слышали о подобных эксцессах в наших лагерях для пленных русских. Мы думали, что на такое способны только азиаты. А теперь русские возмущаются нами».

Фрау Хильдегард Романн сообщила Научной комиссии: «Как-то раз я решилась пойти на кладбище Луизы и на главной дороге увидела, как мужчина опустившегося вида наклонился над трупом и раздирает его на части. Я пришла в ужас. Мне рассказывали, что некоторые мародеры вырезают из трупов печень и ляжки и потом продают это на черном рынке».

Научная комиссия Федерального правительства делает вывод: «Подобного рода случаи упоминаются в многочисленных сообщениях из Кёнигсберга, так что, по-видимому, это не только слухи».

По заключению комиссии, в 1945—1947 годах ни в одном немецком городе не было столько жертв голода, как в Кёнигсберге: «На протяжении двух лет — с лета 1945-го до лета 1947-го — смертность в Кёнигсберге держалась на высоком уровне. Причинами смерти были недоедание, эпидемии тифа, дизентерии и чесотки. За эти два года из 70 тысяч немцев, зарегистрированных в Кёнигсберге летом 1945 года, умерли по меньшей мере 50 процентов. По всем данным, летом 1947 года в городе оставалось всего лишь 20—25 тысяч немцев».

Немцы в Кёнигсберге бедствовали вплоть до 1948 года. Только после этой даты большинство из тех, кто выжил, смогли покинуть родной город, который к этому времени уже был переименован в Калининград. Фрау Хильдегард Романн: «Мы поехали на грузовике на товарную станцию железной дороги — жалкая кучка людей, в лохмотьях и платках, в руках — узлы с одеялами и другими пожитками. Когда товарные вагоны тронулись, мы вознесли благодарственные молитвы Богу. И как ни велики были лишения, но гораздо больше была радость — мы отправлялись туда, где живут немцы и правят немцы».

***

Бункер, из которого генерал Отто Лаш руководил обороной Кёнигсберга, Советы сохранили в прежнем вице. Там все еще можно увидеть письменный стол и телефон генерала, а также пишущую машинку, на которой печатались приказы.

7. Померания

Выжженная земля

В конце января 1945 года громкий плач ворвался в мирную тишину дома суперинтенданта Отто Герке, пастора кирхи Святого Петра города Штольпа в Померании. На первом этаже дома сбились в кучку изможденные женщины и дети с бледными, осунувшимися лицами. Запинаясь и простирая руки, они умоляли дать им какого-нибудь теплого питья, стакан молока, чашку кофе или хотя бы горячей воды.

Это были беженцы из Восточной Пруссии, замерзшие, измученные, проведшие целые недели в пути, в повозках. Из окна своего кабинета священник мог видеть перекресток Вильгельмштрассе и еще одной улицы. На перекрестке остановились колонны.

Отто Герке сообщает: «Это была ужасающая картина: настоящая колонна беды. Усталые, загнанные лошади; замерзшие, больные, отчаявшиеся люди на повозках или рядом с ними; над повозками натянуты ковры и тенты, — непрерывной чередой тянулись они все дальше и дальше на запад».

«Когда колонна останавливалась, — пишет Отто Герке, — женщины и дети заходили в магазины за хлебом или чем-нибудь еще. И нередко бывало, что, вернувшись, они уже не находили своих повозок. Дело в том, что по распоряжению полиции колонны отправлялись дальше, причем в разных направлениях, и возницы напрасно просили подождать, пока вернутся родные. Так и получалось, что многие теряли своих жен и детей, потому что потом никто не мог им сказать, в какую сторону была отправлена их повозка».

В начале февраля 1945 года пастора Отто Герке вызвали в деревню Езеритц, в нескольких километрах к востоку от Штольпа. Там перед семафором долго стоял поезд с беженцами, состоявший из закрытых и открытых товарных вагонов. Поезд был в пути уже много дней. После того как он тронулся и поехал дальше, путевые обходчики обнаружили на железнодорожной насыпи свертки, лежащие в ряд. Отто Герке: «Это были тридцать детских трупов, выброшенных из поезда». Вагоны не отапливались, а путь был долгий, и дети замерзли или умерли от голода. Священник похоронил все тридцать трупов на кладбище Езеритца. Беженцы на повозках, бездомные женщины и дети в Штольпе, трупы на железнодорожной насыпи — все это были предвестники беды, которая теперь, через несколько недель после начала наступления Красной Армии в Восточной Пруссии, подошла к границам прусской провинции Померания и вот-вот должна была захлестнуть два миллиона ее жителей, а также беженцев, попавших сюда из Восточной и Западной Пруссии.

В конце января Георгий Константинович Жуков, маршал Советского Союза и командующий войсками 1-го Белорусского фронта, готовился со своими войсками форсировать Одер — последнюю естественную преграду на пути к столице рейха — Берлину. Между советскими войсками и Одером лежала Померания. Под командованием Жукова находились две танковые и пять общевойсковых армий, да к тому же 1-я армия Войска Польского, перед которой стояла особая задача. Поляки должны были присутствовать при завоевании страны, которая, по воле Иосифа Сталина, будет отнята у немцев. Северный фланг 1-го Белорусского фронта прикрывали части 2-го Белорусского фронта под командованием советского маршала Константина Рокоссовского — еще четыре армии, наступающие на рейх.

Этому огромному скоплению солдат, танков и орудий противостояла немецкая группа армий «Висла», значительно уступавшая как по численности, так и по вооружению: всего три армии, из которых одна уже была однажды разбита в боях с русскими, и ее пришлось формировать заново. Но Адольф Гитлер назначил командующим группой армий «Висла» рейхсфюрера СС и шефа немецкой полиции Генриха Гиммлера — это было роковое решение, впоследствии давшее наступающим русским преимущества и навлекшее ужасные бедствия на беженцев и жителей померанских городов и деревень. Гиммлер, по мнению знавших его офицеров, не имел никакого опыта командования войсками. Генерал войск СС Штайнер: «До чего же легковесны были его решения — любой лейтенант в этом отношении дал бы ему сто очков вперед». Хайнц Гудериан, начальник генерального штаба сухопутных войск, заклинал Гитлера отменить это назначение. Гудериан: «Я был в ужасе и пустил вход все свое красноречие, чтобы отвратить эту беду от несчастного Восточного фронта». Гудериана не послушались.

Вот приказ Гиммлера, имевший далеко идущие последствия: он запретил гражданскому населению уходить на спасительный запад, и он запретил колоннам из Восточной и Западной Пруссии, движущимся в те дни через Померанию, ехать дальше. Запретив эвакуацию, Гиммлер отдал в руки победителей больше миллиона немцев, и прежде всего женщин и детей.

Крестьянин Пауль Эверт из западнопрусского округа Штум прибыл на своей повозке в Померанию. Здесь функционеры НСДАП остановили колонну. Крестьянин Эверт: «В самом поселке проводилась даже еще какая-то инвентаризация посевного картофеля и посевного зерна. К сожалению, жители по этой причине считали себя в безопасности». Прошло почти четыре недели — этого времени хватило бы для того, чтобы колонна из Западной Пруссии ушла далеко на запад. Когда же, наконец, крестьянину Эверту разрешили ехать дальше, было уже слишком поздно. По колонне прошлись русские танки. Помещице Берте фон Билер из западнопрусского округа Грауденц, прибывшей в округ Штольп, пришлось по требованию местной национал-социалистической администрации вновь распрягать уже запряженных было в повозку лошадей. Она сообщила: «Запрет на три дня — это была наша погибель».

Одновременно национал-социалистические службы пытались ввести беженцев и жителей Померании в заблуждение, делая лживые заявления, которые опровергались уже в тот момент, когда высказывались. 26 января 1945 года на Рыночной площади города Шлоппе перед гражданами выступил гауляйтер Померании Франц Шведе-Кобург и заявил, что никакой опасности нет. Советские танки, в последние дни появившиеся в округе, это одиночки, а никакие не авангарды армии. К тому же немецкие войска подбили танки Красной Армии. После чего гауляйтер и рейхскомиссар обороны Шведе-Кобург поспешно удалился. Бургомистр фон Треббин в померанском округе Дойч Кроне объяснил, почему: «Деревни в окрестностях Шонланке и Кройц, примерно в 15—20 километрах, уже стоят в огне».

Несмотря на это, официальная газета национал-социалистов «Поммерше Цайтунг» писала несколько дней спустя: «Введенные в боевые действия солдаты запаса и совокупные силы тыла совершат чудо. Население Южной Померании осознало насущную задачу, фронт стоит и будет стоять все крепче».

Истина же была такова: Красная Армия, сметая все на своем пути, прорвалась с юга на север, к побережью Балтийского моря, за 14 дней прошла всю Восточную Померанию и завоевала ее. И вот вопреки воле партии началось бегство, безудержное, беспорядочное, необузданное, хаотичное. Доктор Кнабе, земельный советник округа Дойч Кроне, позволил вывезти на автобусе детей из детских яслей Шонланке в округе Нетце, который уже простреливался русскими танками. Доктор Кнабе: «К сожалению, при эвакуации умер 41 ребенок из примерно 100 детей». Жители Шонланке покинули город пешком, погрузив свой скарб на ручные тележки, санки, детские коляски. Температура была 20 градусов ниже нуля, на улицах и дорогах мела метель, резким ветром намело сугробы метровой высоты.

Фрау Рор из округа Регенвальде в Померании со своим маленьким сыном Рольфи покинула колонну и бросилась в лес, когда русские танки догнали повозки. В ушах ее стоял умоляющий крик какой-то женщины: «Не убивайте меня; я хорошая женщина, я никому ничего не сделала». Фрау Рор услышала выстрел, а затем все стихло. Фрау Рор и другие женщины из колонны весь день скрывались в лесу. Чтобы заглушить голод, они ели снег. Потом женщины и дети тронулись в путь, уже пешком, поначалу не зная куда. Они шли через зону боевых действий, под завывание артиллерийских и танковых орудий, свист пуль, стрекотание пулеметов.

Женщины долго блуждали без цели и, наконец, решили пробиваться на север, к Балтийскому побережью, — там еще был открыт морской путь на запад. Они пришли в деревню и увидели армейские грузовики, битком набитые людьми. В их сердцах вспыхнула надежда — они бросились к машинам. Фрау Рор сообщает: «Мы просили, плакали, умоляли, но ничто не помогло, на наших глазах машины укатили прочь».

Женщины смотрели вслед машинам, в глазах стояли слезы. Потом они зашагали дальше на север, идя по следу колес, оставленному на снегу. Рольфи капризничал: «Я хочу есть!» Фрау Рор нечего было дать ему. Глотая слезы, она переложила ребенка на другую руку и крепче прижала к себе. И пошла дальше, шаг за шагом, километр за километром, с ребенком на руках. В конце концов, ей помогли двое солдат, подъехавших на велосипеде. Рольфи посадили на руль. Мать закутала ноги ребенка своими спортивными штанами и шалью. Так они и продолжали путь — мать, маленький мальчик и двое солдат разбитой армии.

Два дня мальчик ехал на руле велосипеда, потом женщину с ребенком подобрала какая-то повозка вермахта, направлявшаяся на северо-запад. По пути они остановились в одной деревне и переночевали в чьем-то сарае на соломе. Но этой ночью война вновь настигла мать и ребенка. Вдруг неожиданно — шум битвы, выстрелы, грохот танков, огонь. Фрау Рор попыталась разбудить сына, но он, изможденный долгой дорогой и голодом, спал тяжелым сном и не просыпался. Тогда она взяла спящего мальчика на руки и побежала прочь, снова пешком, по снегу, задыхаясь, гонимая страхом, вместе с другими женщинами этой деревни. Но скоро силы оставили ее. Одна женщина взяла у нее ребенка, потом ее сменила другая. Так, по очереди, несли они мальчика сквозь померанскую зимнюю ночь, сменяясь все чаще и чаще. Фрау Рор: «В конце концов, каждая могла нести ребенка не больше 10 минут, потом ее сменяла другая. Было очень страшно».

Отчаявшиеся женщины остановили грузовик на дороге, он вез боеприпасы вермахта. Они упросили разрешить им проехать несколько километров, потом снова пошли пешком, потом опять ехали на грузовике вермахта. Ужасная поездка по бревенчатым гатям, по узким дорогам, изуродованным снарядами. Потом они снова шли пешком, вдалеке — шум битвы, в небе — русские штурмовики. Направляясь на запад, мать и ребенок добрались до балтийского курортного местечка Хорст, между городом Кольберг и курортом Дивенов. Здесь беженцы, уже много дней находящиеся на грани жизни и смерти, столкнулись с бессердечностью своих соотечественников, причем тех, кто очень скоро сам разделил судьбу беженцев. Фрау Рор: «В Хорсте мы ходили от дома к дому. Но никто не хотел приютить нас. Я уже едва держалась на ногах». Одна молодая женщина, увидев изможденную мать и плачущего ребенка на улице, стоящих в мокром снегу, взяла их к себе. Около полуночи их разбудили. Вермахт покидал Хорст. Русские были уже в окрестностях курорта.

Фрау Рор с сыном уехали вместе с ранеными немецкими солдатами. Но скоро оказалось, что путь почти в сто километров, проделанный женщиной и ребенком, не имел смысла. К побережью прорвались советские танки, колонна, с которой фрау Рор ехала на запад, была окружена. Фрау Рор описывает, что было потом: «Один солдат вызвался провести беженцев в Дивенов по пляжу. Я решила бежать с ним. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Когда мы с Рольфи на ощупь пробрались через лес и перелезли через дюны, на пляже уже не было ни одного человека. Я была в таком отчаянии, что чуть не закричала. Было темно. С моря стреляла корабельная артиллерия, с суши — русские орудия, и вдобавок к этому — страшный рокот Балтийского моря».

Женщина и маленький мальчик побрели дальше. Ноги увязали в песке, каждый шаг давался с трудом. Ребенок плакал от усталости и страха. Снова взяла фрау Рор сына на руки и пошла вперед, потом устало опустилась на песок, потом опять собралась с силами — еще несколько метров, остановка, еще несколько метров... Вдруг она услышала сзади шум повозки. Фрау Рор: «Лошади были как скелеты, и немецкие солдаты толкали повозку. Мне разрешили посадить Рольфи на повозку, но я тоже должна была толкать». Когда до Дивенова, куда направлялась фрау Рор, оставалось несколько километров, беженцы попали под огонь. Фрау Рор вырыла в песке яму и накрыла ребенка своим телом.

В те дни по пляжу Балтийского моря уходил на запад и Макс Крюгер из округа Грайфенберг, Померания. Он описал то, что видел: «Переселение народов на Балтийском побережье. Кошмарная картина. Сколько же здесь брошено ценных вещей. Велосипеды, чемоданы, походные корзины, перины, одежда, ручные тележки... Вдруг со стороны дюн раздались выстрелы. Немецкие солдаты развернулись в цепь. Волнение людей росло. Лошади понесли, испуганные треском ружейных выстрелов. Кричали раненые».

Бой немцев с русскими длился много часов и, наконец, затих, все это время фрау Рор пережидала в песке на пляже. Затем мать и ребенок бросились бежать по лесной дороге, ведущей в Дивенов, добрались — все так же под градом пуль — через рукав устья Одера до Дивенова и оказались в Свинемюнде, где сели в поезд до Хельмштедта в Нижней Саксонии. Наградой за их долгие скитания стало то, что в лазарете Хельмштедта фрау Рор нашла своего мужа.

Но многие беженцы погибли уже, когда был виден спасительный Одер — на его западном берегу они оказались бы в безопасности. Фермер Карл Зиберт из округа Грауденц на Везеле, Западная Пруссия, прошедший с колонной 300 километров до Одера, сообщает о воздушном налете на беженцев: «Страшно пострадали те, кто с рассветом отправился по мосту через Одер. Груды повозок, разбитых бомбами в беспорядочную массу. В длинном ряду одна повозка за другой. Мертвые лошади, мертвые люди, словно распиленные огнем пулеметов со штурмовиков».

Атака штурмовиков положила конец бегству фрау Н.Р. из округа Наугард, Померания. Колонна, с которой она шла, остановилась на обширном пастбище. Люди вышли из повозок, чтобы накормить лошадей и дать им отдых — животные были изнурены долгой дорогой. Кони глубоко зарылись мордами в торбы для овса, люди готовили пищу на маленьких кострах. Вдруг за деревьями — угрожающий рокот, затем рев, и вот они здесь, десять штурмовиков воздушного флота красных, открыли огонь из бортовых пушек и пулеметов по людям, лошадям и повозкам. Фрау Н.Р. слышала, как гильзы барабанят по тенту, натянутому над повозкой. Когда самолеты улетели, она спрыгнула с повозки и увидела, что одна из двух ее лошадей лежит на земле. Женщина ничего не могла сделать, самолеты разворачивались для новой атаки, фрау Н.Р. залезла под повозку. Она слышала, как рвутся снаряды, потом в паническом страхе заржали лошади, загромыхали колеса повозок. Лошади понесли, помчались прочь, через луг, через дорогу. А потом самолеты прилетели в третий раз. Фрау Н.Р.: «Все, кто еще мог бежать, бросились в канавы. И даже тот, кто уже перестал уповать на Бога, вдруг начинал читать «Отче наш».

После третьей атаки советские пилоты улетели, фрау Н.Р. вернулась к своей повозке. Вторая лошадь тоже лежала на земле, у нее было пулевое ранение в спину и перебиты суставы. Фрау Н.Р.: «Как сейчас слышу ее смертельный стон, и никого не оказалось рядом, кто мог бы пристрелить ее, чтобы она не мучилась. А вокруг — стоны и хрипы раненых людей, тут какой-то мальчик зовет мать, там кто-то причитает, что хочет жить, и при этом мы как в тисках: с одной стороны — атака самолетов на Свинемюнде и Пенемюнде, с другой — горят города и села — Грайфенберг и Трептов, Лабес и Наугард, Регенвальде и Массов, Дабер, Голльнов и Старгард. Эту ночь я не забуду никогда».

Немцы, оставшиеся или оказавшиеся в городах и деревнях, взятых русскими, стали свидетелями особо изощренной мести советских солдат за нападение гитлеровцев на Советский Союз и совершенные ими злодеяния. Такой местью было бессмысленное сжигание немецких городов и деревень. Колонна Отто Хемпа, бургомистра померанского города Фридеберг, достигла города Берлинхена. Шел снег. Колонны шли в четыре ряда. Улица была забита. Бургомистр сообщает: «Около полуночи появились русские танки. Примерно через 25—30 минут загорелась главная улица, русские поджигали дома». Служащая И. Р. из Шонланке, Нетцекрайс, сообщила комиссии: «Пожары победителей пылали неделями. Поджигали один дом за другим, так что вся внутренняя часть города превратилась в груду развалин». То есть дома поджигали не в пылу боя, не для того чтобы выкурить из них немецких солдат. Нет — поджоги совершались хладнокровно, по всем правилам: в Шлоппе, например, здания были преданы огню только через 10 дней после взятия города Красной Армией.

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания заключает: «Во многих сообщениях очевидцев говорится не только о грабежах и разбое, но и о преднамеренном или по небрежности уничтожении квартир и домов путем поджогов и даже сожжении дотла целых населенных пунктов и городских кварталов. Поскольку при завоевании восточнонемецких провинций большая часть квартир и домов пустовали, ничто не препятствовало советским войскам грабить и громить их, как душе угодно».

Чаще всего немцы, вернувшись, заставали свои квартиры в совершенно разгромленном состоянии. Особенно если советским войскам становилось известно, что владелец того или иного дома национал-социалист, или если в покинутых квартирах находили национал-социалистические эмблемы, знаки отличия немецких солдат, портреты Гитлера и т. п. — подобные открытия, как правило, приводили к тому, что ненависть русских к отсутствующим владельцам выплескивалась на их жилища, и последние в большинстве своем не только полностью разорялись, но и предавались огню. Между тем в заброшенных городах и селах пламя от отдельных горящих домов беспрепятственно перебрасывалось на соседние здания, и в результате целые улицы были охвачены пожарами. Иногда даже создавалось впечатление, что отдельные здания намеренно поджигали с тем расчетом, чтобы уничтожить не только их, но и весь населенный пункт. Таким образом, во всех немецких провинциях по ту сторону Одера и Нейсе — но больше всего, пожалуй, в Померании — в первые дни после вступления в них Красной Армии многие имения, деревни и города были полностью или частично сожжены. Из крупных городов прежде всего следует назвать Данциг, где дома умышленно поджигали так, чтобы огонь перекинулся на близлежащие здания, а затем охватил целые улицы, — поскольку меры против этого принять было некому, город большей частью выгорел.

«Доказано, — пишет Научная комиссия, — что в дни вступления Красной Армии в Восточную Германию разрушения и поджоги причинили больше ущерба, чем бомбардировки и боевые действия».

Мужчины города Регенвальде в Померании, конвоируемые русскими, шагали мимо горящих домов в изгнание. Охранники несли горящие факелы. Мясник О.Г. пишет: «Хотя город был взят без единого выстрела, Советы систематически предавали огню как отдельные дома, так и целые городские кварталы. Мы шли мимо моего горящего дома. Предмет моей гордости, труд всей жизни, моей и моего любимого брата, — дом был объят пламенем». В померанском городе Штольпе выселение тоже происходило на фоне пожаров. Житель Е.Б. сообщает: «Русские с автоматами на изготовку заставили немецких мужчин бросать в дома канистры, наполненные бензином, и поджигать их. При свете пожаров я наблюдал в окно, как большую колонну немецких женщин и детей, подошедшую с Вайдештрассе, оттеснили в Франц-Ничкештрассе. Вскоре подъехали два русских грузовика. Женщин и детей разделили и стали сажать в машины. Это было ужасно. Матери отчаянно звали своих детей, смертельно напуганные дети кричали «мама!». Горящие дома создавали жуткое обрамление этой картины».

Житель О.М. из Штольпа описал в своем сообщении для Научной комиссии размер разрушений в Штольпе, причиной которых стала страсть русских к поджогам: «Весь центр города, ограниченный Ринг-штрассе, Штольпе-флюсс, Хинденбургштрассе, Бисмарк-платц и Штефанс-платц, был разрушен. Остались лишь одна аптека и один магазин. Прекрасная Мариен-кирхе стояла охваченная огнем. Горела и Шлосс-кирхе. Многие улицы наполовину выгорели. Большая часть города, в котором прежде проживало более 50 тысяч жителей, теперь лежала в руинах».

Суперинтендант В.Л. из Шивельбайн в округе Белгард, Померания, прятался от русских на колокольне своей кирхи. Из окна колокольни можно было наблюдать, что происходит на улице. Он видел, как советские солдаты в серо-коричневой форме подвозили солому и складывали ее в витринах магазинов и в жилых домах. А затем высоко взмывались языки пламени, пылали в ночи охваченные огнем двери, лестницы, балки. Священник покинул свое убежище, а вскоре орденская кирха — постройка раннего Средневековья — уже стояла в огне. Красноармейцы упражнялись в меткой стрельбе: стреляли зажигательными пулями в отделанный деревом шпиль. Суперинтендант В. Л.: «Сначала из башни вырвалось совсем маленькое пламя, ударило, а ночью кирха полностью сгорела. Колокола со звоном упали вниз, своды постепенно об рушились».

Священник Барков из Лауенбурга, Померания, описал, как выглядел город через несколько дней после взятия его Красной Арми ей: «Многие дома, целые кварталы были разрушены огнем, больно было смотреть на руины, но чуть ли не еще более скверно выглядели улицы прежде такого симпатичного и чистого города. Повсюду рассыпанные перья из перин и даже целые подушки и матрасы, всюду околевшие лошади, обломки автомобилей, непригодные колеса, части повозок, домашняя утварь, все фонарные столбы повалены, все витрины разбиты, кругом валяются разломанные кресла, стулья, диваны, все тротуары загромождены обломками рухнувших стен — куртина разорения».

Об ограблениях немецких граждан и разрушении их жилищ Научная комиссия пишет: «При вступлении Красной Армии начинались неслыханные грабежи и поборы, и все это продолжалось еще долго во время оккупации, так что оставшееся восточнонемецкое гражданское население все больше беднело, постепенно лишаясь личного имущества. Ужасающие размеры грабежей в первые дни и недели после взятия восточнонемецких городов и деревень, систематическая основательность, с которой они происходили, заставляют сделать вывод о планомерности этих действий. В течение долгого времени советские войска, несомненно, могли грабить совершенно беспрепятственно. Советское военное командование не только предоставляло своим солдатам свободу действий, но и самым очевидным образом поощряло их наживаться за счет собственности немцев или направленными мероприятиями стимулировало эти акции. При этом, без сомнения, предполагалось — и это играло не последнюю роль, — что каждый русский солдат должен по-своему участвовать в возмещении понесенного страной ущерба. К тому же эти люди пришли из страны, где на протяжении десятилетий имел место чудовищный дефицит товаров потребления, и данное обстоятельство также сыграло свою роль: идеологически подпитываемая ненависть против всех имущих выражалась в открытых грабежах или, что имело еще более страшные последствия, в систематических актах вандализма».

Священник Барков из Лауенбурга сообщил, что у него месяцами стояло в ушах хриплое «Уррен, Уррен» и «Урри, Урри¹» просто потому, что он слышал это постоянно. Русские врывались в квартиры, направляли на жильцов пистолеты и карабины, срывали с них часы, кольца и украшения, а потом взламывали выдвижные ящики и шкафы. Они забирали все, что им приглянулось, и бросали на пол все, что им было не нужно. Затем оставляли эту квартиру и шли в следующую. За первой волной грабежей накатывала вторая, а за ней третья и четвертая.

' «Уррен», «Урри»— искаженное немецкое «Uhr» — «часы». — Прим. пер.

В деревне Шлагентин в округе Арнсвальле, Померания, через несколько дней после вступления русских появились женщины — военнослужащие Красной Армии. Содержимое шкафов и сундуков они исследовали с большим знанием дела. Женщин Шлагентина заставили сшить из простыней и пододеяльников большие мешки и сложить в них текстиль, отобранный русскими женщинами. Добычу отправили в Россию.

Мужчинам Шлагентина была уготована особо скверная участь: им предстояло сгореть заживо в их домах — в расплату за покушение на русских солдат, которое якобы совершили помещик фон Шлагентин с одним членом гитлерюгенда. В конечном итоге русские ограничились тем, что расстреляли помещика и подожгли его замок вместе с его трупом. Житель А.С. из Шлагентина вспоминает: «Замок выгорел до фундамента. Каждый вечер поджигали какую-нибудь усадьбу, и днем они продолжали гореть».

При одной из контратак немецких войск, когда они подошли к деревне, русские приказали мужчинам Шлагентина выйти на главную улицу с лопатами и кирками. Одни — еще совсем дети, другие — пожилые люди за шестьдесят, они отправились на окраину деревни. Здесь их заставили окапываться. Лопаты вонзались в тяжелую сырую землю. За спинами немцев стояли красноармейцы с автоматами на изготовку. Подгоняемые ружейными прикладами и криками охранников «давай», жители деревни оборудовали огневые позиции и траншеи, с которых советские солдаты собирались стрелять по немецким войскам. Потом русские выдвинули вперед орудия и минометы и стали обстреливать немецкие позиции.

И пока ревели пушки и завывали минометы, немецкие мирные жители стояли на брустверах перед траншеями под угрозой автоматной очереди в спину. Житель А.З.: «Но немецкие солдаты не открывали ответный огонь, наверное, они знали, что это немцы — те, кто стоит на валах».

Перед русскими линиями, примерно в 300 метрах, стоял большой амбар, заполненный зерном. Русские расстреляли амбар зажигательными пулями. А.З. вспоминает: «Амбар тут же охватило пламенем. К моему великому ужасу, оттуда стали выбегать люди, человек 50—60, женщины, дети, мужчины. Увидев их, русские стали стрелять из пулеметов. Стоял великий плач; сколько осталось там лежать убитыми, наверное, не знает никто. Я спросил русских, почему они сделали это. Они сказали только: немецкие солдаты тоже расстреливали наших женщин и детей».

1 и 2. После отступления советских войск из Керчи русские местные жители разыскивают родственников среди убитых гражданских лиц. Такие картины были перед глазами красноармейцев, наступавших на восточные области Германии.

3 и 4. Советские танки выходят на исходные позиции. 12 января 1945 года на Висле началось наступление, завершившееся на Эльбе.

5. Пехота Красной Армии атакует под прикрытием танков.

6. Колонна советских танков проходит через местечко в Восточной Пруссии. По краям дороги — засыпанные снегом погибшие солдаты.

7. Убитые женщины, мужчины и дети из Неммерсдорфа (Восточная Пруссия), разложенные на земле для опознания. Эти первые жертвы русского наступления в Восточной Пруссии были предъявлены международной врачебной комиссии.

8 и 9. Эти дети — жертвы трагедии в Неммерсдорфе. Ребенок был убит выстрелом в голову.

10. Неммерсдорф после того, как его отбили немецкие войска. Справа — два человека из фольксштурма.

11. Во время внезапного рейда на Метгетен, местечко западнее Кёнигсберга, красноармейцы убили этих женщин и детей.

12, 13, 14. Немецкие солдаты в Восточной Пруссии у остатков обоза беженцев, перехваченного и разгромленного советскими танками. Часто танки давили колонны беженцев, часто с короткого расстояния стреляли по людям и лошадям.

15. Обломки повозок беженцев на обочине дороги в Восточной Пруссии. Вот и все, что осталось после того, как танк проехал по повозке.

******

Красная Армия, после четырех лет войны в собственной стране теперь, в Померании, Восточной Пруссии, Силезии и Судетской области, упивалась местью — разбоем и грабежами, поджогами и насилием. Но в то же время сводились и личные счеты между немецкими гражданами и теми, кто, нередко годами, находился у них в подчинении. Это были угнанные из Польши и России подневольные рабочие, военнопленные из стран Востока и военнопленные из стран Запада, прежде всего французы и бельгийцы, которые в большинстве своем работали в сельском хозяйстве в провинциях по ту сторону Одера и Нейсе. Французы и бельгийцы подались на запад вместе с немецкими гражданами: они почти так же боялись русских, как и немцы. Многие из них правили повозками — ведь других работников в имениях зачастую не было, все были призваны в вермахт или фольксштурм. И очень многие немецкие женщины, дети и старики только благодаря своим подневольным рабочим, французским военнопленным, пережили все тяготы бегства.

Но поляки и русские в Восточной и Западной Пруссии, в Силезии и Померании ждали прибытия Красной Армии. Теперь они распоряжались жизнью и смертью немцев, которые еще недавно были их хозяевами. Старый добрый поступок, о котором хозяин мог давно позабыть, теперь, спустя месяцы и годы, откликался великодушием по отношению к нему со стороны бывшего иностранного рабочего, а проявленная когда-то жестокость, оскорбления, побои могли привести его к гибели.

Суперинтендант В. Л. из Шивельбайна, Померания, должен был вот-вот покинуть родину вместе с другими мужчинами. Он сообщает: «Вдруг к русскому полковнику подошел один поляк, долгое время работавший в Шивельбайне как военнопленный, что-то сказал ему и показал на меня. Офицер подошел ко мне, отсалютовал и сказал: «Господин, идите, пожалуйста, домой». Других мужчин угнали. Священник так объясняет решение русского офицера: «В 1943 году я разрешил похоронить одного умершего военнопленного-поляка на нашем кладбище — похоронить достойно, как немца, и даже звонить в колокола. Поляки этого не забыли».

А сосед священника, кузнец из Шивельбайна, после вступления русских был застрелен своим иностранным рабочим прямо на улице. Он умер у ограды сада священника.

Зигфрида Бублитца, пастора общины Гаррин в округе Кольберг, Померания, тоже спасло заступничество поляков. Он пишет, что «всегда дружелюбно встречал» польских рабочих, которые валили и распиливали деревья в приходском лесу.

Выживали те, кто когда-то проявил человечность, погибали из-за собственной глупости или подлости. В Перлине, округ Лауенбург, крестьянин Пауль Эверт был свидетелем того, как один из проживавших там фермеров еще во время русского наступления был застрелен поляком, который работал на него. Беженец Отто Хемп сообщает о случае мести в деревне Хоенграпе, Померания: «Крестьянина, у которого мы квартировали, забрали вместе с его племянницей. Обоих расстреляли в городе Берлинхене, видимо, за то, что они плохо обращались с польскими рабочими, работавшими на них».

Бывало, что жестокость и грубость советских солдат подстрекала поляков к жутким эксцессам против немцев. Польские солдаты, освобожденные пленные и подневольные рабочие завершали то, что начинали красноармейцы. Так, ужасная участь постигла семью фрау М.Н. из Бервальде в округе Нойштеттин, Померания. Фрау М.Н. не хотела подвергать двоих своих детей опасностям и лишениям зимнего бегства через снега и льды. С ней остались ее муж Карл, а также ее сестра, тоже с двумя маленькими детьми. В начале марта 1945 года русские части вошли в Бервальде, в основном это были представители азиатских народов. «Вид у них был жуткий, — сообщает фрау М.Н. Научной комиссии правительства Германии, — мы все больше и больше боялись». Два русских солдата ворвались в дом и изнасиловали сначала фрау М.Н., а затем и ее сестру. После этого один солдат пошел к дверям дома и крикнул проходившим мимо красноармейцам, что здесь их ожидает добыча. Человек семь-десять советских солдат ворвались в квартиру. Они изнасиловали обеих женщин в присутствии маленьких детей. Мужу Фрау М.Н. сунули в руку свечу и велели освещать эту сцену. Потом один русский ударом приклада свалил мужчину на пол и замахнулся для второго удара. Дочь фрау М.Н. с криком бросилась к отцу, мать и сын повисли на руке русского, умоляя не убивать отца.

Русские ушли, на короткое время семью оставили в покое. Фрау М.Н. уговаривала мужа спрятаться: «Иначе они убьют тебя, они уже избили тебя до полусмерти». Но его свояченица удерживала Карла Н., она умоляла его остаться с ними, чтобы защитить детей. Карл Н.: «Я не смогу помочь вам, но не брошу вас, единственное, что нам остается, это спрятаться всем вместе, идемте на сеновал».

Мужчина, обе женщины и дети побежали через двор к конюшне, распахнули дверь, вскарабкались по лестнице наверх. Во дворе на снегу отпечатались их следы. По этим следам трое русских солдат нашли их, приволокли в дом, изнасиловали сестру фрау М.Н. Когда солдаты отстали от нее, она закричала: «О Господи, неужели такое возможно?» Карл Н. взглянул на несчастную женщину и сказал «Они убьют меня, убьют вас, и представьте, что будет тогда с детьми».

Отчаявшись, покорившись судьбе, муж фрау М.Н. был готов принять на себя все грядущие несчастья. Он больше не хотел прятаться. Но его жена настаивала: «Идемте наверх, я запру все двери, и пусть они их выламывают». Измученные, загнанные, они опять побежали во двор, опять поднялись по лестнице. Сидя наверху, услышали во дворе крики, топот сапог и выстрелы. Они забились в самые темные углы сеновала. Потом — шаги на лестнице, мужчины с винтовками и фонариками. Фонарики осветили бледные лица женщин, детей и мужчины, который хотел защитить своих родных. В свете фонариков фрау М.Н. увидела, что среди ворвавшихся к ним людей есть и гражданские, а есть и солдаты в угловатых шапках — конфедератках, какие носят в польской армии. Фрау М.Н. ударили прикладом по голове, и она потеряла сознание.

...Немцы, прятавшиеся в подвалах соседних домов, услышали душераздирающие крики в ночи над Бервальде. Затем все стихло. Фрау М.Н. очнулась от глубокого обморока. Ее пальцы нащупали петлю на шее. Над нею, на балке, — ее муж, сестра и двое старших детей, повешенные. Младшие дети лежали на полу, они были задушены. Фрау М.Н. осталась жива только потому, что оборвалась веревка, на которой ее повесили.

Женщина побежала к реке, протекавшей за домом, — она хотела утопиться. Кто-то вытащил ее и принес в какую-то квартиру. Фрау М.Н. лежала на кровати. Она не спала, когда по ее лицу скользнул луч фонарика. Над ней стоял русский солдат. Женщина: «Тут перед моими глазами в один миг встал весь этот кошмар. Я закричала, заплакала, я умоляла его застрелить меня». Русский указал на знаки отличия на своей форме и успокоил ее: он офицер Красной Армии, пусть она не боится. Солдат взял полотенце и стал вытирать ее. Увидев следы веревки на ее шее, он спросил, откуда это. Фрау М.Н. рассказала о случившемся. Русский штыком разрезал на ней белье, промокшее до нитки, и продолжал вытирать ее. Затем он стянул обручальное кольцо с ее пальца и изнасиловал ее, а после этого пошел и позвал четырех пьяных товарищей. Фрау М.Н.: «Тут только я узнала, что способен вынести человек, я больше не могла ни говорить, ни плакать, я вообще не издала ни звука».

Немецких женщин победители — воины Красной Армии —считали своими трофеями. Научная комиссия Федерального правительства пишет: «От бесчинств наступающих русских особенно пострадали женщины. Среди многочисленных сообщений о вступлении Красной Армии едва ли найдется хоть одно, в котором не говорилось бы об изнасилованиях немецких женщин и девушек. Многие же сообщения представляют собой предельно откровенные рассказы самих пострадавших. При критической проверке этих свидетельств не возникает сомнения, что речь идет о массовых, в буквальном смысле, изнасилованиях немецких женщин и девушек советскими солдатами и офицерами, а ни в коем случае не о единичных случаях. На это указывает уже то, что устраивались настоящие облавы на женщин, что, далее, некоторые женщины были изнасилованы многократно и что происходило это зачастую совершенно открыто, на глазах у очевидцев. Равным образом поражало и ужасало немецких мирных жителей то, что насильники не щадили даже детей и старух. Помимо физических повреждений и психических последствий, причиненных насилием огромному числу немецких женщин, страх и ужас среди немецкого населения усугублялся тем, что все это нередко совершалось с особой жестокостью и цинизмом».

Крестьянка И.К. из округа Дойч Кроне, Померания, сообщила комиссии: «В наш дом с неистовыми криками ворвались русские пехотинцы. Они выгнали из дому, в ночь, почти всех, оставили только двух девушек и одну молодую женщину, беременную, уже на сносях. Примерно через 30 минут нам разрешили вернуться в комнату. Одна из девушек оказала мне: «Мы пострадали за вас. Пока вас не было, меня изнасиловали трое русских». Так продолжалось всю ночь. Особенно пострадали обе девушки и молодая беременная женщина. Наконец она, задыхаясь, встала, опираясь о кресло, прядь волос свисала ей на лицо. Некому было защитить ее».

Отто Хемп, бургомистр в округе Фридеберг, Померания, — его колонну русские догнали вблизи города Берлинхена — сообщает о том, что происходило в первую ночь под властью Красной Армии: «В соседней комнате четырнадцать русских офицеров насиловали мою племянницу. Мою жену один русский затащил в конюшню и тоже изнасиловал. Потом ее заперли в стойле, а наутро, в 5 часов, изнасиловали еще раз».

В квартиру, где еще находились беженцы, вошел русский солдат. Он оглядел женщин и девушек и кивком поманил одну девочку, не старше тринадцати лет. Девочка закричала, заплакала. Солдат взглянул на нее, достал пистолет и направил его на женщин и мужчин, стоявших перед ним. Он дает им пять минут, сказал он, после чего девочка должна быть с ним в соседней комнате. Если она не придет, он всех расстреляет. И вышел в соседнюю комнату. Женщины и мужчины уговаривали девочку. Она должна пожертвовать собой, иначе все они умрут. У стены безмолвно стояла мать девочки. Через пять минут напуганные беженцы отвели 13-летнего ребенка в соседнюю комнату. Вскоре в дверях снова появился солдат: девочка не удовлетворила его, он позвал товарища и отдал ему свою добычу. Потом он стал выискивать новую жертву и выбрал мать девочки. Отто Хемп: «Мать изнасиловали, в это же время другой русский насиловал дочь. Мать к тому же была беременна».

Жители деревни и беженцы, сообщает Отто Хемп, собрались в замке близлежащего имения. Вместе они чувствовали себя увереннее, чем в своих домах, где были беззащитны. Но ничто не помогло. Пришли русские, выбили окна и двери и изнасиловали женщин на глазах у многих людей. В ночи раздавались крики ужаса и отчаяния: «На помощь, на помощь!» Но никто не помог несчастным, ни один офицер, ни один приказ не прекратил издевательств.

Научная комиссия пишет: «Кое-что можно было бы списать на издержки самой войны, однако в целом все, что происходило, нельзя ни объяснить, ни оправдать. Кроме того, твердо установлено, что по крайней мере в первые недели оккупации немецких областей командование Советской Армии и командиры не выступали против массовых изнасилований немецких женщин и если и не способствовали этому, то, во всяком случае, смотрели на это сквозь пальцы».

Священник Барков сообщает о вступлении Красной Армии в померанский город Лауенбург 10 марта 1945 года: «Настала ночь, самая ужасная из всех ночей. Толпами стояли они перед каждым домом, и порой одну немецкую женщину насиловали до 45 человек, так что в конце концов она умирала». Примерно 600 жителей города Лауенбурга, как узнал священник Барков, покончили с собой в ту ночь. На мужчин, женщин и детей обратилась месть советских солдат за нападение Гитлера на Советский Союз. И эта месть не стихала. Священник Барков пишет: «Из дома доносились крики, и стоящий возле дома крестьянин из беженцев сказал: «Слышите? Они насилуют мою 13-летнюю дочь уже в пятый раз».

На сеновалах, в кладбищенских часовнях и курятниках скрывались немецкие женщины в те месяцы советского наступления на Третий рейх, спасаясь от мести победителей. Фрау Е.К. из округа Нойштеттин, Померания, жила вместе со своей сестрой в голубятне, а потом на сеновале: «Мы устроили что-то вроде пещеры в истлевшей соломе, среди крысиных нор». Фрау Е.К. и ее сестра избежали насилия и позора благодаря одному красноармейцу, проявившему сострадание. Он обнаружил женщин, увидел их большие, полные ужаса глаза и прикрыл охапкой соломы их убежище. Пришедшие вслед за ним его товарищи не нашли добычу. Научная комиссия: «Справедливости ради нельзя не сказать, что среди русских солдат и офицеров, к счастью, было немало и таких, кто не участвовал в бесчинствах, а многие даже брали женщин и девушек под свою защиту или не допустили некоторых преступлений решительным личным вмешательством. Эти люди заслуживают того, чтобы быть особо упомянутыми».

Кроме того, по сообщениям беженцев, русские кормили голодных немецких детей. Те самые солдаты, которые были способны на неслыханную жестокость по отношению к мужчинам и женщинам, жалели беспомощных детей. Крестьянин Пауль Эверт, пришедший с колонной из Западной Пруссии в Померанию, рассказывает: «Все мы были измучены голодом, жаждой и холодом, но особенно страдали маленькие дети. Я рискнул пойти на полевую кухню русских, стоящую поблизости, и попросить топор и воды, чтобы хотя бы растопить печь и сварить кофе. Мне удалось как-то объяснить повару, что у нас несколько маленьких детей, которым нечего есть. Он ушел и немного погодя принес бак с едой и отдал мне». Один русский офицер, сообщил помещик Е.Х. из округа Нойштеттин, вдруг убрал в кобуру взведенный до этого пистолет, когда неожиданно выглянувшее из-за туч солнце осветило лицо маленькой девочки-беженки. Помещик: «Я как раз подумал, пусть он сначала застрелит меня, чтобы мне не пришлось видеть, как умирают другие. Но лицо ребенка, озаренное лучами солнца, было так прелестно, что русский взял девочку за подбородок и сказал: «Какая милая». Как будто сам Бог спас нас».

7 марта 1945 года суперинтендант В. Л., священник Шивельбайна, и вся его семья теснились в кухне. С ними был русский. В этот день у младшего ребенка священника был день рождения. Красноармеец приказал всем встать в ряд и снял автомат с предохранителя. Суперинтендант сообщает: «Тут моя жена, обычно очень сдержанная, запела Псалом 62. Последнюю строфу подхватили дети и я. Русский потрясенно слушал песнь о Боге, перед которым наша душа тиха и который поможет нам. Солдат подал нам руку и вышел. Нам еще многое предстояло пережить, но этот случай — а слухи о нем, без всякого нашего участия, разошлись далеко по округе — озарял все и позволил перенести все невзгоды. С нами был Бог».

И все-таки подобные поступки, неожиданно проявленное сострадание, человечность были редкими исключениями в дни продвижения Красной Армии по Германии, на Берлин. Кошмары же, обрушившиеся на немцев, проявлялись все в новых формах. Рассказывает бургомистр Отто Хемп в своем сообщении для Научной комиссии: «Одну женщину, которая не захотела сразу подчиниться русским, протащили за волосы, голую, по льду замкового парка и оставили истекать кровью». Фрау Е.Х. из Люггевизе в округе Лауенбург, Померания, бежала со своей матерью, двумя детьми и сестрой 25 лет в соседнюю деревню в глухом лесу. В большой комнате одного деревенского дома теснилось больше 30 человек. Никто не хотел оставаться один, когда придут русские. Но вот они пришли. Фрау Е.Х. сообщает: «Вошел русский высокого роста. Он не сказал ни слова, осмотрелся и прошел в глубину комнаты, где сидели молодые девушки и женщины. Он всего лишь поманил пальцем мою сестру. Она поднялась не сразу, и тогда он подошел к ней вплотную и приставил автомат к ее подбородку. Все громко закричали, только моя сестра стояла молча, не в силах пошевелиться. Грянул выстрел. Ее голова склонилась набок, кровь потекла ручьем. Она умерла мгновенно, не издав ни звука. У нее был полностью раздроблен череп. Русский взглянул на всех нас и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Мы похоронили мою сестру на кладбище той деревни».

8. Кольберг

До последнего человека

1 июня 1943 года, четыре месяца спустя после капитуляции 6-й немецкой армии в Сталинграда, Йозеф Геббельс, министр пропаганды Третьего рейха, написал письмо кинорежиссеру UFA¹ Вайту Харлану: «Настоящим поручаю Вам поставить полнометражный фильм «Кольберг». Задача этого фильма — показать на примере одноименного города, что единство народа в тылу и на фронте одолеет любого противника. Я уполномочиваю Вас в случае необходимости обращаться за помощью и поддержкой к любым службам Вермахта, государства и партии, ссылаясь при этом на то, что данный фильм послужит поднятию боевого духа нашего народа».

Темой фильма была осада померанского города Кольберга армией французского императора Наполеона, продолжавшаяся с 19 марта по 2 июля 1807 года, и ожесточенное сопротивление прусских солдат под командованием майора Нейтхарда фон Гнейзенау и граждан города под руководством бургомистра Неттельбека. Оборона Кольберга от значительно превосходящих сил французов на самом деле была грандиозным историческим примером воли народа к победе. Примером того, как можно выстоять, несмотря ни на что, и в конечном итоге все-таки превратить неминуемое, казалось бы, поражение в еще одну победу.

¹ Киностудия UFA (Universum Film AG) была основана в 1917 году. В 1946 году на территории ГДР па месте киноконперна UFA была основана студия DEFA, а на территории, входящей в англо-американский сектор, киностудия UFA прекратила свое существование. Само название UFA было запрещено. В 1953 году состояние знаменитого киноконцерна было выставлено на продажу и запрет на имя UFA был снят. В 1956 году правительство продало вновь образовавшееся акционерное общество UFA консорциуму банков. В 1958 году был снят первый художественный фильм новой UFA. Объединение Восточной и Западной Германии объединило две студии. Сейчас UFA —один из крупнейших немецких кино- и телеконцернов. — Прим. ред.

Геббельс заявил Харлану, что «Кольберг» должен стать «величайшим фильмом всех времен». В батальных сценах, разыгрываемых вокруг Кольберга, режиссер использовал 187 тысяч солдат в качестве статистов и 6000 лошадей. К тому моменту, когда солдаты немецкой армии должны были играть в фильме, англичане и американцы уже высадились во Франции, а в России была наголову разбита немецкая группа армий «Центр».

На стенах старого города, который в те дни готовился отметить свой 690-летний юбилей, пиротехники Вайта Харлана зажигали подрывные заряды и осветительные ракеты. Большие черные и белые облака дыма парили над крышами, огненные всполохи, по выражению Харлана, «эффектно выделялись на фоне черного и белого дыма».

В ноябре 1944 года Вайт Харлан демонстрировал министру пропаганды готовый фильм. Геббельс был разочарован и рассержен. Харлан: «Он осудил отвратительные сцены, многие страдания и бегство жителей из горящего Кольберга. Эпизод, в котором женщина рожает ребенка, а в это время дом над ними загорается и рушится, погребая и мать, и новорожденного, он назвал безвкусным преувеличением. Он приказал вырезать эти сцены. Кроме того, я должен был вырезать и другие эпизоды: как люди выламывают двери, чтобы сколотить гробы дня бесчисленных мертвецов, поскольку в Кольберге уже нельзя было раздобыть досок, и что никто в городе не осмеливается пить воду, потому что колодцы и водопровод в Кольберге отравлены трупами. Продолжительныс сцены убийства и смерти действуют зрителю на нервы. Это было бы уместно, сказал Геббельс, в пацифистском фильме, но не в «героическом эпосе о Кольберге». Геббельс кричал: «Пацифисты всегда подчиняются! Фильм вгоняет в тоску и безропотное смирение вместо того, чтобы вызывать решимость победить, чего бы это ни стоило!»

30 января 1945 года, в тот день, когда в Балтийском море затонул пароход «Вильгельм Густлов» с шестью тысячами человек на борту, в Берлине состоялась премьера цветного фильма «Кольберг». На западе американцы и англичане уже пересекли границы рейха, на востоке Красная Армия заняла Восточную Пруссию и вторглась в Силезию и Померанию. Одну копию фильма Геббельс приказал сбросить на парашютах в крепость Ля-Рошель на французском берегу Атлантики — окруженную армиями союзников, но еще удерживаемую немцами. Коменданту крепости, вице-адмиралу Ширлицу, министр пропаганды направил радиограмму: «Я послал Вам первую копию только что снятого цветного фильма «Кольберг» для показа в Вашей крепости 30 января 1945 года. Этот фильм — хвалебная, художественная песнь храбрости и готовности принести еще большие жертвы ради народа и родины.

Таким образом, эта достойнейшая премьера пройдет под знаком тесного боевого единства фронта и тыла, и первыми ее увидят те, кто самой своею жизнью показал всей нации пример добродетелей, изображаемых в этом фильме. Пусть этот фильм станет для Вас и Ваших храбрых солдат свидетельством непоколебимой стойкости трудящегося народа, который в дни мировой войны встал в один ряд с воюющим фронтом и готов равняться на великие примеры своей славной истории. Да здравствует наш фюрер! Подпись: рейхсминистр доктор Геббельс».

Через несколько недель Адольф Гитлер объявил город Кольберг «городом-крепостью», одним из тех, что должны обороняться до последнего патрона и до последнего человека. Действительность Второй мировой войны в Кольберге повторила фильм о наполеоновских войнах: огонь на улицах, горящие дома, молнии в дыму, погребенные под обрушившимися стенами люди, испорченная вода.

1 марта 1945 года в Кольберг прибыл новый комендант крепости, полковник Фульриде. Город был плохо готов к отражению предстоящего штурма врага. Траншеи и укрытия для пехоты были построены лишь частично, позиции для тяжелых минометов находились в недостроенном состоянии. Полковник Фульриде осмотрел свои войска. Их было меньше 3000 человек — малая толика того, что Вайт Харлан просил для съемок фильма о Кольберге. Гражданского же населения в городе было с избытком: в Кольберге, в мирное время насчитывавшем примерно 35 тысяч жителей, теперь нашли убежище 85 тысяч человек, в основном женщины, дети и пожилые мужчины, бежавшие сюда из померанских деревень и городов от наступающей Красной Армии. Беженцы жили в своих повозках на улицах, теснились в переполненных квартирах, обитали в подвалах, сгорбившись, сидели на церковных скамьях. Свою последнюю надежду они возлагали или на поезд, идущий на запад, или на корабль в порту Кольберга.

Полковник Фульриде уже через день после своего прибытия потребовал, чтобы крайсляйтер НСДАП позаботился об отправке беженцев. Крайсляйтер отказался: мол, нет соответствующего приказа гауляйтера Франца Швебе-Кобурга. На вокзале Кольберга скопились поезда, которые должны были идти на запад. Начальник вокзала города Штеттина заявил, что не может принимать поезда с востока. Так они и стояли. Однако дорога вдоль берега Балтийского моря, ведшая из Кольберга на запад, еще не была захвачена советскими войсками.

3 марта 1945 года фрау Лотте Герлах с мужем сели на поезд в городе Белгарде, к юго-востоку от Кольберга. Поезд был переполнен женщинами и детьми. Как сказали работники вокзала, пунктом назначения его был Свинемюнде, далеко на западе. Поезд отошел от вокзала Белгарда в середине дня. В этот момент советские войска готовились к штурму Кольберга.

Поезд, в котором находились фрау Герлах и ее муж, проехал только 20 километров. Потом он остановился прямо в поле на железнодорожных путях. Люди выглядывали из окон вагонов и видели вдали контуры еще одного поезда, а позади него и третьего. Они ждали, но через некоторое время стало ясно, что поезда дальше не пойдут.

Фрау Герлах с мужем вышли из поезда и стали думать, что им делать. Тысячи людей решили возвращаться в Белгард, но многие зашагали в сторону Кольберга, до которого было много километров, — по снегу, в мороз, с багажом в руках, с поклажей на спине. Супруги Герлах после восьмичасового перехода добрались до предместья Кольберга, и примерно в это же время коменданту Кольберга доложили, что вражеские войска уже стоят в 15 километрах от города.

Полковник Фульриде велел поднять гарнизон по тревоге. Солдаты заняли оборонительные позиции. 4 марта в четыре часа утра полковник Фульриде объявил осадное положение в городе. По всему Кольбергу были развешены плакаты, на которых значилось: «Русские подходят к Кольбергу. Город и окрестности Кольберга объявлены на осадном положении. Поэтому вся полнота власти переходит к коменданту крепости. Акты саботажа, грабежи или какие-либо иные действия, ослабляющие Вермахт, немедленно караются расстрелом. Все находящиеся в Кольберге и еще не введенные в бой военнослужащие Вермахта, кроме женского вспомогательного персонала Вермахта, если они не имеют надлежащего предписания от комендатуры крепости, не имеют права покинуть Кольберг и должны немедленно явиться в комендатуру. Подписано: Фульриде, полковник и комендант крепости».

О положении гражданских лиц и безоружных полковник Фульриде записал: «Когда началось окружение, на перегонах от Белгарда до Кольберга стояли 22 поезда с беженцами, ранеными и всевозможными материальными средствами». В эти часы беженцы, пешком и на повозках, все еще прибывали в город. Супруги Герлах позвонили в квартиру своих знакомых. Им открыла чужая женщина. Владельцы квартиры давно покинули дом и отправились на запад. Теперь в трехкомнатной квартире ютилось больше двадцати беженцев из Кеслина. Герлахи нашли маленькую, неотапливаемую каморку под чердаком, с одной узкой металлической кроватью. Фрау Герлах легла на нее и накрылась своим пальто. Ее муж устроил себе из одежды лежанку на полу.

Из глубокого тяжелого сна их вырвал шум битвы. Советские танки вошли в предместья, советские штурмовики поддерживали атаку бортовыми пушками и бомбами. Железная дорога от Белгарда до Кольберга была разрушена. Поезда с беженцами и ранеными были окончательно отрезаны. Немецкие защитники отбили эту первую атаку Советов. Но красноармейцы захватили важнейшую в Кольберге водонапорную станцию, беженцы и их защитники были отрезаны от источников свежей воды.

5 марта советские войска привели на позиции под Кольберг первые тяжелые орудия. Началась бомбардировка. Она продолжалась две недели и закончилась полным разрушением города. Супруги Герлах могли видеть из окна своей комнаты под чердаком огонь из стволов советских орудий: пламенеющие молнии прорезали темноту померанской ночи. Слышались треск разрывов и грохот камней обрушающихся домов. Тогда муж и жена вновь упаковали в чемоданы то немногое, что у них было, и пошли искать приюта в подвале. В мерцающем свете свечей фрау Герлах увидела десятки женщин, детей и мужчин, они сидели на корточках, на земле, прятались в углах. На испуганных лицах ярко блестели белки глаз. Никто не разговаривал. Супруги Герлах нашли себе место в центре помещения, сели спина к спине и попытались немного поспать. Здесь им предстояло долгие дни и ночи томиться в заключении: множество людей в тесном пространстве, духота, страх, отчаянная надежда на какой-нибудь выход.

6 марта полковник Фульриде приказал одному боевому подразделению освободить железнодорожные пути на запад — он хотел вывезти из города женщин и детей. Атака немцев захлебнулась под огнем вражеских танков. Русские по-прежнему владели железной дорогой, ведущей на запад. Правда, дорогу вдоль побережья еще можно было освободить. Несколько тысяч беженцев отправились в путь. Но это сообщение не дошло до людей в подвале, среди которых были и фрау Герлах, и ее муж. Они сидели в каменном мешке и прислушивались к грохоту взрывов снарядов и бомб. Ночью 7 марта танки советской 1-й гвардейской танковой армии западнее Кольберга прорвались к Балтийскому побережью. Город был окончательно блокирован. Свободным оставался только путь через море.

8 марта советские танки отошли от города. Маршал Жуков приказал 1-й польской армии, воевавшей на стороне русских, пройти через советские боевые порядки и взять Кольберг. Для штурма были введены в бой три дивизии, это было примерно двенадцатикратное превосходство. Город предполагалось завоевать всего за несколько дней, но потребовались целых две недели. Немецкие защитники Кольберга — солдаты сухопутных войск, военно-морского флота и фольксштурма — защищали каждую улицу и каждый дом с чрезвычайным упорством и отчаянным мужеством. Они стойко держались не из-за приказа Гитлера — «ни пяди земли не уступать», — а только ради спасения беженцев, ради женщин и детей Кольберга, вели они эту борьбу, которая не могла закончиться ничем, кроме поражения, гибели, плена или бегства.

В эти дни на рейде Кольберга стояли на якоре большие грузовые суда. В порту беженцы и раненые грузились на маленькие катера, которые доставляли их к большим судам: за два дня десять тысяч человек покинули осажденный город по воде. Но 40 тысяч, а может быть, и 50 тысяч, еще долгое время жили в домах, в подвалах. Они пережили все ужасы современной войны, они существовали под непрекращающийся рев снарядов, глухие взрывы авиабомб, беспрестанное стрекотание пулеметов.

Осаждающие вывели на позиции тяжелые батареи, а также «сталинские органы» и минометы крупною калибра. Бомбежка усилилась, превратившись в ураганный огонь, дома горели и рушились, улицы были засыпаны обломками. Полковник Фульриде писал: «Потери как в наших войсках, так и среди гражданского населения в городе значительны. Появились признаки паники. Чтобы обеспечить отправку, прежде всего женщин и детей, потребуются самые жесткие меры. Грабителей и трусов необходимо наказывать публично».

На улицы города, изуродованные артиллерийским огнем, вошли танки, за ними следовала пехота. Немецкие солдаты и беженцы вынуждены были уходить дальше в пока еще удерживаемый центр города, ближе к порту.

10 марта супруги Герлах ушли из подвала, в котором просидели целую неделю. Вместе со своими недавними «соседями», женщинами и детьми, они побрели через руины. По обеим сторонам улицы дома стояли в огне, и все вокруг было окутано дымом. Услышав завывание снарядов, люди бросались на землю, в пыль и щебень. Так, пройдя через пекло осажденного города, они оказались в подвале одного дома, еще целого. В подвале толпилось еще больше людей. Невозможно было найти место, чтобы сесть или тем более лечь. Так, стоя, они провели несколько часов; ели остатки своих припасов, холодное мясо и сухари и страдали от жажды. Водопровод в домах давно уже не работал, вода в ведрах и ваннах, запасенная для тушения зажигательных бомб, давно была израсходована. Когда жажда становилась нестерпимой, мужчины и женщины выскакивали с ведрами в руках, под артиллерийским огнем бежали к реке Персанте, черпали из нее грязную воду и приносили ее в дома и подвалы. Эта вода воняла и имела неприятный вкус: она была сильно загрязнена. Началась дизентерия. Фрау Лотте Герлах сообщает: «В подвале, где мы укрылись, творилось нечто неописуемое. Теперь люди уже не молчали, как в первые дни осады. Дети плакали и скулили, мужчины ругались, женщины молились. Никаких нервов не хватало».

В этот день фрау Герлах слышала жалобные крики, доносящиеся из заднего угла подвала: какая-то женщина, всхлипывая и плача, причитала: «Пауль, Пауль». Пока она спала, муж этой женщины повесился на трубе. Полковник Фульриде, комендант крепости, писал: «Паника среди гражданского населения, вызванная непрекращающимся артиллерийским обстрелом; высокая детская смертность, в том числе грудных детей, из-за нехватки молока и питьевой воды; нередкие явления — убийства детей их родными матерями и самоубийства. А с другой стороны, на фоне всего этого — храбрость и стойкость, проявленные при тушении пожаров и спасении раненых некоторыми женщинами, которые могли бы стать примером для многих мужчин. Особо следует упомянуть двух связисток и одну служащую вспомогательного персонала Вермахта, которые добровольно оставались в войсках и образцово несли свою службу вплоть до тех пор, пока не были отправлены последние женщины и дети».

Натиск поляков и русских на немецкие линии усиливался с каждым часом. Танки разрушали огнем дом за домом, артиллерия наносила тяжелые удары по центру города и порту. Казалось, близок час капитуляции. Но немцы еще раз смогли сдержать штурм и отсрочить падение Кольберга. На рейде Кольберга стояли в те дни эскадренные миноносцы «Z-34» и «Z-43». Огонь из тяжелых корабельных орудий разметал вражеские батарейные позиции и приостановил наступление вражеских танков. Полковник Фульриде: «Наша корабельная артиллерия поддержала оборону эффективным огнем по районам сосредоточения противника, при этом враг нес большие потери в танках и пехоте».

В то же время эскадренные миноносцы были последним спасением для тысяч беженцев и раненых. Корабли еще стреляли, когда стали принимать на борт людей с катеров и паромов, вышедших из порта Кольберга.

Над городом появились бомбардировщики польских военно-воздушных сил. Они стали бомбить центр города и корабли, стоявшие на рейде в ожидании беженцев. Одна бомба попала в тот дом, где укрылись в подвале супруги Герлах и еще многие беженцы.

Фрау Герлах сообщает: «Свечи в подвале задуло мощным сквозняком. Мы как раз подумали, что надо уходить отсюда, и ждали окончания налета. Но в подвале становилось все жарче, и вдруг кто-то крикнул: «Дом горит, дом горит!» Матери подхватили своих детей, и все бросились бежать. Мой муж бросился за мной вверх по лестнице. Он был в двух-трех шагах от меня. Я уже выбралась на улицу, когда стена дома с грохотом обрушилась, объятая пламенем. Она и погребла под собой моего мужа. Я ринулась обратно и вытащила его из-под камней, но он уже не дышал. Он был мертв».

Налет бомбардировщиков на город закончился. Но артиллерийский огонь по разбитому, горящему городу стал еще более плотным и частым. В воздухе висели пыль и дым. Фрау Лотте Герлах побежала в порт. Улицы были заполонены людьми: женщины с детьми, солдаты, пожилые мужчины с запыленными, а нередко и запачканными кровью лицами. Теперь осаждающие обстреливали Кольберг не менее чем из 600 орудий, засыпали тяжелыми снарядами позиции защитников, вокзал, а также порт. Там на набережной стояли сотни, если не тысячи людей. Осколки чертили свой кровавый след через толпы беженцев, которые ждали спасительных кораблей.

В порту Кольберга фрау Лотте Герлах, через час после смерти своего мужа, пережила миг панического ужаса: «Лодка, которая должна была забрать нас, пристала прямо к набережной. Вдруг — завывание и ужасающий треск. Взрывом опрокинуло женщину, которая стояла недалеко от меня. Рядом с ней на камни упал ее сын лет пяти. Ее семилетняя дочь чудом осталась невредимой. Она упала на колени рядом с женщиной и, гладя ее лицо, запричитала: «Мамочка, вставай же! Мамочка, вставай!» Потом стала трясти своего брата за плечи: «Хэнсхен, Хэнсхен, скажи что-нибудь!» Но мать и брат не вставали и уже не могли ничего сказать. Один матрос поднял девочку и отнес ее в шлюпку. Он плакал».

Затем матрос помог фрау Лотте Герлах сесть в шлюпку. Переполненная людьми, она отчалила и взяла курс на эскадренный миноносец, который стоял далеко в открытом море. Стемнело. На фоне неба еще вырисовывался силуэт военного корабля. Иногда из него вырывались длинные языки пламени — огонь из орудий, тех самых, которые приостановили продвижение польских и советских танков и артиллерии на суше. Шлюпка с беженцами сделала дугу и пристала к миноносцу со стороны, обращенной к морю. Фрау Лотте Герлах вскарабкалась на палубу, поддерживаемая матросом. Сталь под ее ногами дрожала от залпов корабельных орудий. Фрау Герлах оглянулась через море на город, в котором всего за несколько часов до этого расстался с жизнью ее муж: небо было красным, все было в огне, фрау Герлах показалось на мгновение, что она слышит треск пламени. Потом один из матросов судна повел ее под палубу. Там было тесно, но довольно тепло. Фрау Герлах: «Это было удивительно, я чувствовала себя в безопасности, я знала, что спасена, но я плакала. Я думала о моем бедном муже».

В течение следующей ночи и дня город Кольберг вновь находился под ураганным огнем тяжелых орудий. Затем началась атака танков и пехоты. Полковник Фульриде сообщает: «На востоке противнику удалось глубоко вклиниться, что позволило ему захватить газовый завод и паровозное депо. Вклинившийся противник отражен контратакой двух танков. Вечером фольксштурм, из-за сильных потерь последних дней, пришлось отвести на другую оборонительную линию, которая была значительно короче».

Утро 15 марта началось с артиллерийской подготовки из всех орудий, расположенных осаждающими на позициях вокруг города. Тысячи снарядов взрывались в городе, в порту, на позициях защитников. А немецкие солдаты зачастую даже не имели возможности укрыться в окопах. Полковник Фульриде писал: «Высокий уровень грунтовых вод делал невозможным расположение в окопах почти на всех участках, поэтому войска переносили массированный огонь тяжелого оружия почти без прикрытия».

Несмотря на это, немецкие защитники продолжали удерживать так называемую крепость Кольберг: в городе все еще оставались несколько тысяч женщин и детей. Каждый час, на который можно было отсрочить падение Кольберга, давал шанс беженцам на спасение. Еще и поэтому полковник Фульриде во второй половине этого дня, 14 марта, отклонил требование капитуляции, посланное по радио польским Верховным командованием. Командир защитников Кольберга ответил: «Комендант принял к сведению». На второе требование капитуляции, последовавшее через полчаса, Фульриде вообще ничего не ответил. На это последовал ответ осаждающих: они открыли сосредоточенный огонь по городу и порту, по тому месту, где сотни женщин и детей все еще ждали кораблей на запад. Капитан 2-го ранга Кольбе, командовавший погрузкой беженцев на военные суда в осажденном Кольберге, сообщает: «Погрузка на суда в порту и их разгрузка идет все быстрее из-за усиливающегося вражеского обстрела. Все труднее отправлять корабли с рейда в порт, необходимо как можно скорее перегружать людей с малых судов на большие, все труднее малым судам возвращаться в гавань. К тому же приходилось постоянно подстегивать подчиненных, жестко отдавать приказы и требовать их неуклонного исполнения».

Матрос с быстроходного катера противовоздушной обороны базы, участвовавший в боевых действиях под Кольбергом: «Нам становилось все труднее. Под сильным обстрелом мы с чрезвычайным трудом входили в маленькую гавань. Едва мы причаливали, как на борт сразу садилось много беженцев, так что возникала угроза опрокидывания. Выйти из гавани тоже было возможно лишь с большим трудом. На борту всегда было от 200 до 300 беженцев».

Защитники Кольберга вели героическую борьбу, чтобы спасти мирное население от безжалостного врага. Вот что пишет полковник Фульриде о своих людях: «Несмотря на физическое и душевное истощение и на огромные потери, они оказывают ожесточенное сопротивление. Перед боевыми подразделениями стоит сверхъестественная задача... Бой с намного превосходящим противником без какой-либо возможности хотя бы краткой передышки. Достижения отряда были поразительны». .

И все-таки долго сдерживать превосходящие силы противника было невозможно. Место каждого подбитого немцами танка занимал новый, вместо каждого разбитого немецкой артиллерией осадного орудия на позиции выкатывали другую пушку, каждому польскому или советскому солдату, павшему под Кольбергом и на улицах города, находилась замена. Защитники Кольберга были вынуждены обходиться тем, что имели. О боевом значении одного немецкого батальона, доставленного по морю, полковник Фульриде писал: «Введение в бой этих свежих сил не намного облегчило обстановку, так как этот отряд не имел опыта уличных боев и лишь с большим трудом ориентировался в руинах горящего города. Батальон нес большие потери».

Ночью с 15 на 16 марта на рейде Кольберга грузили на корабли последнюю партию беженцев, женщин и детей. Как только пароход, шедший на запад, снялся с якоря, оборона Кольберга утратила смысл. Утром 16 марта полковник Фульриде понял, что часы города сочтены. Осаждающие еще усилили артиллерийский обстрел. Маршал Жуков приказал 6-й ленинградской бригаде реактивных минометов вступить в борьбу за Кольберг, которая длилась уже слишком долго, и окончательно подавить оборону крепости, чтобы подготовить ее штурм. Полковник Фульриде писал об этом дне: «Враг накрыл непрерывным тяжелым огнем всех калибров небольшой район города, еще находившийся в руках немцев. Внутри города ему удалось овладеть развалинами некоторых кварталов, только систематически поджигая и разрушая дома танками и пушками.»

Как сообщает комиссии житель Кольберга В.Г., в этот день, 16 марта, в центре города уже невозможно было перейти с одной стороны узкой улицы на другую: «Вражеское пулеметное гнездо обстреливало всю улицу. С нами в подвале находились бойцы отделения вермахта, они пытались прорваться под прикрытием огня, но этот прорыв, под огнем противника, с большими потерями, окончился провалом. Нам не оставалось ничего другого, как только ожидать своей участи — плена».

17 марта, на 13-й день осады, территория, которую еще удерживали немецкие войска, сжалась до участка длиной 1800 метров и шириной 400 метров. Это была прибрежная полоса, простреливаемая вражеской артиллерией и вражескими танками. Полковник Фульриде решил не приносить в жертву ради «обороны до последнего человека» еще остававшихся у него людей. Он решил переправить их морем в безопасное место.

В ночь с 17 на 18 марта на рейде Кольберга опять стояли эскадренные миноносцы «Z-34» и «Z-43», а также миноносец «Т-33». На берегу Кольберга солдаты, отстреливаясь, шли к лодкам, которые затем доставили их к большим кораблям. И снова на них обрушился град снарядов, и снова были раненые и убитые. Но военные суда в открытом море прикрыли погрузку отважных защитников: из своих орудий они поставили между наседающим противником и солдатами на берегу завесу из стали и огня. К тому же быстрому продвижению вражеской пехоты препятствовала их собственная артиллерия. Полковник Фульриде: «Отступление происходило под массированным огнем тяжелых вражеских орудий. Поэтому вражеская пехота могла наступать лишь с большим трудом. Таким образом, отрядам прикрытия удалось с боями оторваться от врага. 18 марта в 6.30 пляж и мол были оставлены».

К этому моменту Кольберг горел по всей своей площади, с севера на юг, с востока на запад. Даже с кораблей, находящихся далеко в открытом море, был виден столб дыма, поднимавшийся над сдавшимся городом. 2300 немецких солдат пали при обороне Кольберга убитыми или ранеными.

Кольберг — в том виде, как задумал себе Геббельс, — не повторился, но мирные жители — женщины, дети, мужчины, — как и солдаты, избежали мести победителей.

Полковник Фульриде закончил свое повествование об обороне Кольберга следующими словами: «Врагу достался полностью сожженный и опустошенный город. Кафедральный собор — выгоревшие и сильно поврежденные руины. Все без исключения мосты взорваны. Вокзал с рельсовыми путями разрушен, погрузочные устройства в порту на долгое время вышли из строя. Это и есть тот выигрыш, который враг купил очень большой кровью, но это также и цена, которую пришлось заплатить за более чем 70 тысяч жизней граждан рейха».

Научная комиссия Федерального правительства отдала должное защитникам Кольберга: «В начале марта мирное население Померании оказалось в почти безвыходном положении... Благодаря стойкой защите Кольберга, вплоть до последнего момента перед взятием города, удалось эвакуировать морем 70 тысяч человек. В городе осталось всего несколько тысяч».

9. Силезия

Несчастье за линией фронта

На вокзале города Лигница, Нижняя Силезия, столпились люди — женщины, дети и пожилые мужчины. Они стояли вплотную друг к другу на перроне, в здании вокзала и на привокзальной площади, многие, многие сотни.

Люди на перроне наклонялись вперед и смотрели вдоль матово блестящих рельсов. Мужчины подняли наушники шапок, женщины сдвинули назад платки, прислушиваясь: не идет ли поезд, тот самый, который будет для всех спасением.

Был конец января 1945 года, и Красная Армия наступала на Силезию, самую крупную и самую значимую восточную немецкую провинцию. В Силезии проживало тогда 4,7 миллиона человек, и в Силезии же находился важнейший после Рура промышленный район.

Верховным Главнокомандованием Советских Вооруженных Сил в Москве завоевание Силезии было поручено 1-му Украинскому фронту под командованием маршала Ивана Конева. В его распоряжении было десять армий, из них две танковые. Немцы смогли противопоставить натиску этой мощной силы не больше двух армий: 17-ю полевую и 4-ю танковую армии. Поэтому сразу после начала наступления Советам удалось вклиниться в немецкий фронт в нескольких местах и прорвать его. Только за одну неделю русские танковые клинья продвинулись на 120—160 километров на запад. 23 января первые красноармейцы уже стояли на берегу Одера, русские танки и пехота продвигались по дорогам Верхнесилезского промышленного района.

Национал-социалистическое окружное руководство даже под огнем русских орудий продолжало использовать военную промышленность. Уже шли бои за рудоподъемные башни, а внизу, в рудниках, еще выдавали уголь. Покинуть опасную область имели право только женщины с маленькими детьми и нетрудоспособные граждане. Об их отправке позаботились немногим лучше, чем в Восточной Пруссии и Померании, Не хватало ни повозок, ни автобусов, ни поездов. И каждый поезд мог оказаться последним.

В тот ясный зимний вечер женщины, мужчины и дети на вокзале Лигница услышали далекий гул. Но это был не поезд, а шум битвы на восточном берегу Одера.

И вдруг война оказалась прямо здесь, на вокзале. В толпе беженцев взорвались снаряды, убивая и раня женщин и детей; выжившие, оцепенев, смотрели на стонущую окровавленную груду тел на камнях, но в следующий миг все было забыто: шипя, окутанный паром. у перрона появился локомотив с вагонами.

Фрау Элизабет Эрбрих, бежавшая вместе с ребенком из Бреслау, сообщает о том, что происходило на вокзале Лигница в следующие минуты: «Все бросились к вагонам, отталкивая, оттирая друг друга от дверей. Громко кричали потерявшиеся в толпе дети».

Но вот поезд, битком набитый людьми, тронулся, отправившись в многодневный путь, по забитым перегонам. То и дело беженцам приходилось пересаживаться на другие поезда, и все начиналось сначала: борьба за места в купе или хотя бы на подножках.

Фрау Эрбрих писала: «Кругом слонялись старухи, потерявшие рассудок, они уже не помнили ни своего имени, ни откуда они. Была ужасная давка. Одна женщина, садясь в вагон, выронила грудного ребенка из рук, прямо под колеса уже движущегося поезда. Она сошла с ума, и потом в поезде ее пришлось связать».

А иногда смерть настигала людей уже в поезде, идущем на запад. Фрау Эдита Мюллер вместе с матерью и тремя детьми 1 февраля 1945 года села в поезд в местечке Дроссен в Восточном Бранденбурге. В поезде находилось большинство жителей Дроссена, спасающихся от русских; он вышел в 12 часов. Но очень скоро он остановился: русские танки обстреляли из пушек и пулеметов локомотив и вагоны. Фрау Эдита Мюллер: «Мы протиснулись к двери. Нам пришлось пробираться через лужи крови, мимо забрызганной кровью детской коляски. Мы бросились в лес, родители звали своих детей, дети — родителей. Металась какая-то женщина — рана в голове лишила ее рассудка». Во время обстрела танками поезда с беженцами погибли больше 200 человек.

За теми, кто уехал на поездах, последовали сотни тысяч на повозках и пешком. Порой на повозке, доверху нагруженной багажом и съестными припасами, умещалось двадцать человек. Вечером 19 января в местечке Байшау в округе Милич, Нижняя Силезия, население было поднято по тревоге: «Ввиду наступления русских женщины, дети и пожилые люди должны эвакуироваться». Насколько угрожающим было положение, люди из Байшау поняли также по еще одному признаку: им разрешили забить свиней, то есть сделать то, что еще за день до этого сурово каралось.

Ранним утром 21 января 1945 года, еще затемно, колонна из Байшау тронулась в путь. Всюду лежал снег. Через два дня люди добрались до какой-то деревни западнее Одера. Здесь мужчины, женщины и дети поначалу почувствовали себя в безопасности: национал-социалистическое руководство через своих функционеров повсюду объявило, что Красная Армия будет остановлена, самое позднее, на Одере.

Однако военное положение в Силезии ухудшалось с каждым днем, советские войска переправили через Одер танки, артиллерию, крупные силы пехоты, и колонна жителей Байшау отправилась дальше. Тележный мастер Густав Шлаффке, который вел колонну на запад, сообщает об остановке в одном немецком городе: «Посередине холла гостиницы освободили узкий проход, отодвинув в сторону столы, чтобы хотя бы дети могли лечь. Пожилые люди спали на стульях и скамейках».

На 21-й день бегства жители Байшау сели в поезд, чтобы продолжить путь на запад. Вагоны были переполнены. Поезд шел на северо-запад. Станция назначения — Лейпциг в Саксонии.

Вечером 13 февраля поезд с беженцами остановился на маленькой станции, примерно в 15 километрах от Дрездена. Густав Шлаффке сообщает: «Зловещий гул моторов в воздухе, громкий треск и вспышка яркого света разрывают ночную тишину. Вагоны раскачиваются и трясутся. Никто не выходит. Счастье еще, что мы опаздываем, иначе оказались бы в самом эпицентре. От этой мысли приходишь в ужас. Время как будто остановилось. Непрерывно сверкают бледно-желтые молнии, кругом рвутся снаряды и дрожит земля».

Именно в эти минуты британские бомбардировщики летели в направлении Дрездена, чтобы совершить убийственную атаку на город. В Дрездене в это время на главном вокзале стояло несколько поездов с беженцами, а улицы и парки были заполонены колоннами беженцев из Силезии.

Поезд, в котором ехали жители Байшау, медленно полз дальше, в ночь, без очевидной цели. 15 февраля в первой половине дня машинист снова остановил поезд на пустом перегоне, и опять люди слушали шум моторов самолетов, и опять отдаленный грохот тяжелых бомб. В это самое мгновение американские бомбардировщики совершали свой третий за последние 12 часов воздушный налет на Дрезден. Густав Шлаффке сообщает: «Люди безучастно сидели в вагонах, не было питьевой воды и кофе, не было молока для маленьких детей, у одной женщины начались роды. Пока поезд стоял на перегоне, один мальчик вышел, чтобы раздобыть для своей маленькой сестры молока в усадьбе неподалеку. Поезд поехал, мальчик остался». Еще несколько дней поезд вез беженцев по земле Саксонии. В последние дни скитаний Густав Шлаффке зарегистрировал в вагоне еще две смерти и трое родов. Наконец, через четыре недели после отъезда с родины, проделав путь в 400 километров, жители Байшау прибыли в Лейпциг.

Но многие и многие люди из Силезии отправились на своих повозках на юго-запад. Они надеялись найти защиту в тогдашнем протекторате Богемии и Моравии, который еще не был захвачен, там стояли немецкие войска. Но между беженцами и Богемией были горы. Подъем по крутым, обледенелым, часто заснеженным дорогам был сплошным мучением.

Питание беженцев на этом долгом марше было скудным. Восемь человек делили между собой один хлеб, по два или три ломтя в день на каждого. Не было молока, и лишь изредка удавалось приготовить горячую пищу. И опять умирали в первую очередь самые старые и самые малые, старики и грудные младенцы. Каждый раз, когда колонна останавливалась, из повозок выносили трупы — обернутые в одеяла или платки — и оставляли по обочинам дороги. Никто их не закапывал. Земля была замерзшая и твердая, как камень.

Фрау Л.К. из округа Хиршберг, Нижняя Силезия. сообщает: «Все они тихо умирали. В снегу на краю дороги выкопали небольшую могилу. Многие оставили в ней своих близких — самое дорогое, последнее, что связывало их с покинутой родиной».

Десятки тысяч силезцев не нашли места ни в поезде, ни на повозках. Они ушли пешком. Ханс Вальдкам, пилот Люфтваффе, летел тогда на разведку над силезским фронтом. Он вспоминает: «Страна была покрыта снегом, он искрился и блестел в лучах зимнего солнца. На земле далеко внизу я видел длинную череду людей, один за другим с ручными тележками и санками, колонны беженцев, насколько хватал глаз. И этот поток людей на снегу уже не прерывался до самого Одера».

В колонне несчастных горный инспектор Карл Васнер из округа Кёнигсхютте, Верхняя Силезия, заметил людей, которые вызвали у него особенную жалость: «...евреи, сопровождаемые эсэсовцами. Их гнали из лагеря смерти Аушвиц, они еле-еле брели, с отмороженными, обмотанными тряпьем ногами. Кто обессилевал, в того стреляли и оставляли лежать».

В местечке Фрауштадт, Нижняя Силезия, не хватило транспортных средств дли перевозки раненых солдат из лазарета. И тогда солдаты с ампутированными ногами отправились пешком. Опираясь на костыли или просто на палки, обмотанные платками, ковыляли они по обледеневшим дорогам на запад; тех, кто имел ранения в голову или в живот, их товарищи волокли по снегу, и так многие километры.

Но более миллиона силезцев остались в своих домах и квартирах — отчасти потому, что просто не успели уйти, захваченные врасплох быстрым продвижением советских войск, отчасти потому, что не хотели подвергать ни себя, ни своих детей голоду и холоду, отчасти потому, что полагали, как, например, служащий Иоахим Бробицки из округа Бриг, Нижняя Силезия, «что, когда придут русские, так уж скверно не будет».

Но стало скверно. Научная комиссии Федерального правительства по истории изгнания констатирует, что после прихода Красной Армии на долю населения в Силезии выпала «особенно страшная участь».

На протяжении более чем трехлетнего своего господства в России немцы вскармливали ненависть к себе, а советское руководство разожгло эту ненависть еще больше. В официальной советской «Истории Великой Отечественной войны» говорится: «Одной из важнейших задач политической работы в армии было и оставалось воспитание жгучей ненависти к фашистским оккупантам. Командиры и политработники довольно хорошо понимали, что нельзя победить врага, если не ненавидеть его всей душой. В листовках и газетных статьях описывались преступления фашистских захватчиков на советской и польской земле. Семьи многих военнослужащих Красной Армии пострадали от фашистской оккупации. В 252-м гвардейском стрелковом полку 83-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии у 158 солдат и офицеров родственники были замучены и убиты фашистами, у 56 солдат — семьи угнаны в Германию, у 162 солдат родные оказались без крова, и у 293 солдат семьи лишились домашнего имущества и скота. Гнев и ненависть пылали в сердцах солдат, когда они видели бывшие фашистские лагеря смерти в Литве, Восточной Пруссии и Польше или слышали сообщения советских людей, убежавших из фашистского рабства».

Однако сейчас, когда русские вторглись в рейх, час расплаты наступил не для «фашистских оккупантов» или «хозяев» лагерей смерти. Ненависть и возмездие обрушились на женщин, детей, на беззащитных, безоружных: насилие, грабежи и убийства многих тысяч людей.

Крестьянин Карл Тифферт из Лоссена в округе Бриг, Нижняя Силезия, сообщил Научной комиссии о первых часах русской оккупации в его деревне: «Сразу же стали насиловать женщин. Мою служанку русские изнасиловали тринадцать раз подряд. Крестьянина Германа Веде убили вместе с женой и дочерью. Теодор Рушер, Макс Лееш, Макс Пайшкер были застрелены. Рентнер Шольц и его жена — забиты лопатами насмерть. Одна женщина пыталась защитить свою 12-летнюю дочь: мать застрелили, девочку изнасиловали... Мертвые валялись повсюду, как скот. Ведь никто не осмеливался выйти на улицу и похоронить их, никто не хотел, чтобы его угнали».

В округе Козел, Верхняя Силезия, по сообщению учителя Вальдемара Бирковена, русские застрелили одну женщину, которая переходила улицу, чтобы набрать воды. Застрелили начальницу сестринского приюта и двух пожилых мужчин, которые там укрылись. Мужчин вытащили из дому и застрелили на улице.

Фрау Сельма Декварт из Поссена в округе Бунцлау, Нижняя Силезия, дала показания Научной комиссии правительства Германии о том, что произошло 13 февраля 1945 года в ее доме. 30 красноармейцев заняли дом, в котором фрау Декварт жила вместе со своим мужем. За один день ее изнасиловали несколько раз. Вечером этого дня солдаты выволокли фрау Декварт и ее мужа на деревенскую улицу и отогнали супругов примерно на 100 метров от их дома. Потом женщину разлучили с мужем. Она сообщила: «Русские втолкнули меня в какую-то комнату. С меня сорвали одежду и набросились на меня. В эту ночь меня изнасиловали 25 раз. Вернувшись домой, я не нашла мужа. Когда стало светать, я пошла искать его. Я нашла его там, где нас разлучили. Русские выстрелили ему в голову. В следующие дни меня ежедневно насиловали по 7—8 раз. Сегодня я больна и душевно, и физически. Мне никогда не забыть безобразные монгольские лица советских солдат».

В середине января в Вайденверлере, в Силезии, одна женщина и ее муж обсуждали, бежать ли им на запад. Муж хотел бежать, жена не могла решиться на это: в теченье многих дней она видела, как тянутся беженцы с востока через их деревню, голодные, больные, видела, как умирали дети. Супруги остались дома. Женщина: «Я жестоко раскаялась в этом». 12 февраля 1945 года в середине дня советские танки ворвались в деревню. За ними вошла пехота. В доме супругов красноармейцы нашли среди бумаг ордер на железные изделия с четырьмя напечатанными на нем свастиками. Русские заорали: «Наци, наци!» Несколько солдат втолкнули женщину в комнату, чтобы изнасиловать ее. Женщина: «Они подходили один за другим, и это продолжалось часами».

На следующее утро женщина пошла искать мужа: «Потом пришел наш кучер. Я спросила его о муже. Он без слов показал за угол нашего дома. Я пошла туда и увидела мужа мертвым, лежащим на земле: он был убит выстрелом в голову и в сердце. Его большие голубые глаза были открыты. Я закрыла его веки».

Женщина выкопала могилу в палисаднике дома. Она еще укладывала покойного в землю, когда к ней, пошатываясь, подошла соседка. На руках она несла труп трехлетнего ребенка. Его убили советские солдаты. Женщина положила тельце ребенка в могилу, у ног своего мужа.

Немецкий ефрейтор Фогель служил в разведотряде, который продвинулся за советские линии в округе Оппельн с целью разведать положение врага. Немецкие солдаты попали в деревню Эренфельд. В своем письменном сообщении ефрейтор описал то, что произошло в этой деревне: «Молодые женщины и девушки были изнасилованы и потом застрелены. В одном-единственном доме мы нашли двенадцать застреленных женщин, а всего в деревне —около 40».

Священник прихода Нейсе-Нойланд в округе Нейсе, Верхняя Силезия, сообщил о смерти девятилетней девочки по имени Гретель. Русские пытались изнасиловать ее мать, девочка с плачем бросилась защищать ее и заслонила ее собой. Солдаты застрелили ребенка.

Курт Лахманн, которому было тогда 13 лет, в Поссене округа Бунцлау, Нижняя Силезия, стал свидетелем смерти своей тети. Русский солдат поволок ее из дома: «Она стала защищаться, и русский выстрелил из автомата ей в грудь. Мой дядя погрузил тяжелораненую на ручную тележку и повез в соседний дом. Русский солдат пошел за нами и еще раз выстрелил моей тете в грудь. Она все еще была жива. Тогда русский ударил ее ружьем по голове. После этого он выстрелил в нее еще раз».

Священник Георг Готтвальд из Грюнберга, Нижняя Силезия, сообщил о смерти трех братьев-монахов: «Одного застрелили, потому что у него были высокие сапоги, и Советы заподозрили, что он член СС, второй был убит, когда полез в свой карман, чтобы достать четки, третий должен был умереть, потому что пытался защитить девятилетнего мальчика, которого потом тоже застрелили».

Правительственная Научная комиссия Федерального правительства пишет об убийствах немецких граждан бойцами Красной Армии: «Помимо вопиющих эксцессов против женщин и девушек в городах и деревнях Восточной Германии в первые же дни после вступления в них Красной Армии происходили многочисленные «ликвидации» гражданских лиц и просто банальные убийства. Причем мало сказать, что этому, как правило, не предшествовало какое-либо формальное судебное решение: зачастую это были просто экзекуции из-за какого-нибудь подозрительного пустяка или чьих-то обвинений, и нередко — исключительно самовольные действия отдельных советских солдат.

Несмотря на то, что все эти инциденты весьма различались в деталях, в поведении советских военнослужащих можно обнаружить некоторые основные черты, которые позволяют сделать вывод о неких общих мотивах. Так, наступающие советские войска расстреливали прежде всего тех лиц, которые занимали видное положение в партии или принадлежали к определенным национал-социалистическим организациям...

Были и другие мотивы расстрелов немцев в дни вступления советских армий. В особенно многообразные формы выливалась ненавись к «капиталистам», вскормленная традициями русской революции. А поскольку «капиталистами» в глазах советских солдат были не только крупные землевладельцы и предприниматели, но и любой человек, обладавший всего-навсего собственным домом, эта ненависть коснулась почти всех без разбору — будь то помещики или фабриканты, служащие, чиновники и даже простые рабочие... Наряду с этим на очень многих других примерах можно видеть, что убийства немцев в большой мере следует приписать на редкость примитивному, склонному к спонтанным порывам русскому темпераменту, их непредсказуемости, которая в дни оккупации усугублялась еще и тем, что большинство советских бойцов почти постоянно находились в алкогольном опьянении. Бесчисленные попойки регулярно заканчивались не только изнасилованием женщин, но и перестрелками, жертвами которых пало немало совершенно невиновных немцев. Весьма характерно, что, даже будучи в трезвом состоянии, многие русские солдаты обращались с огнестрельным оружием как с детской игрушкой и в любой момент были готовы пострелять, что стоило жизни многим ничего не подозревающим немцам. Часто случалось, что без раздумий расстреливали мужчин, пытавшихся защитить от насилия и позора своих жен, родителей и дочерей; или женщин, сопротивлявшихся надругательствам над собой; или стариков и слабых, не желавших подчиниться. В отдельных случаях оружие пускалось в ход по совсем уж ничтожным поводам, нередко — из-за языковых недоразумений... В целом примерно от 75 тысяч до 100 тысяч человек из Восточной Германии расстались с жизнью только из-за насильственных действий подобного рода».

В деревне Плагвитц, Нижняя Силезия, красноармейцы выместили свою жажду убийства на людях, которые вообще не понимали, что происходит, — на пациентах лечебного заведения для душевнобольных. Каменщик С.А. из Плагвитца сообщил Научной комиссии: «Уже через пару дней, как пришли русские, повсюду, в садах, уличных канавах, лежали подопечные этого заведения, застреленные или забитые насмерть».

Немецкие войска приостановили натиск Красной Армии. Три месяца шли бои за Силезию, и это обстоятельство еще больше усугубило страшный жребий тех, кто оказался в руках у русских. Многие женщины становились все новыми жертвами насилия.

Фрау Г.Ф. из Канта, вблизи Бреслау: «Три месяца мы жили как в аду. В первую ночь после вступления русских меня изнасиловали двенадцать парней». Через несколько недель фрау Г.Ф. и еще двух женщин приволокли в русский лазарет для легкораненых. Она сообщила Научной комиссии: «Там нас бросали с одной кровати на другую и насиловали, пока мы не потеряли сознание, после чего столкнули с лестницы».

Фрау Хедвиг Роземанн сообщает о событиях в силезском городе Левенберге, где она и еще несколько женщин укрывались в подвале: «Фрау Йозеф родила здесь сына. Это было страшно — в сыром темном подвале. Ребенок кричал не переставая. Но даже мать не пощадили русские — а ведь каждый видел, что у нее крохотный ребенок на руках... Одна 45-летняя учительница рассказала мне, что больше не сможет выдержать изнасилования. Русские насиловали ее, ничуть не смущаясь тем, что в одной кровати с ней спала ее 81-летняя мать. Это было ужасно, не пощадили никого. Фронт был близко, русские приезжали на автомобилях, и так целый день, до трех часов утра».

Часто насилие над немецкими женщинами в Силезии совершалось при особенно отвратительных сопутствующих обстоятельствах. Католический священник из города Нейсе, Верхняя Силезия, рассказал, как захватчики заставили покориться орденских сестер: «Их бросали на землю, пинали ногами, били пистолетами и прикладами по голове и по лицу, пока они, истекающие кровью, не теряли сознания, тогда с ними можно было делать все, что угодно, и они становились беспомощным объектом непостижимой для нас извращенной страсти. Насиловали, изгаляясь над ними, даже 80-летних сестер — больных, полностью парализованных старух, лежавших и своих кроватях».

Немного недель спустя священник похоронил орденских сестер, убитых красноармейцами в первые недели оккупации города: «Их было тридцать человек. В соседнем францисканском монастыре были убиты патер Гуардиан и пять братьев».

В доме священника в деревне Ниедерхермсдорф округа Нейсе, Верхняя Силезия, в дни русского вторжения прятались 60 человек. Среди них были фрау Эмилие Эртельт и ее 15-летняя дочь. В деревне девочку схватили красноармейцы и за один день изнасиловали шестнадцать раз. Измученная до предела, она плакала. Вдруг люди, прятавшиеся в доме священника, услышали вопли, грохот и топот сапог. Фрау Эртельт взяла в руку свечу, зажгла ее и начала громко молиться. Все остальные — женщины, дети, католические сестры — присоединились к молитве. Дочь фрау Эртельт пыталась укрыться в материнских руках. Но тут в комнату вошли советские солдаты. Они схватили девочку. Мать вцепилась в ребенка изо всех сил и не отпускала дочь. Советские солдаты дали очередь из автоматов над головами немцев, вышли из комнаты, но тут же вернулись. Фрау Эртельт все еще громко молилась с горящей свечой в руке. Один солдат выстрелил в нее, пуля задела голову, по лицу потекла кровь. Женщина продолжала молиться. Тогда один красноармеец выстрелил ей в голову в упор. Фрау Эртельт умерла на месте.

О том, что происходило в городе Грюнберге, Нижняя Силезия, дал показания католический священник Георг Готтвальд: »В городе с утра до ночи не смолкали истошные крики замученных, изнасилованных. На женщин и девушек охотились как на дичь. В мой дом сбежалось много девушек и женщин, которых изнасиловали от двадцати до сорока раз подряд за день. Мне рассказали о нескольких садистских убийствах (вспарывание живота, половых органов, отрезание грудей). Я сам видел эти трупы и хоронил их».

Научная комиссия Федерального правительства так объясняет все эти кошмары, которые пришлось пережить немецким женщинами: «Следует признать, что за всем этим стоял чуждый и отталкивающий, в понимании европейцев, менталитет, и корни подобного образа действий надо отчасти искать в тех еще живучих, особенно в азиатских областях России, традициях и представлениях, согласно которым женщины считаются добычей победителя в той же мере, что и украшения, драгоценности и имущество в квартирах и магазинах. Без этой, распространенной среди советских солдат установки трудно было бы объяснить массовые случаи изнасилования во всех его многообразных формах. Тот факт, что при этом особой необузданностью и дикостью отличались солдаты азиатского происхождения, подтверждает, что некоторые черты азиатского менталитета весьма существенно способствовали подобным эксцессам...

Изнасилования следует отнести к наиболее ужасным фактам в рамках всего процесса насильственного перемещения в целом. Следствием их стало то, что жизнь несчетного числа немецких женщин была сломана: венерические заболевания и прочие телесные повреждения, а более всего — психическая депрессия и отчаяние и наряду с этим — глухой фатализм. Еще многие годы тысячи и тысячи пострадавших не могли избавиться от психических последствий этого кошмара».

********

Несть числа тем, кто в эти месяцы добровольно пошел на смерть. Люди не могли дольше выносить то, что выпало на их долю с приходом Красной Армии. Во многих городах и деревнях происходили массовые самоубийства. Так было, например, в городе Штригау.

9 февраля 1945 года по узким улицам старинного нижнесилезского города очень медленно проезжали открытые легковые автомашины. Функционеры местного руководства НСДАП выкрикивали из громкоговорителей и мегафонов одно и то же: «Прошлой ночью враг отброшен с тяжелыми потерями. Эвакуировать Штригау нет нужды».

Той ночью выпал снег, дул резкий порывистый ветер. Город в те дни был полон людей. Число жителей за короткое время выросло с 17 до 30 тысяч: в Штригау искали убежища беженцы из областей по ту сторону Одера. На улицах и в квартирах люди, испытывая огромное облегчение, внимали заявлениям из громкоговорителей: выходит, они могут остаться в своих отапливаемых квартирах и домах, при достаточном обеспечении продовольствием.

Однако известие это было ложным. На тот момент всего лишь четыре дня отделяли Штригау и его жителей от роковых событий. Красная Армия уже продвинулась к крепости Бреслау. Штригау находился примерно в 50 километрах к юго-западу от силезской столицы.

В пятницу 9 февраля положение в городе оставалось прежним. Солдаты маршала Ивана Конева стояли в 20 километрах от Штригау. В городе был слышен шум близких боев. В окнах дребезжали стекла от выстрелов из тяжелых орудий. Но в городе все еще никто и никак не готовился к эвакуации — на это не было не то что приказа, а даже разрешения.

В воскресенье 11 февраля, около полудня, советские бомбардировщики атаковали город. Причиненный ущерб был незначителен. В те же часы руководитель окружной партийной организации НСДАП еще раз объявил, что нет никаких оснований эвакуировать Штригау. И пригрозил военно-полевым судом за самовольное бегство.

В это морозное, ясное воскресенье, во второй половине дня, радио рейха распространило сообщение, что город Лигниц северо-западнее Штригау взят советскими войсками «в ходе ожесточенных боев». После этого сообщения тысячи женщин Штригау покинули свои квартиры и бросились к ратуше. Многие были с детьми. Женщины потребовали, чтобы партия приступила, наконец, к эвакуации.

Теперь уже и функционеры НСДАП предписали очистить город. Но вместо того чтобы сделать это любым самым быстрым способом, они в ослеплении придерживались старого плана, который предусматривал эвакуацию в течение нескольких дней. Первыми покинуть город имели право только женщины с детьми до шести лет, после них — старые и больные люди и в последнюю очередь — все остальное население. Причем для отправки 30 тысяч человек было подготовлено всего два железнодорожных состава.

И даже в тот миг, когда Штригау уже обстреливался русскими танковыми пушками, партийные бюрократы упорствовали в том, чтобы выдавать эвакуированным особые удостоверения на право сесть в поезд. Придумали и еще одну каверзу: если женщина имела нескольких детей, среди которых были и младше, и старше шести лет, ей не разрешалось покинуть город с первым транспортом. Это означало, что матери, имеющие нескольких детей, зачастую вынуждены были остаться.

В понедельник 12 февраля авангард Красной Армии продвинулся вперед и оказался в пяти километрах от Штригау. В этот день по железной дороге, на повозках или пешком бежали из города около 13 тысяч человек. 17 тысяч остались.

Вечером того же дня партийное руководство заверило булочников, которые спросили, что им делать: «Спокойно пеките свой хлеб. Сегодня наше положение лучше, чем вчера». За два часа до полуночи так называемый военный комендант Штригау, некий капитан, под началом которого находилась горстка солдат и несколько бойцов фольксштурма, объявил городским чиновникам: «Опасности для города нет. Не верьте слухам о наступлении русских».

Ранним утром 13 февраля, во вторник, заместитель бургомистра города беседовал с адъютантом военного коменданта. Офицер: «За город нечего опасаться». Через час над Штригау, в чаду и в дыму, взошло солнце. Незадолго до 8 часов с вокзала отошел последний поезд с беженцами. Машинист дал полный ход. Русские орудия обстреливали железнодорожную линию. Поезд шел среди взрывов, огня и разлетающихся осколков. В этот час одна молодая женщина оказалась на Банхофштрассе: «Вдруг откуда ни возьмись — танк. Все закричали и бросились бежать. Мы стояли, окаменев от ужаса. Перед нами стояли пожилые полицейские с фаустпатронами в руках. Тем не менее, когда танк приблизился, они спрятались за спины женщин».

Но это оказался немецкий танк, единственная боевая машина, которой располагали защитники Штригау в тот день. Женщина: «Никогда не забуду глаза этих танкистов — до чего же они были печальны». Потом из бледных предрассветных сумерек вынырнули советские танки — и начался бой. Только возле казарм советские войска встретили сопротивление. В этот вторник около полудня большая часть города была уже занята советскими пехотными частями.

Еще во время атаки красноармейцы обнаружили в центре Штригау большой склад спиртных напитков. И с этого момента большинство наступающих были постоянно пьяны. А под воздействием алкоголя жестокость доходила до садизма, жажда мести — до неистовства, ненависть — до опьянения кровью. Одна женщина из Штригау рассказывает: «На Гюнтерштрассе был застрелен в спину сапожник Н. На улице застрелили пожилого владельца кинотеатра Б. То же самое произошло на Коленштрассе с железнодорожным помощником в отставке Гр. и художником С. На Хоенфридбергерштрассе один русский застрелил секретаря юстиции Кр., когда тот открыл ему дверь дома. С каждым днем список убитых становился все длиннее. Фрейлен Р., сестру городского священника, нашли в доме на Променад, 5, убитую, лежащую в кровати, стены почти до самого потолка были забрызганы кровью».

На Бургленштрассе в Штригау стояла пекарня, в подвале которой спрятались женщины и девушки. Пришли советские солдаты, оглядели испуганных людей и ушли, но вскоре появились опять. Один солдат спросил пекаря о двух молодых девушках. Пекарь пожал плечами. Солдат свалил мужчину на пол и стал пинать его ногами. Пекарь вскочил и кинулся бежать. Солдат выстрелил в него, а затем бросил ручную гранату. Замученный расстался с жизнью — с полностью обожженным от взрыва лицом.

Одной девушке из Штригау, ей было тогда 19 лет, довелось пережить насилие в особо ужасных обстоятельствах. Она дала такие показания: «В воскресенье, на пятый день оккупации города, на смену этим русским пришли другие, гораздо хуже. В первой половине дня в понедельник в квартиру, где жили мы с матерью, явился лейтенант лет 20. Он задал пару вопросов и ушел. Вскоре после полудня лейтенант вернулся. Он был пьян, и с ним был его денщик, он нес с собой бутылку водки и стакан. Лейтенант приказал моей матери и мне выпить. Мы отказались, и тогда он выхватил свой пистолет и наставил его на меня. Я вынуждена была подчиниться и выпила три полных стакана водки один за другим. Лейтенант приказал моей матери и денщику выйти из комнаты и изнасиловал меня».

Раздался стук в дверь — это пришел еще один советский солдат. Лейтенант кинулся к двери, девушка — к матери, в соседнюю комнату. Мать сидела на стуле рядом с кроватью, девушка, захмелевшая, гонимая паническим страхом, подумала было, что спрячется в кровати. Русский лейтенант вошел за ней и выстрелил из пистолета в картины на стенах. Матери он приказал выйти из комнаты. Мать осталась на своем стуле.

Девушка рассказала, что произошло потом: «Лейтенант выстрелил моей матери в правый висок. Она умерла мгновенно, ее тело упало прямо мне на руки; ее кровь текла по мне и по кровати. Лейтенант сбросил ее труп на пол и снова изнасиловал меня. На следующий день он опять явился в нашу квартиру, трезвый, и, увидев труп, прикинулся удивленным и возмущенным. Он вел себя так, как будто вообще ничего не знает о вчерашних событиях».

В отличие от этого убийцы в погонах красноармейцы, которые обнаружили в монастыре Штригау подвал, где укрылись монахини с детьми-сиротами, не опасались никаких свидетелей. Они сорвали чепцы с благочестивых сестер и изнасиловали их на глазах у детей, которые, не переставая, звали на помощь. Когда эти насильники ушли, пришли другие. Кошмар повторился и продолжался днем и ночью.

Почти неделю неистовствовали насилие и убийства в городе, населенном 17 тысячами беззащитных людей. Водка смыла последние остатки дисциплины. Охотясь за немецкими женщинами, советские солдаты покидали свои боевые позиции, добывая трофеи, не слушались своих офицеров и, бывало, постреливали друг в друга. Наконец советский комендант решил, что есть только один способ восстановить авторитет и дисциплину: он приказал немцам Штригау собраться в школе. Затем их выдворили из города и расселили по окрестным деревням.

Положение немцев, запертых в школе, лучше не стало. Сам факт присутствия в одном-единственном здании большого числа немецких женщин провоцировал красноармейцев к насилию. 35-летняя вдова военнослужащего: «Это была ужасная ночь. Меня чуть было не застрелили, многих женщин изнасиловали более 30 раз». 20-летняя служащая: «Трое русских выволокли меня из школы в здание электростанции, где жили три русских офицера. Мне пришлось пить с ними ликер, потом они изнасиловали меня. Вечером мне велели идти за офицерским денщиком в соседний дом, где меня опять изнасиловали много раз».

И даже пока их гнали по дорогам и окрестным деревням, женщины Штригау становились жертвами алчности и насилия. 48-летняя женщина, чей муж был призван на военную службу: «Нас угоняли из города конные русские. В пути они выхватывали молодых женщин и девушек из нашей колонны и насиловали их в уличных канавах или в чистом поле». Житель Штригау: «Старый торговец Густав М. вывозил из Штригау на ручной тележке свою смертельно больную жену. С ними была их дочь, беременная на последних сроках. В одном местечке вблизи Штригау мужчину арестовали и угнали на принудительные работы в Россию. Дочь, которая должна была вот-вот родить, сама едва могла идти, но вынуждена была дальше везти на ручной тележке свою больную мать. В одной деревне, на сеновале крестьянского дома, куда их согнали вместе со многими другими, фрау М. умерла. «Ее дочь родила девочку».

******************

Через четыре недели после оккупации Штригау Красной Армией немецкие части отбили город. В Штригау оставалось в живых 30 человек, все остальные были или мертвы, или угнаны. Некоторое время спустя немецкие власти начали захоронение жертв периода оккупации. Общее число мертвых среди мирного населения составляло почти две сотни. Двое служащих немецкой криминальной полиции составили перечень трупов, найденных в домах и на улицах Штригау. Члены похоронной команды в своих письменных донесениях описали то, что предстало их глазам в разбитом городе. Этот список Мартин Бояновски и Эрих Босдорф приводят в своей книге «Штригау — судьбы одного силезского города», которую Научная комиссия Федерального правительства истории изгнания также привлекла в качестве документальных данных.

Донесения о погибших в Штригау можно подразделить на «групповые находки и единичные находки». Под рубрикой «Единичные находки» значится, например, на Хоенфриденбергерштрассе: «В сточной канаве лежит, раздавленный тяжелыми транспортными средствами, труп подростка примерно 14 лет, выстрел в затылок». Или о находке около евангелистской церкви: «Эсэсовец с перерезанным горлом».

Или о комнате на газовом заводе: «На диване лежит частично обнаженная мертвая женщина, два выстрела в рот. Покойная была беженка».

Или на Банхофштрассе: «Труп 72-летней женщины с выколотыми глазами лежал в кухне».

Или на Яуерштрассс: «Придавленный ящиком труп застреленной женщины».

Или на Гюнтерштрассе: «Среди черепков и обломков стекла и фарфора в разграбленном магазине лежал лицом вниз труп застреленной пожилой женщины с обнаженной нижней частью тела. Вокруг нее многочисленные белые фарфоровые черепки с надписью: «Здесь в Бозе почил».

В рубрике «Групповые находки» в протоколах похоронной команды Штригау сообщается:

«На Променаде у прудов садоводства: «Трое мужчин, две женщины и ребенок примерно двух лет застрелены».

Или на Грэбенштрассе: «Женщина 30—35 лет с обнаженной нижней частью тела, неподалеку, в нескольких метрах, женщина более старшего возраста, обхватив руками дерево, застрелены».

Или о находке на Пильграмсхайнерштрассе, № 2: «В прачечной труп мужчины с ножными протезами, рядом жена и ребенок застрелены».

Или в угловом доме на Вильгельмштрассе: «Три пожилые женщины с обнаженной нижней частью тела и следами изнасилования застрелены; на чердаке дома труп пожилого мужчины, повещенный вниз головой».

Или в книжном магазине Урбан на Банхофштрассе «В квартире первого этажа, на дверной щеколде, висит труп мужчины, на чердаке лежат два женских трупа, обнаженные, со следами садистского изнасилования, застрелены; на диване застреленный мальчик примерно 12 лет, на кровати обнаженный труп 18-летней девушки со следами садистского изнасилования, застрелена».

Но многие люди в Штригау, как констатировали похоронные команды, ушли из жизни добровольно, не вынеся притеснений, жестокости и унижений. Мужья убивали своих жен, матери — дочерей, женщины шли на смерть вместе.

Так, в доме № 12 по Пильграмсхайнерштрассе: «Три женских трупа и один детский, самоубийство посредством газа. У приусадебного участка несколько мужских трупов застрелены».

Так, на Вильгельмштрассе: «Самоубийство супружеской пары через повешение на оконной раме. В подвале трупы одного торговца и двух девушек разного возраста, самоубийство через повешение».

Так, в небольшой гостинице на Яуерштрассе: «Четыре женских трупа и один подросток, смерть через отравление газом».

Так, на Хоенфриденбергерштрассе: «Два женских трупа, самоубийство посредством отравления газом».

Так, на Грэбенштрассе: «Мать и дочь, сидя за столом, самоубийство посредством отравления газом».

Так, в квартире на Банхофштрассе: «В кровати лежат трупы фрау X. и ее дочери. Женщина вскрыла себе артерии, но перед этим удушила скрученным полотенцем свою дочь, лежащую на ней, видимо, она не могла видеть больше, как ее дочь насилуют».

Так, на Циганштрассе, 5: «В подвале застреленная пожилая супружеская пара, глаза выколоты. На чердаке, рядом друг с другом, повешены две пожилые женщины, одна молодая женщина, девушка примерно 20 лет и девочка 10—11 лет, все со следами изнасилования».

Подробности смерти этих женщин на чердаке в доме № 5 по Циганштрассе нам известны от одной очевидицы. Этой женщине было тогда 47 лет. Она описала то, что пережила, в письме сыну одной из женщин, которые ушли из жизни на этом чердаке: «До 20 часов вечера 13 февраля (день вступления русских в город) мы просидели в подвале, никто нас не трогал. Вдруг послышались шаги, от страха мы едва осмеливались дышать. Вошли четверо мужчин, и поначалу они вели себя довольно сносно. Но вскоре они стали приставать ко мне и молодой фрау К., и сразу прозвучало: «Женщина, идем со мной!» Я не ответила. После третьего требования солдат схватил меня за руку, с силой дернул и дал такого пинка, что я отлетела к двери в подвал. Другой обрабатывал молодую фрау К., ей велели взять с собой ее дочь Траутель. Ваша матушка и ваша сестра тоже должны были идти с ними. Что нам довелось пережить, я не могу Вам описать; это продолжалось всю ночь напролет, до утра — зверство! Я первой вернулась обратно в подвал. Там я нашла старых супругов К. застреленных; они пытались защитить свою невестку и внучку и были застрелены на месте, как мне рассказала фрау Т., которая присутствовала при этом. Около десяти часов утра стало спокойнее, и мы все пошли в квартиру молодой фрау К., ее 11-летнюю дочь Траутель тоже изнасиловали. Там мы сварили какую-то еду. Но тут снова послышались шаги, и все повторилось снова. Мы кричали, мы умоляли их, чтобы они, наконец, оставили нас в покое, но они не знали жалости. Мы все договорились повеситься. Но опять кто-то пришел. Когда, наконец, они удалились, мы как можно быстрее побежали на чердак. Каждая прихватила с собой нож, и бельевая веревка была наготове. Фрау Р. повесилась первой. Молодая фрау К. сначала повесила свою дочь Траутель, а потом повесилась сама. Так же поступила Ваша матушка с Вашей сестрой. И вот мы остались только вдвоем, Ваша мама и я. Я просила, чтобы она сделала петлю для меня, сама я просто была не способна на это из-за возбуждения. Мы еще раз обнялись напоследок и отбросили дорожную корзину, на которой стояли. Я все-таки достала ногами до пола и встала на цыпочки, веревка оказалась слишком длинной. Я попробовала еще и еще раз, я же хотела умереть; посмотрела направо, затем налево, все висели вряд, у них получилось, они были мертвы. Мне же не оставалось ничего другого, как только попытаться освободиться от веревки. Это удалось после нескольких попыток».

Трагедии, подобные самоубийствам в Штригау, в те месяцы многократно повторились в Силезии. Католический священник Георг Гроттвальд из города Грюнберг, Нижняя Силезия, сообщил, что примерно 500 человек из 4 тысяч тех, кто остался дома, в первые две недели после вступления Красной Армии добровольно пошли на смерть: «Целые семьи, мужчины, женщины, дети, врачи, высшие судебные чиновники, фабриканты и состоятельные граждане. Трупы самоубийц нельзя было хоронить в течение двух недель. Они должны были (по приказу русских) оставаться в квартирах, или же их выставляли на тротуарах для устрашения других». Крестьянин Карл Тифферт из округа Бриег, Нижняя Силезия, сообщил Научной комиссии: «Жена портного Пфайффера из Йешена повесила от отчаяния из-за изнасилований своих трех детей в возрасте от восьми до тринадцати лет и затем повесилась сама». Землемер Курт Лахманн из округа Бунцлау, Нижняя Силезия, чья тетя была убита одним русским: «Советы угрожали угнать моего дядю. Тогда мой дядя, моя мать и мой младший брат покончили с собой. Они закрыли каминную заслонку растопленной углем печи. Я тоже должен был умереть, но убежал, когда это стало невыносимо для меня. Мне было тогда 13 лет».

Никакое другое решение не могло быть тяжелее для матери, чем решение умертвить своих собственных детей. Для этого необходимо преодолеть психологический тормоз, который в норме сильнее, чем инстинкт самосохранения. Из ряда сообщений немецких женщин, оказавшихся в руках у русских, можно узнать, что они гнали навязчивые мысли о самоубийстве именно ради детей, которые остались бы беспомощными сиротами. И умерщвление собственных детей в большинстве случаев не было спонтанным поступком, напротив, это было следствием того чувства, которое охватывало женщину лишь после того, как она несколько дней подряд подвергалась произволу и насилию со стороны солдат Красной Армии, — чувства, что она брошена на произвол судьбы. Пережитое насилие и страх перед новыми злодеяниями, вид соседей и хороших знакомых, которых настигала внезапная и часто жестокая смерть, безвыходность, потеря последней надежды, да и мысль о судьбе, уготованной выжившим, — все это толкало матерей на немецком Востоке к тому, чтобы пойти на смерть вместе с детьми.

Одна женщина из местечка Штайнау, Нижняя Силезия, описала, что должно было произойти для того, чтобы она в отчаянии вместе со своими детьми приняла яд, который, правда, не подействовал. Части Красной Армии, танки и пехота вошли в Штайнау 17 марта 1945 года. Женщина с обоими сыновьями — одному было четыре года, другому полгода — попыталась укрыться в подвале местной аптеки. Красноармейцы с грохотом спустились по лестнице в подвал и осветили свечами лица женщин и детей. Солдаты обыскали помещения в глубине подвала и нашли там большие емкости с чистым спиртом, предназначенные для аптеки. Вечером один молодой солдат, угрожая пистолетом, поманил мать двух мальчиков. Она пишет: «Скоро все к этому привыкли, и я понимала, что сопротивляться нет смысла. Ведь у меня было двое детей, ради них я должна была оставаться в живых. Кто бы позаботился о них без меня, каждому было довольно забот и со своими детьми».

В доме женщины разместили походную кухню, там же квартировал военный врач. На четвертый день оккупации женщина пошла в свою квартиру, чтобы забрать оттуда белье. С нею была ее сестра, беременная на большом сроке: «Вдруг повернулся ключ в дверях. Вошедший советский лейтенант изнасиловал мою сестру. Меня изнасиловал военный врач». Через несколько дней, ночью, ее снова разбудил этот военный врач: «Он, с пистолетом в руке, оттащил меня от коляски, в которой лежал мой полугодовалый мальчик, и произошло неизбежное».

Немного позднее женщина узнала о нескольких смертях: «Жена аптекаря умерла жуткой, мучительной смертью, в отчаянии приняв яд. Парикмахер, отец четверых или пяти детей, был застрелен просто так, мимоходом. Застрелили одну женщину, у которой на коленях лежал грудной младенец, один из ее внуков. Еще были застрелены местный священник, сапожник, булочник». Проходя по деревне, женщина оказалась вблизи амбара, и там она увидела собственными глазами: «На балке висел вниз головой один эсэсовец. Похоже, его использовали как мишень».

Ее страх возрастал: русские солдаты угрожали, что вышлют ее детей в Россию. Сама она снова стала жертвой насилия. Три красноармейца затащили ее в подвал: «Там они один за другим надругались надо мной, а в дверях то и дело мелькала какая-нибудь новая рожа».

Страх перешел в смертельный ужас. Вечером русские согнали женщину с обоими детьми и еще 13 женщин и детей, а также старого местного аптекаря в помещение аптеки: «Вдруг аптекарь сказал своей помощнице, чтобы та дала нам кофе. Мне это показалось подозрительным — учитывая ситуацию, в которой мы находились, — и я подумала, что он, возможно, хочет помочь нам покончить со всеми муками. Я даже спросила его об этом, но ответа не получила. Он только повторял: «Пейте кофе». И тогда все стали жадно поглощать смертельный напиток, и никто не думал ни о чем другом, кроме как об избавлении и покое. И детям я дала это питье, не испытывая раскаяния, а лишь воодушевленная мыслью, что я делаю им добро, даю лучшее, что еще могу дать... Мы считали, что нас скорее всего расстреляют, и я хотела избавить детей от этого страшного зрелища — видеть, как люди погибают один за другим... Говорите что хотите, назовите такую мать убийцей, я же могу твердо сказать одно: никогда, ни до, ни после, я не была в более возвышенном, святом состоянии духа. Ведь я не желала зла своим детям, я хотела им только добра, только любви и еще раз любви. Сегодня, конечно, я благодарю Бога, что это не удалось. Доза яда в кофе для многих людей оказалась, вероятно, слишком слабой».

10. Дрезден

Беженцы в огненном смерче

На мосту через Одер, в силезском городе Штайнау, Франц Гейманн, сидя на козлах своей повозки, оглянулся назад и улыбнулся своей жене Гертруде и детям, которые сидели под навесом повозки, плотно прижавшись друг к другу, закутанные в одеяла. В этот день, 22 января 1945 года, стоял жестокий мороз. Утром Франц Гейманн, крестьянин из окрестностей Требница, к северу от Бреслау, запряг своих лошадей, погрузил продукты, овес, посуду, одежду, затем подсадил на повозку троих своих детей — семи, пяти и полутора лет, сам уселся на козлы — и больше не оборачивался на свой дом. Откуда-то издалека надвигался гром битвы за Силезию, бушевавшей уже несколько дней. 1-й Украинский фронт маршала Ивана Конева, с танками, пехотой и артиллерией, быстро продвигался на запад.

На проселочной дороге, которая вела в город Требниц, Франц Гейманн пристроился в длинную колонну повозок вместе с окрестными крестьянами, многих из них Франц Гейманн знал. Они проехали Требниц, и Франц Гейманн бросил взгляд на гребень Кошачьих гор — там, в зарослях и расщелинах, он иногда играл мальчишкой.

Колонна проходила через город Волау, и туг фрау Гейманн сменила мужа. Ему было тяжело много часов подряд держать поводья. Два года назад под Витебском он потерял правую руку — ее оторвало осколком снаряда. Но крестьянину не сиделось в повозке, он беспокоился, они еще находились к востоку от Одера, еще советские танковые клинья могли догнать и перехватить колонну. Сейчас, на мосту, крестьянин показал концом кнута на реку, частично покрытую тонким льдом, и сказал своей семье: «Теперь мы в безопасности».

Франц Гейманн не мог знать, что он и его семья едут навстречу невообразимому кошмару, кошмару не менее, если не более скверному, чем все, что могла бы сделать с ними Красная Армия. Но до этого предстоящего кошмара было еще много дней и много километров.

Вечером первого дня пути силезский крестьянин Франц Гейманн и его семья сделали остановку в городе Любене, примерно в 30 километрах к западу от Одера. Здесь они собирались подождать, что будет дальше: удастся ли вермахту прогнать русских из Силезии, а мирным жителям — вновь обрести родину, или же опять победит Красная Армия и тогда придется продолжать бегство.

Франц Гейманн: «Мы ночевали в какой-то школе на земляном полу. Но у нас была теплая еда, и нам даже выдали корм для лошадей. Так что несколько дней уже можно было продержаться. Другим было гораздо хуже». Беженцы, которые вынужденно остановились в Любене, стали совещаться, куда им ехать, если русским удастся переправиться через Одер. Почти единогласно решили: в Дрезден.

**************

В те же дни страх перед Советами выгнал из родного дома и фрау Марию Мэхтиг из Оппельна. В начале января у нее объявился один функционер НСДАП и сообщил, что ее муж, панцергренадер¹ Герхард Мэхтиг, погиб на Западном фронте.

Фрау Мэхтиг собрала свою трехлетнюю дочь Гизелу, взяла чемодан с самыми необходимыми вещами, заперла квартиру и поехала на поезде в Лигниц, западнее Бреслау, к своей тете. Фрау Мэхтиг: «После всего, что мне довелось испытать, я часто спрашиваю себя: не лучше ли было бы остаться в Оппельне?» Молодая вдова и ее тетя размышляли, куда им ехать, если война придет и в Лигниц. Пришли к выводу: в Дрезден. Там жили их родственники.

Сотни тысяч беженцев из Силезии выбрали тогда своей целью столицу Саксонии — Дрезден. Город на Эльбе казался им особенно заманчивым: Дрезден был первым большим городом на пути беженцев на запад. Беженцы надеялись найти в нем то, чего зачастую были лишены во время долгой поездки по железной дороге или утомительного пути на повозках, — горячую пищу, врачебную помощь и кров. На тот момент война еще не коснулась Дрездена, он почти не знал воздушных налетов, которые уже превратили в руины большинство крупных городов рейха.

Наступающие клинья Красной Армии были еще далеко от Дрездена. Этот город, казалось беженцам, еще долго будет оплотом безопасности, местом, где они смогут перевести дух после тягостного бегства, бастионом, в котором они надеялись пересидеть предстоящую последнюю битву в этой самой страшной из всех войн и остаться целыми и невредимыми.

¹ Панцергренадер (нем.) — рядовой мотопехоты. — Прим. пер.

По улицам и автострадам повозки, нагруженные домашним скарбом, женщинами и детьми, прибывали в Дрезден. В обширном городском парке, так называемом Большом Саду, и на берегу Эльбы беженцы разбили лагерь.

Каждый железнодорожный состав из тех, что приходили с востока, был переполнен беженцами. Бесчисленное множество беженцев разместились также в помещениях и подземных кладовых центрального вокзала. Люди ждали поездов, которые, быть может, вывезут их из переполненного города. Большинство школ в городе были закрыты и превращены во временные пристанища для беженцев. Женщины и дети, старики и больные спали на соломе и на скамейках.

Никто не считал беженцев, скопившихся в Дрездене в последние недели января 1945 года: может быть, сто тысяч, а может быть, двести. А вскоре их стало еще больше.

Франц Гейманн, сделавший остановку в Любене, вновь запряг лошадей, хотя жена убеждала его еще остаться. Жалкое пристанище в школе казалось ей все же предпочтительнее, чем дальний путь в колонне, по снегу, под ледяным ветром, с маленькими детьми. Но крестьянина тянуло дальше на запад; он хотел, чтобы Красную Армию отделяли от его семьи по меньшей мере пара десятков километров. И Гейманны отправились по узким дорогам в город Бунцлау и прибыли туда вечером 25 января. Здесь они тоже нашли жилье в какой-то школе.

В этот же день в Лигнице фрау Мария Мэхтиг помогала своей тете собирать и упаковывать одежду и другие вещи, необходимые в походе. В этот день, 25 января, радио рейха распространило сообщение, что русские части продвинулись севернее и южнее Бреслау на Одер и что вермахт ведет тяжелые оборонительные бои.

Но судьбу семьи Гейманн, фрау Мэхтиг и сотен тысяч других силезских беженцев решил телефонный разговор, который состоялся вечером 25 января в месте, отдаленном от границ Силезии на более чем тысячу километров, — в английской столице Лондоне между премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем и сэром Арчибальдом Синклайром. Премьер спросил своего министра, что думает делать бомбардировочное командование Королевских ВВС, «чтобы намять бока отступающим от Бреслау немцам». Черчилль должен был вот-вот лететь на конференцию в Ялту в Крыму, где ему предстояло встретиться с Иосифом Сталиным и Франклином Д. Рузвельтом. И очевидно, он хотел предъявить там нечто такое, что можно было бы уравнять с успешным наступлением Советов на рейх.

На следующий день, 26 января, Черчилль, снова обратившись к своему министру, выразился более ясно: «Я спрашивал, не следует ли теперь рассматривать Берлин, а также, без сомнения, и другие крупные города в Восточной Германии как особо выгодные цели».

И в этот же день сэр Чарльз Портал, начальник штаба Королевских ВВС, написал своему заместителю сэру Норману Боттомлею, что хотя вообще-то первыми в списке целей для британских бомбардировщиков стоят немецкие заводы, производящие горючее, заводы реактивных истребителей и верфи подводных лодок, но сейчас помимо этого «следовало бы предпринять надлежащие усилия для большого налета на Берлин, а также на Дрезден, Лейпциг, Хемниц или другие города, где подобный налет не только внесет сумятицу в эвакуацию восточных областей, но и помешает переброске немецких войск с запада на Восточный фронт».

Так имя города, ставшее для сотен тысяч беженцев синонимом надежды и по крайней мере временной безопасности, внезапно появилось в некоем английском документе в качестве цели для самого мощного оружия британцев.

27 января сэр Норман Боттомлей составил инструкцию для того, кто как никто другой понимал, как превратить города в руины,— сэру Артуру Харрису, шефу бомбардировочного командования Королевских ВВС. Боттомлей писал: «Как только позволят лунные и погодные условия, Вы предпримете такие атаки, имея особой целью усилить замешательство, которое предположительно возникнет в упомянутых городах (Берлин, Дрезден, Лейпциг и Хемниц) во время успешного наступления русских».

Шефы бомбардировочной авиации союзников, англичанин Харрис, прозванный «Бомбардировщик-Харрис», и американец Дулитл, незамедлительно взялись за подготовку налета. По их совместному плану Дрезден должен быть атакован три раза. Две атаки будут проведены в ночное время английскими бомбардировщиками, третью осуществят на следующий день американские «летающие крепости».

Техника ночной двойной атаки была апробирована англичанами уже много раз при боевых действиях против городов рейха и продолжала развиваться. Английский историк Дэвид Ирвинг пишет в «Падении Дрездена»: «Преимуществом стратегии двойного удара было то, что немецкие истребительные авиаэскадры, ошибочно приняв первую атаку за главную, сразу после нее приземлялись для заправки, когда примерно через три часа второй эшелон бомбардировщиков пересекал границы рейха. Кроме того, союзники исходили из такого практического соображения, что все пожарные команды и войска ПВО будут полностью задействованы тушением больших пожаров, вызванных первой атакой, и тогда второй удар сомнет и ошеломит их... Харрис и его тактики рассчитали, что при таком двойном ударе наиболее благоприятный временной интервал между атаками составляет три часа. Если интервал будет короче, то истребительные авиаэскадры еще не будут достаточно дезорганизованы, улицы не успеют выгореть дотла и пожарные команды не будут смяты второй атакой».

Требуется время, чтобы улицы наверняка выгорели дотла, — это был важнейший пункт в концепции нападения британцев. Фугасные и зажигательные бомбы сами по себе не причинят много разрушений, но они высвободят страшную силу, которой ничто не сможет противостоять, — огневой шторм. Огневой шторм уничтожит то, что не разрушили бомбы.

После тяжелых воздушных налетов британцев на Гамбург в июле 1943 года, которые стоили жизни больше чем 30 тысячам человек, немецкие ученые исследовали, что происходит при огневом шторме: «Из-за того, что пожары сливаются, находящийся над ними воздух так сильно нагревается, что его удельный вес уменьшается, и он получает мощный импульс, который создает сильнейшую тягу окружающих потоков воздуха в радиальном направлении к центру пожара. Этот огневой шторм и особенно мощная тяга высвобождают воздушные потоки такой силы, которая превосходит известную в природе силу ветра. Как в метеорологии, так и при огневых штормах возникающие воздушные потоки можно объяснить также выравниванием разниц температур. Однако если в метеорологии эта разница составляет в общем и целом от 20 до 30 градусов Цельсия, то при огневых штормах речь идет о разницах температур в 600, 800 или даже 1000 градусов Цельсия. Этим и объясняется чудовищная мощь огневых штормов, которую невозможно сравнить с известными нормальными метеорологическими процессами».

Для большинства беженцев, которые нашли тогда приют в Дрездене либо находились на пути в саксонскую столицу, за словами «огневой шторм» не стояло ничего. Разве что по рассказам и слухам им было известно об ужасающей силе воздушных атак соединений бомбардировщиков союзников. До сих пор английские и американские летчики едва ли хотя бы раз атаковали восток рейха. Так что в большинстве своем крестьяне из силезских деревень, женщины и дети из маленьких силезских городков лишь изредка слышали завывающе-жалобный звук противовоздушных сирен.

И даже если бы они заволновались, жители Дрездена, вероятно, успокоили бы их: тот факт, что за все долгие годы войны Дрезден не подвергался тяжелым воздушным налетам, в то время как большинство других крупных немецких городов лежали в руинах, заставлял думать, что англо-американцы сознательно не бомбят этот город. В Дрездене называли разные причины этой исключительной роли саксонской столицы. Например: русские, британцы и американцы решили после победы над Германией разбить свою главную ставку в городе на Эльбе. Или: в Дрездене живет близкая родственница Уинстона Черчилля, и британский премьер не хочет подвергать ее жизнь опасности. Или же: Дрезден объявлен открытым госпитальным городом. И еще: Дрезден один из красивейших городов Германии, в нем особенно много шедевров изобразительного искусства и исторических архитектурных памятников. И уж его-то по крайней мере англичане и американцы пощадят среди всеобщего крушения Германии. Так Дрезден приобрел репутацию «бомбоубежища» рейха.

Пока дрезденцы жили своей обыденной жизнью и город день за днем все больше наполнялся беженцами, офицеры в штабе вице-маршала авиации Харриса оттачивали планы нападения. В первую атаку полетит 5-й флот бомбардировщиков Королевских ВВС. Экипажи во время налетов на немецкие города доказали, что никто не сравнится с ними в искусстве инициировать огневой шторм. Метеорологи в штабе Королевских ВВС рассчитывали, что положение луны позволит назначить атаку на Дрезден на 4 февраля. Однако в первые дни февраля погода над Германией была на редкость плохая. Из-за низко нависших сплошных туч какая-либо видимость с воздуха практически отсутствовала.

Под этими тучами, против встречного пронизывающего ветра, семья Гейманнов в первую неделю февраля отправилась из Бунцлау дальше, на запад. Лошади отдохнули, но на лица людей было больно смотреть: бледные, осунувшиеся; у младшего ребенка глаза блестели в лихорадке. 5 февраля под Герлицем Гейманны пересекли западную Нейсе — до Дрездена оставалось еще 50 километров. В Герлице Франц Гейманн решил сделать долгую остановку. Но он не сразу нашел пристанище для целой семьи. Фрау Гейманн и младший ребенок нашли приют в какой-то мансарде, Франц Гейманн и старшие дети переночевали на повозке. Было холодно, и на следующее утро у обоих старших детей тоже началась лихорадка.

За день крестьянин обегал весь Герлиц в поисках какого-нибудь жилья для своей семьи. В конце концов один столяр пустил их переночевать в своей мастерской. Мастерская отапливалась. Дети спали на опилках, завернувшись в свои одеяла; Франц Гейманн слышал сквозь сон, как шаркают лошади, которых он завел в мастерскую. Старый столяр сказал, что они могут оставаться здесь, пока не кончится война. Франц Гейманн сердечно поблагодарил его.

Фрау Мария Мэхтиг вместе с другими женщинами в первые дни февраля 1945 года работала на раздаче горячего супа и кофе замерзшим людям в колоннах, тянувшихся через Лигниц. С востока слышался рокот фронта, по ночам отблески огня из орудийных стволов разрывали черный горизонт на востоке. Фрау Мэхтиг давно бы отправилась дальше, на запад, но тетя очень просила ее остаться еще.

Но вот настал день, когда людям в Лигнине стало ясно, что больше нельзя откладывать бегство; а в Герлице крестьянин Гейманн был очень напуган в своем временном прибежище. На Одере немцы смогли лишь на несколько дней остановить советские войска, и вот 8 февраля войска 1-го Украинского фронта с плацдармов на западном берегу реки рывком продвинулись на запад. Стремительная атака Красной Армии подняла вторую за эту зиму большую волну беженцев в силезских округах к западу от Одера. И опять несчетное число беженцев устремилось в столицу Саксонии Дрезден, с остановками по пути или же напрямик.

8 февраля фрау Мария Мэхтиг с дочерью и тетей стояли на перроне Лигница вместе с тысячами других женщин, детей, пожилых мужчин. В этот день им повезло: когда поезд остановился, двери одного из вагонов оказались прямо там, где стояла фрау Мэхтиг. Пока мать с маленьким ребенком залезали в вагон, ее тетя заслоняла их сзади от напирающей, наступающей, орущей толпы. В вагоне они забаррикадировались своим багажом и с ужасом смотрели, как в поезд с воплями и бранью битком набивались люди, пока вагон не был набит до отказа. Наконец они с облегчением вздохнули — локомотив тронулся. За окном проносились заснеженные силезские ландшафты. Поезд проезжал железнодорожные станции, но не останавливался. Мест больше не было, а выходить никто не собирался. Поезд пересек Нейсе и остановился в Герлице. Это была конечная станция. Фрау Мэхтиг, ее дочь и тетя ночевали той ночью в доме священника вместе с десятками других женщин и детей. Они были очень благодарны священнику: он позаботился о еде для всех и собрал у членов своей общины груду старых матрасов и одеял.

Утром 10 февраля Франц Гейманн услышал в Герлице от столяра, что Красная Армия начала наступление на западном берегу Одера. Франц Гейманн ответил: «Что ж, пожалуй, нам пора!» — пошел в мастерскую и велел жене одевать детей. Она молча взглянула на него, а он сказал, что они уже все равно так далеко заехали, что можно ехать и дальше. Все тяготы бегства окажутся бессмысленными, если в конце концов они все-таки попадут к русским. Жена кивнула, и уже в полдень этого дня их повозка с грохотом катилась по дороге, ведущей из Герлица в Баутцен. Все еще было холодно, и крестьянин тревожился и за жену, видя, что ее силы на исходе, и за лихорадящих детей. Поэтому он решил остановиться на два дня в Баутцене. Они ночевали в спортивном зале, сильно сквозило из окон, временно заделанных картоном, — стекла были выбиты. Они очень замерзли, их съестные припасы заканчивались.

Вечером 12 февраля — это был Розовый понедельник¹, и несколько детей в Баутцене нацепили картонные носы — крестьянин Гейманн сказал жене, что утром они отправятся дальше, в Дрезден. Там они смогут перебраться на западный берег Эльбы, и, наверное, только там они будут, наконец, в полной безопасности.

В этот же вечер фрау Мэхтиг и ее тетя тоже решили, что на следующий день поедут дальше, в Дрезден. Они надеялись, что беженцы уже не берут «с боем» поезда и поездка не будет такой тяжелой, как из Лигница в Герлиц.

Наступило 13 февраля. Светало, когда Франц Гейманн в Баутцене запряг своих лошадей, а фрау Мэхтиг в Герлице, в кухне дома священника, помогала раздавать беженцам жидкий утренний кофе, хлеб и сироп.

На острове Британия метеорологи Королевских ВВС установили этим утром, что погода переменилась: на небе, до этого сплошь затянутом тучами, кое-где появились просветы, и можно было ожидать, что в ночь с 13 на 14 февраля небо над Дрезденом прояснится.

¹ Розовый понедельник (Rosenmontag) — день карнавалов в Германии. Ведет свою историю со Средних веков. — Прим. ред.

В полдень этого дня Франц Гейманн направил свою повозку на автостраду, которая вела в Дрезден. Впереди и сзади, насколько хватал глаз, колесили повозки беженцев, и он спрашивал себя, правильное ли решение принял. Если все эти беженцы сделают остановку в Дрездене, будет очень трудно найти квартиру в городе.

В тот же час сэр Артур Харрис отдал приказ бомбить Дрезден этим вечером.. Первая атака была назначена на 22.15, вторая — на час тридцать.

Офицеры проинформировали экипажи бомбардировщиков, после чего многие летчики отправились спать, другие сидели вместе, обсуждая с товарищами аспекты боевой операции: необычно долгий полет, десять часов на дорогу туда и обратно, немецкая противовоздушная оборона. Было ли им известно о том, что в городе беженцы, женщины и дети? В этот день 13 февраля союзники напечатали листовки, которые назывались «Сообщения для войск» и которые предстояло разбрасывать над Германией. В листовке, в частности, говорилось: «Все школы в Дрездене и его окрестностях закрыты и готовятся принять новую армию беженцев, которую сейчас НСДАП выгоняет на проселочные дороги».

В 15 часов крестьянин Франц Гейманн увидел проступающий на фоне серого зимнего неба силуэт Дрездена. Внезапный луч солнца блеснул на шпиле церкви. Франц Гейманн помог жене забраться на козлы: «Вон Дрезден, скоро мы будем там». «Да», — без улыбки ответила жена.

Около 15 часов фрау Мэхтиг с дочерью и тетей пошли на вокзал Герлица. Падал мелкий снег. На вокзале было много людей, но поезда не было. «Опаздывает неизвестно насколько», — сказал служащий.

Около 17 часов Франц Гейманн свернул с автострады и направил повозку по улицам восточных предместий Дрездена. На перекрестках стояли полицейские и полевые жандармы и кричали: «Проезжай, проезжай!» Франц Гейманн влился в поток повозок, шедший к центру города.

В 17 часов фрау Мэхтиг, ее дочь Гизела и ее тетя все еще стояли на вокзале Герлица. Один поезд на Дрезден уже отошел, но он был так переполнен, что для трех женщин, казалось, было безнадежно даже попытаться влезть в какой-нибудь вагон.

В этот вторник, вскоре после 17 часов, далеко от Дрездена, пилоты 243 британских «Ланкастеров» запустили моторы своих самолетов. Немного позже они вырулили на взлетные полосы, дали полный газ и поднялись в воздух. В 18 часов бомбардировщики заняли свои места в строю, которого должны были придерживаться вплоть до атаки на Дрезден. Около 19 часов 5-й флот пролетел Восточную Францию и взял курс на восток.

К этому времени семья Гейманнов добралась до центра Дрездена. Крестьянин спросил функционера национал-социалистического общества народного вспомоществования о какой-нибудь квартире, но тот только покачал головой и сказал: «Лучше всего езжайте к Большому Саду». Крестьянин снова запряг усталых лошадей и направил свой экипаж к Большому Саду. Там уже стояло много повозок из колонн — в основном из Силезии, но были и те, кто проделал дальний путь из Восточной Пруссии.

Крестьянин Гейманн распряг своих лошадей, крепко привязал их к повозке и подвесил им торбы с овсом. Его жена приготовила на повозке лежанки детям. «Завтра едем за Эльбу», — сказал крестьянин, и дети устало кивнули. Франц Гейманн подумал, что они не могут знать, что это значит — пересечь Одер и теперь стоять на берегу Эльбы. Он решил в этот вечер рано лечь спать.

Около 20 часов 13 февраля «Ланкастеры» 5-го английского бомбардировочного флота повернули на северо-восток — это должно было ввести в заблуждение немецкую оборону, что нападение будет совершено на Рурскую область. Немного позднее строй бомбардировщиков пересек границы Немецкою рейха. Приблизительно в это время фрау Мария Мэхтиг, ее дочь и тетя втиснулись в пассажирский поезд, который вскоре тронулся и медленно потащился в направлении Дрездена, часто останавливаясь на несколько минут, а один раз надолго: железнодорожные пути с востока на Дрезден были очень сильно перегружены поездами с беженцами, и графики движения поездов не соблюдались.

Около 21 часа поезд, в котором находилась Фрау Мэхтиг, въехал в затемненный вокзал Баутцена — через четверть часа он снова тронулся. В темноте вагона фрау Мэхтиг слышала иногда чьи-то стоны, хныканье какого-то ребенка, ее дочь Гизела уснула у нее на руке, Успели в самый последний момент, думала фрау Мэхтиг. Она радовалась, что лежит в теплой постели, что не слышит голосов многих людей, их криков во сне, как это было в доме священника в Герлице. Поезд ехал дальше в ночь.

5-й бомбардировочный флот на высоте более чем 6000 метров в ночном небе над Германией оставил восточный курс и повернул на юго-восток. Острие его клина было нацелено на Дрезден, часы на дрезденском центральном вокзале показывали 21.39. Пронзительный вой противовоздушных сирен вырвал семью Гейманн из сна. Крестьянин зажег спичку и увидел в мерцающем свете испуганное лицо жены. Он успокоил ее несколькими словами, нашел в темноте ее руку.

Поезд из Герлица постоял перед семафором и незадолго до десяти прибыл на дрезденский центральный вокзал, остановился на несколько секунд, потом вышел с вокзала и встал на свободных путях где-то в Дрездене. В призрачном свете затемненных фонарей фрау Мэхтиг увидела гигантские толпы людей. Многие сотни, если не тысячи — и это только на том перроне, мимо которого они проезжали.

Крестьянин Гейманн спрыгнул со своей повозки и прислушался в ночи к быстро приближающемуся гулу самолетных моторов. Потом в небе над Дрезденом вдруг вспыхнул свет — зеленые и белые световые бомбы медленно парили над землей. Боевые самолеты намечали цели для тяжелых бомбардировщиков, которые летели за ними. Дрезденцы и беженцы с ужасом всматривались в фейерверк, осветивший ночь над старым городом. Потом промелькнули на бреющем полете легкие «Москито» и сбросили красные световые бомбы. Они упали точно в то место, с которого «Ланкастеры» должны были начать атаку на город, на футбольный стадион Дрезденского спортивного клуба в Остра-ограда. Франц Гейманн попросил жену подать ему одеяла и подушки с повозки, снял детей, замерзших, ничего не понимающих. Франц Гейманн расстелил одеяла под повозкой и уложил ребят. Они ждали. Темное небо над ними было наполнено рокотом и гулом. Но ни один луч прожектора не разорвал ночь, ни одно зенитное орудие не выстрелило. Дрезден был беззащитен. Фрау Гейманн громко молилась: «Благословенна будь, Мария, Матерь Божия». Крестьянин хотел было сказать, что она напугает детей, но потом тоже стал молиться.

В тысяче метрах над Дрезденом кружил самолет офицера, руководившего атакой, так называемого мастер-бомбардировщика. Он подождал, пока прилетел строй бомбардировщиков, и по радио отдал приказ об атаке: «Начинайте атаку и бомбите по красному свету целевых указателей, в соответствии с планом. Бомбите по свету красных целевых указателей в соответствии с планом».

В 22.13 первые штурманы в самолетах нажали на пусковые кнопки. Сверхтяжелые бомбы весом от 4000 до 8000 фунтов¹ просвистели в ночи и взорвались в Старом городе. В 22.15 местное командование ПВО Дрездена передало свое последнее в эту ночь сообщение: «Внимание! Внимание! Бомбардировка в черте города. Добровольцам ПВО, держать наготове песок и воду». Однако против смерти с воздуха в эти часы не было средств самообороны. Мощью бомбовых взрывов сметало крыши, выбивало окна и двери, разрывало легкие — даже у тех людей, которые сидели в подвалах. Из исходной точки — от футбольного стадиона — 243 бомбардировщика веерообразно разбрасывали свой груз по всему городу. Тяжелые фугасные бомбы прокладывали путь зажигательным бомбам, и многие сотни тысяч их теперь сыпались на город. В домах и на улицах вспыхнули многие тысячи пожаров. Потом снова полетели фугасные бомбы. Их взрывной волной раздувало пылающий всюду огонь, и удары непрекращающихся взрывов удерживали людей в подвалах. Пожары, которые, может быть, еще удалось бы потушить сразу после попадания зажигательных бомб, беспрепятственно пожирали город.

¹ Приблизительно от 2 до 4 тонн. — Прим. пер.

Когда упали первые бомбы, Франц Гейманн накрыл своим телом детей и жену, вдавив их в подушки. Смертельный страх охватил его, когда удары бомб загремели вблизи, потом еще ближе. Но в Большой Сад бомбы не попали. Через пятнадцать минут после начала атаки бомбежка вдруг прекратилась. «Ланкастеры» 5-го бомбардировочного флота сбросили свой груз, взяли курс на юго-запад и полетели над Францией домой.

Фрау Мэхтиг увидела из окна поезда всполохи взрывов, а потом пламя, которое языками поднималось с дрезденских крыш. Она взяла ребенка и крикнула своей тете: «Бежим отсюда скорее на улицу!» Но тетя покачала головой. Тут фрау Мэхтиг поборола свой страх и протиснулась к двери, спрыгнула с поезда и вместе с ребенком вжалась в откос железнодорожной насыпи. Шум налета стих. Фрау Мэхтиг поднялась и осмотрелась по сторонам. Рядом с железнодорожной насыпью тянулся участок незастроенной местности. На севере, над Старым городом, в небо взмывало пламя. Центральная часть Дрездена полыхала ярким огнем. Фрау Мэхтиг решила не возвращаться в поезд, который либо повернул бы обратно на восток, либо поехал бы на вокзал, может быть, среди моря огня. Главный вокзал Дрездена не пострадал от этой атаки, машинист поезда, в котором ехала фрау Мэхтиг, — как и машинисты других поездов, выехавших с вокзала, когда началась атака, — получил приказ привести поезд обрат но на вокзал.

Но на улицах и в переулках саксонской столицы уже бушевал огневой шторм. Из домов на улицу вырывались языки пламени метровой длины. Асфальт был в огне. На мостовой тлели пожарные машины. Пожарные, объятые пламенем, катались по земле. Люди оказались заперты в домах, среди огненных стен; за короткое время невыносимый жар проник даже в подвалы, убивая тех, кто укрывался там.

Ханс Румпф, тогда генеральный инспектор немецкой противопожарной полиции, писал: «Пожарные команды, хотя их было больше тысячи человек, хотя они были оснащены наилучшим образом и имели отличное руководство, с самого начала оказались бессильны против этого безумия. Из всех соседних городов по обледенелым улицам, в ночи подходили на подмогу силы поддержки. И даже пожарные этих частей, закаленные в огне сотен ночей, пришли в ужас от того, что предстало их глазам. По разбитым под градом бомб, разрушенным пожарами улицам бежать было невозможно, и многие сотни тысяч людей погибли в огне. Это поднимался неистовый огневой шторм, и многих из тех, кто спасался бегством, затянуло в его пламя».

Крестьянин Франц Гейманн видел, как горит Дрезден, но под деревьями Большого Сада можно было не бояться огня. Он послал жену и детей обратно в повозку.

Фрау Мария Мэхтиг сползла по откосу железнодорожной насыпи, прижимая к себе дочь, и побежала по улицам, во многих сотнях метров от края огненного моря. Одна женщина, ступившая из какого-то дома на улицу, увидела мечущуюся молодую женщину с маленькой девочкой на руках и втянула их в дом. Из сострадания она пригласила их в свою квартиру. «Хотя бы выспитесь», — сказала она, заботливо закрывая одеялом фрау Мэхтиг и ее дочь.

Пламя в Дрездене вздымалось все выше, люди гибли в жару и дыму, когда английское бомбардировочное командование приступило ко второй атаке на Дрезден: 529 четырехмоторных бомбардировщика 1-го, 3-го, 6-го и 8-го бомбардировочных флотов Королевских ВВС, более чем в два раза больше, чем за три часа до этого. Они приближались к городу с юго-запада. Их ориентиром в темной зимней ночи над Германией был гигантский факел горящего города, поднимающийся в небо. Его было видно за 80 километров.

Никакая сирена не предупредила дрезденцев и беженцев перед второй атакой: все приборы вышли из строя при первом ударе. Крестьянин Франц Гейманн очнулся от дремы, когда первые взрывы сотрясли землю и воздух. Его жена схватила детей, и снова они прижались к земле под повозкой.

Фрау Мэхтиг, схватив ребенка на руки, ринулась за женщиной, которая приютила их, в подвал. Она присела на корточках у одной из стоек, подпиравших подвальную крышу, и тут раздался удар: на этот раз бомба упала совсем близко. Это случилось 14 февраля в 1.37, а мастер-бомбардировщик отдал приказ о нападении в 1.30. Штурманы в четырехмоторных самолетах целились в темные островки в расстилающемся под ними море огня. Их целями были еще не поврежденные районы города, вокзал, на котором толпились тысячи беженцев, и Большой Сад, в котором остановились колонны.

Франц Гейманн услышал разрывы бомб среди деревьев, треск древесины, испуганные крики беженцев, потом пронзительные, душераздирающие крики раненых, хрипы умирающих, злобное шипение зажигательных бомб, которые рвались повсюду, между повозками и в траве, освещая парк призрачным, мерцающим светом. А потом он почувствовал некое внезапное движение на своей стороне и в свете бомб увидел, уже в нескольких метрах от себя, что его жена ползет по земле, волоча младшего ребенка за правую руку, потом она поднялась и в панике, как затравленная, бросилась прочь. Франц Гейманн кинулся было за ней, увидел огненный росчерк зажигательной бомбы, услышал треск и увидел, как его жену и ребенка взрывом швырнуло в воздух. Он бросился вперед, но не нашел их. Света зажигательных бомб было недостаточно, между деревьями и повозками была темнота.

На главный вокзал Дрездена сотни зажигательных бомб сыпались дождем. В несколько мгновений территория загорелась, горели вещи беженцев. В бомбоубежища под вокзалом просачивались ядовитые газы. На улице, куда побежала фрау Мэхтиг, уже через четверть часа после начала второго удара дома горели выше второго этажа. И огонь распространялся вниз, но только люди в подвалах еще не знали об этом. Взрывы зажигательных бомб, сотрясения, непрекращающийся грохот отнимали последние остатки мужества, и никто не решался пойти посмотреть, как там наверху.

В 1.55, через двадцать пять минут, Королевские ВВС закончили вторую атаку на Дрезден. Пилот британского бомбардировщика, который последним атаковал цель, сообщает: «По моим оценкам, огнем была охвачена площадь около ста квадратных километров. Поднимающийся от этой огненной печи жар чувствовался даже в носовой застекленной кабине моего самолета. Небо, светясь, окрасилось красным и белым, и свет в самолете был призрачный, странный, как на закате солнца осенью».

Вторая атака разожгла второй огневой шторм, и оба огневых шторма слились воедино. Дрезден был уничтожен, люди убиты.

В подвале, где укрылась Мария Мэхтиг, люди почувствовали, что жар быстро усиливается. Они сняли пальто и жакеты. Лицо трехлетней Гизелы раскраснелось, она тяжело дышала. Люди бросились было наверх — и отскочили обратно. Первый этаж дома стоял в огне, горели дома на другой стороне улицы и дома рядом. Улицу заволокло плотным дымом. Но неподалеку от входа в дом улица переходила в окруженную деревьями площадь. Фрау Мэхтиг и другие люди сознавали, что, если они не хотят погибнуть в огне или от удушья, им необходимо добраться туда. И они бросились бежать по асфальту, который уже прилипал к ботинкам, под дождем искр, через пламя, которое вырывалось языками из окон и дверей; спотыкаясь, они бежали по горящим балкам, лежавшим поперек улицы, по раскаленному щебню.

Фрау Мэхтиг добежала до конца улицы, задыхающаяся, измученная; до площади — до финиша этого ужасного пробега — ей оставалось всего несколько метров. И тут это произошло: фасадная стена углового дома с грохотом рухнула, по улице разлетелись рассыпающиеся камни, падали кирпичи, и фрау Мэхтиг выронила ребенка из рук. Она споткнулась, упала прямо на свою дочь, подхватила ее и ринулась прочь, в зареве пожара, но вдруг увидела бледное лицо девочки, глубокую рану у нее на голове и поняла, что ее дочь мертва. Но она понесла ее дальше, по горящему городу. Она не хотела оставлять ее тело в огне, который пылал у нее за спиной.

В блеклых предрассветных сумерках этого февральского утра, когда атаки на город уже закончились, фрау Мэхтиг оказалась под деревьями Большого Сада. С отсутствующим взглядом, убитая горем, они добрела сюда, идя без всякой цели. Здесь она принялась руками рыть яму в земле, чтобы похоронить своего ребенка. Вдруг в ее сознание проник детский плач, она обернулась и увидела мужчину и двух маленьких детей, стоящих над трупами женщины и младенца. Это был Франц Гейманн. Крестьянин нашел своих покойных и выкопал неглубокую могилу в Большом Саду Дрездена. В эту могилу он уложил и дочь фрау Мэхтиг. Потом он запряг лошадей, которые оказались целые и невредимые, прочел над невысоким холмиком молитву и отошел. Подъехала повозка. Фрау Мэхтиг пошла за повозкой, сама не сознавая, что делает. Чужой мужчина разделил ее боль, ей стало немного легче, и она чувствовала себя странным образом связанной с ним. Франц Гейманн позвал ее в повозку. Он направлялся на западный берег Эльбы.

В городе еще бушевал огонь, когда солдаты начали подбирать в парках, на улицах и подвалах погибших в эту ночь. А в это время на британских аэродромах грузили бомбы на «летающие крепости» 8-го американского воздушного флота. Их целью был Дрезден. Их задачей было нанести городу последний, окончательный, смертельный удар. Около полудня 14 февраля 311 тяжелых американских бомбардировщиков бомбили город в течение 13 минут. Американские истребители вихрем проносились на бреющем полете вдоль берега Эльбы и стреляли из бортовых пушек в транспорт и в людей — в беженцев. Франц Гейманн и его дети слышали гул моторов и разрывы бомб, но не сошли с повозки. Ничто уже не могло быть для них страшнее, чем то, что они пережили этой ночью.

За эти три атаки в пределах четырнадцати часов англичане и американцы сбросили на Дрезден около 1500 тонн фугасных бомб и 650 000 зажигательных бомб. Город был уничтожен. Никто не знал точно, сколько людей погибло во время бомбежки Дрездена: по меньшей мере 40 тысяч, но, вероятно, их было гораздо больше — убитых бомбами, умерших в огне, задохнувшихся угарным газом. Дрезденский инженер Георг Файд сообщает: «В туннелях подземных коммуникаций (проложенных под дрезденскими домами) возникает тяга примерно как в дымовой трубе или в лисьем ходе, которая приводит в движение жар и дым, и они устремляются в определенном направлении. Так в Дрездене гораздо больше сотни коллективных бомбоубежищ задохнулись и изжарились из-за горячего воздуха, который проникал по этим каналам от очагов пожаров в заглубленные жилые блоки».

Никто не знает, сколько беженцев было, например, среди умерших в туннеле главного вокзала. Там сгорели сто человек и пятьсот задохнулись в дыму.

Силезская беженка Ханне Кесслер видела, как из здания главного вокзала выносили мертвых детей и складывали целые горы из трупов: «Гора детских трупов все росла. Их покрыли одним покрывалом, которое я, правда, потом забрала себе, для моих живых детей, они ужасно замерзли».

Руководитель Центра регистрации пропавших без вести в Дрездене, Ханнс Фойгт, сообщает: «Никогда я не думал, что смерть имеет столько лиц. Я даже не представлял себе, в сколь разных видах и обличьях мертвые могут быть преданы земле; сгоревшие, обугленные, расчлененные, части трупов в виде нераспознаваемой массы, мирно спящие с виду, с искаженными от боли лицами, сведенные судорогами, одетые, обнаженные, закутанные в тряпье, жалкая кучка пепла, остатки обугленных костей... И надо всем едкий дым и невыносимый запах разложения».

Один школьник из Дрездена после атаки писал в письме своей матери: «Я никогда не забуду вид останков одной женщины с ребенком. Сморщенные обугленные трупы матери и ребенка были спаяны воедино и крепко-накрепко приварены к асфальту. Ребенок, наверное, лежал под матерью, потому что можно было отчетливо распознать его тело, которое судорожно обхватили материнские руки».

Может быть, это была беженка, которая попала на улице под мощный огонь убийственной атаки и закрыла собой своего ребенка? После адского пекла многие жертвы Дрездена было невозможно опознать. Отряды по идентификации снимали с трупов обручальные кольца, чтобы с помощью выгравированных на них инициалов и дат определить хоть чьи-то имена. Золотыми обручальными кольцами, снятыми с мертвецов Дрездена, наполнили семь ведер.

20 февраля крестьянин Франц Гейманн, двое его детей и фрау Мария Мэхтиг вместе покинули Город Смерти. Они поехали дальше на запад, крестьянин сидел на козлах, женщина, потерявшая своего ребенка, рассказывала сказки детям, оставшимся без матери. Когда повозка пересекала следующую большую реку, Заале у Халле, фрау Мэхтиг уже правила лошадьми.

11. Депортация

Злоключения женщин в пространстве от Северного Ледовитого океана до Черного моря

В маленькой верхнесилезской деревне вблизи города Бойтена вечерело. На деревенской улице стоял грузовик Красной Армии, без верха. У грузовика — большое число женщин, окруженных красноармейцами. Женщины залезали в кузов. Они плакали и все время оглядывались. Неподалеку стояла стайка детей, больших, помладше и совсем малышей. Они держались за руки.

Красноармейцы подгоняли женщин. И вот уже женщины стоят в кузове, вплотную притиснутые друг к другу. Одна из женщин затянула песню, песню о родине, о прекрасной Силезии. Другие подхватили дрожащими голосами. Потом все запели прощальную песню. Дети пытались приблизиться к машине. Красноармейцы отталкивали их оружием, держа его наперевес. Но дети все равно умоляюще протягивали руки поверх оружия и жалобно кричали: «Мамочка! Мамочка, останься!» Пение женщин на грузовике перешло в безудержное рыдание. Машина тронулась и отъехала в направлении на восток.

Жена священника Розмария Брауншвейг из Бутцига в округе Нойштадт, Западная Пруссия, сообщила Научной комиссии правительства Германии о том дне, когда ее арестовали и вместе с другими женщинами и мужчинами — всего примерно 800 человек — погнали из города: «Мои дети плача стояли на обочине вместе с другими детьми, чьих матерей тоже схватили. Тех, кто рвался к своим детям, русские били прикладами. Женщины были вне себя от горя — нас мучила мысль об оставшихся детях, которых мы, может быть, больше никогда не увидим. А русские злорадствовали, видя наши слезы, и кричали «В Сибирь! В Сибирь!»

Фрау Л.Т. из Эрленбруха в округе Тильзит, Восточная Пруссия: «Русские хватали женщин и девушек, всех, кто попадется под руку. Дети оставались, матерей забирали». И фрау Х.Д. из восточнопрусского округа Летцен сообщает: «Русские конвоиры, когда хотели разлучить супругов или родственников, попросту били их прикладами. Перед моими глазами все еще стоит картина: моя плачущая сестра, которую отогнали от нас. Несмотря на все ее попытки, ей не дали попрощаться с мужем, и она никогда больше не увидела его».

На немецком Востоке шла великая охота на людей. Она началась сразу после великого наступления Красной Армии против рейха и продолжалась много недель. Повсюду в Восточной и Западной Пруссии, в Померании, Силезии и Восточном Бранденбурге русские задерживали немецких мужчин и женщин и через короткое время отправляли их на принудительные работы в далекую Россию. При этом трудоспособность оценивали исключительно по возрасту и ни по чему другому: угоняли уже 14-летних юношей и 15-летних девушек и также угоняли тяжелобольных, тяжелораненых и даже иногда искалеченных.

Научная комиссия Федерального правительства пишет: «В отличие от расстрелов или иных преступлений и эксцессов, которые в значительной мере были произвольными действиями отдельных советских солдат и офицеров, в насильственной депортации восточнонемецкого гражданского населения следует видеть планомерную акцию, которая была задумана высшим советским руководством и которая во всех оккупированных Красной Армией районах по ту сторону Одера и Нейсе осуществлялась единообразно. То, что эта акция управлялась из Центра и была запланирована советским руководством, видно из того факта, что уже с декабря 1944 года также многие тысячи этнических немцев в Румынии, Венгрии и Югославии были депортированы в Россию, в основном в индустриальные районы на Донце и Дону, на Урал или на Кавказ».

Диктатор России Иосиф Сталин даже заручился согласием своих союзников в вопросе о депортации немцев: на Ялтинской конференции в Крыму, где с 4 по 11 февраля 1945 года встречались Сталин, президент США Франклин Д. Рузвельт и британский премьер Уинстон Черчилль, хозяин Кремля заявил, что Советский Союз намерен поставлять рабочую силу из Германии в Россию, рассматривая эту акцию как часть репараций. Рузвельт и Черчилль согласились с планами Сталина.

Научная комиссия Федерального правительства пишет о порядке депортации немецких мужчин и женщин: «Организация насильственного переселения была возложена на фронты Красной Армии. Депортация в завоеванных областях начиналась, как правило, уже через две-три недели после оккупации. Каждый из четырех советских фронтов, принимавших участие в завоевании Восточной Германии, самостоятельно занимался задержанием немцев в своем районе и препровождением их в транзитные и сборные лагеря. По тому, как это происходило, видно, что целью насильственного переселения было не столько депортировать определенные лица и группы, сколько как можно быстрее собрать в одном месте как можно больше трудоспособных немцев. Тем не менее очевидно, что все четыре советских фронта имели одинаковые по объему плановые задания по насильственному переселению».

Комиссия установила, что всего Красная Армия депортировала во внутренние районы Советского Союза 218 тысяч немецких гражданских лиц.

Крестьянин Петер Кой из Толькемита в окрестностях Эльбинга как раз садился обедать со своей семьей, когда в дом ворвались пятеро русских солдат. Они приказали крестьянину и двум его невесткам одеться и собрать продовольствие на два дня. Потом всех троих загнали в грузовик и увезли.

Фрау Кэте Хильдебрандт из местечка Гердау в Восточной Пруссии была в коровнике имения Раушен, где ухаживала за коровой и молодым бычком. Тут явились русские и увезли женщину на автомобиле.

Священник доктор Герхард Фитткау из округа Хайльсберг, Восточная Пруссия, вместе с тремя церковными служками подбирал на дорогах и полях павших солдат и убитых детей и женщин, чтобы похоронить их. Тут появились русские и захватили священника.

Учитель Йозеф Кольструнг из города Хинденбурга в Верхней Силезии, как и многие тысячи мужчин из этого города, по приказу русской комендатуры явился в хинденбургскую комендатуру для регистрации. Русские задержали его, как и тысячи других.

Фрау С. Н. из Добрина в округе Флатов, Померания, была задержана русскими солдатами на улице, ее отвели в лес. Там среди деревьев стояло уже много жителей деревни. Колонна отправилась в поход, русские солдаты верхом на лошадях гнали людей по обледенелой дороге, сторожевые собаки с лаем носились взад и вперед по флангам колонны, скаля зубы.

В померанском городе Белгарде русский военный комендант велел развесить плакаты. На них значилось: «Объявление! Все немецкие мужчины в возрасте от 17 до 50 лет должны немедленно явиться. Цель: восстановление разрушенных немецким вермахтом мостов и железных дорог. Взять с собой продовольствие на четырнадцать дней и два одеяла». Для некоторых немцев, откликнувшихся на это требование, эти четырнадцать дней превратились в два, три или четыре года. А многие уже не вернулись никогда.

Теперь, после победного шествия Красной Армии по Восточной Пруссии и Померании, по Западной Пруссии и Силезии, мужчинам и женщинам на немецком Востоке досталась та же участь, что выпала на долю русских и украинцев немногими годами раньше, во время победного шествия вермахта по западным областям Советского Союза. Уже в первые месяцы после вступления немецких войск в Советский Союз руководство рейха начало угонять русских и украинцев на работы в Германию.

Поначалу многие даже уезжали добровольно: они верили обещаниям немцев, а окончательная победа немцев в этой войне тогда, казалось, не вызывала сомнения. Летом 1942 года число так называемых ост-арбайтеров в Германии уже перевалило за миллион. Но теперь они прибывали уже не добровольно. В оккупированных районах пошли слухи и толки о том, что немцы отправляют рабочих в товарных вагонах, в антисанитарных условиях и держат их на голодном пайке. Везде русские и украинцы стремились избежать отправки на работу в Германию. Подчиненные главного уполномоченного по использованию рабочей силы, Фрица Заукеля, прибегли к принудительным мерам. Они устраивали облавы в деревнях и лесах, хватали всех без разбору и отправляли в Германию.

В 1943 году Заукель сказал, докладывая рейхсляйтеру и гауляйтеру: «Неслыханная жестокость этой войны вынуждает меня, именем фюрера, мобилизовать миллионы иностранцев для использования в работах во всей немецкой военной промышленности и требовать от них высочайших результатов. Цель этого использования — обеспечение военных средств для борьбы за жизнь и свободу».

Вот что сообщали немецкие наблюдатели о настроениях среди населения в Белоруссии и на Украине: «Особенно тяжело смотреть, когда при принудительной вербовке матерей разлучают с маленькими детьми, детей школьного возраста — с их семьями. Указанные категории лиц всеми средствами старались избежать отправки в Германию... Это повлекло за собой то, что с немецкой стороны были усилены контрмеры: конфискация зерна и собственности, поджоги домов, насильственный угон людей, набранных для отправки в Германию, связывали и плохо обращались с ними; беременным женщинам принудительно делали аборты».

Очевидец из одного лагеря в Киеве, где мужчины и женщины ожидали отправки в Германию, сообщает: «Почти ежедневно перед глазами жителей Киева разыгрывались отвратительные сцены: уезжающих в Германию и их родственников избивали и всячески издевались над ними. Так, например, родственникам рабочих и работниц кондитерской фабрики, когда трамвай отъезжал к вокзалу, не разрешили передать продукты и вещи, при этом плачущих женщин бесцеремонно отталкивали прикладами, и они падали прямо в грязь улицы».

Всего немецкие службы депортировали из Украины и Белоруссии в рейх больше двух миллионов мужчин и женщин. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер о людях, которые должны были помочь Третьему рейху выиграть войну: «Что будет с русскими, что будет с чехами, мне абсолютно все равно. Хорошо ли живется другим народам или они сдохнут от голода, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы для нашей культуры, а так меня это вообще-то не интересует».

Но теперь, весной 1945 года, все то, что национал-социалисты и их пособники вытворяли в годы немецкого господства на Украине и в Белоруссии, обратилось на женщин, мужчин и детей на немецком Востоке.

Зачастую русские подолгу гоняли немцев по дорогам, перед тем как отправлять их на принудительные работы в Советский Союз. Учитель ремесленной школы Карл Теодор Машвиц сообщил комиссии о своем знакомом, который уже при отправлении был тяжело болен. Из-за того, что он не мог бежать, русский охранник стал избивать его рукояткой пистолета, пока он не потерял сознание. Но даже после этого больному не позволили остаться. Немцы волокли его на ручной тележке, пока он не умер, уже на марше. Генрих Кауманн из округа Глогау, Нижняя Силезия, вспоминает о седом человеке примерно 70 лет, который шел в колонне мужчин, отобранных для принудительных работ. Вдруг охранники приказали ускорить темп. Мужчины помоложе перешли на бег. Пожилой человек сделал несколько быстрых шагов, потом замедлил ход, сошел с дороги и сел на краю придорожной канавы. Один русский стал бить старика прикладом. Тот смотрел на солдата, но не трогался с места. Русский повернул винтовку, приставил дуло к виску мужчины и спустил курок.

Житель О.Р. из Госсентина в округе Нойштадт, Западная Пруссия, сообщил Научной комиссии: «Когда мы вышли из деревни, некоторые из нас стали терять силы, и по мере того как они падали, их приканчивали выстрелами. Было нечего пить. Нас ужасно мучила жажда. Мы двигались вперед без остановок... Кое-кто порывался утолить жажду, зачерпнув грязной воды из уличной канавы, тогда его тяжело били прикладом, и часто он так и оставался лежать. Как-то нас привели к какому-то водоему и напоили — как скот на водопое. Больные и слабые умирали и оставались лежать на дороге». Курт Кат из Белгарда, Померания, сообщил, каким образом охранники находили замену тем мужчинам из колонны, которых пристреливали, когда их оставляли силы: «Русские хватали мужчин, встречавшихся в попутных деревнях, и заставляли их идти с нами — прямо так, в чем были, часто без пальто или вообще без верхней одежды, без съестных припасов».

Немца Е.П. из округа Христбург, Западная Пруссия, угоняли на Восток вместе с тысячью других мужчин и женщин из Данцига. В Грауденце колонна должна была пересечь Вислу по узкому временному мосту с низкими перилами, где не могло поместиться много человек в ряд. Перед мостом русские остановили колонну и приказали немцам взяться под руки, пригрозив: «Если кто-то из ряда бросится в воду, его товарищи будут расстреляны!» Люди тяжело ступили на мост, их шаги глухо зазвучали по деревянному настилу. Вдруг — молниеносное движение, крик, а потом всплеск — кто-то бросился в воду, потом еще один, третий, четвертый, пятый...

Люди прыгали в глубокую и широкую в этом месте Вислу — это был последний шанс избежать угона в Россию, голода и многолетнего принудительного труда. Охранники остановили колонну и расставили посты по краю моста. Они взяли автоматы на изготовку и ждали, пока в волнах покажутся головы пловцов. Потом — треск автоматных очередей над Вислой, снова и снова, пока красноармейцы не уверились, что прикончили всех, кто сбежал. Свою угрозу расстреливать их товарищей русские не осуществили.

На востоке Германии мужчин и женщин, которым предстояло отправляться на принудительные работы, чаще всего сначала держали в лагерях, тюрьмах или подвалах общественных зданий. Там было еще страшнее, чем на маршах. Теодор Груб из Пройссиш Голланд, Восточная Пруссия, сообщил комиссии о том, как это было в сборном лагере Цихенау: «Здесь настало страшное время. Было так тесно, что мы не могли лечь, вытянувшись на голом полу. Ставни были закрыты даже днем. День и ночь мы сидели в помещении с закрытыми дверями. Нас выводили только для раздачи горячей воды и супа, да еще два раза в день по нужде на двор. Иногда во дворе кто-нибудь пытался зачерпнуть жестянкой из-под консервов мыльных помоев из находящегося там пруда, — тут же рядом оказывался один из многочисленных охранников — все совсем молодые парни — и загонял его внутрь ударами приклада».

О тюрьме Инстербурга сообщила фрау X. В., родом из округа Летцен, Восточная Пруссия: «Все кричали и просили воды — ведь нас кормили пересоленным супом. Сначала измученных жаждой людей избили прикладами и палками. Потом принесли лоханку, полную воды, как показалось жаждущим, но им ничего не дали. Ее им только показали. Мужчинам велели заколотить окна в тюрьме и напилить нужных для этого досок. Была ночь. Русским все казалось, что работа идет не слишком быстро, хотя по шуму пил мы слышали, как мужчины торопились. Русские подгоняли работающих ударами. Всю ночь слышались крики и стоны замученных людей».

Фрау Кэте Хильлебрандт в городе Бартенштайне русские заперли в тюремную камеру, которая раньше служила одиночкой. Теперь же с ней в этом маленьком помещении сидело 30 человек.

Депортированный О.Р. из округа Нойштадт, Западная Пруссия, вспоминает о битком набитом людьми подвале в доме священника, куда русские сгоняли свои жертвы: «В подвале было достаточно места для 60 человек, а нас там было около 250. У дверей стоял русский охранник, он никого не выпускал и никого больше не впускал. Из-за невероятной тесноты нам пришлось провести ночь стоя. Кто терял силы и падал, того затаптывали. Несколько человек повесились, положив тем самым конец своим мукам. Было невыносимо душно, в воздухе стоил смрад. Утром нам выдали какую-то похлебку».

Портниху Анну Шварц из Шенберга в округе Картхаус, Западная Пруссия, вместе с 400 другими женщинами загнали в конюшню кавалерийской казармы Хохштрисс в Данциге. Среди этих женщин находилась также сестра Анны Шварц. Женщины лежали в тесном помещении прямо на голом цементном полу, «каким он остался после лошадей». В окнах конюшни были выбиты стекла, внутрь проникал холод. Русские не давали женщинам ни еды, ни питья. Наступила Страстная пятница 1945 года. Женщины думали о предстоящей Пасхе. Фрау Анна Шварц сообщает: «Матери плакали о своих детях, с которыми их разлучили. Мы были в полном отчаянии и с горя запели псалмы: «Укрепи мою душу», «Из глубокого горя я взываю к Тебе» и «Я молюсь о власти любви». Еще никогда пение так не захватывало меня, и даже русские прислушивались, стоя за дверью».

Тем не менее на следующее утро победители не выказывали и тени сочувствия. Фрау Шварц приказали выходить и при этом разлучили с сестрой: «Мы не могли даже протянуть друг другу руки на прощанье. Я так просила охранника пустить меня к сестре, но он только обругал меня».

О начале депортации немцев Научная комиссия пишет: «Процессы, связанные с депортацией, причинили тем, кто был затронут ими, невыразимые страдания. Часто многодневные марши в сборные лагеря, сопровождающиеся притеснениями со стороны русского и иногда польского конвоя, приводили к многочисленным жертвам среди немцев, предназначенных для депортации. Далее, особенно мучительны были беспрерывные допросы, которым задержанные подвергались на промежуточных остановках и в сборных лагерях... Наиболее жестокие допросы, с применением особого насилия, происходили в тюрьмах Инстербурга и Грауденца. Вследствие тяжелых притеснений, недостаточного продовольствия и болезней многие сотни депортируемых умирали еще в концентрационных лагерях».

Но депортируемым немцам было предначертано испытать еще большие страдания и бедствия — в эшелонах, которые перевозили их в глубь советской страны. В дни «великого выселения» на вокзалах восточных областей Германии стояли длинные товарные составы. Они состояли исключительно из закрытых вагонов, во многих до этого перевозили крупный рогатый скот и лошадей.

И вот распахнулись ворота лагерей и тюрем. Охранники, верховые и пешие, гнали колонны обреченных по улицам и железнодорожным насыпям к поездам. Женщин отделяли от мужчин. В каждый вагон набивалось от 40 до 50 человек, а иногда и больше, иногда так много, что люди могли разместиться только стоя. Но один-два вагона в конце поезда всегда оставались пустыми. Сначала депортируемые не догадывались, для чего это нужно. Очень скоро они это узнали.

В вагонах мужчины и женщины сидели на корточках, на голых досках, иногда в снегу, который наметало через щели, иногда в навозе, оставшемся от скота, перевозимого в этих вагонах раньше. «Мы все сидели, притянув колени к животу, — сообщает Герлинде Винклер из округа Эльбинг в Западной Пруссии, — ложился только тот, кто уже не мог даже сидеть, но тогда троим приходилось вставать и ехать стоя». Депортируемый Ф.К. из округа Эбенроде в Восточной Пруссии: «Последнего мужчину втолкнули в вагон прикладом. Мы стояли вплотную друг к другу, зажатые как сельди в бочке. Хуже всего было ночью. От бесконечного стояния ноги слабели, люди, один за другим, садились на корточки. Это было невыносимо».

Так и ехали они, сидя на корточках, в глубь России, все дальше и дальше, измученные, больные. А в голове — неотступный, страшный вопрос: что они с нами сделают? Плач, стоны, нужда. Может быть, русские намереваются всех их уничтожить, дать им погибнуть? Многие угнанные стали опасаться этого, узнав, какое им положено питание. Продовольствие для 55 мужчин в эшелоне, в котором ехал Й.Н. из Кульма, Западная Пруссия: два ведра воды на день, немного черствого хлеба, немного сахара. В другом эшелоне норма для мужчины: 150 грамм сухого хлеба и одна чашка похлебки. В эшелоне Герлинды Винклер из округа Эльбинг: сухой хлеб и вода. В эшелоне крестьянина П.К. из округа Глогау, Нижняя Силезия: на 44 мужчин одно цинковое ведро жидкой похлебки, по четверти литра в сутки на каждого, плюс немного хлеба. Часто русские конвоиры заставляли немцев мучиться от жажды. Депортированная Х.Б. сообщила комиссии: «Когда мы во время поездки просили немного снега, то нам отвечали, что вода и снег — это только для русских».

Люди, измученные жаждой, соскабливали иней с железных частей вагонов и сосали его. В эшелоне, в котором ехал крестьянин Петер Коу из Толькемита, русские три дня не давали воды своим жертвам. Петер Коу: «Нас всех ужасно мучила жажда, поэтому мы привязали кусок бечевки к пустой жестянке из-под сыра и, когда отъезжали подальше от сточных канав, бросали ее через маленькую дырку в двери в снег и так волокли, пока она не наполнялась. Потом ее втягивали в вагон, опорожняли и снова забрасывали. Полученный таким способом снег делили по-братски». Снег, поделенный по-братски, — вот судьба тех, кого угнали весной 1945 года.

Голод, жажда, неописуемая грязь — все это еще можно было бы вынести, если бы путь по российским просторам не был таким долгим. Большинство эшелонов находились в пути много дней, а нередко и несколько недель. Так, эшелон, в котором ехала портниха Анна Шварц, 18 дней шел от Грауденца на Висле до места назначения в Западной Сибири. Восемнадцать дней были в пути и две тысячи женщин и девушек, которых погрузили в Инстербурге, а высадили на берегу Каспийского моря. Оттуда на судах их переправили на восточный берег самого большого в мире внутреннего моря, в столицу Туркменской Советской Республики, больше чем в 4000 километров от границ Германии.

И 28 дней, полные четыре недели, томились в своих вагонах немецкие мужчины, среди которых был депортируемый Ф.К. Эшелон вышел из Восточной Пруссии и через 28 дней достиг цели, определенной русскими, — Урала, там, где кончается Европа.

Среди людей, голодных, измученных жаждой, распространялись эпидемии — дизентерия, тиф, а также рожистое воспаление лица, чрезвычайно болезненное и очень заразное заболевание. Угнанные начали умирать уже в первые дни долгого путешествия по просторам Советского Союза. На промежуточных станциях русские охранники ходили вдоль поездов, стучали прикладами в двери и спрашивали: «Сколько немцев капут?» Живые вытаскивали умерших из вагонов. И теперь они узнали, для чего нужны были пустые вагоны, прицепленные в конце поезда. В эти вагоны относили трупы. Угнанный Ф.К.: «Мертвых товарищей складывали штабелями, как дрова...» Их не хоронили по пути — предполагалось, что депортация немцев не терпит отсрочки.

Угнанная Х.Б. из Восточной Пруссии записала: «Смертность среди нас, женщин, была ужасающая. В конце поезда было прицеплено два больших вагона для мертвецов, и к моменту прибытия в Москву они были до отказа переполнены обнаженными трупами. Каждое утро умерших раздевали и волокли в эти вагоны». Крестьянин Петер Кой насчитал 200 мертвецов в своем эшелоне, идущем на Восток.

Угнанный владелец лесопильного завода Эрих Герхардт из округа Штум в Западной Пруссии дал показания о том, что происходило впоследствии с трупами тех, кто умер в пути. Русские определили Герхардта в команду по переноске трупов. Вместе со своими товарищами он носил умерших из «покойницкого» вагона к обрыву: «Там мы должны были сбрасывать их в снег. Кто были эти мертвецы, никто из нас не знал. Русские регистрировали только их количество».

А что же живые? Фрау Х.Б.: «Все, кто выходил из вагона, были мало похожи на людей. Измазанные в нечистотах, обовшивевшие, на одутловатых лицах — страх, — вот какими вышли мы из наших вагонов, наполненных нечистотами и отбросами». Угнанный Ф.К.: «Мы были с головы до ног покрыты корками дерьма и грязи, и вид наш вызывал ужас. Мы еле держались на ногах, и так, чуть ли не ползком, в сопровождении русских двигалась наша процессия по улицам уральского города — нашего места назначения. Местные жители с испуганными лицами стояли вдоль дороги и смотрели на эту колонну страданий, из тысячи несчастных людей. Кто больше не мог идти, того гнали дальше ударами прикладов».

Научная комиссия Федерального правительства резюмирует: «Снабжение депортируемых продуктами питания и водой во время их транспортировки в рабочие лагеря было совершенно недостаточным, а поскольку первые эшелоны уходили еще в феврале, многие люди, зачастую полуодетые, пострадали также от холода. Поэтому общая смертность в пути среди депортированных в Россию была очень высока, иной раз она достигала десяти процентов».

Таким образом, немецкие мужчины и женщины но прибытии их в Советский Союз уже были не в состоянии выполнять то, для чего, собственно, их пригнали, — тяжелую физическую работу. Русские власти явно не имели четких директив по поводу того, как обращаться с немцами. Так, фрау Х.Б. из восточнопрусского округа Летцен вместе со своими товарищами по несчастью на одной из промежуточных станций по пути в Москву была освидетельствована врачебной комиссией. Женщина сообщила, что эти медики резко упрекали команду сопровождения из-за состояния угнанных. Ответственный конвой ответил: в Инстербурге, месте отправлении эшелона, они якобы получили указание — вести себя так, чтобы по дороге погибло возможно большее число немцев.

Позиция русских по отношению к депортированным оставалась противоречивой и впоследствии. Сначала они даже, можно сказать, побаловали многих из тех, кого едва не извели во время долгой поездки голодом, жаждой и болезнями, — отправили их не на работы, а в лагеря и даже какое-то время хорошо кормили, — а потом, уже в трудовых лагерях, немцы оказались в убийственных условиях. Депортированные были распределены по сотням лагерей. Цепь этих лагерей тянулась от самого Северного моря до южных степей азиатской части Советского Союза.

Фрау Кэте Хильдебрандт, угнанная из Восточной Пруссии в Туркменистан, сообщила о лагере под Красноводском: «Десять бараков были врыты в землю и окружены проволочным заграждением. На восьми сторожевых вышках стояли вооруженные охранники, они постоянно наблюдали за нашим лагерем и вечером освещали его прожекторами. Насколько хватал глаз, между крутыми горами не видно было никакой зелени. Не росла ни трава, ни кусты, ни деревья. Были только песок и пустыня».

Многие тысячи угнанных были отправлены в лагеря недалеко от Полярного круга — там суровая природа охраняла их. Зима там начинается в сентябре и длится до мая. Средняя температура воздуха в период холодов лежит в пределах 35—40 градусов ниже нуля. Иногда она падает до 60 градусов. По-настоящему тепло становится только в июле — примерно на восемь недель. Почва промерзает в большинстве мест на два метра. В этой стране арктического холода, завывающих, неистовых снежных бурь, вечной мерзлоты немецкие мужчины и женщины жили в землянках, в точности как и многие их товарищи по несчастью в песках южной пустыни. Для постройки этих землянок в земле рыли яму, посередине выкапывали проход, справа и слева — ниши, которые служили лежанками для заключенных. Над ямой в земле — перекрытие, покрытое хворостом или камышом и плотно засыпанное глиной или песком. Депортированные спали на соломе, а часто и на голой земле. В землянках и бараках кишели паразиты, в окружении этих жилищ — крысы.

Учитель Йозеф Кольштрунг, угнанный из Верхней Силезии на Урал: «Мы так измучились из-за клопов, что в августе и сентябре никто не мог спать под кровом. Клопы, эти маленькие кровопийцы, приходили тысячами. Обовшивели все без исключения». Из своих убогих жилищ немцы отправлялись на работу, которую определили русские: они шли на шахты и рубили уголь, они тащились в каменоломни и сгребали лопатами гальку в сторону, они обливались потом на кирпичных заводах и замерзали на расчистке снега — мужчины и женщины, все без разбору.

Фрау А.К. из Гердау, Восточная Пруссия, вспоминает о Рождестве 1945 года: «Нам приказали очистить железнодорожные пути от огромных сугробов. Дул ледяной ветер, свистела вьюга. При мысли о наших родных, оставшихся в Германии, на глазах у нас выступали слезы и катились по щекам как ледяные жемчужины». Еще одна депортированная женщина о работе зимой, в метель, на большой железнодорожной линии: «Брови и ресницы покрывались ледяной коркой. Нам казалось, что замерзли даже сами глазные яблоки. При каждом вдохе словно нож вонзался в легкие. Мы пытались что-нибудь сделать для улучшения кровообращения лица: наклонив голову, хлопали себя руками по бокам, так и стояли. Право же, со стороны это выглядело смешно. Как будто стая огромных птиц, которые силятся продолжить полет и которым, несмотря на мощнейшие взмахи крыльев, не удается взлететь».

На сибирском морозе люди, обутые в сапоги, отмораживали ноги. Никаких мазей и других медикаментов, чтобы ухаживать за отмороженными ногами, не было.

Фрау Герлинде Винклер, угнанная из округа Эльбинг, сообщает: «Одна молодая девушка отморозила пальцы на ногах. В лагере под Челябинском на Урале русская медсестра отрезала ей все десять пальцев. Сразу же началось заражение крови. В тот же день девушка умерла».

Фрау Анна Шварц пишет о втором Рождестве, которое она пережила в женском лагере: «У всех в эти дни была депрессия. Мы пели наши прекрасные рождественские песни и даже приготовили друг другу маленькие подарки. В одном из бараков лагеря женщины сплели венок из ковыля. Из остатков цветной материи и ваты, которую надергали из ватников, мы смастерили шарики и повесили их на венок. Из нашего ежедневного пайка сэкономили масло, налили его в маленький сосуд, пропустили внутри нить. Получилась свеча».

В следующем году, в рождественский сочельник 1946 года, русские поручили немецким женщинам разгрузить три вагона с углем. Было 38 градусов мороза. Ветер гнал перед собой плотный снег. Охранники подгоняли женщин бранью и пинками. Передышки не было.

Фрау Герлинде Винклер из округа Эльбинг русские врачи сочли пригодной для работы в шахте: «Я сгребала лопатой уголь, стоя на коленях, потому что штольня была высотой метра полтора». Угнанная Ильзе Лау из округа Мариенвердер. Западная Пруссия: «Меня всегда посылали в самую плохую шахту. Повсюду стояла вода. Я должна была убирать древесные отходы и всякое такое. Затем мне и еще одной женщине поручили отбирать древесину, которая еще годилась для крепежа штольни. Это были толстые стволы в два с половиной метра длиной. Мы должны были протаскивать их через низкий проход, не выше одного метра». Депортированную А.К. из Гердау в Восточной Пруссии вместе с другими немецкими женщинами отправили на лесозаготовки. В сопровождении русских конвоиров женщины поднимались по крутым склонам Уральских гор. На плечах — топоры и пилы. Женщины валили деревья, распиливали стволы и складывали их штабелями. Угнанную К.О. из Ландсберга на Варте определили в рабочую бригаду, которой было поручено рыть траншеи для газопровода. До места работы было 36 километров. Идти нужно было пешком туда и обратно.

Депортированная К.О. сообщает: «Рабочий инструмент был несподручный, часто совершенно негодный. Поэтому работа была для нас сплошным мучением». Рабочий день немцев составлял, как правило, двенадцать часов. Часто русские требовали от изнуренных людей еще и сверхурочных, кроме того, мужчины и женщины в большинстве случаев должны были выходить на работу и в воскресенье. Русские буквально выжимали из депортированных их последние силы. Система нормирования была такова, что производительность труда и питание были тесно взаимосвязаны. То есть: если кто-то из подневольных рабочих не выполнял норму, которая устанавливалась лагерным руководством, ему сокращали паек. Тот, кто перевыполнял норму, получал дополнительное питание. Однако зачастую русские спустя какое-то время устанавливали более высокую норму, так что подневольные рабочие, даже если их производительность значительно превосходила среднюю, уже не получали дополнительного питания.

С другой стороны, русские надсмотрщики нередко продлевали рабочий день немецких подневольных рабочих, пока не будет выполнена норма. Фрау Ильзе Лау о своей работе на руднике: «Только тот, кто выполнил норму, имел право выйти наружу из мрачной штольни. Так что бывало, мы оставались внизу и по 16 часов».

Но от выполнения нормы зависела судьба немецких мужчин и женщин. Получить в день на один ломоть хлеба больше означало жизнь, на один ломоть меньше — верную смерть. Потому что в лагерях на всем пространстве между Северным Ледовитым океаном и Черным морем свирепствовал голод. И как следствие — дизентерия, кровавый понос.

Учитель Вилли Бидерманн, угнанный из Верхней Силезии, находившийся в лагере № 502 в Западной Сибири, сообщил, что помимо небольшого количества хлеба арестантам ежедневно давали три порции похлебки из соленых огурцов и соленых помидоров. В лагерях на Севере дневной рацион чаще всего состоял из двух тарелок щей с рыбьими головами. Вдобавок к этому немного каши и иногда — одна ложка сахара. Портниха Анна Шварц, депортированная в лагерь на Южном Урале: «Мы считали куски капусты в супе, набрасывались на хлебные крошки и рыбьи кости. К нам приезжали грузовики с полусгнившей свекольной ботвой, и ее варили вместе с селедкой. Женщины из лагеря ходили в степь, чтобы нарвать лебеды и крапивы. Эту траву мы нарезали и добавляли в свою жидкую похлебку».

Фрау Ильзе Лау, которая за свои достижения в руднике получала дополнительный паек: «Никогда в жизни не забуду, с каким удовольствием я ела сухой хлеб».

Но для многих депортированных мужчин и женщин обычного продовольственного пайка, крапивы и степных трав было недостаточно, чтобы выжить в лагере. Измученных, истощенных людей одолевали всевозможные болезни, потому что сопротивляемость организма практически отсутствовала. Кроме того, многие умирали просто от голода. О потерях в лагерях подневольных рабочих в Донецкой области сообщает угнанный из Силезии учитель ремесленной школы Карл Теодор Машвитц: «Из 1600 арестантов нашего лагеря к декабрю 1945 года умерло уже больше 1100 человек. Большинство по одной и той же причине: истощение, понос, голодные отеки и, как следствие, сердечная недостаточность». В декабре 1946 года из группы, изначально состоявшей из 15 мужчин, среди которых был и учитель Машвитц, в живых оставалось только двое. Фрау Герлинде Винклер из лагеря под Челябинском: «Лазарет, который выглядел точно так же, как бараки для здоровых, был переполнен с первого дня. Однако смерть все время освобождала новые места. Редко в какой день не умирали хотя бы пять человек, мужчин и женщин. Из примерно 600 лагерных арестантов умерло 380».

Немецкие военнопленные врачи, которые сидели в русских лагерях тогда же, когда и депортированные, в подробностях описали вид людей, умерших от голода. Немецкий хирург д-р Куно Валь в своем сообщении «Сгоревший дневник»: «Лицо: кожа, словно резиновая, натянута на кости черепа. На шее отчетливо проступает каждый мускул. Остальных мышц почти нет, можно сказать — только тонкие веревки. Гортань и трахея проступают под кожей, межреберные промежутки запавшие, живот обвислый, позвоночник, туго обтянутый кожей, выступает как длинный валик на спине. Крылья таза резко выпирают, как кегли. Кожа над ними до того натянута, что блестит... Все это похоже на то, как если бы где-то под кожей был заложен вакуумный насос, который высасывает из человека все соки».

В лагерях постоянно несколько немецких рабочих работали могильщиками. В меньшем или большем отдалении от лагеря они копали глубокие ямы в земле, в основном еще заранее, когда люди, которые должны быть похороненными там, даже еще не умерли.

Могильщики приступали к своей работе еще затемно. Сначала они раздевали трупы, их одежду нужно было сдавать. Потом мертвецов клали на дощатую повозку и везли к братской могиле. Крестьянин Петер Кой: «Трупы лежали на повозке как попало. Руки и ноги свисали во все стороны — это выглядело жутко».

В трудовом лагере на Южном Урале, где находилась фрау Анна Шварц, покойников сначала относили в погреб. Когда темнело, подъезжала повозка, которую тащил верблюд. Это была та же повозка, на которой днем доставлялись продукты для арестантов. Верблюд рысью бежал по степи. Повозка раскачивалась. Покойников сбрасывали в общие могилы. Фрау Анна Шварц: «Ни деревца, ни кустика у могил, ни птица не пропоет над уснувшими навеки. Только завывает степной ветер».

Депортированный Эрих Герхард из округа Штум в Западной Пруссии сам был членом похоронной команды в среднесибирском лагере для подневольных рабочих Аньерик. Он сообщает: «Часто мне приходилось нести кого-нибудь знакомого, как, например, 17-летнего Макса Бёргера из Табана под Зальфельдом, потом 58-летнего крестьянина Гелхара из Райхенбаха, супругу сельского жандарма из Арнсдорфа под Полльвиттеном и еще многих, многих молодых девушек, женщин, парней. Вплоть до середины мая 1945 года всех умерших за день — а их иногда было до 28 человек — сбрасывали в одну яму. Потом пришел приказ, что каждый труп надо хоронить в отдельной могиле. Так образовались постоянные похоронные команды, которые должны были выкапывать примерно 30 новых могил в день».

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания пишет: «Непосильный труд и недостаточное продовольственное снабжение в лагерях приводили к катастрофическим последствиям. Уже сам род выполняемых работ превышал возможности депортированных. Ведь, как правило, это была самая тяжелая физическая работа. Размер потерь среди восточнонемецкого гражданского населения, явившихся следствием депортации, можно... оценить лишь приблизительно. Следует учитывать, что примерно половина депортированных и плюс еще несколько тысяч из тех, кого задержали и отправили в концентрационные лагеря, но после не депортировали, погибли в ходе самой акции депортации. В целом потери, причиненные депортацией, наверняка составляют как минимум от 100 000 до 125 000 умерших».

Для того ли немецких мужчин и женщин по приказу советского правительства угоняли в лагеря, чтобы уничтожить их? Может быть, голодные пайки, которые получали немцы, говорят о намерении обречь всех депортированных на медленную смерть? Или победители были просто одержимы жаждой мести? Скорее всего, это не так. Исходя из того, что мы знаем сегодня, в 1945 и 1946 годах Советский Союз после почти четырех лет опустошительной войны не мог прокормить и свой собственный народ. В России голодали тогда не только депортированные немцы, не только немецкие военнопленные, но и русские крестьяне, рабочие, ремесленники и даже красноармейцы.

Предположению, будто бы Советы намеренно хотели уничтожить депортированных, противоречит также тот факт, что русские врачи в лагерях старались сохранить жизнь смертельно больным немцам, пусть даже и теми, совершенно недостаточными средствами, которые имелись в их распоряжении.

Депортированная Анна Шварц: «Наш лагерь обслуживала одна русская женщина-врач. Мы очень ценили ее за доброту и отзывчивость. У нее не было ни лекарств, ни инструментов, но она заботилась о том, чтобы больные получали нары, соломенные тюфяки, лучшее питание и уход».

Сострадание и милосердие к себе немцы видели также со стороны русскою гражданского населения. В городах голодающие подневольные рабочие, чтобы сохранить свое здоровье, просили милостыню. Депортированная О.Р. из западнопрусского округа Нойштадт: «Местные жители хорошо понимали наше положение, и если мы подходили к ним с протянутой рукой, то почти всегда получали какую-нибудь еду».

Фрау Кэте Хильдебрандт вместе с ее выжившей подругой после принудительных работ в Туркменистане отправили на принудительные работы в Сталинград. Она сообщает: «Мы ходили просить милостыню. Удивительно, как население сочувствовало нам, и в первое время нам давали еды вдоволь. Но через несколько месяцев это стало уже слишком. Попрошайничество ширилось, а пайки местным жителям все больше сокращали, так что они и сами уже перебивалось кое-как. Потом, когда нужда стала нестерпимой, многие девушки прибегли к совсем уж скверным средствам. Они при этом все думали только об одном: «Я хочу, и я должна вновь увидеть мою родину».

Фрау Хильдебрандт больше двух лет находилась на принудительных работах в Советском Союзе.

Депортированная Гертруд Шульц из Западной Пруссии после своего освобождения была обследована немецким врачом в Берлине. Фрау Шульц весила 39 килограммов. Врач поставил диагноз: слабость сердечной мышцы, сердечные отеки, бронхит, ревматизм и цинга. Все это — последствия того, что довелось пережить женщине в Советском Союзе.

Фрау Анна Шварц, угнанная из Западной Пруссии, работала в Советском Союзе три года. О своем возвращении домой она написала: «Мы ехали обратно, по-видимому, опять в вагонах для скота, но двери были открыты. У нас была вода, мы могли умываться и поддерживать чистоту в вагоне. Наш эшелон был украшен ветками деревьев, портретами Сталина и транспарантами. На транспарантах было написано: «Великий Сталин, мы благодарны тебе за возвращение домой!»

Правда, в эшелоне, которым возвращалась в Германию фрау К.О., люди пели: «Возблагодарим же Бога».

12. Бреслау

В день перед концом

В дни после Рождества 1944 года группа специалистов-транспортников выехала из Берлина в столицу Силезии Бреслау. В своих портфелях они везли планы гигантского замысла — эвакуации гражданского населения из силезской столицы в случае русского наступления в Силезии. Бреслау, население которого перед войной составляло около 640 тысяч человек, ко времени, о котором идет речь, насчитывал около миллиона жителей: из западных областей рейха в этот город, который до сих пор щадили бомбардировки, были эвакуированы промышленные предприятия.

Господа из Берлина представили свои бумаги гауляйтеру Нижней Силезии Карлу Ханке, человеку, который в последующие месяцы сыграет роковую роль. В то время сорокаоднолетний Карл Ханке был личным референтом рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса, а затем государственным секретарем его министерства. В 1941 году Гитлер назначил его гауляйтером и обер-президентом Нижней Силезии.

Планы эвакуации, которые должны были спасти женщин и детей Бреслау от захвата Красной Армии, предусматривали, что в течение многих дней будут поданы сто железнодорожных эшелонов для вывоза гражданских лиц на запал. Одним из участников того совещания, проходившего в последние дни декабря 1944 года, был комендант крепости Бреслау генерал-майор Краузе. Он, как военный, заявил, что в случае обострения обстановки едва ли найдется необходимое количество железнодорожных поездов, и поэтому было бы лучше уже сейчас эвакуировать большую часть населения, а именно больных, стариков и инвалидов — всего 200 тысяч человек.

Взглянув на генерал-майора Краузе, гауляйтер Карл Ханке сказал: «Где мне разместить этих людей? И кроме того, фюрер прикажет меня расстрелять, если я сейчас, в мирной обстановке, приду к нему с такими вещами». В этот момент Карл Ханке обрек на смерть неисчислимое множестве бреславских детей. Мирная обстановка, о которой говорил гауляйтер, в конце 1944 — начале 1945 года представляла собой следующую картину: в трех огромных районах развертывания в те дни Красная Армия сосредоточила миллионы солдат, тысячи тяжелых орудий и тысячи танков для последнего смертельного удара по рейху. В районе Баранова маршал Советского Союза Иван Конев развернул войска 1-го Украинского фронта, которые представляли собой клин будущего наступления, острие которого было нацелено на Силезию.

12 января началось крупное наступление советских войск. Под их бешеным напором немецкий фронт обороны рухнул. Через семь дней после приказа Конева о наступлении советские танки перешли границу Силезии. Над Бреслау нависла опасность. Красную Армию опережали слухи о жестокостях, чинимых ею над женщинами, мужчинами и детьми на захваченных территориях. Сотни тысяч мирных жителей уже в первые недели русского наступления покинули родные места на повозках, запряженных лошадьми, пешком или на поездах.

Тысячи из них находились на платформах и вокзалах крупных городов. Получилось так, что и вокзал Бреслау был переполнен беженцами. Они спали на чемоданах, скамьях, каменном полу в ожидании поезда на запад. За каждое место в поезде вспыхивала ожесточенная борьба. Отчаявшиеся матери, накрепко прижимая к себе одной рукой кричащих от страха детей, другой пытались протащить за собой чемодан, в котором было все, что у них оставалось.

Но даже эта умножившаяся во много тысяч раз нищета, страх и бедствие женщин и детей на вокзале Бреслау смогли вырасти еще больше. С каждым часом русские танки приближались к столице Силезии, и с каждым часом становилась все более настоятельной необходимость вывезти из города не только беженцев из других районов, но и гражданское население Бреслау. И теперь в панике происходило то, что могло быть выполнено в спокойной обстановке за несколько недель до этого.

21 января гауляйтер Карл Ханке приказал мужчинам из гражданского населения Бреслау приготовиться к защите города. Он распорядился повсюду на стенах и у входов в здания вывесить плакаты, в которых говорилось:

«Мужчины Бреслау!

Столица нашего гау Бреслау объявлена крепостью. Из города проводится эвакуация женщин и детей, которая будет вскоре завершена. Я поручил руководить этим мероприятием начальнику управления народной благотворительности гау. Для обслуживания женщин и детей делается все возможное.

Наша задача как мужчин состоит в том, чтобы сделать все, чего требует поддержка сражающихся войск.

Я призываю мужчин Бреслау встать в ряды защитников нашей крепости Бреслау! Крепость будет защищаться до последнего.

Кто не может носить оружие, должен всеми силами оказывать помощь, работая на предприятиях обеспечения, снабжения, обеспечения порядка. Нижнесилезские фольксштурмисты, которые уже успешно уничтожают большевистские танки на границах нашего гау, доказали, что они готовы до последнего защищать нашу родину. Мы не должны отставать от них.

ХАНКЕ,

гауляйтер и рейхскомиссар обороны».

На этих плакатах Карл Ханке уже успел два раза соврать: эвакуация женщин и детей не была «вскоре завершена», а для их обслуживания не делалось ничего, даже из того, что можно было сделать. На вокзалах города давно уже воцарился хаос. Теперь оказалось, что комендант крепости генерал-майор Краузе был прав, когда на декабрьском совещании сказал гауляйтеру, что поездов для эвакуации гражданских лиц из Бреслау сильно не хватало. Хотя в первые дни угрозы для Бреслау имперская железная дорога вывезла из города десятки тысяч человек, но оставались еще сотни тысяч. Правительство области использовало для их эвакуации грузовики и автобусы, но их не хватало, а имевшиеся большой помощи не оказали.

В этой обстановке гауляйтер Карл Ханке принял решение, которое не было продиктовано ни обстановкой на фронте, ни ситуацией, сложившейся в городе: он приказал выводить женщин и детей из города пешком. Из громкоговорителей на улицах города и в пригородах постоянно доносилось: «Женщинам и детям покинуть город пешком в направлении Опперау и Канта».

Местечко Кант находится почти в 25 километрах юго-западнее Бреслау. Путь туда по проселочным дорогам для женщин и маленьких детей был трудным и в нормальных условиях, а в обстановке тех январских дней — просто убийственным. В течение двух недель стояли трескучие морозы. Снегопады нанесли сугробы высотой 50 сантиметров. Глубокий снег засыпал и дорогу от Бреслау до Канта.

Многие женщины из Бреслау ослушались приказа, но десятки тысяч послушно последовали ему. Они упаковали продукты и напитки в сумки, закутались в шерстяные пальто, повязали платки, посадили детей на салазки или в коляски и пошли. В дни, последовавшие за приказом Ханке покинуть город, из Бреслау по дорогам, ведущим в западном направлении, двинулись нескончаемые колонны женщин и детей. Снег скрипел под их ногами. Местность холодным светом освещало ясное зимнее солнце. Даже в полдень температура не поднималась выше минус шестнадцати градусов. С востока над Силсзией дул ледяной ветер, несший поземку. Первые километры женщинам удалось пройти еще быстро. Затем сил убавилось. Многие женщины уже не могли тянуть за собой санки и толкать коляски. Они стали брать детей на руки.

Маленьких детей холод настигал повсюду — на санках, в колясках, на руках матерей. В первую очередь смерть от холода настигала грудных детей. Полушки и одеяла не могли удержать живительное тепло. Некоторые матери несли или везли своих мертвых детей еще много километров, думая, что они только спят. Некоторые матери пытались кормить детей, но молоко в бутылочках превратилось в лед. Другие матери пытались во время вьюги кормить детей грудью и таким образом спасти им жизнь. Матери из Бреслау, терявшие во время марша на запад своих детей, искали в снегу углубления и складывали в них маленькие мертвые тела или укладывали своих умерших детей в заполненные снегом канавы, тянувшиеся вдоль дорог. Некоторые матери следовали за своими умершими детьми, ложились рядом с могилами из снега и замерзали. Тысячи темной толпой проходили мимо, но ни у кого не было сил позаботиться об умерших и умирающих. Многие матери, смогшие донести своих детей живыми до Канта или других населенных пунктов западнее Бреслау, столкнулись с безучастностью и безразличием. Там отчаявшимся, почти замерзшим женщинам и детям из Бреслау часто указывали на дверь.

Никто не считал мертвые тела, усеявшие путь женщин из Бреслау на запад. Можно утверждать лишь одно: приказ женщинам покинуть Бреслау пешком был бессмысленным. Через несколько дней десятки тысяч жителей Бреслау вынуждены были вернуться в город. Хотя советские войска прорвались далеко на запад, им понадобилось еще три недели, чтобы замкнуть кольцо вокруг Бреслау, и почти столько же времени поезда с беженцами шли на запад из силезской столицы.

Через неделю после марша смерти женщин из Бреслау защитникам города понадобилась помощь женщин. 27 января на стенах, деревьях, у входа в здания были расклеены плакаты коменданта крепости генерал-майора Краузе, в которых говорилось: «Бреславцы! Борьба за свободу Германии и за окончательную победу требует всех ваших сил. Вы должны помочь мне закончить последние приготовления для обороны вашего родного города. Поэтому я призываю к сотрудничеству всех мужчин, женщин и детей старше 10 лет».

Через два дня гауляйтер Ханке напомнил жителям Бреслау, что он властен в городе над их жизнью и смертью. 29 января на Бреславльское кольцо вышла расстрельная команда. Перед ее винтовками был выведен бургомистр Бреслау доктор Шпильхаген. Он встал перед памятником Фридриху II. В 6 часов утра бургомистра расстреляли. Гауляйтер Ханке приказал повсюду в городе вывесить красные плакаты, в которых он в качестве причины расстрела бургомистра сообщал, что Шпильхаген «хотел без приказа оставить город Бреслау и свой пост, чтобы найти себе работу в другом месте. Кто боится честной смерти, умрет с позором!»

Тем временем русские медленно приближались к Бреслау. Лед на Одере за последние дни так окреп, что мог выдерживать тяжесть танков. Река перестала быть преградой для наступающих советских армий. Солдаты Конева обошли Бреслау с севера и юга и повернули на столицу Силезии.

В последние дни января генерал-майор Краузе заболел. Его заменил генерал фон Альфен. В это время русские находились в 12 километрах от города Бреслау. Солдаты, мужчины, женщины и дети слышали, как приближается шум боев.

Генерал фон Альфен в первые дни февраля провел смотр войск, которым предстояло оборонять город. В них насчитывалось от 45 до 50 тысяч человек, включая фольксштурм. На штурм Бреслау пошли 13 дивизий, по численности в пять раз превосходящие защитников. 14 февраля на запад из города ушел последний поезд. 15 февраля Красная Армия замкнула кольцо окружения. Над окруженным городом раздался грохот тяжелой артиллерии. Он не смолкал двенадцать недель. Город, в котором находились 45 тысяч военнослужащих и более 100 тысяч мирных жителей, мог надеяться только на помощь со стороны главных сил. Они надеялись, что группа армий под командованием генерал-фельдмаршала Шёрнера, оборонявшая фронт юго-западнее Бреслау, прорвет кольцо окружения. Хотя в Бреслау было достаточно продовольствия, боеприпасов не хватало. Их доставляли самолетами, которые приземлялись на аэродроме Гандау. Вокруг Бреслау советские войска установили мощные зенитные прожектора, и постоянно, когда подлетали немецкие транспортные самолеты, темное небо над городом рассекали огненные трассы советских зенитных снарядов. Удержание аэродрома было вопросом жизни для города Бреслау и его гарнизона.

На четвертый день после начала осады солдаты Конева нанесли первый мощный удар в направлении центра города. Тяжелые танки русских двинулись к южной окраине города. Советские войска вывели на передовую тяжелые орудия. По домам ударили зажигательные снаряды. Начались пожары. В адском пламени пожаров по улицам силезской столицы в поисках убежища метались женщины и дети. Взрывы снарядов выбивали детей из рук матерей, осколки настигали бегущих на пути к спасительным подвалам. Огонь и кровь были повсюду.

Обороняющимся удалось отразить первый удар русских, нацеленный в центр города. Сводные отряды под командованием генерала фон Альфена сражались крайне ожесточенно. Они знали, что речь идет об их жизни. Во время контратаки немецкие солдаты увидели трупы своих товарищей, сдавшихся русским. Они были в неописуемом состоянии. Солдат пытали, зверски изувечили, а потом убили. Город продолжал обороняться. Он держался, потому что его защитники и гражданское население работали рука об руку, потому что ни жители, ни солдаты не хотели сдаваться.

В начале марта, на третью неделю осады Бреслау, осаждающая армия маршала Конева попыталась внести ужас войны в мирное население Бреслау и подорвать его моральный дух. На волне Радио Германии после новостей в 9 часов было сказано: «А теперь важное сообщение для храбрых солдат и населения крепости Бреслау. Пришел час вашего освобождения. Отличившиеся на Восточном фронте танковые дивизии прорвали вражеское кольцо окружения. Идите в южную часть города, чтобы пожать руку вашим освободителям!»

Преисполненные надежды женщины и дети вышли из подвалов и целыми колоннами отправились в южную часть города. Десятки тысяч думали, что их несчастьям пришел конец. Но немецкие солдаты и полиция преградили дорогу на юг. Они сказали обнадеженным, что сообщение по радио — смертельная провокация Советов. Женщины и дети снова залезли в подвалы. Улицы опустели. А потом, как раз в тот момент, когда колонны встречающих достигли бы южной части Бреслау, русская артиллерия нанесла массированный артиллерийский удар по этой части города. Одновременно советские самолеты бомбили юг Бреслау.

Хотя в тот момент женщины и дети избежали гибели от русских снарядов, но приказ гауляйтера Карла Хенке снова обрекал их на смерть: рано или поздно, как опасались защитники крепости, расположенный за городом аэродром Гандау попадет в руки русских. Необходимо построить и расчистить аэродром. Вопреки воле военного командования в Бреслау Ханке настоял, чтобы этот аэродром был построен в центре города вдоль Кайзерштрассе. Для этого предстояло на протяжении почти полутора километров снять мачты освещения и воздушную электропроводку. Посреди Кайзерштрассе росли деревья. Их предстояло срубить, а пни выкорчевать. Для больших самолетов ширина посадочной полосы была недостаточной. Для этого по обеим сторонам улицы предстояло взорвать десятки домов, в том числе и лютеранскую церковь. После взрывов взлетную полосу будущего «внутреннего аэродрома» покрыли огромные горы руин и щебня. Саперы вермахта сами были не в состоянии выполнить такой огромный объем работы по расчистке. Поэтому женщины и дети, многим из которых едва исполнилось десять лет, встали в огромные ряды и принялись лопатами, кирками и тачками убирать камни и битый бетон.

Русские вскоре поняли, над каким проектом немцы трудятся в городе, и направили огонь своей артиллерии на Кайзерштрассе, по женщинам и детям. На бреющем полете, едва не касаясь крыш, пролетали штурмовики советских ВВС, взлетающий щебень, густые облачка пыли, падающие раненые и убитые отмечали попадания снарядов из их бортовых пушек.

В первые дни марта гауляйтер Карл Ханке с помощью интриги устранил своего военного противника генерала фон Альфена. Новым военным комендантом Бреслау стал генерал Герман Нихофф. Генерал Нихофф привез с собой обещание фельдмаршала Шёрнера, армии которого продолжали удерживать линию фронта южнее Бреслау: «Если вы готовы удерживать Бреслау три-четыре дня, то генерал фельдмаршал Шёрнер прорвется к вам и протянет руку помощи».

Но Шёрнер не пришел. Защитники Бреслау были предоставлены сами себе. Наступающие русские с каждым днем все глубже вгрызались в город. Защитники противопоставляли натиску русских неслыханную храбрость и находчивость.

Генералы фон Альфен и Нихофф писали в совместно изданной ими книге «Так боролся Бреслау»: «За компактное, современное бетонное здание школы, расположенное севернее Штайнштрассе, теперь уже полностью разбитое огнем артиллерии, постоянно шли ожесточенные бои. После тщательной огневой подготовки противник снова и снова бросался к школе из домов, расположенных по другую сторону улицы. Советские солдаты засели в подвале, а наши продолжали оборонять верхние этажи, в коридорах развертывались ожесточенные бои. Внизу противник засел в соседних классных комнатах, и после подрыва стенных перегородок его удалось снова отбросить. Эта школу, в конце концов, немцам удалось прочно удерживать в своих руках».

В сводке вермахта от 30 марта 1945 года был особо отмечен унтерштурмфюрер войск СС Будка. Солдаты его роты продолжали удерживать подвал даже тогда, когда дом над ними был охвачен пожаром и температура в подвале поднялась выше 50 градусов. Пока Будка и его товарищи вели огонь, помощники подтаскивали холодную воду и обливали ею бойцов.

Командир саперного батальона 609-й дивизии капитан Ротер рассказывал: «Улицы между немецкими и русскими позициями были засыпаны обломками домов, битым кирпичом и черепицей. Поэтому мы придумали ставить мины, замаскированные под обломки. Для этого деревянные корпуса противопехотных мин мы покрывали олифой, а затем обсыпали красной и желтовато-белой кирпичной пылью, так, что их невозможно было отличить от кирпича. Подготовленные таким образом мины с расстояния трех метров от кирпича отличить было невозможно. По ночам их устанавливали с помощью удилищ из окон, подвальных люков и с балконов или из руин домов незаметно для противника. Так, через несколько дней перед фронтом 609-го саперного батальона было установлено заграждение из 5000 таких противопехотных мин, замаскированных под кирпичи».

В конце марта, на шестую неделю осады, русские самолеты рассыпали над городом листовки. Листовки призывали сдаваться. За русскими позициями появились машины с громкоговорителями. Они передавали марши, танцевальную музыку и призывы к сдаче. Крепость ответа не давала.

В пасхальное воскресенье 1 апреля в Бреслау выдался весенний солнечный день. Со стороны восхода солнца ранним утром донесся гул сотен авиационных моторов. На город обрушился град фугасных и зажигательных бомб. Одновременно из всех стволов ударила русская артиллерия. К этому времени русские подтянули к городу артиллерию сверхтяжелых калибров. Она вела огонь по Бреслау 280-мм снарядами. В городе разыгрался огненный шторм. Горели больницы, из башен Бреславского собора вырывались языки пламени. Церкви рушились. А через завесу огня и дыма надвигались русские самоходные орудия и танки. Красная Армия ухватилась за сердце обороны Бреслау — аэродром Гандау, и на этот раз ей удалось вырвать его.

Покрашенные в зеленовато-коричневый цвет стальные колоссы раздавили немецкую оборону, огнеметы выжгли немецкие позиции, сосредоточенный огонь артиллерии с близких дистанций сметал защитников. Аэродром был потерян. Бреслау был полностью отрезан, так как посадочная полоса на Кайзерштрассе, которую приказал расчистить гауляйтер Карл Ханке, оказалась непригодной для посадки больших самолетов, которые могли бы доставлять боеприпасы и вооружение. Было нельзя эвакуировать раненых —ни раненых солдат, ни раненых женщин и детей. В бункерах, где размещались лазареты, из-за недостатка электричества постоянно отказывала вентиляция. Повышалась температура, она усиливала мучения раненых до невыносимости. Положение крепости стало безнадежным. Советские армии в те дни уже приступили к штурму Берлина. Американцы с запада приближались к Эльбе. Но Бреслау продолжал обороняться. Солдаты и мирные жители продолжали страдать и умирать, женщины и дети почти два месяца жили в непрекращающемся шуме битвы, в постоянной угрозе жизни, в постоянном страхе смерти.

В книге генералов фон Альфена и Нихоффа борьбе жителей Бреслау дается следующее объяснение: «Бреслау 50 тысячами солдат и фольксштурмистов почти на три месяца связал на фронте семь вражеских дивизий и еще шесть дивизий в резерве командования противника. Это приблизительно 150 тысяч человек, то есть в три раза больше, чем было у немцев... 1,6 миллиона человек шли в колоннах силезских беженцев на запад... Длительная оборона надолго связала крупные превосходящие силы противника, обеспечила отход немецких беженцев в безопасные районы, замедлила дальнейшее наступление Красной Армии на запад».

Бреслау продолжал обороняться и после того, как 30 апреля 1945 года Гитлер покончил с собой. И Бреслау продолжал обороняться и тогда, когда 2 мая 1945 года капитулировала перед Красной Армией столица рейха Берлин. 4 мая к генералу Нихоффу, комендатура которого находилась в подвале университетской библиотеки, пришли четыре бреславских священника — два католика и два протестанта. Евангелический священник Хорниг от имени своих братьев по церкви попросил коменданта крепости капитулировать перед Красной Армией. Мучения мирного населения, больных, стариков и детей стали невыносимыми. Генерал расстался со священнослужителями, не дав им ясного ответа.

На следующий день в газете, выходившей в крепости, снова выступил гауляйтер Карл Ханке. Этот выпуск газеты был последним. В нем жителям Бреслау запрещалось под страхом военно-полевого суда и смерти даже слово сказать о капитуляции. Вечером 5 мая гауляйтер Карл Ханке направился к взлетной полосе на Кайзерштрассе. Там он сел в самолет коменданта крепости Нихоффа.

Об отлете гауляйтера Карла Ханке из крепости Бреслау лучше лейтенанта Хельмута Альслебена, в то время офицера управления огнем 150-го зенитного артиллерийского полка, не знает никто. Альслебен сопровождал Ханке. Лейтенант рассказывал: «Гауляйтер Ханке и комендант крепости Нихофф договорились, что гауляйтер Ханке должен вылететь из крепости, чтобы добиться «лучших условий сдачи». Единственным исправным самолетом в крепости был «Физелер-шторх», который со сложенными крыльями стоял в пристройке к зданию «Ярхундертхалле». Мне, Хельмуту Альслебену, было приказано лететь с гауляйтером и доставить его на аэродром в Швайднице. Время вылета было назначено на 3.30 утра 6 мая. Мы взлетели в 5.30. Был солнечный весенний день. Фронт был спокойным. Мы летели на бреющем полете над разрушенным городом. В 15 километрах западнее Бреслау по нам открыли огонь из пулеметов. Через некоторое время заглох мотор. Через три километра мы совершили вынужденную посадку поблизости от горы Цобтен. После ремонта и переключения бака мы взлетели и направились на аэродром Швайдниц. Там гауляйтера Ханке уже ждал офицер танковых войск. Ханке был обер-лейтенантом резерва танковых войск. Командир моего зенитного артиллерийского полка рассказывал мне в 1955 году, что Ханке снова вернулся в Бреслау и там погиб». Так было по словам лейтенанта Альслебена, который в настоящее время живет в Херхенрате.

В день бегства Ханке генерал Нихофф вступил с советским командованием в переговоры о сдаче города. Командиры Красной Армии вручили немцам, которые оказывали им сопротивление в течение почти двенадцати недель, следующий договор о капитуляции:

«Господину коменданту крепости Бреслау,

генералу пехоты НИХОФФУ.

В соответствии с Вашим согласием относительно почетной сдачи Вашей окруженной крепости и ее гарнизона, я предлагаю Вам следующие условия:

1. Все войска, находящиеся в Вашем подчинении, прекращают любые боевые действия 6.5.1945 с 14 часов по московскому времени (с 13 часов по немецкому времени).

2. Вы сдаете весь личный состав, вооружение, боевую технику, транспортные средства, инженерные сооружения неповрежденными.

3. Мы гарантируем Вам, всем Вашим офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь, питание, сохранность личной собственности и наград, а после окончания войны — возвращение на родину. Всем офицерам разрешается ношение холодного оружия.

4. Всем раненым и больным будет оказана немедленная медицинская помощь за счет наших средств.

5. Всему гражданскому населению гарантируется безопасность и нормальные условия жизни.

6. За Вами лично и другими генералами сохраняются персональные автомобили и обслуживание, также как и соответствующее обслуживание генералов в плену.

Командующий 6-й русской армией 1-го Украинского фронта

генерал ГЛУЗДОВСКИЙ

Начальник штаба генерал-майор ПАНОВ

6 мая 1945 г.»

Бреслау капитулировал. Генерал Нихофф на десять лет стал пленником русских. Относительно договора о капитуляции в его книге «Так боролся Бреслау» говорится: «Между прочим, это были письменные гарантии, за буквой которых должно было последовать фактическое исполнение. Однако потом действия выглядели совершенно иначе».

Вечером 6 апреля Красная Армия вошла в столицу Силезии и крепость Бреслау. Война почти закончилась, но над Бреслау установился теперь тот же ужас, что и в первые недели советского наступления на рейх, только отложенный почти на четыре месяца. Красноармейцы грабили и опустошали квартиры, убивали мужчин, пытавшихся защитить свои семьи, и гонялись по паркам, руинам и подвалам за женщинами.

****************

И через три недели после падения крепости Бреслау руины продолжали дымиться. То там, то здесь ветер раздувал тлеющие угли и языки пламени. Над городом витал запах запустения и смерти. Во время осады погибло 40 тысяч мирных граждан. Многие не были погребены, многие лежали в подвалах обрушившихся домов. Через руины и обломки вели еле заметные тропы. По большей части улиц невозможно было пройти, а часто невозможно было их узнать. В этой пустыне в конце мая 1945 года торговец недвижимостью житель Бреслау Б.Ф. искал свое жилище. Он рассказывал: «Дом моего сына был сровнен с землей. Восемь из принадлежавших мне домов постигла та же участь. По углам улиц на стульях сидели русские солдаты. То там, то здесь, развлекаясь, они стреляли вдоль улиц из автоматов. Наша квартира и моя родина, все, все было стерто навсегда и бесследно».

Во многие дома, которые не были повреждены войной, вселились русские солдаты и офицеры. В руинах Бреслау, в подвалах и развалинах, поселились тысячи женщин, детей и стариков. Большинство из них ходило в лохмотьях и ночевало где-нибудь на разодранных матрасах. Дни они проводили в поисках пищи. Голод царствовал в Бреслау. Немцы — женщины, дети, старики — обыскивали развалины, переворачивали камни в разрушенных квартирах, откладывали в сторону балки, залезали в подвалы. Они искали консервы, испорченный, заплесневелый хлеб, но часто после долгой тяжелой работы, освободив вход и очередное помещение, они натыкались на трупы. Голодающих немцев сразу же после капитуляции русские направили на так называемые исправительные работы. Многие женщины, мужчины и старшие дети по многу часов в день своими руками очищали улицы от обломков. Среди них было много тех, кто два месяца назад был вынужден расчищать взлетную полосу для гауляйтера Карла Ханке. Житель Бреслау В.Ф. сообщал: «Эти женщины, одетые в лохмотья, уже мало походили на женщин. Они были абсолютно неухожены. Несмотря на это, они постоянно подвергались произволу солдат». Война закончилась, но насилие продолжалось. Житель Бреслау железнодорожный служащий Адольф Вальда слышал, как ночью над Бендерплац гремели выстрелы: «Русские солдаты охотились на женщин». А торговец недвижимостью Б.Ф. сообщал: «Как только темнело, во мраке раздавались крики женщин о помощи и повсюду царил ужас. Мать не могла защитить дочь, и наоборот. Впрочем, были и женщины, добровольно принимавшие советских офицеров, готовившие им пишу, обстирывавшие их и обшивавшие. За это они получали продукты». В общественном госпитале Бреслау по приказу советской комендатуры была оборудована станция для женщин с венерическими заболеваниями. Торговец недвижимостью Б.Ф.: «Перед госпиталем стояла очередь, достойная жалости».

Часто оставшиеся в Бреслау немцы командировались русскими на различные работы, которые выполнялись с особой горечью: они должны были вытаскивать остатки того, что война оставила им в подвалах, и квартирах, складывать по краям улиц, а потом грузить на советские машины. Свидетель В.С. писал: «Непрерывно приезжали русские и требовали предметы на вывоз, например пианино, швейные машинки, гардеробы, спальные гарнитуры, велосипеды, пишущие машинки». Высоко нагруженные, советские грузовики двигались к вокзалу. Там добычу перегружали в вагоны и отправляли в Россию. В Бреслау русские, как и во всей Восточной Германии, с чрезвычайной основательностью преследовали цель вывезти по возможности все, что представляет какую-либо ценность, к себе, прежде чем они передадут власть Польше.

1 июля 1945 года во главе городского управления встал польский гражданский комиссар. Будни немцев в силезской столице стали невыносимыми. Житель Бреслау X., которого русские после оккупации назначили окружным бургомистром, сообщал: «К злоупотреблениям русских оккупационных властей добавился теперь произвол вооруженных польских молодчиков совершенно других мотивов, полностью понятных нам, антифашистам, если они не затрагивали нас самих... Все же и здесь проявились положительные силы русской военной администрации, русская военная комендатура часто откликалась на просьбы и предоставляла охрану и защиту от насилия со стороны поляков».

Польские банды, как вспоминает обойщик Георг Фрич из Бреслау, взламывали склепы городского кладбища и выбрасывали гробы. Затем уютно размещались в склепах на жительство. Из склепов они совершали разбойничьи вылазки, а в кладбищенских стенах прятали свою добычу. Одного немецкого пастора ограбили во время похорон, бандиты у могилы сняли с него ботинки.

«Сначала, — сообщал окружной бургомистр X., характеризуя отношения между поляками и советскими солдатами, — когда русским стало известно, что Бреслау и Силезия становятся польскими, они поджигали целые жилые кварталы в бешенстве от того, что они клали свои жизни за завоевание этой земли и этого города, а теперь плоды их победы оспариваются бандой мародеров, корчащих из себя таких победителей, которых прежде них не бывало. Даже несколькими неделями позже, когда отношения успокоились, то здесь, то там можно было увидеть занимающиеся огнем дома, подожженные русскими».

Вооруженная польская милиция была авангардом польского гражданского населения, которое теперь, через несколько недель после принятия гражданской власти новыми хозяевами, устремилось в Бреслау. Немцы должны были уступать им место, оставлять квартиры, сдавать предприятия. Торговец недвижимостью Б.Ф. и его жена были изгнаны из квартиры, которую они с большим трудом снова кое-как смогли обжить. К ним пришли солдат и гражданский: «Солдат направил мне в грудь автомат и сказал: «То же самое, что немцы делали в Польше. Даю семь минут времени, теперь шесть, теперь Пять!..» Торговец пожаловался польскому бургомистру. Бургомистр ответил: «Для немцев больше нет собственности!»

Лишенные собственности и бесправные жители Бреслау нищали день ото дня. Не было продовольствия и медикаментов. Поляки утвердили размер хлебного пайка для немцев в два фунта на десять дней. И даже это количество часто не выдавали. Немцы в Бреслау голодали. В польских магазинах в Бреслау были горы хлеба и мяса, но за них надо было платить польские деньги, а немцы были вынуждены работать вообще бесплатно. В аптеках, перешедших к полякам, стоимость одной таблетки аспирина составляла десять-пятнадцать марок.

Над многими подвалами, где обитали немцы, и из окон многих домов, где еще жили немцы, летом 1945 года висели куски желтой ткани — сигналы эпидемии. Они запрещали входить в подвал или в дом. Начался тиф, свирепствовавший повсюду. Болезнь унесла бесчисленное множество ослабленных и голодающих немцев.

Торговец недвижимостью Б.Ф.: «Новорожденные дети почти без исключения были приговорены к смерти. Матери не могли успокоить детей, так как для них самих не было никакого пропитания. К тому же не было никакой воды для мытья, никакого белья и никакого ухода, так как большинство женщин должно было исполнять исправительные работы. Завернутое в тряпье, разумеется, без гроба, такое невинное создание закапывали на кладбище безо всяких формальностей».

Нужда росла, и часто изголодавшиеся, исхудавшие, одетые в лохмотья немецкие женщины, мужчины и дети с миской в руке шли в те места города, где стояли русские полевые кухни. Вид побежденных вызывал у победителей жалость. Торговец недвижимостью Б.Ф. с благодарностью вспоминал: «Иногда повара давали половник каши и бульона, а кому посчастливилось, получал кость с чем-нибудь на ней и хлеб. Я тоже много раз подходил со своим чайником. «Давай, старик, подходи», — подзывали меня и наливали полную посудину. Для нас это было спасением».

13. Бегство в Богемию

Охваченные страхом

По снегу и под пронизывающим ледяным ветром, спасаясь от Красной Армии, они покинули свою родину. По переполненным дорогам они подошли к горной цепи, на крутых тропах теряли людей, лошадей и повозки и оказались в области, представлявшейся им землей обетованной. Более полутора миллионов беженцев из Силезии в феврале и марте 1945 гола пришли в Судетскую область и на территорию Чехословакии, которая в то время называлась Протекторатом Богемии и Моравии.

Здесь, в стране за горами, силезцы отдыхали от мучений и ужасов бегства. Суровую зиму сменила необычно красивая весна. Стало тепло, и казалось, что война где-то далеко. Многие из людей, пришедших с колоннами беженцев, разбили лагеря на полях, лугах. Между повозками стояли лошади, паслись коровы.

Некоторые нашли пристанище в домах, у знакомых и родственников. Судетская область, которую немцы населяли несколько веков, с 1938 года после Мюнхенского договора с точки зрения международного права принадлежала Германскому рейху. Судетские немцы с готовностью предоставляли место беженцам. Как они думали, беженцы будут оставаться здесь недолго. Впервые после многих недель к беженцам пришло чувство безопасности и спокойствия.

Вермахт, войска СС и служба безопасности прочно удерживали Протекторат Богемии и Моравии. Группа армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Фердинанда Шёрнера, гитлеровского «генерала-сдерживателя», прикрывала Судетскую область от Красной Армии с севера. Многие беженцы помогали принявшим их хозяевам в весенних полевых работах. Многие нашли работу в ремесленных мастерских и на фабриках. Они надеялись, что здесь смогут встретить конец войны, которая минует их. Но их надежды вскоре рухнули. Этим людям, осмелившимся проделать путь сюда, предстояло пережить ужасы, сравнимые с приходом Красной Армии и англоамериканскими бомбардировками Дрездена.

Научная комиссия Федерального правительства констатировала: «Хуже всего пришлось силезцам, бежавшим в Богемию и Моравию и там в конце войны наряду с вступлением Красной Армии пережившим чешское восстание. Хотя ненависть чехов была направлена в первую очередь против судетских немцев, немецкие беженцы из Силезии, находившиеся в мае и июне на территории Чехословакии, во время мер возмездия против немцев подверглись прямо-таки садистскому обращению, во многих отношениях худшему, чем жестокие акты насилия советских войск, от которых они бежали».

НСДАП уже в последние недели войны сделала все для того, чтобы судетские немцы и беженцы чувствовали себя в безопасности. 19 апреля, накануне 56-го дня рождения Гитлера, десятилетние дети судетских немцев и беженцев принимались в «Юнгфольк¹». Потом юноши и девушки участвовали в пропагандистском марше. 20 апреля, в день рождения Гитлера, функционеры НСДАП устраивали в лагерях беженцев митинги, а 1 мая беженцы должны были участвовать в траурных мероприятиях по Адольфу Гитлеру, застрелившемуся 30 апреля.

В это время войска 4-го и 2-го Украинских фронтов прорвались в восточную Чехословакию. Из Саксонии на юг мчались танки 1-го Украинского фронта маршала Ивана Конева. Людей, живших в лагерях, каждый день пугал шум моторов соединений английских и американских бомбардировщиков. «Летающие крепости» и четырехмоторные бомбардировщики «Ланкастеры» наносили удары по немецким войскам и промышленным объектам в Судетской области.

Писательница Л.К. из нижнесилезского округа Хиршберг пережила в Судетской области день капитуляции германского вермахта. Она сообщала Научной комиссии Федерального правительства: «В течение нескольких ночей перед этим отходили войска и боевая техника немецкого вермахта. Все лазареты и школы были заполнены ранеными, при этом население даже не догадывалось, что происходило. Вдруг повсюду на домах появились большие красные плакаты, на которых было написано, что приближается Красная Армия. Сигналом будет низкий звук сирены, при этом необходимо сохранять спокойствие. В городе все еще висели немецкие транспаранты: «Лучше умереть, чем стать рабом!» или «Дорога в рейх ведет только через наши трупы!» Женщины молились: «Господи Боже, не допусти, смилуйся над нами». В полночь в течение двадцати минут низко звучала сирена. Потом двинулись войска в необозримых количествах: танки, грузовики, повозки».

¹ «Юнгфольк» — детская нацистская организация, в которой состояли дети от 10 до 14 лет. — Прим. пер.

Горный инспектор Карл Васнер из верхнесилезского округа Кёнигсхютте также был свидетелем вступления Красной Армии в немецкое судетское местечко Хохштадт в то же 8 мая: «Город был украшен бесчисленным множеством красных флагов. Перед ратушей играл оркестр. До этого я еще никогда не видел такого множества военных автомашин. Над городом раскинулось безоблачное небо. А этот сброд в обносках, со стоптанными каблуками, воняя, часами топал через центральную площадь. Итак, это были победители!»

Немцы в Хохштадте в тот же день стали жертвами жестокого обращения со стороны чехов, которое в других местах Чехословакии доходило до неудержимой кровавой резни. Горный инспектор Васнер сообщал: «Немцы должны были встать на колени по краю дороги и молиться, а сзади чешские женщины и дети били их прутьями».

Война закончилась. Красная Армия прошла от Волги до Эльбы, сражаясь, стреляя, побеждая. Она смогла утолить свою жажду мести на сотнях тысяч немецких женщин, мужчин и детей в Восточной Пруссии, Померании, Бранденбурге и Силезии. Теперь и немцы в Чехословакии, Богемии и Моравии должны были пережить насилие, позор и грабеж.

Научная комиссия Федерального правительства констатировала: «Хотя советские методы ведения войны мало изменились, в советской пропаганде ненависти и мести, нацеленной против немецкого гражданского населения с марта 1945 года, произошли перемены. Очевидно, принимая в расчет моральное состояние войск и необходимость поддержания военного порядка, призывы к мести немцам были прекращены. Последовали приказы по воинским частям с требованием укрепить воинскую дисциплину. Поэтому в последние недели и дни войны в отношении беззащитного гражданского населения больше не происходили такие ужасные эксцессы, как в Восточной Пруссии при первом прорыве Красной Армии на территорию рейха. Но вступление русских все же принесло достаточно ужаса, многие судетские немцы пережили здесь самое глубокое унижение». О произвольных убийствах и часто не поддающихся описанию зверствах, чинившихся Красной Армией в восточных провинциях Немецкого рейха, из Судетской области и Чехословакии практически не сообщалось. Но все же немцы страдали от грабежей, изнасилований и бесправия. Инженер Йозеф Кун сообщал о вступлении русских в город Мэриш-Шёнберг: «Около 15 часов 8 мая первые русские танки проехали по городу. А чуть позже первые русские вошли в дом и требовали: «Уррен, Уррен!» Через несколько дней после вступления русских можно было увидеть большие группы русских солдат, идущих к железной дороге со свертками, обшитыми льняной тканью. У них было разрешение отправлять добычу родственникам».

Житель Вагштадта в Моравии Л.Р. сообщал комиссии: «Русские вошли в квартиру, потребовали алкоголя. Один из них отобрал все украшения у семей, которые там проживали вместе». Из Моравской Остравы А.Х. сообщал: «Квартиры грабили. На улицах повсюду валялись домашние вещи. У некоторых солдат на руках было надето по двенадцать часов».

Гражданин Швейцарии Рудольф Грюниг, живший в то время в Судетской области, сообщал: «Русские сразу же начали обыски: искали часы, кольца и другие ценные веши. Они забирали все, что находили, угрожали пистолетом и заявляли, что расстреляют всех, если через пять минут им не отдадут все часы. Я видел русских, у которых часы были уже надеты на обе руки».

Машинистка-стенографистка Штеффи Гритцман была свидетельницей вступления Красной Армии в Моравскую Остраву: «В доме я слышала грубые перекрикивающиеся друг с другом мужские голоса. Я увидела русских солдат с винтовками наперевес, оглядывающих все вокруг дикими глазами. Вскоре за ними пришли еще русские солдаты. Это были настоящие монголы, с узкими глазами и пухлыми губами. За ними пришло еще много русских, они ходили из комнаты в комнату, и если было что стащить, они тащили».

Рука об руку с грабежом шло бессмысленное уничтожение. Житель Моравской Остравы А.Х. видел в садах вилл выброшенные из окон и лежавшие под дождем ценные книги и коллекции почтовых марок. Пианист Вильгельм Миттаг из Штернберга был свидетелем того, как красноармейцы выбрасывали из ратуши и сберкассы на улицу документы и книги, а закрытые сейфы взрывали зарядами взрывчатки, чтобы добраться до ценностей, которые, как они думали, там находятся.

Бургомистр Франц Хикль из Моравской Трюбау, бежавший со своей семьей при вступлении русских, несколькими днями позже возвратился назад в свою квартиру: «Я окаменел, увидев, что перед нами открылось. Массивная входная дверь была разбита. Все двери в отдельные помещения, дверцы шкафов варварски взломаны. Все основательно опустошено, короче говоря, вся квартира разграблена и полностью загажена».

Несколько дней спустя бургомистр Хикль с другими мужчинами вынужден был наводить порядок в опустошенном городском музее: «Большие написанные маслом картины были порезаны ножами, клавикорды разбиты, В оружейном собрании музея красноармейцы нашли арбалеты, стрелы и луки и развлекались тем, что пускали стрелы в картины и барельефы. 25 тысяч книг из библиотеки музея валялись на земле. Полностью было опустошено музейное собрание тканей. Женский манекен, одетый в национальный костюм, лежал в однозначной позе на кровати, а мужской манекен — на нем. В музейном собрании часов не осталось ни одного экспоната».

Иногда отдельные немцы в это время беспомощности и бесправия удивлялись добродушию отдельных красноармейцев. Крупный коммерсант доктор Август Карл Лассман сообщал: «Один русский увидел брюки для верховой езды, принадлежавшие отсутствовавшему мужу одной из немецких женщин. Он сказал: «Кауфен¹. Что за них хочешь?» Тогда у нас не было ни мяса, ни масла. Мы радовались, если удавалось раздобыть хлеба или картошки. Русский предложил: «Окорок». Никто из нас не поверил. Он ушел, а через десять минут вернулся и принес огромный окорок. Где он его достал? Русский сходил в ближайшую чешскую мясную лавку, где немцы ничего не могли купить, и просто забрал оттуда окорок».

Но самой желанной добычей Красной Армии-победительницы также и здесь, в Богемии и Моравии, были немецкие женщины. Свидетель Вильгельм Миттаг из Штернберга вечером того дня, когда советские войска вошли в город, услышал на улице женский крик. Он выглянул из окна и увидел, что по мостовой бежит нагая женщина. За ней гнались русские солдаты. В доме, соседнем с квартирой Вильгельма Миттага, как Миттаг сообщал Научной комиссии, «всю ночь насиловали 40-летнюю женщину. При этом она получила тяжелейшие повреждения внутренних органов». Житель Вагштадта Л.Р. сообщал: «Каждую ночь в городке слышались пронзительные крики преследуемых и насилуемых женщин. Моя жена лично знала женщину, которой было более семидесяти. Ее изнасиловал молодой монгол и так ее покалечил и измучил, что она очень долго болела».

' Кауфен (нем.) — покупать. — Прим. пер.

Коммерсант Курт Лассман из Проппау дружил с врачом, который лечил жертв изнасилований. Этот врач рассказывал ему о некоторых «жесточайших изнасилованиях». Лассман: «Поскольку эти происшествия постоянно повторялись, среди немцев возникло паническое настроение».

Швейцарский гражданин Рудольф Грюниг во время попытки выехать из Судетской области на запад стал свидетелем такого случая: «Мы проходили мимо отдельно стоящего дома. Вдруг дверь дома распахнулась. Из нее вышла молодая женщина с широко открытыми глазами и растрепанными волосами. На руках она держала девочку лет десяти с совершенно безумным выражением глаз. Мать кричала во весь голос: «Мой ребенок! Дитятко мое! Они изнасиловали моего ребенка!» Сразу же за ней из дома вышел красноармеец с автоматом в руках и ухмылялся вслед женщине». Из укрытия у дороги Рудольф Грюниг видел также проезжавшие грузовики Красной Армии: «Русские солдаты заставляли немецких женщин ехать с ними. Солдаты насиловали женщин в кузовах едущих машин».

Доктор Йозеф Кун из Мэриш-Шёнберга сообщал о русских офицерах, пивших водку из молочного бидона, а потом охотившихся на женщин. Он показывал Научной комиссии: «Я был свидетелем, как русская колонна на короткое время остановилась на Мюльфельдштрассе, с машин спрыгнули солдаты и в прилежащих домах изнасиловали всех женщин и девушек».

Многие немцы покончили с жизнью, чтобы избежать постоянно повторяющихся мучений. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Ужасающие сообщения беженцев и потрясающие собственные переживания вели к разновидности психоза самоубийства, распространившегося в это время среди немецкого населения. Хотя часть тех, кто в эти дни наложил на себя руки, и относилась к группе национал-социалистических функционеров, боявшихся возмездия, большая часть жертв относилась к далеким от политики слоям граждан. В Карлсбаде и Брюксе, например, случаи самоубийств исчислялись сотнями. Под впечатлением бесчинств, прежде всего изнасилований женщин и девушек, целые семьи выбирали смерть».

16. Мать и шестеро детей в открытой повозке бегут из Силезии. С тем, кто остался, часто происходило самое ужасное.

17. Обоз беженцев тянется по снегу на запад. Зима 1944/45 года выдалась суровой: температура до 20 градусов мороза и ледяной ветер. Маленькие дети и старики замерзали в повозках.

18. Обоз беженцев пробирается через лес. Дороги часто были покрыты льдом, лошади падали, повозки переворачивались в канаву.

19. Повозки беженцев проезжают по немецкой деревне. Жители немецких местечек, расположенных западнее, часто не хотели верить, что такая же судьба уготована и им.

20. Мать несет ребенка, а ее муж — мешок с бельем и одеждой.

21. Машины с немецкими солдатами, отходившими весной 1945 года на новые позиции, часто обгоняли колонны беженцев.

22 и 23. Две группы людей с одной и той же целью: пожилые мужчины тянут и толкают тележки с остатками своего добра в группе беженцев по дороге на запад. Как и эти люди на фотографиях, многие тысячи тогда пытались пешком уйти от красноармейцев.

24. Дорожными указателями власти пытались навести порядок в хаосе на дорогах в восточнонемецких областях. Но напрасно.

25. Солдаты Вермахта взяли семью беженцев из пяти человек с собой на гусеничную машину, чтобы довезти их до следующего рубежа.

26. Январь 1945 года в силезском округе Бриг. Женщины и дети собираются для поспешного бегства.

27. Женщины и дети с немецкого Востока на вокзале в Берлине. Туда их доставил поезд для беженцев. Часто из столицы рейха беженцы выезжали дальше на запад с поездами, вывозившими раненых немецких солдат.

28. Беженцы из Силезии после поездки на поезде и долгого пешего марша добрались до окрестностей Торгау на Эльбе. Справа — американский солдат.

29. Обоз беженцев из Восточной Пруссии в январе 1945 года идет по льду Фрише Хафф к косе Фрише Нерунг.

30. Немецкий солдат у остатков повозки беженцев на льду Нерунга. Слева — инвалидный стул. На большом открытом пространстве беженцы были беззащитны от налетов советских самолетов. Они сбрасывали бомбы и обстреливали из автоматических пушек.

31. Несмотря на угрозу воздушных налетов, обозы продолжали идти. На переднем плане — убитая лошадь.

32. Повозки беженцев и пешеходы на льду Нерунга. Во льду был пробит фарватер, по которому корабли подходили к осажденному городу Эльбинг. Для прохода беженцев фарватер перекрывали дощатым настилом.

33. На пристани в Готенхафене под Данцигом. Беженцы, отправлявшиеся пароходами дальше на запад, вынуждены были бросать лошадей, повозки, скот и домашний скарб.

34. В порту города Кольберг беженцы, в основном — женщины и дети, ждут пароходов на запад.

35. Огонь и дым поднимаются над портом Кольберга. Военно-морской флот вывозил беженцев под артиллерийским огнем противника.

36. Бесхозная лошадь и брошенные легковые автомобили в Лохштедтском лесу поблизости от аэродрома Пиллау на Балтийском море.

37. Беженки из Восточной Пруссии весной 1945 года в порту Копенгагена. На заднем плане — тяжелый крейсер «Принц Ойген». Всего корабли немецкого военно-морского и торгового флотов морем спасли от Красной Армии более двух миллионов человек.

38. 25 000-тонный «Вильгельм Густлов» с шестью тысячами человек на борту был потоплен советской подводной лодкой. Спасти удалось только 904 человека.

39. Беженцы — женщины, мужчины и солдаты полностью заняли этот корабль, идущий на запад.

40. Немецкий ребенок весной 1945 года — один на портовой улице. Где-то в хаосе бегства мальчик потерял родных. То же случилось и с многими тысячами немецких детей.

41. Ребенок и солдаты на пароме, который доставит их на корабль, идущий на запад.

42. Немецкое соединение кораблей в Балтийском море весной 1945 года.

Житель округа Штернберг Ф.С. сообщал Научной комиссии «Заместитель окружного руководителя НСДАП выстрелил сначала в свою дочь, затем в жену, а потом в себя. Он и его жена умерли сразу. Его дочери, которая еще подавала признаки жизни, русская врач сделала перевязку. После лечения в больнице она выздоровела. В соседнем местечке семья Ф.М., фрау М.О. вместе с двумя детьми, семья К. и семья К.Ф., всего 17 человек, покончили жизнь самоубийством. Ортсляйтер НСДАП хотел застрелиться и застрелить свою жену. Сам он отделался шрамом, а жена ослепла на оба глаза».

Многие женщины-беженцы и местные немки долгое время жили в укрытиях, чтобы избежать насилия со стороны советских солдат. Как сообщала фрау Мария Хюбнер из Ригерсдорфа, округ Печау, она с несколькими женщинами пряталась на чердаке, на который можно было забраться только по одной лестнице. Женщины застелили свое убежище подушками и матрасами. Там они жили и спали много недель. Лестницу, которая вела в их убежище, они всегда поднимали. Ни один из красноармейцев их не нашел.

Но потом пришло время, когда немецкие женщины уже не могли дольше прятаться от советских солдат. Время, когда красноармейцы могли выбрать себе женщину. Уже в первые недели после войны чехи начали отправлять в лагеря немецких мужчин и женщин. И чехи по ночам указывали в лагере русским солдатам дорогу к молодым женщинам.

Коммерческая служащая Е.Р. рассказывала Научной комиссии Федерального правительства об одной из ночей в лагере у Богемского Брода: «Начался шум. Сверкнули карманные фонарики. Затем ругань. Пришел чешский охранник в сопровождении русских. Беда, если на ощупь ваше тело покажется подходящим. Тогда будет как с той 53-летней, которую изнасиловали четыре раза подряд. Моя подруга испугалась и зарылась в солому позади меня. Рядом с нами лежали дети. Русский перешагнул сапогами через мои ноги, наклонился над моей подругой и начал насиловать молодую женщину прямо рядом с ребенком. Все мольбы и просьбы не помогали. Женщина получила удар кулаком в нос и вынуждена была повиноваться. Маленькая девочка заплакала: «Тетя Эльза, пусть дядя уйдет. Что он с тобой делает?» Женщина забеременела, страдала от тяжелого фурункулеза. Ни один немецкий врач не мог ей помочь. А чешские врачи не хотели».

Многие беженцы из Силезии после капитуляции были изгнаны чехами из страны. Они двинулись по дороге, по которой прошли несколько недель назад. Над ними пронеслись грабежи и позор, теперь на всем долгом пути их снова ожидали насилие, нужда и нищета.

Горный инспектор Васнер из Кёнигсхютте в Верхней Силезии сообщал: «Сотни беженцев ночевали под открытым небом. Чехи и русские установили контрольные пункты, чтобы нас грабить». Окружной обер-инспектор Густав Цолькер из Намслау в Нижней Силезии вспоминал: «Мы могли взять с собой только ручную кладь, столько, сколько каждый мог унести. Нашей колонне из 300 человек оставили еще три повозки для детей и больных. После короткого марша на нас напали русские солдаты и отобрали последнее имущество. У нас осталось только то, что было на нас надето».

Фрау Хелене Мантель из Гроссвартенберга в Нижней Силезии со своей 70-летней матерью села в поезд, который должен был доставить их назад, в Силезию. Через несколько километров поезд остановился. Люди отправились пешком. Фрау Мантель: «Так мы и шли непрерывно с утра до вечера, питаясь картошкой, которую находили в подвалах разграбленных домов».

Но многие оставшиеся или удерживавшиеся в Чехословакии силезцы стали жертвами или свидетелями мести чехов немцам, принимавшей формы неприкрытой, порой изощренной жестокости и унижения.

Так, в моравском местечке Шрайбендорф, «когда дети выбежали из школы, на улице раздался звон. Приближалось необычное шествие. Впереди — гласный общины с колоколом, за ним — немецкий полицейский в безупречной форме со всеми знаками отличия и наградами. Руки его были связаны за спиной. С рук до ножных кандалов, позволявших делать лишь мелкие шажки, свешивалась цепь, которой привязывают коров. Закованного сопровождали вооруженные чехи, которые вели его к родному дому. Чех зашел в дом, и жена полицейского выставила миску с едой на лестницу, ведущую к входной двери. Закованный встал перед миской на колени и вынужден был есть из нее, как животное. Так как он долгое время не брился, еда повисала у него на щетине бороды, и мужчина имел жалкий вид».

Писательница Л.К., бежавшая из Обершрайберхау в Нижнесилезском округе Хиршберг в Судетскую область, сообщала, что силезцы подвергались со стороны чехов таким же преследованиям, что и судетские немцы: чехи грабили силезцев, не давали маленьким детям молока, посадили всех немцев на голодный паек. Силезцы, как и их судетские земляки, вынуждены были ежедневно строиться на рыночной площади для развода на работы. «Там подолгу на солнцепеке стояли усталые, дрожащие старики, кричащие дети, запуганные женщины и безмолвно ожидающие мужчины, пока, наконец, не объявляли, зачем сегодня здесь нужно стоять. Но самым ужасным были публичные расстрелы на рыночной площади, на которых должны были присутствовать все немцы от мала до велика. После казни из присутствующих отбирались немецкие женщины. Они должны были грузить казненных на телеги и мыть мостовую от крови. Публичные казни на рыночной площади продолжались двенадцать дней подряд».

Но многие изголодавшиеся, ограбленные беженцы в Богемии и Моравии и по пути, ведущему из Чехословакии, узнали и доброту многих солдат Красной Армии. Некоторые красноармейцы делились своим хлебом, некоторые приносили мясо, некоторые защищали от притеснений со стороны чехов.

Коммерсант доктор Ласман из Троппау писал: «Русские были немного зловещими. Никогда невозможно было понять, чего от них ждать. Но и они иногда приходили на помощь. Даже при бесчинствах чехов. То, что они забирали, было военной добычей. Но чехи, которые жили с нами и против нас не воевали, отбирали у нас все».

Произошло нечто противоречащее смыслу и на первый взгляд невообразимое: немцы в Судетской области, в Богемии и Моравии, во всей Чехословакии хотели, чтобы вернулись русские солдаты, от которых они терпели грабеж и насилие. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Хотя поведение красноармейцев оставалось непредсказуемым и переживания советского вторжения не забылись, уже в первые месяцы после окончания войны можно утверждать, что очень часто русские солдаты выступали защитниками и помощниками преследуемых. Чем сильнее чехи выступали проводниками политики возмездия в отношении судетских немцев, тем положительнее можно расценивать поведение советских солдат, и это подтверждают сообщения».

Свидетель Вильгельм Миттаг, которого заставили работать вместе с пленными немецкими солдатами, сообщал Научной комиссии: «Один пленный достал из посеребренного портсигара сигарету. С дороги это увидел чех, подскочил к военнопленному, отобрал у него портсигар, кулаком несколько раз ударил его по лицу и обругал пленного. Русский часовой заметил это, подошел с автоматом наперевес к чеху и заставил его вернуть портсигар пленному. Потом он дал чеху пинка ногой и сказал: «Это — немецкий солдат, а ты —свинья!»

14. Прага

Костры

Инженер Курт Шмидт сидел со своей женой и тремя маленькими детьми, которые были младше шести лет, в своей квартире в городе Прибрам, в 60 километрах юго-западнее Праги. Люди в комнате прислушивались к шуму, доносившемуся с улицы: возгласам, крикам и выстрелам. Это было 5 мая 1945 года, за три дня до капитуляции немецкого вермахта. Вдруг в вестибюле дома господина Шмидта послышался шум. Топот множества сапог. Дверь была выбита, в комнате стояли чешские партизаны, вооруженные пистолетами и винтовками. Прикладами они погнали семью Шмидта из дома по улице к дому, где были уже заперты сотни немцев, большинство из которых были женщины и дети, беженцы из Силезии. В помещениях не было ни шкафов, ни столов, ни стульев. На полу лежало несколько кулей соломы. Доктор Курт Шмидт сообщал: «Окна разрешали открывать только один раз в день на полчаса, несмотря на удушающую жару, притока воздуха не было никакого. Детям разрешали один раз в день на короткое время выходить во двор, где они должны были, как заключенные, ходить по кругу. Только через три дня впервые дали поесть чуть-чуть супа».

Немецкий инженер и его семья стояли в начале пути страданий, на протяжении которого четверо его родственников расстались с жизнью: сын доктора Шмидта, его тесть, теща и свояченица.

В тот же день 5 мая служащий банка Ф. Б. шел по дороге из своей конторы домой. Внезапно он услышал свист пуль. Он увидел вооруженных револьверами, ножами и топорами чехов, бегущих по улице. Он заметил молодого человека, продававшего бело-красно-синие кокарды, флажки и значки — чешских национальных цветов. По улице на большой скорости промчалась машина СС, из которой эсэсовец стрелял из автомата. Чиновник спрятался в подворотне, и вдруг на лестнице, ведущей наверх, услышал крик отчаяния и страха смерти. Он сообщал: «Затем раздался выстрел, и все стихло. По лестнице спускался молодой человек с лицом хищной птицы, левой рукой он что-то быстро спрятал в кармане брюк. Старая женщина, очевидно, дворничиха, проворчала: «Ну, вы ей наподдали, этой немецкой шлюхе? Так ей и надо, все они должны подохнуть!»

Сразу после этого служащий Ф.Б. стал свидетелем того, как двое чехов тащили в дом раненого немца, за ними гнались люди. Ф.Б.: «Женщины размахивались и били лежащего без чувств человека хозяйственными сумками так, что его лицо вскоре было разбито в кровь».

Связистка из вспомогательного персонала вермахта А.Л., приехавшая из Шлезвиг-Гольштейна, 5 мая зашла в парикмахерскую, чтобы сделать укладку. Вдруг с улицы послышались шум и крики. В ту же минуту на столбах и в окнах появились национальные чешские флаги и красные флаги коммунистической революции. Фрау А.Л. выскочила из парикмахерской, села в трамвай, спросила, как проехать к вокзалу, и ее на ходу чехи вытолкнули из трамвая. Сразу после этого ее схватили чешские партизаны и посадили вместе с другими немецкими солдатами, женщинами и детьми.

В тот майский день началось восстание чехов против немецкой оккупационной власти. Одновременно оно стало началом явного возмездия со стороны чехов за всю несправедливость, которую им когда-либо причинили немцы. Жертвами этого возмездия стали все без исключения немцы в Судетской области, в Богемии и Моравии, и солдаты, и гражданские, и женщины, и дети. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Жестокая месть со стороны чехов последовала служащим войск СС, службы безопасности и других национал-социалистических организаций. Часто фанатичная толпа подвергала их жестоким мучениям или, как других немцев в униформе или штатском, приканчивала на месте. Из многочисленных документов, которыми располагает комиссия, следует, что еще живых жертв обливали бензином, поджигали, и они гибли ужасной смертью».

В столице Чехии в то время находилось около 200 тысяч немцев, в остальной Богемии и Моравии и Судетской области — более трех миллионов немцев. Судетские немцы, проживавшие в Богемии, Моравии и Силезии более 700 лет, попали в состав чешского государства только после мирного договора, завершившего Первую мировую войну. До 1918 года Судетская область, как и другие части Богемии, Моравии и Словакии, входила в состав двуединой австро-венгерской монархии. Чешская республика возникла только после Первой мировой войны. Но государственная граница Чешской республики не была определена по принципу проживания национальностей. Чехи настояли на том, чтобы территория их государства включила из прежних земель австро-венгерской монархии территории Богемии и Моравии. Так более трех миллионов немцев попали под чешский суверенитет. Победители Первой мировой войны отказали судетским немцам в том, что позволялось другим народам, — в национальном самоопределении.

Чешские чиновники заняли ключевые места в администрации Судетской области. Немцев изгоняли. Чехи оказывали предпочтение своим землякам: во время мирового экономического кризиса в начале тридцатых годов области, заселенные судетскими немцами, были сильнее всего охвачены безработицей. В местечке Мариенбад, например, 230 из 1000 работоспособных оставались без работы.

В 1938 году по Мюнхенскому договору Гитлер присоединил к Германскому рейху немецкую Судетскую область, а весной 1939 года осуществил свою угрозу: «Я разгромлю Чехословакию, разорву на части, уничтожу!» Немецкие войска вступили в Прагу. Правительство в Берлине учредило Имперский протекторат Богемии и Моравии. Гестапо, СС и служба безопасности развязали в стране террор. Богемия и Моравия после начала войны с Россией приобрели для всей немецкой военной машины особое значение. Каждый третий немецкий танк, каждый четвертый грузовик вермахта и каждый второй пулемет изготавливались на военных заводах протектората.

Но в Богемии и Моравии сформировалось скрытое и действенное сопротивление. Саботаж, направленный против военного производства, поломки станков, диверсии на железных дорогах, телефонных линиях вскоре приобрели угрожающий для немцев размах. В сентябре 1941 года, через три месяца после нападения Германии на Советский Союз, Гитлер направил шефа Главного управления имперской безопасности Райнхарда Гейдриха в Прагу в качестве заместителя Имперского протектора.

В день своего прибытия Гейдрих ввел чрезвычайное положение в шести округах протектората. Действовали законы военного времени. В третий день пребывания Гейдриха только в Пражском Граде были вынесены 58 смертных приговоров. Политические противники режима подлежали расстрелу, обвиненные в экономических преступлениях — повешению. Имена казненных и виды их казни публиковались в газетах и па плакатах.

Одновременно немцы ужесточили преследования евреев в Богемии и Моравии. Быстрее пошли транспорты из Чехословакии в лагери уничтожения, расположенные в Польше. Казалось, что подавление достигло своей вершины, но национал-социалисты оказались способными усилить его еще больше.

4 июля 1942 года Райнхард Гейдрих умер в результате ранения, полученного им во время покушения, совершенного на него двумя чешскими агентами-парашютистами, заброшенными из Англии. Через шесть дней после смерти Гейдриха охранная полиция оцепила шахтерскую деревню Лидице в округе Кладно севернее Праги. Поздним вечером того же дня полицейские пошли от дома к дому, выгоняя из них жителей. Женщин и детей посадили на грузовики и отправили в спортивный зал в Кладно. В это время 173 мужчины были расстреляны. Позже одиннадцать мужчин вернулись в деревню с работы. Они также были убиты. В ту же ночь были казнены 15 членов семей чехов, служивших в так называемом Чешском легионе, военном формировании чешского эмигрантского правительства, находившегося в Англии. 199 женщин были отправлены в женский концентрационный лагерь Равенсбрюк в Марк Бранденбурге. Семь женщин из Лидице были заключены в полицейской тюрьме Терезиенштадта. Четверых беременных женщин отравили в пражскую больницу. 143 из 195 женщин пережили войну. Из 98 детей деревни удалось найти только 16. В ту ночь национал-социалистической мести полицейские сожгли деревню. Руины развеяли по воздуху. Лидице буквально стерли с лица земли. Гитлер сам отдал распоряжение об уничтожении Лидице в качестве мести.

Но даже такой мести было недостаточно. Через три недели после смерти Райнхарда Гейдриха было разрушено местечко Лецаки, в 60 километрах юго-восточнее Праги. 33 жителя были расстреляны на месте, остальные отправлены в концентрационный лагерь. Но и этой меры возмездия для нацистов оказалось мало. Через три месяца после покушения военно-полевые суды в Праге и Брно осудили на смерть 1357 чехов. 477 чехов погибли, потому что были обвинены в том, что одобрили покушение.

Так национал-социалисты по всей Чехословакии сеяли ненависть, а чехословацкое эмигрантское правительство в Лондоне разжигало жажду ненависти по всей стране. Доктор Эдуард Бенеш, глава эмигрантского правительства, говорил по радио: «В нашей стране конец этой воины будет написан кровью. Немцам без пощады и двойной монетой будет отплачено за то, что они натворили в нашей стране с 1938 года. Вся нация примет участие в этой борьбе. Не будет ни одного чехословака, который не примет участия, и не будет ни одного патриота, который бы не потребовал наказания за мучения, которым была подвергнута наша нация». Членам своего кабинета Бенеш сказал: «Восстание в ЧСР должно быть насильственным, оно должно стать всенародным сведением счетов с немцами и фашистскими насильниками, кровавой, беспощадной борьбой».

3 ноября 1944 года генерал Ингрес, командующий чехословацкими войсками за границей, сел перед микрофоном Лондонского радио и объявил день мести: «Когда придет наш час, вся нация провозгласит старый боевой лозунг гуситов: «Бейте их, убивайте их, не оставляйте в живых никого». Каждый должен запастись подходящим для него оружием, которым он может причинить немцам наибольший вред. Если нет пистолета или винтовки, тогда должно быть подготовлено и припрятано какое-нибудь другое оружие, которым можно резать, колоть или бить».

В призыве 26 февраля 1945 года, за два месяца до конца войны, Чехословацкий национальный фронт по Лондонскому и Московскому радио одновременно распространил воззвание, в котором требовал: «Хватайте проклятых немцев и бейте оккупантов, карайте предателей, заставьте умолкнуть вредителей национальной борьбы!»

Теперь, в первые дни мая, чехи достали из тайников свое оружие, час освобождения и час мести казался близким. Американские войска подошли к Праге на 80 километров, на востоке Красная Армия уже захватила Брно. Советским танкам осталось пройти до чешской столицы 200 километров.

Перед зданием радиостанции «Прага II» в полдень 5 мая остановился грузовик, с него спрыгнули вооруженные люди, перестреляли охрану, ворвались в здание, согнали техников и дикторов с рабочих мест. И немного позже из радиоприемников и громкоговорителей, установленных на улицах столицы и непосредственно связанных с радиостанцией, донеслось: «Смерть немцам!», «Смерть немецким оккупантам!» и «Восстание! Восстание!».

Научная комиссия Федерального правительства пишет: «Инициатива восстания могла исходить с разных сторон: со стороны чешских националистов, опасавшихся политического влияния Советской Армии на чешскую политику и желавших создать будущему правительству независимое положение, освободив своими силами столицу, и со стороны коммунистов, которые желали предотвратить захват власти националистами, рассчитывавшими на американскую помощь, и поэтому подняли восстание, в конце которого должна была появиться Красная Армия как спасительница и освободительница».

Но, как всегда, для немцев в Праге, в протекторате и в Судетской области голос, призывавший через микрофон радиостанции «Прага II» пустить немцам кровь, означал для них нужду, нищету, мучения и смерть. Беда охватила миллионы, виновных и невиновных. Срывающийся голос из репродукторов радиостанции «Прага II» отдал всех немцев на разграбление, убийство, поругание и жестокость, которые были заложены в народе. Убийцы могут безнаказанно убивать, садисты, не опасаясь суда, мучить, воры и разбойники могут обогатиться, как сумеют. Служащий Ф.Б. слышал крики: «Немцы обстреливают нашу Прагу, смерть всем немцам!» А потом снова: «СС прибивают детей гвоздями к стенам. Смерть всем эсэсовцам!»

В тот момент под Прагой еще находились части вермахта и войск СС. Они, может быть, и смогли бы спасти немцев, подвергавшихся бесчинствам в чешской столице, но их попытки потерпели неудачу из-за отсутствия единства в немецком руководстве протектората — между имперским наместником Карлом Германом Франком и вермахтом и полностью потерпели провал из-за того, что союзники Германии — дивизии армии генерала Власова, состоявшие из военнопленных солдат Красной Армии и перебежчиков, — внезапно повернули орудие против нее. 18 тысяч власовцев под командованием генерала Буниченко, которые за день до этого хотели сражаться с Красной Армией, теперь открыли огонь по немецким войскам, наступавшим на Прагу, стремившимся освободить захваченных там немцев. Но предательство вознаграждено не было. Англичане и американцы выдали власовцев советским войскам. Многих расстреляли на месте, многих отправили в сибирские лагеря. Власов и его офицеры погибли в Москве от рук палача.

После того как немецкое наступление на Прагу было остановлено, во второй половине дня 8 мая немецкий генерал Туссен подписал протокол о капитуляции. По соглашению между чехами и немцами немецким войскам гарантировался свободный отход. Женщины и дети передавались под охрану Красного Креста, который должен был позаботиться об их обеспечении и эвакуации. Немецкие солдаты сажали на свои машины женщин, детей и забирали их с собой.

Но гигантской колонне, двинувшейся на запад, преградили путь советские танки 1-го Украинского фронта маршала Конева. Они открыли огонь из пушек и пулеметов по солдатам, женщинам и детям.

Научная комиссия Федерального правительства пишет: «Лишь незначительная часть немецкого гражданского населения смогла покинуть город. Когда советские войска подошли к городу, в нем начались неописуемые бесчинства по отношению к оставшимся немцам».

Служащий Ф.Б. вспоминал, что передавала радиостанция «Прага II»: «Немецкий вермахт сдается. СС необходимо выкурить из их нор. Русские танки стоят вокруг Праги! Да здравствует Чехословацкая республика и ее президент! Да здравствует Сталин и славная Красная Армия!»

Теперь, когда русские танки и пехота заняли город, повстанцы почувствовали уверенность в своих силах. Теперь они уже могли не опасаться возмездия со стороны немецких войск. Теперь женщины, дети и мужчины в городе были свободны, как птицы. Чешские руководители разбили последний щит, за которым могли бы укрыться преследуемые немцы, а именно дружбу с чешскими гражданами города, которая часто возникала во времена мирного совместного проживания. По радио звучали угрозы: «Все граждане, предоставляющие укрытие немцам, будут привлекаться к ответственности. В квартиры необходимо допускать контролирующих людей из милиции». А затем по радио было объявлено: «Все немцы в течение 24 часов должны зарегистрироваться в Красном Кресте в Праге». Служащий Ф.Б. и его жена покинули свое убежище и направились в Международный Красный Крест, от которого им обещалась помощь и защита. Это был опасный путь. Улицы города были перегорожены баррикадами. От одной стороны улицы до другой стояли трамвайные вагоны, наполненные камнями из мостовой и землей, перед ними лежали старые столы и лестницы. Это были баррикады, которые в первые дни восстания должны были преградить путь немецким танкам. Теперь на этих баррикадах стояли революционные патрули, проверявшие мужчин, женщин и детей.

На одном из деревьев служащий Ф.Б. увидел повешенного человека в форме функционера НСДАП. После долгой дороги супруги добрались до бюро Международного Красного Креста. Там они узнали, чего стоят слова новой власти. Работник Красного Креста сказал: для всех народов существует Красный Крест, а для немцев — нет. Супруги решили направиться под арест. В полицейском отделении служащий встретил немецкого аптекаря. Аптекарь дал ему ампулу с ядом «на всякий случай». Немцы, доверчиво сдавшиеся под охрану чешской полиции, все же надеялись, что кровавый угар восстания вскоре уляжется, они вернутся в свои квартиры и там, может быть, продолжат прежнюю жизнь, прерванную войной или событиями последних дней. Все они не могли знать того, что новые власти Чехословакии давно уже решили «очистить от немцев» сначала Прагу, а потом и всю страну. По всему городу чехи устроили охоту на немцев и сгоняли их в общественные здания, на стадионы, в тюрьмы и кинозалы, большинство из которых в Праге располагалось под землей.

Немецкая актриса Маргарете Шелль из Праги сообщала о первых часах после своего ареста: «Нас столкнули вниз по лестнице, ведущей в подвал. Мы свалились в подвальное помещение, напоминающее зловещий застенок. Там горела свеча. Люди стояли плотно друг к другу. Не было ничего, кроме каменных стен и деревянного стола. Было так много народа, что едва можно было стоять. На стенах висели пучки прутьев. Тут отворилась маленькая подвальная дверь. Два человека с блестящими от пота спинами, на которых красной краской были намалеваны свастики, несли мужчину, который был без сознания или уже мертв. Воцарилась мертвая тишина. У меня было такое чувство, что живой отсюда уже не выберусь. Одна блондинка плакала о своем ребенке, которого оставила со своей матерью, когда ее уводили. Было около 10 часов вечера. Кое-кто уже спал на полу или на столе».

Служащего Ф.Б. вместе с 15 другими мужчинами отвели во двор старого дворца. Он слышал стоны мужчин и крики боли. Открылась дверь. Из нее вышел чех, державший в правой руке револьвер, а в левой — девятихвостую плетку. Плеткой он бил немцев, которых проводили мимо него. Служащий Ф.Б. увидел во дворе трех мужчин, стоявших у стены с поднятыми руками. Их избивали три молодых чеха. Он вспоминал: «Крики избиваемых, запах крови в душном воздухе двора — это было ужасно».

Связистка А.Л. 9 мая, на следующий день после капитуляции, вместе с сотнями других женщин была включена в рабочую группу, которой в те дни выпала особая участь: фрау А.Л. должна была «выйти на баррикады». Заграждения, которые чехи построили против немецкого вермахта, теперь должны были разбирать немецкие женщины и мужчины. Фрау А.Л. рассказывала: «Нас погнали по улицам, при этом мы должны были держать руки вверх. Если кто опускал руки, охранники его тут же избивали прикладами. Пожилые женщины стоявшие по краю улицы, били нас железными трубками, дубинками и плетками для собак. Некоторые из нас падали и оставались лежать. На мосту через Влтаву мы должны были убирать тяжелые железные трубы. Мы были не в состоянии их поднять. Снова нас ужасно избили. Затем мы должны были брать по пять булыжников от мостовой и относить их в сторону. Но после избиений мы так ослабли, что камни выпадали у нас из рук, а чешская шпана постоянно подскакивала к нам и избивала. Полицейские стреляли. Мне выбили четыре зуба. Мужчины и женщины срывали с нас одежду и обувь. Молодые мужчины и подростки били нас ногами в живот. Потом чехи схватили нас, и один из них по очереди состриг всем женщинам волосы. Другой лил нам на голову красную краску».

Некоторые мужчины и женщины пытались избавиться от горя и мучений, прыгнув во Влтаву. Они подбегали к ограждению моста, забирались на него и прыгали. Полицейские стреляли по плывущим и тонущим из автоматов. Фрау А.Л. была из тех немцев, которые искали смерти в воде. Но ее оттащили от ограждения моста и снова избили. Вечером работавших на баррикадах вернули на прежнее место. Фрау А.Л.: «Немецкие врачи, бывшие там, плакали, когда увидели нас».

В полицейской тюрьме Праги немецкий доцент доктор Коркиш был свидетелем возвращения мужчин и женщин, работавших на баррикадах. Он сообщал Научной комиссии Федерального правительства: «Люди находились в состоянии чрезвычайного возбуждения и измождения. Многие с огромными свастиками на спине, женщины—с остриженными головами. Это им устроила уличная толпа. Они рассказывали, что должны были перед зеваками снимать обувь, а некоторые — идти босиком по осколкам битого стекла».

Актриса Маргарете Шелль видела 10 мая, в каком состоянии возвратились люди, работавшие на расчистке баррикад, в свою подземную тюрьму: «С вымазанными смолой лицами, на которых сверкали только белки глаз. Некоторым на спине масляной краской нарисовали свастику. Краска въелась намертво. В таком виде несчастные должны были снова идти на улицу. Вечером привели женщин с распухшими, кровоточащими ногами, которые едва могли идти. Их волосы были полностью острижены, остался только ежик не длиннее двух сантиметров. Одежда была разорвана в клочья. Мужчины с помутившимися взглядами, кровоточащими ранами. Это была ужасающая картина, последующие жертвы баррикад, жертвы черни».

Служащий Ф.Б. продолжал свой путь по пражским зданиям, в которых были заперты немцы, Следующим его пристанищем после старого дворца была школа верховой езды. Чехи заталкивали в помещение все больше и больше народа. Сначала только мужчин, потом — женщин и детей. Дети были грязными и неспавшими, они плакали от голода. Матери, как сообщал служащий, из страха быть избитыми и получить другие наказания, зажимали им рты, потому что малыши по-немецки просили хлеба.

Ночью в конюшню пришли русские. Оттуда они забрали 20 девушек. Утром следующего дня они вернулись. Они не говорили о том, что пережили той ночью. Служащий Ф.Б. и многие его товарищи по несчастью были, наконец, препровождены в тюрьму Панкрац, где еще несколько дней назад содержались узники гестапо. По дороге через Старо Място Ф.Б. видел «висевшие на фонарных столбах скрюченные маленькие трупы. Позже я узнал, почему они были такими маленькими: живых людей обливали бензином, а потом поджигали». Во дворе тюрьмы Панкрац лицом к стене стояли немецкие женщины с поднятыми руками. За ними наблюдали чехи, если женщины опускали руки, их избивали.

В камере тюрьмы, куда пинком втолкнули служащего Ф.Б., он встретил человека из Силезии, одного из тех десятков тысяч беженцев, которые в феврале и марте бежали от Красной Армии в казавшуюся безопасной Чехословакию, а теперь должны были разделить судьбу пражских и судетских немцев. О них Научная комиссия Федерального правительства писала: «Их положение в особенной мере осложнялось тем, что они остались без какой-либо поддержки в абсолютно враждебном им городе».

Многие немцы в те дни в Праге нашли свою смерть от голода, страха перед побоями и мучениями и от отчаяния найти всему этому конец. Фрау Маргарете Шелль сообщала о том, что происходило в подземном кинотеатре: «У двери лежала молодая женщина с ребенком. Кто-то попытался ей помочь. Время от времени она шептала с закрытыми глазами: «Дайте мне умереть, дайте же мне умереть!» Ребенок рядом с ней спал уже целые сутки. Дыхания его не было слышно. Она дала ребенку яд и приняла его сама».

Но и здесь, в больших залах под городом Прагой, появились русские. Фрау Маргарете Шелль сообщала: «Вошел охранник и сказал по-чешски: «Сидите тихо, спрячьтесь под одеялами, здесь русские». Женщин и Маргарете Шелль оберегал от красноармейцев еврейский врач. Он, происходивший из народа, больше других народов натерпевшегося от немцев ужасов и мучений, сочувствовал немецким женщинам, которым теперь угрожало жестокое насилие. Он спрятал их в подвальном помещении, где русские их не смогли найти.

Те же события, что и в Праге, повторялись в крупных городах Чехословакии лишь с небольшими отличиями. Инженер доктор Курт Шмидт сообщал, что в Прибраме комнаты лагеря для интернированных не закрывались: «Приходили русские и забирали себе все, что им понравится. В соседнем лагере, бывшем раньше профессиональным училищем Прибрама, русские сбросили с третьего этажа во двор женщину, которая оказала им сопротивление. Четверо женщин, которых русские забрали ночью из лагеря, так и не вернулись. А те, которые возвращались, были настолько сломаны духовно, что у них осталось только одно желание — умереть».

Немцев из Йилгавы в воскресенье 13 мая согнали на огороженную забором спортивную площадку. Библиотекарь Ханс Креаль был свидетелем, как одного немецкого мальчика, осмелившегося подойти к выходу с площадки, застрелил чех. Ханс Креаль: «Всех мальчиков старше 14 лет согнали на середину площадки и заставляли их вставать и ложиться до полного изнеможения. Партизаны на глазах родителей избивали детей плетьми, пока не появлялись кровавьте рубцы. При этом чехи кричали: «Мы выбьем из вас гитлерюгенд!»

Через пять дней после капитуляции немцев из Прибрама погнали 60-километровым маршем в Прагу. По дороге чешское гражданское население грабило несчастных. 1300 немцев не получили никакого питания, только чуть-чуть воды. Их загнали в импровизированный лагерь, на входе в который чехи выставили на обозрение трупы немцев: женщин и детей, покончивших жизнь самоубийством, расстрелянных мужчин. Там доктор Курт Шмидт был свидетелем казни. Он сообщил Научной комиссии: «Мы видели молодого человека, стоявшего у ямы, перед ним собрались чехи. Когда мы пошли дальше, то с лагерной площади услышали залпы».

Немцев из Прибрама гнали дальше по дороге на Прагу. В ушах — крики охранников, перед глазами — мучения, боль и смерть. Из машин, которые везли тяжело больных и маленьких детей, вынимали мертвых и складывали в придорожных канавах. Колодцы на дорогах охраняли чехи, отгонявшие мучившихся от жажды немцев: «Это вода для лошадей, а не для немцев». На четвертый день колонна немцев дошла до цели — стадиона Страхов под Градчанами, района, где прежде была резиденция Райнхарда Гейдриха. Из 1300 немцев, вышедших из Прибрама, около 300 погибли во время марша. На пражском стадионе немцы, число которых увеличилось до 10 тысяч, вынуждены были проводить дни и ночи на голой земле. Они голодали: получали один раз в день черный кофе, водянистый суп и около 100 граммов хлеба в день. Началась дизентерия.

На пражском стадионе умер пятнадцатимесячный сын доктора Курта Шмидта. Причина смерти, указанная в заключении, — недоедание. Доктор Курт Шмидт сообщал: «Ежедневно от 12 до 24 трупов умерших вывозили со стадиона на телеге. Куда их девали, никому узнать не удалось. Умирали дети и их матери. К 1 июня 1945 года только наша груша, в которой было 400 человек, потеряла умершими шесть человек, среди них — двух детей и мать двоих детей. У одного человека из нашей группы был мальчик двух с половиной лет, которого он забрал в лагере у умиравшей матери, и от него он знал только адрес». В лагере перед глазами 10 тысяч беззащитных женщин и детей чехи казнили эсэсовцев, которых выискивала по вытатуированной на левой руке группе крови. Они не довольствовались тем, чтобы просто расстреливать или вешать свои жертвы. — они забивали немцев насмерть. Доктор Шмидт сообщал о происходившем на пражском стадионе: «В один из дней шестерых молодых парней избивали, пока они не падали на землю, затем обливали их водой (которую должны были приносить немецкие женщины), а потом продолжали избивать до тех пор, пока они не перестали показывать признаки жизни. Ужасно изуродованные трупы ежедневно выставляли на всеобщее обозрение рядом с уборными. Один четырнадцатилетний мальчик был расстрелян вместе с родителями за то, что он якобы одного из красногвардейцев ткнул ножницами».

В те дни во многих городах Чехословакии стало очевидным намерение чехов не только просто убивать немецкие жертвы, но унижать, мучить и продлевать их мучения как можно дольше. Через девять дней после капитуляции чешские партизаны вошли в моравский город Ландскрон, где проживало большое количество немцев. Они согнали плетьми мужчин города на рыночную площадь. На ней был поставлен стол, у которого чешские партизаны разыгрывали суд. Эта игра заканчивалась смертью. Нотариус Леопольд Пфицнер сообщал: «Каждый немец должен был проползать последние шаги перед столом судьи на коленях. Суд осуждал каждого немца на десять-сто палочных ударов или на смертную казнь через расстрел или повешение. Осужденных на порку тащили к воротам ратуши, там их бросали на доски и избивали резиновыми дубинками, винтовочными прикладами или палками, ногами по всему телу, в том числе по шее и по голове. Крики избиваемых со все возрастающей силой слышались целый и день. При этом непрерывно слышались выстрелы из винтовок и автоматов. Старинный фонарный столб у гостиницы Шмайзера служил виселицей. Я видел, как повесили водопроводчика Йозефа Юренку, он сам торопился на виселицу, сам себе накинул петлю на шею. Один из партизан выбил табуретку из-под его ног. Перед входом в ратушу находился пожарный бассейн. В него партизаны бросили многих немцев, а потом стреляли в них. Оставшихся в живых вытаскивали, ставили к стене и расстреливали из автоматов. Убитые там лежали кучами. Вечером их погрузили на повозку и закопали в обшей могиле». Террор в городе Ландскрон продолжался два дня. Погибло 40 человек. Около 100 немцев, живших в городе, от страха и отчаяния покончили жизнь самоубийством. В местечке Каден поблизости от города Райхенберга в Судетской области в конце мая 1945 года по громкоговорителю от немцев потребовали собраться на рыночной площади. На этот раз семьи должны были смотреть, как умирают их мужчины. Фрау Вильгельмина фон Хофман сообщала Научной комиссии: «На площадь, где собралась огромная толпа, вывели семерых мужчин. Чехи открыли по ним огонь из автоматов. Наш сосед X. М. неподвижно смотрел на своего сына, у которого была ампутирована нога. Он, прежде чем упасть на землю, припал на свой протез. «Я должен видеть, что мальчик умер сразу», — сказал Х.М. своей жене, которая хотела, чтобы тот отвернулся, когда раздались первые выстрелы. Молодая жена одной из жертв была там же, она ждала второго ребенка. Некоторым женщинам, которые хотели отвернуться, чехи поворачивали и держали головы со словами: «Смотреть!»

Научная комиссия Федерального правительства писала: «Отдельные группы или отряды революционной гвардии, которым нечего было делать в районах, населенных чехами, распространили свою деятельность на области, заселенные судетскими немцами, и предпринимали настоящие карательные экспедиции, во время которых сгоняли вместе население целых сел, расстреливали или избивали отдельных жителей или целые группы, грабили дома и квартиры. В некоторых местах революционная гвардия останавливалась на долгое время и устанавливала в них террористическую систему с систематическими мучениями немецкого населения».

Никто не считал жертвы чешского восстания в Праге, Богемии и Моравии. В сообщении Научной комиссии Федерального правительства процитирована оценка, в соответствии с которой во время восстания и в следующие за ним первые две недели было убито от 35 до 40 тысяч немцев.

Но и в этой оргии ненависти и крови, жажды мести и мучений человечность по отношению к некоторым преследуемым и избиваемым немцам давала им проблески надежды. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Но не везде развязанный радикальными элементами психоз возмездия по отношению к немецкому населению смог разрушить личные человеческие отношения. Во многих сообщениях говорится, что чехи защищали своих немецких знакомых, с началом восстания приглашали их в свои квартиры или прятали в убежищах. При этом они часто рисковали жизнью, так как укрывательство означало для них обвинение в коллаборационизме».

Связистка А.Л., которая после избиений и издевательств при разборке баррикад с тяжелыми ранениями внутренних органов была доставлена в госпиталь, вспоминает: «Чешский администратор все же оказался человеком, он постоянно носил нам булочки и белый хлеб. Это было редкое исключение из правил. Но при этом он очень боялся, чтобы его не предали и на него не донесли».

Воспитательнице детского сада Маргарете Циммерман из Йилгавы, которую чехи посадили в лагерь, комендант лагеря как-то сказал: «У меня тоже есть личные счеты с немцами, но многое из того, что сейчас у нас происходит, — просто позор».

Учитель Ф.К. рассказывал о чехах, тайно приносивших немцам, занятых на принудительных работах в их городе, хлеб и сигареты: «Дверь только приоткрывалась, просовывалась рука, так что мы даже не знали, кто нам это приносил».

15. Судетская область I

Ваш дом — наш дом

Цвели пионы. Выдался прекрасный теплый день. Люди в большом моравском городе Брно удобно разместились у открытых окон. Многие жители сидели, свесив ноги, на стенах палисадников. Они смеялись. Повсюду из радио и проигрывателей доносилась музыка. Чехи ждали события, которое еще никогда не происходило и которого больше никогда не будет в городе Брно, — вывода немцев. И вот по улице началось шествие женщин, мужчин и детей. На спинах они несли рюкзаки, в руках — сумки и чемоданы. Перед собой они катили детские коляски и ручные тележки. У домов Брно слышались удары плетей и раздавались злобные нетерпеливые выкрики: «Быстрей, быстрей!» Из-за этого люди в колонне спотыкались и спешили, дети плакали. «Скорее, скорее!»

Это было 30 мая 1945 года. Более 20 тысяч в тот весенний вечер должны были покинуть город, охраняемые и подгоняемые чешскими солдатами и милиционерами, за плечами у которых были карабины и автоматы, а в руках — плетки. Поверх голов идущих гремели выстрелы. Быстрее, быстрее! И снова выкрики: «Быстрей, говорю, ты, старая кошелка!»

Крики чешских зрителей с тротуара: «Смотрите, они то же самое делали с евреями!»

В колонне среди этих 20 тысяч людей, шедших на юг к австрийской границе, в тот день шли фрау Мария Цачек, ее 12-летняя дочь и 86-летний отец. Она рассказывала: «На центральном кладбище за городом Брно надо было устроить привал, так как многие дети и старики больше не могли идти. Они отставали все больше и больше, изможденные старики и плачущие, зовущие матерей дети. Чехи решили больных и стариков везти на грузовиках». Фрау Цачек и ее дочь шли дальше вместе с остальными 20 тысячами. Снова удары плетей, снова выстрелы. В нескольких километрах от Брно немцы стали избавляться от части своего багажа. Дороги были в ужасном состоянии, разбитые бомбами и снарядами во время последних боев войны, закончившейся всего три недели назад.

Вечером первого дня марша, через 24 часа после выхода из Брно, немцев привели ко второму привалу их марша страданий. Чехи не дали им ни есть, ни пить. Чешские солдаты рылись в багаже, выискивая фотоаппараты, деньги, украшения. Младенцы кричали от голода, некоторые кормящие матери, полные сострадания, кормили и чужих детей.

На следующий день колонна немцев остановилась неподалеку от городка Порлиц. Многие из изгнанников ночевали в лесу, прячась в ямах. Шел дождь. «Грудные дети, — рассказывает фрау Цачек, —вскоре лежали в лужах. Они кричали. Для плача у некоторых уже не было сил». Голова длинной колонны, где были самые сильные и выносливые, в тот вечер, когда фрау Цачек и ее дочь искали убежища в лесу, стояла уже у шлагбаумов австрийской границы. Но когда австрийцы увидели, кто подошел к ним в дождь по грязи и лужам, то закрыли границу. Двадцать тысяч немцев из Брно не могли пройти в Австрию, но и домой их не пускали.

Чехи загнали немцев в Порлиц, в бараки и в помещение элеватора без окон. Часть мужчин, женщин и детей должна была проводить дни и ночи под открытым небом. Голодающие искали в земле картошку, которая не была собрана в прошлом году. Воду они пить не могли — свирепствовал паратиф. Фрау Цачек сообщала: «Распространялись болезни. Пожилые люди лежали прямо на земле. Хотя подстилали солому, лежать все равно было жестко. Смертность среди стариков росла с каждым днем. Умирали и грудные дети. Голод был настолько силен, что никто не стыдился отбирать последние сухари у умирающих».

Через несколько дней после помещения в лагерь заболела дочь фрау Цачек. На весь лагерь была всего одна медсестра и ни одного врача. У медсестры, кроме угля, не было никакого лекарства против болезни. Взглянув на ребенка, она сказала матери, что неразумно мучить тяжело больную. Было бы лучше ее усыпить. Фрау Цачек ночью выбралась из лагеря и пошла искать в местечке Порлиц аптекаря. Ей это удалось. Немец-аптекарь дал ей немного опия. Ребенок выздоровел. На четырнадцатый день пребывания в лагере умер отец фрау Цачек — один из 20 немцев, которых похоронили в одну только ту ночь в лагере под Порлицем. Фрау Цачек «Никто ему не закрыл глаза, всех их куда-то забрали. Я даже не знаю, где его похоронили».

Научная комиссия Федерального правительства писала о лагере Порлиц: «Большинство из 20 тысяч в течение нескольких месяцев жило в ужасающих условиях. Так как не было никаких, прежде всего санитарных, условий для проживания такого большого количества людей, то эпидемия тифа унесла многие жизни ослабленных лишениями людей».

После трех недель пребывания в лагере чехи погнали выживших женщин и детей дальше — сначала в женскую тюрьму, потом опять к австрийской границе. На этот раз австрийские пограничники пустили изгнанников в страну. Фрау Цачек сообщала: «Моя дочь сидела на своем рюкзаке такая жалкая и растерянная, что чешский пограничный чиновник крикнул ей: «Давай уже, беги!» Это был последний выкрик по-чешски, прощание с Чешской республикой».

Это было прощание, уготованное для всех немцев доктором Эдуардом Бенешем, главой чешского эмигрантского правительства, находившегося во время войны в Англии: марш смерти немцев из Брно был прологом того, что происходило весной и летом 1945 года во многих городах Чехословакии и Судетской области и часто сопровождалось еще худшими условиями. Колонна несчастных, выведенная из Брно в Австрию, стала авангардом целого народа, измученного, избитого, вышвырнутого со своей родины, из своих дворов и домов.

Доктор Бенеш в течение всей войны с нарастающей интенсивностью и с увеличивающимися шансами на успех преследовал свою цель, состоявшую в том, чтобы изгнать немцев из внутренних районов Чехословакии и Судетской области, где они жили более 700 лет. Очевидно, он уже на третий год войны привлек на свою сторону британское правительство. Позднее Бенеш писал о своих переговорах с британским министром Никольсом летом 1942 года: «Он проинформировал меня, что британское правительство тщательно изучило наше предложение о переселении национальных меньшинств Чехословацкой республики в другие страны и пришло к мнению, что британское правительство не будет выступать против вывоза меньшинств из Чехословакии». Летом 1943 года он посвятил в свои намерения и президента США Рузвельта. Бенеш: «Он согласился с высылкой национальных меньшинств из Восточной Пруссии и Чехословакии. Я ясно спросил его, одобрят ли Соединенные Штаты высылку немцев из Чехословакии. Он заявил, что они сделают это».

В конце 1943 года Бенеш посетил Москву. Там в Кремле он встретился с Иосифом Сталиным и его министром иностранных дел Вячеславом Молотовым. Личный секретарь Эдуарда Бенеша сообщал об этой встрече: «Бенеш попросил поддержать его планы о выселении судетских немцев в Германию. Как Молотов, так и Сталин пообещали полную поддержку. «Это — мелочь. Это — легко», — был ответ Молотова, когда Бенеш изложил ему свои предложения выслать в рейх два с лишним миллиона судетских немцев. А Сталин даже пошел дальше. Он взял Бенеша под руку и подвел его к карте Европы, висевшей на стене кабинета Сталина в Кремле. На этой карте он уже обозначил будущую восточную границу Германии красным цветом. Бенеш сказал, что ему бы только хотелось чуть-чуть выровнять чехословацкую границу. И в качестве примера он указал на район Глаца в Силезии. Сталин едва смог удержать свое удивление скромностью Бенеша и прирезал этот район Чехословакии. В конечном итоге этот район был отдан Польше».

В действительности Бенеш скрыл от англичан и американцев свое намерение выслать не только тех судетских немцев, которые сотрудничали с нацистами против Чехословацкой республики, но и всех немцев без исключения. Это неслыханное намерение прежде всего одобрил Иосиф Сталин. Сталин знал, что делает.

Научная комиссия Федерального правительства объясняла: «Было бы роковой ошибкой утверждать, что Бенеш думал, что ему самостоятельно удастся, так сказать, политически уладить такое радикальное изменение национальной, социальной и политической структуры Центральной Европы, как переселение миллионов. Ценой была передача Чехословакии под влияние Советского Союза, с помощью которого это решение могло быть проведено.

В кругах, осуществлявших политическую власть в Чехословакии после капитуляции германскою вермахта, коммунисты пользовались влиянием, намного превосходившим число их сторонников. Позднее это влияние становилось тем больше, чем большие слои чехословацкого населения исключались полностью из политической жизни в связи с тем, что им приписывалось сотрудничество с немцами. Влияние этого политического решения, принятого в Москве, в первую очередь затронуло судетских немцев: сначала оно окончательно наметило вехи их изгнания, затем в соответствии с внутренним соотношением сил в чешском лагере, сложившимся в результате соглашения Бенеша с коммунистами, была обеспечена свобода действий всем тем силам в стране, которые одобряли и проводили жестокую и беспощадную политику возмездия за бесправие и притеснение чешского народа».

Жестоко и беспощадно — это были главные принципы изгнания немцев из Чехословакии и Судетской области.

Утром 9 июня 1945 года в городе Комотау на северо-востоке Судетской области были вывешены красные плакаты. В них чехи приказывали всему немецкому мужскому населению города в возрасте от 13 до 65 лет в 10 часов собраться на стадионе Ян-Турнплац в Комотау. Кто не выполнит это распоряжение, будет казнен. Утром в указанном месте собрались тысячи немецких мужчин. Многие из них принесли с собой одеяла и сумки с продуктами, как это было им приказано чехами. Вокруг площади стояли чешские солдаты. Некоторые из них лежали за пулеметами, направленными на немцев. Выехали грузовики. Находившиеся на них пулеметы также были направлены на толпу немцев.

Чехи приказали мужчинам на площади раздеться до пояса. Немцы сняли куртки, свитера, рубашки. Обер-инспектор железной дороги из Комотау сообщал Научной комиссии о том, что последовало за этим: «Потом раздалась команда: «Руки вверх!» Чешские солдаты и полицейские прошли мимо первого ряда немецких мужчин и подростков, разыскивая эсэсовцев, которых можно было опознать по татуировкам. Вдруг они схватили одного из немцев. Два солдата скрутили ему руки за спиной и вытолкнули из ряда. Другие били беззащитного прикладами и плетками со свинцовыми шарами на концах. Его избивали, пока он не свалился замертво. Это повторялось еще много раз. Среди забитых насмерть немцев был инвалид, у которого не было обеих рук. Чешские женщины, собравшиеся по краю площади, при этом хлопали в ладоши и кричали: «Они еще одного нашли!» Рабочий текстильного предприятия Адальберт Эм из Комотау, стоявший тем утром на Ян-Турнплац, рассказывал Научной комиссии о той кровавой субботе: «Если кто-то из избиваемых падал без сознания, то на его покрытое ранами тело выливали ведро соленой воды. С избиваемых срывали одежду, раздавались ужасные предсмертные крики замученных».

В то субботнее утро в судетском городе Комотау чехами до смерти были забиты пятнадцать немецких мужчин. Немецкие мужчины должны были стоять на площади до 14 часов. Потом чехи приказали им построиться в колонну по пять. После этого солдаты дали им приказ идти. Больные должны были идти вместе со всеми. Им удалось протащиться несколько километров, потом больные и изможденные начали падать. Адальберт Эм сообщал: «Юлиус Курц, заводской мастер с завода Маннесман, больше не мог идти. Чешские охранники его избили, а потом застрелили». Чехи гнали немцев бегом по дороге, круто поднимающейся вверх, избивали их прикладами и плетьми. В тот день на дороге умерли 70 немецких мужчин. Задыхающиеся, изможденные и спотыкающиеся немцы в голове колонны вечером вышли к границе между Чехословакией и Саксонией. Там чехи думали бросить избитых на произвол судьбы. Но русские офицеры и солдаты, охранявшие границу, отказались пропускать колонну несчастных в Саксонию. Поэтому колонна немцев вынуждена была провести ночь прямо на дороге. Чехи снова пошли договариваться с русскими, и снова безрезультатно. Затем немцев погнали обратно, но вернуться домой им не удалось: 5 тысяч мужчин из Комотау привели в лагерь для интернированных, в один из тех многих сотен лагерей, которые для сотен тысяч немцев в те месяцы и годы стали местами горя и продолжавшихся мучений.

Через 13 дней после изгнания мужчин из Комотау чехи снова расклеили красные плакаты на стенах города. На этот раз от всех немецких женщин и девушек в возрасте от 15 до 45 лет требовалось прибыть на площадь Ян-Турнплац. Женщинам, которые ослушаются этого распоряжения, обещались жестокие наказания. В соответствии с распоряжением женщины собрались, взяв с собой продовольствие на один день. Среди них была конторская служащая М.М. из Комотау и две ее сестры 15 и 17 лет. Чехи погнали немецких женщин и девушек на вокзал. Там их затолкали в вагоны для перевозки скота. Поезд шел целую ночь и остановился в чешском городе Кладно, в 50 километрах западнее Праги. Фрау М.М. и ее сестер вместе с другими женщинами разместили в школе. Они спали на мешках, набитых соломой. Уже на следующий день женщин погнали на работы в расположенное неподалеку сельскохозяйственное предприятие. Они должны были там пропалывать свеклу и помогать убирать урожай. Фрау М.М. сообщала: «Нас постоянно конвоировали вооруженные люди в форме. Питание было плохое и часто недостаточное. Многие женщины вскоре начали страдать от поноса».

Научная комиссия Федерального правительства писала о методах изгнания: «Очевидно, эти акции, о которых сообщается и из других мест, иногда служили цели лишить семьи мужской зашиты и помощи, чтобы без помех грабить и изгонять из домов, на которые претендовали чехи, запуганных женщин и детей. А там, где чехи были в меньшинстве и куда прибывали новые чехи, изгнание преимущественно проводилось из-за того, что немцы просто одним своим присутствием стояли у чехов на дороге и должны были быть каким-либо способом удалены. Этим не в последнюю очередь могут быть объяснены способы, которыми некоторые населенные пункты полностью очищались от немецких жителей, и все население депортировалось на принудительные работы или помещалось на некоторое время в лагеря, чтобы потом при первой возможности отправить его в Германию или в Австрию».

14 июня 1945 года, больше чем через пять недель после окончания войны, чехи объявили в моравском городке Егерндорфе чрезвычайное положение. Немцам запрещалось после 8 часов вечера выходить на улицу. В тот день пять чешских партизан выгнали домохозяйку Хермине Мюкуш и ее сестру из их квартиры. Они сорвали с пальцев женщин обручальные кольца и выгнали их из дома. Женщины не смогли взять с собой ни одежду, ни белье. На улице уже стояло много немецких женщин — пожилые дамы, матери со своими маленькими детьми. У многих с собой не было даже небольшого багажа. Чехи выгнали их прямо в том, в чем они были на кухне или в саду. Фрау Мюкуш сообщала: «Среди женщин была и моя кузина, мужа которой четверть часа назад чехи застрелили без какой-либо причины. Ей не позволили позаботиться об убитом и похоронить его».

Немцев по главной улице погнали из Егерндорфа. Колонна становилась все больше. Из примыкающих улиц партизаны и солдаты сгоняли все больше и больше немцев, которые вливались в колонну. Когда она еще двигалась по городу, некоторые немцы стали жертвами слепой ненависти. Фрау Хермине Мюкуш сообщала Научной комиссии: «В двух шагах передо мной шел наш молочник со своей женой и 14-летним сыном. Один чех подскочил к мальчику и крикнул ему:

— Мы, кажется, знакомы!

Мальчик ответил ему испуганно:

—Нет!

Чех повторил:

— Мы знакомы!

Мальчик совсем испугался:

—Нет!

— Что? Мы не знакомы? — После этого чех несколько раз кулаком ударил мальчика по лицу, схватил ребенка за руку и приказал ему десять раз на улице ложиться и вставать. При этом он бил ребенка по спине резиновой дубинкой так, что мальчик кричал от боли. Мать при этом замерла в каменным лицом. Отец просил чеха не бить его ребенка, так как тот никогда не сделал никому ничего плохого. Чех схватил отца и приказал лечь ему на грязную улицу, а потом избивал его ногами и резиновой дубинкой».

Через шесть дней после изгнания немцев из Егерндорфа в лагерь, расположенный у города, чехи объявили, что женщины с детьми и старики могут зарегистрироваться и вернуться домой. Хермине Мюкуш, мать одного мальчика, зарегистрировалась. Она сообщала о том виде, который имел лагерь на следующее утро: «Стояли длинные очереди людей с довольными и преисполненными ожидания лицами. Они думали, что теперь наконец-то вернутся домой». Но прежде чем люди смогли покинуть лагерь, их ограбили. Немецкие женщины должны были проходить мимо стола, на котором должны были оставить все деньги, украшения, даже ножи и вилки. Немецкие матери с детьми до раннего утра простояли на лагерном дворе.

После того как чехи убедились в том, что они забрали у немцев все сколько-нибудь ценные предметы, колонна начала движение. Они шли той же дорогой, которой несколько дней назад их гнали под ударами плетей и выстрелами в лагерь. Они дошли до рыночной площади Егерндорфа. Как думали немцы, это было то место, где колонну должны были распустить, откуда они могли разойтись по домам. Но чехи погнали немцев дальше на север, туда, где Чехословакия граничит с Силезией.

День был необычно теплым. Но ни женщины, ни их дети не получили ни еды, ни воды. Усталые от долгого марша и грязные от поднятой дорожной пыли, люди медленно двигались вперед.

Фрау Мюкуш: «Когда мы приблизились к поселку Вирбенталь, его жители принесли нам кофе и хлеб. Партизаны, гнавшие нас, приказали все это убрать. В тот первый день колонна изгнанных из Егерндорфа женщин и детей прошла 40 километров».

На рассвете следующего дня немцев подняли ударами плетей и выстрелами. Снова изгнанникам не дали поесть. Колонна несчастных тащилась теперь по горным дорогам. Снова сияло солнце на безоблачном небе. Матери тащили коляски с детьми на крутые подъемы. Коляски были обвешаны пеленками, сушившимися на ходу во время марша. Фрау Мюкуш рассказывала о привале: «Усталые, изможденные женщины с младенцами на руках сидели на корточках у края дороги. Маленькие дети лежали вокруг на траве как мертвые и плакали от жажды и голода».

На третий день марша пошел дождь. Люди продолжали идти дальше на север. Снова по их спинам били плети. «Давай! — орали чехи, гнавшие колонну женщин и детей. — Давай! Вперед, немецкие свиньи!» На четвертый день мучительного марша немцы достигли цели, определенной для них чехами: границы между Моравией и Силезией. Но на дороге и на полях, по которым проходила граница, стояли польские солдаты. Они отклонили требования чехов о пропуске немцев в Силезию. Поляки знали, что в будущем Силезия войдет в состав их государства. Они сами уже приступили к изгнанию немцев с новых территорий, оказавшихся под их властью.

Теперь чехи посадили матерей и детей на грузовики и провезли несколько километров назад. После этого женщины и дети должны были слезть и дальше идти пешком. Фрау Мюкуш сообщала: «Усталость после пятидневного марша со средней скоростью сорок километров в день, постоянный голод, жара и начавшиеся болезни привели к тому, что колонна теперь едва двигалась. Мы дошли до местечка, где остановились на короткий привал. Картина, которую теперь представляла собой колонна, была ужасна. Молодые матери со своими детьми сидели на краю дороги, грязные, некоторые без обуви, старшие дети лежали в бурьяне с красными от лихорадки и жары лицами, просили пить, но им не давали, так как для снабжения колонны не было сделано ничего».

Вечером пятого дня марша колонна уже не могла двинуться с места. Ни предупредительные выстрелы, ни удары плетей не могли заставить изнуренных людей идти дальше. Чехи пригнали грузовики и отвезли женщин и детей в лагерь для интернированных.

Но замыслы чехов редко терпели неудачу из-за русских или польских солдат-пограничников. Чаще им все же удавалось избавиться от немцев, изгнанных ими из городов и деревень.

Крестьянина К.А. из Цвикау вечером 30 июня 1945 года вместе с его женой и четырьмя детьми затолкнули в вагон, в котором уже стояли 70 человек. Крестьянин рассказывал: «У некоторых семей, когда их выгоняли, не было с собой даже куска хлеба, так как его не было и дома. У некоторых хлеб был как раз в печи, но они не могли ждать, пока он испечется». Поезд повез этих немцев в Саксонию, С собой у них не было ничего, кроме одежды, которая была на них. Дети были босы, и голодны.

Нотариуса доктора Леопольда Пфицнера и его семью вместе с другими полутора тысячами немцев из Одерберга посадили на открытые платформы. Немцев ограбили, когда они покидали свои дома, вычистили им карманы, когда они садились на поезд. Он довез изгнанников до границы. Там они должны были сойти и пройти пешком 16 километров. И даже во время этого марша их грабили. Один чех вырвал из ушей сестры Пфицнера серьги. В Саксонии для людей не было ни жилья, ни продовольствия. Они брели пешком по разгромленной Германии. Младший сын доктора Пфицнера умер от дизентерии.

Транспорт изгнанных судетских немцев из округа Траутенау выгрузили из поезда прямо на перегоне. Колонна прошла пешком через границу с Саксонией. Немцы брели от одного поселка к другому, выпрашивали картошку. Иногда от своих соотечественников в советской оккупационной зоне они получали немного хлеба, но чаще им не давали ничего. В саксонском местечке Гёда при подходе колонны изгнанников местные жители закрыли двери домов. Они обзывали бродягами своих соотечественников, судетских немцев, протягивавших руки с просьбой о кусочке хлеба или кружке молока.

Научная комиссия отмечала: «Так как из Судетской области и из соседней Силезии в одно и то же время в Саксонию устремились сотни тысяч изгнанных, там сосредоточились огромные массы людей. Фантастические слухи усиливали растерянность толпы, которая, страдая от голода и болезней, без плана и цели перемещалась от одного населенного пункта к другому. Некоторые потеряли здесь последнее спасенное имущество из-за мародерства советских солдат».

Только за первые три месяца после войны чехи изгнали из страны около 800 тысяч судетских немцев.

В дома, квартиры и крестьянские усадьбы немцев в Судетах вселились чехи. Иногда это были соседи, иногда они приезжали издалека, не имея с собой ничего, кроме картонной коробки или чемодана. Немцам они часто не давали времени даже упаковать чемодан. Крестьянка Элизабет Печке из округа Егерндорф сообщала: «Мы как раз обедали, когда пришли несколько чехов, которые сказали нам, что дом теперь принадлежит им, а мы теперь должны выметаться, куда — им все равно. Я просила, чтобы они позволили мое забрать мое зимнее пальто, пуловеры и чулки для детей, но они не отдали мне ничего».

Как сообщала фрау Элизабет Гичнер Научной комиссии, «В Карлсбаде у немцев было только двадцать минут, чтобы упаковать с собой немного белья и одежды». Солдаты выгнали женщину и ее простуженную дочь из квартиры, закрыли дверь и погнали женщин по улице.

В богемском Брно в солнечное воскресенье 5 августа 1945 года в квартире учительницы А.К. появились два чешских полицейских и положили на стол предписание. В нем говорилось: «В течение одного часа очистить квартиру. Разрешается взять с собой багаж 25 килограмм и по 5 килограмм продовольствия на человека. Украшения оставить». Фрау А. К. об изгнании немцев из Брно: «Фрау Х., которую только десять дней назад выписали из больницы, могла проковылять на костылях всего несколько метров. Ее везли в коляске, рядом с ней был ее 70-летний муж. За ними шла их дочь с двумя детьми. Бывшая почтальон на тележке везла своего почти ослепшего мужа. А через каждые два метра стояли чешские солдаты с винтовками и штыками и гнали нас, как скот».

Крестьянина Ф.П. из округа Нойбиштриц два чешских солдата избили прикладами. Один из них сказал ему: «Теперь ты, немецкая свинья, можешь стать поденщиком!» Крестьянин писал: «Это было прощание с моим отчим домом, в котором наш род проживал с 1686 года, то есть 259 лет. И теперь нас за один час вышвырнули вон. Все наше имущество и состояние теперь было в доверху наполненной вещами ручной тележке».

Фрау А.Л. из округа Лудиц, которую чехи выгнали из дома, просила новую хозяйку сорвать в саду, принадлежавшем раньше фрау А.Л., пару цветов, чтобы положить их на могилу своего брата. И та запретила ей это сделать.

Под произвольное лишение немцев собственности чешское правительство подвело юридические основания: уже через пять недель после капитуляции немецкого вермахта оно отдало распоряжение, что принадлежащий немцам сельскохозяйственный инвентарь отчуждается и подлежит передаче чешским и словацким жителям. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Радикальные законы об отчуждении собственности написаны уже языком коммунистической революции. Только направлены они были не против классового врага, в духе крайнего национализма — против национального врага. Его предстояло уничтожить экономически. Впервые месяцы после перемирия вряд ли могла быть речь об организованном и контролируемом чешском выезде и заселении Судетской области уже потому, что большая часть первых переселенцев совсем не хотела оставаться на жительство в приграничных районах. Административные меры, частный произвол, грабежи и разбой часто не имели друг от друга особых отличий».

О квалификации некоторых чехов., которые захватили во владение немецкие земли, фрау А.Л. сообщала: «Сельскохозяйственное предприятие моей деревни принял профессиональный слесарь. Крупнейшую крестьянскую усадьбу нашей деревни — образцовое хозяйство с современным оборудованием и экономикой — захватили два солдата из чешского легиона, двадцать лет прожившие во Франции... Иногда лишенный собственности немецкий хозяин должен был оставаться слугой при дворе».

**********************

Подростки — парни и девушки — на улицах судетских деревень улюлюкали, потом выкрикивали ругательства, бросались камнями. Один из них, как сообщает свидетельница Ханни Керст, попал пожилой женщине в спину. Она попыталась бежать. Мальчишки и девчонки смеялись, а пара взрослых, шедших по улице, смеялась вместе с ними над бегущей старой женщиной. Женщина споткнулась, прислонилась к стене дома, а потом с просящим выражением лица повернулась к своим мучителям.

На пальто женщины был пришит большой кусок белой ткани — таким летом 1945 года был опознавательный знак немцев в Чехословакии. Чешские власти под угрозой наказания приказали всем немцам в стране носить белую или желтую повязку на рукаве или пришить к своей одежде кусок белой материи, на которой должна быть написана большая буква «N» («немец»).

Этот опознавательный знак отдавал немецких мужчин, женщин и детей на произвол и преследование и позволял чехам контролировать, придерживаются ли немцы предписаний, запрещавших им пользоваться общественным транспортом, посещать кино и рестораны.

Так как немцам было запрещено иметь в собственности велосипеды, они должны были ходить только пешком. Кроме того, им было запрещено в городах и деревнях ходить по тротуарам. Их место было в грязи на обочине дороги.

Научная комиссия пишет: «Эти дискриминационные и унизительные меры, направленные против немцев, исходили из идеи коллективной вины и ответственности. Большая часть из них была перенята из нацистской политики в отношении евреев и оправдывалась ею».

В середине 1945 года, через несколько недель после капитуляции, положение судетских немцев представлялось таким образом: существенная часть их была изгнана, вторая часть еще оставалась в квартирах и домах, в которых жила в конце войны, третья, значительная часть немцев была помещена в лагеря, которые пражские власти сначала назвали концентрационными лагерями, а потом переименовали в лагеря для интернированных, рабочие и сборные лагеря.

О лагере, куда попали женщины и дети из Егерндорфа после голодного марша к силезской границе, фрау Мюкуш сообщала: «Соломы не было. Люди сидели на голом цементном полу. Вокруг лежали мертвые дети. Другие плакали от голода и жажды, третьи безучастно лежали на полу в лихорадке». Наконец больных детей отправили в больницу. Но там они не отдохнули. Как рассказывала фрау Мюкуш, в течение 14 дней из 27 детей младше года умерли 26: «Детей укладывали в большие гробы, по пять-семь в каждый, и хоронили. Все дети умирали с открытыми глазами и открытым ртом. А в свидетельстве о смерти делали запись: «Голодная смерть».

В лагерях чехи ввели систему мучений и произвольных убийств. Чаще всего комендантами лагерей назначали чехов, которые пострадали от национал-социалистов в концентрационных лагерях, иногда это были уголовники. Одни утоляли свою жажду мести, другие — ненависть к немцам, даже к психически ненормальным и к уже пострадавшим от войны и потерявшим на ней ноги. Фрау Элизабет Гичнер о происходившем в лагере для интернированных в Ной-Ролау: «У всех протезированных отобрали их опоры. Какой-то несчастный недостаточно быстро выполнил приказ, чехи гоняли его по лагерному двору. Он спотыкался и падал, пытался подняться, спотыкался и падал опять, пока, наконец, не остался лежать и уже не реагировал на пинки».

О судьбе своей 80-летней матери Мария Цачек из Брно писала: «Так как она не могла понять того, что потеряла дом, который достался ей тяжелым трудом, в лагере она постоянно требовала, чтобы ее вернули домой. Ее били прикладами винтовок, заставляли прыгать, как зайца, заставляли петь немецкий гимн, носить плакат: «Один народ, один рейх, один фюрер». Смертельная ненависть ожидала всех, кто состоял в какой-либо связи с национал-социалистами. Городской советник Хуберт Шюц из Егерндорфа сообщал Научной комиссии о лагере, находившемся поблизости от его родного города: «Функционеров партии, членов СА и СС три раза в день избивали резиновыми дубинками, пока они не падали. Многие не пережили время пребывания в лагере, и многие сошли с ума. Один человек, по фамилии Хамм, который тоже сошел с ума, был расстрелян партизанами на площадке между бараками».

Фрау Ениш из округа Мериш Трюбау в те дни потеряла мужа. Она сообщала, что в лагере его избивали несколько ночей подряд. Следствием этого были тяжелые повреждения внутренних органов. И все равно крестьянина заставляли выполнять тяжелые полевые работы. Он мучился так несколько недель, пока силы не оставили его окончательно. Его снова избили, но так как ударами поставить крестьянина на ноги было уже невозможно, его отправили к жене. После этого он прожил еще две недели и умер в 43 года. Чехи сажали в свои лагеря и тех немцев, которых в установленном порядке отпускали из американского или русского плена и отправляли домой. Их снимали с поездов, арестовывали на квартирах, разрывали их документы об освобождении и отправляли на принудительные работы. Крестьянин Ханс Ханель из округа Фройденталь был свидетелем того, как осенью 1945 года около 200 бывших служащих СС отправили в лагерь принудительного труда в Радванице под Моравской Остравой. Всем этим бывшим эсэсовцам было меньше 20 лет, это были мальчишки, которых призвали в самом конце войны.

Свидетель Ханель: «Чешские охранники набросились на них словно фурии. Большинство этих парней умерло от голода. Я видел своими глазами, как они воровали картошку, прятали ее в уборной, вылавливали ее оттуда руками, мыли и варили, потому что их так мучил голод. Если бы за этим их застал чешский охранник, то избил бы до потери сознания. Многие из них умерли».

Старшего судебного советника Альфреда Бёма из Ляйтмерица надсмотрщики в лагере притащили к ванне, один из мучителей держал его голову под водой, а другие избивали резиновыми дубинками.

Врач В. К. из Комотау, которого отправили в концентрационный лагерь Комотау-Гласхютте, прибыл туда вместе с бывшим военнослужащим войск СС. Чехи сказали солдату, что до следующего дня он не доживет. Они увели этого человека и начали избивать. Доктор В. К сообщал Научной комиссии: «Удары и крики слышались в течение нескольких часов. Потом несколько раз грохнуло. И больше мы его никогда не видели». В лагере Комотау в те дни находилась группа из 20 мальчиков, младшему из которых было 12, а старшему — 18 лет. Чехи обвинили мальчиков в том, что они запланировали и готовили акт саботажа. Мальчики отвергли это обвинение. Чехи начали их шантажировать. Они избивали детей, жгли их каленым железом и загоняли им иголки под ногти. Мясника Миттельбаха из Комотау бросили на пол, и чех ножом ему на спине вырезал свастику. Доктор В.К., сообщавший об этом, писал: «Об этих вещах я узнал, поскольку пострадавшим лицам в связи с полученными ранениями требовалась врачебная помощь».

В лагерях немцев часто поджидала смерть по ничтожному поводу. Ученый советник доктор Ханс Эндерс был свидетелем того, как умирали немцы в лагере для интернированных поблизости от города Заац.

Пять мальчиков в возрасте от 14 до 16 лет были обвинены в том, что с огорода у одной из казарм воровали овощи. Чехи заставили своих жертв раздеться. Каждый мальчик получил двадцать пять ударов плетью, потом их отвели к стене и там расстреляли. Убитых бросили на кучу мусора, высившуюся поблизости от казарменного двора. В лагере Колин поблизости от Праги, как сообщал владелец фабрики Людвиг Кляйн, был убит мужчина только за то, что опоздал на перекличку. Чешский комендант убил немца ударом кулака.

В концентрационном лагере № 28 в Оберлёйтенсдорфе в Судетской области, как сообщал коммерсант Е. Г. из Зааца, в один из дней в бараке для больных появился чешский охранник. Он приказал вывести перед ним больных туберкулезом. Потом он спросил немецкого лагерного врача, способны ли они работать. Врач ответил, что состояние их здоровья не позволяет им трудиться. Чех приказал немцам готовиться к выходу. С туберкулезными больными из барака вышел 60-летний немец, потерявший рассудок после избиений. Больных вывели из лагеря, а 60-летнего посадили на тележку и повезли в конце колонны. Коммерсант Е.Г.: «Вечером того же дня этих несчастных расстреляли и закопали за лагерем».

В большинстве случаев чехи не давали немцам совершать последнее причастие и церковное погребение. Католический священник Герман Эберт из Эгера в Судетской области после освобождения из советского плена был брошен в лагерь под Кладно. Он заметил, что чехи отбирали у своих пленников даже розовые венки. Священник пошел к руководству лагеря с просьбой хоть один раз совершить в лагере церковную службу. Ему в этом отказали на таком основании: «Немцы для нас — не люди, и с ними будет соответствующее обращение».

Умерших в лагере укладывали вместе в большой ящик, вывозили к общей могиле за стеной деревенского кладбища и предавали земле. Могильщики просто переворачивали ящик, а потом везли его на своей телеге обратно в лагерь.

Священнику Й.К. из округа Дойч-Ясниц, который остался на свободе, как и другим священникам страны, было запрещено говорить перед верующими на немецком языке: ни Евангелие, ни проповедь, ни «Отче наш».

Во многих местах, из которых уже были изгнаны немцы, чехи искореняли любую память о том, что здесь когда-то жили немцы. На кладбищах убирали могильные камни с немецкими именами, могильные плиты разбивали ломами, склепы, где покоился прах немцев, сносили.

************************

Врачи в концентрационном лагере № 28 делали операции бритвенными лезвиями, на 250 больных у них было только три термометра, а чтобы посчитать частоту пульса, они пользовались маятником — веревкой, к которой подвешивался камень, потому что ни у одного из 1500 немцев, посаженных в бараки концентрационного лагеря № 28, не было часов.

Научная комиссия пишет о состоянии лагерей в 1945 году: «Из-за переполненности лагерей, примитивной санитарии, не поддающейся описанию, распространения паразитов, отсутствия условий для гигиены начавшиеся эпидемии унесли много жертв среди ослабленных заключенных. И здесь особенно высокой была смертность среди новорожденных, детей младшего возраста и стариков, которых не посылали на работы вне лагеря, поэтому возможность добыть себе дополнительное питание у них отсутствовала».

В лагере Терезиенштадт, где во время войны эсэсовцы содержали заключенных евреев, чехи теперь разместили немцев. Среди людей, пострадавших в 1945 году в Терезиенштадте от чешской власти, был также один еврей. Он писал о немцах, которых теперь мучили на том же месте, где его единоверцев подвергали террору и уничтожению: «Определенно среди них были некоторые провинившиеся за время оккупации. Но многие, в том числе дети и подростки, были заперты здесь только из-за того, что они были немцами. Только потому, что они немцы?.. Предложение звучит пугающе знакомо; только слово «евреи» заменено на «немцы». Тряпье, в которое одевались немцы, было расписано свастиками. Людей плохо кормили, над ними издевались. И им здесь было не лучше, чем узникам немецких концлагерей. Различие состояло только в том, что здесь практиковалась бессердечная месть, а основанная СС великая система уничтожения отсутствовала».

Из лагерей и из городков чешские предприятия, чешские власти и чешские крестьяне получали самую дешевую рабочую силу, которая у них была когда-либо: немецких женщин, немецких мужчин и детей старше 14 лет. Немцев строили рядами, затем появлялись крестьяне и руководители предприятий. Они осматривали телосложение, щупали мускулатуру, часто даже заглядывали в рот мужчинам и женщинам, чтобы по зубам определить состояние здоровья, а потом уводили людей на тяжелые работы.

Немецкие женщины и дети пропалывали поля, окучивали свеклу и картошку, убирали урожай, размалывали зерно в крупу, работали в сырости и холоде, в разорванной одежде и чаще всего без обуви. Чешские хозяева часто не давали им хлеба, гоняли их до полного измождения, а некоторые крестьяне отправляли на ночь в свиной хлев людей, которые работали на них целыми днями. Многие немцы, которых после дневной работы пригоняли в лагерь, спали на гнилой соломе прямо в одежде, и у многих не было ни пальто, ни одеяла, чтобы ночью хоть чуть-чуть согреться.

Доцент доктор Коркиш из Праги сообщал: «Когда я через шесть месяцев снова сел на стул за столом, я почувствовал себя странно». Вот обычный рацион: «Черный кофе, в обед — пол литра жидкого супа, вечером пол-литра супа и всего шесть кусочков хлеба в день». Часто голодные и истощенные женщины вынуждены были выполнять работу, тяжелую даже для здоровых мужчин. Заместитель директора школы Марианне Бениш из округа Берн сообщала, что она с многими другими немецкими женщинами должна была долбить каменистый грунт и рыть траншеи для прокладки водопровода.

Чехи разлучали семьи. Крестьянку Элизабет Пешке из округа Егерндорф летом 1945 года вынудили расстаться с 14-летним сыном. А ее мужа чехи уже давно угнали на принудительные работы. Мать сообщала: «Я проводила сына. Я была не единственной матерью, которая оплакивала своего мальчика. Нас была целая толпа. Через долгое время я получила письмо. Мальчик писал, что работает в угольной шахте под землей. Они работали с 6 утра до 2 пополудни. Потом им давали поесть. После этого они до вечера работали в лагере».

Дети и мужчины, которые брели из шахты в лагерь, вызывали жалость у некоторых чехов, сочувствовавших им и, быть может, стыдившихся за дела своих соотечественников.

Отправленный на шахты крестьянин Ханс Ханель вспоминал, что чешские женщины давали немцам хлеб и что чешские женщины, проходя мимо немцев, занятых на принудительных работах, роняли куски хлеба скрытно, чтобы охранники не видели. Крестьянин Ханель сделал такой вывод: «Не может быть коллективной вины народа, все равно, на каком языке он бы ни говорил».

В сообщении Научной комиссии Федерального правительства говорилось: «Для многих немцев корректное поведение отдельных чехов в учреждениях или на рабочих местах было лучом света в общем безысходном положении. Немало судетских немцев с благодарностью вспоминают помощь и участие некоторых чехов, стремившихся облегчить их тяжелую судьбу. Особо можно упомянуть акцию помощи немецким детям, потерявшим родителей в связи с военными и послевоенными событиями, оказавшимся без присмотра и погибавшим в чешских лагерях, проведенную чехом Пржемыслем Питтером. Как при нацистском режиме он пытался обеспечить в приютах человеческое существование для еврейских и чешских сирот, так и теперь он забирал к себе беспомощных немецких детей, обреченных в лагерях на верную гибель, и, сначала преодолевая сопротивление чешских властей, отправлял их в созданные им приюты и спас жизнь сотням из них».

Но по сравнению с теми немногими чехами, помогавшими немцам и жалевшими несчастных, было огромное количество тех, жажда мести которых была неутолима. Доктор Роберт Шпонер из Цвиттау рассказывал о колонне плачущих женщин и детей, проходившей мимо лагеря немецких мужчин: «Мы узнали, что «из соображений гуманности» дети младшего возраста не должны были оставаться в лагере. Поэтому по 10 детей с каждой женщиной было отправлено в деревню, где еще жили немцы. Но у немцев не было продуктов для малышей, а чехи отказались их принимать. Через три дня усталые и изголодавшиеся дети вернулись обратно в Цвиттау. Там немцы, еще жившие в своих квартирах, взяли детей, а матери этих детей должны были оставаться в концентрационном лагере».

Священник Герман Шуберт из Тратенау оказался свидетелем того, как какой-то чех в лагере искал рабочую силу. Свой выбор он остановил на немецком крестьянине, державшем на руках своего ребенка — двенадцатилетнюю девочку. Девочку, по мнению чеха, крестьянин взять с собой не мог, и она должна была остаться в лагере. Девочка заплакала, потом закричала и ухватилась обеими руками за отца. Священник Шуберт: «В бешенстве начальник лагеря бил дочь и отца по лицу».

Бесправие немцев, их унижение и подавление не ограничились только летом 1945 года. Они продолжались еще долго. Осенью 1946 года, почти полтора года спустя после окончания Второй мировой войны, депутат британского парламента Р. Стокс совершил поездку по ЧССР. Во время поездки он посетил лагерь принудительных работ Хагибор на окраине Праги. Депутат, по своей партийности действительно безупречный свидетель, в британской газете «Манчестер гардиан» 10 октября 1946 года опубликовал статью, в которой описал, чему был свидетелем в лагере Хагибор: «Когда я пищу эти строки, передо мной лежит меню для людей в этом лагере: каждый день одно и то же. На завтрак —черный кофе и хлеб, на обед — овощной суп, на ужин — черный кофе и хлеб. Количество хлеба, выдаваемого каждый вечер, составляет полфунта на человека. И все, что остается от ужина, будет съедено утром. Лагерная кухня на 700 человек находится в убогом помещении площадью 3,5 на 3,5 метра в подвале одного из домов. Я задавался вопросом, почему она такая маленькая, пока мне не стало ясно, что в ней просто нечего готовить. Пара котлов с водой и две пожилые женщины, которые режут морковь для обеденного супа, — это все, что можно было увидеть в этой кухне. На 3 сентября в лагере было интернировано 912 человек. Общее количество продуктов, которое на них выдавали, составляло:

500 фунтов хлеба

750 фунтов картофеля

80 фунтов сахара

30 фунтов кофе

18 фунтов масла и маргарина

70 фунтов овощей.

Таким образом, на человека приходилось полтора фунта хлеба и картофеля, менее 10 граммов масла или маргарина, 25 граммов сахара и около 25 граммов овощей. Поэтому неудивительно, что заключенные в лагере стремятся получить рабскую работу за пределами лагеря, поскольку работодатель должен давать им дополнительное питание, чтобы от их работы были какие-нибудь результаты. Это объясняет также, почему во время моего посещения он был почти пуст. Только старики и так называемые опасные лица были заперты в особом месте лагеря и не выходили... на работу.

Через два дня я был свидетелем, как в 5.30 утра проходил выбор рабов. Работодатели приезжали на легковых и грузовых автомобилях, чтобы на день подыскать рабочую силу и доставить ее к месту работы. Чехи выбирали себе рабочих из 300 или 400 рабов, подписывали за человека квитанцию и вечером привозили его назад. Я свободно передвигался между работодателями и рабами. Мне сказали, что тех немцев, которые не хотят идти на работу, бьют. Впрочем, в тот день никого не били, так как там был я. Рабы не получают денег. В тот день я побывал также в особых бараках лагеря. Все сидевшие там, за исключением, может быть, дюжины, лежали, скрючившись, на своих спальных местах, очевидно, страдая от голода. Это были «опасные лица», которые не допускались до работы. А раз они не ходили на работу, они получали только лагерный рацион — полфунта хлеба в день и черный кофе, который не мог поддерживать ни духовных, ни физических сил. Я оценил их паек в 750 калорий в день. Это меньше, чем давали нацисты в концлагере Берген-Бельзен».

В то лето 1945 года, когда первая волна выселения и интернирования пронеслась над судетскими немцами, многие из них избрали смерть. Они не могли вынести потери того, что ими было построено. Они не могли жить в страхе перед арестом, пытками, унижением, произволом, разрушавшим семьи.

Учитель Фридрих Тайсиг из округа Тешин сообщал об одном немце, который в день выселения сначала поджег свой дом, потом застрелил свою жену и застрелился сам. Фрау Е.К. из округа Райхенберг была свидетелем того, как ее сосед точно так же в день изгнания убил двух своих детей, жену и тещу. Потом поджег дом и, когда огонь разгорелся, застрелился. Фрау Е. К.: «Когда от 80-летней женщины, жившей по соседству, в ту же ночь потребовали оставить дом, она вскрыла себе вены. У меня как сейчас перед глазами эта женщина, дрожащая всем телом, с дергающейся головой. Она даже не могла понять, что ее выгоняют». Учительница А.К. из города Браунау сообщала Научной комиссии: «Число самоубийств резко пошло вверх. В одно утро с деревьев у кладбища срезали сразу 20 покойников. Они повесились. Отец семейства расстрелял пятерых своих детей, свою жену и застрелился сам. Были все виды смерти».

Страдания немцев в Судетской области продолжались уже несколько месяцев, как вдруг они получили новую надежду. По стране распространялись слухи, передававшиеся от дома к дому, из лагеря в лагерь: американцы займут западную часть Судетской области, которая войдет в американскую оккупационную зону как «Новая Бавария». Чехи, захватившие дома и дворы немцев, должны будут уйти. Эта надежда немцев в Чехословакии была вызвана Потсдамской конференцией, на которой 17 июля 1945 года собрались Уинстон Черчилль, Иосиф Сталин и Гарри С. Трумэн, чтобы обсудить будущую судьбу Германии.

В то время, когда так называемая «большая тройка» еще заседала в разгромленной столице империи, взрыв в судетском городе Ауссиге развеял последние надежды немцев на мирное сосуществование с чехами.

В Шёнбризене, пригороде Ауссига, в одном из складов были собраны гранаты, фаустпатроны и другие боеприпасы, найденные в окрестностях города. Этот склад взорвался 31 июля 1945 года в 15 часов 45 минут. Через 25 минут по всему городу начались массовые убийства немцев. О том, что происходило, сообщал чех, функционер административной комиссии в Ауссиге: «Военные встали у моста через Эльбу. Немцы, с белыми повязками на рукавах, возвращались с работы. Они стали первыми жертвами на мосту Бенеша. Военные начали их убивать. Мать, которая везла через мост коляску с ребенком, забили деревянными брусками и вместе с ребенком через перила выбросили в Эльбу, все это сопровождалось стрельбой из автоматов. Еще один из случаев, запомнившихся мне на всю жизнь, это тот немецкий антифашист, возвратившийся после четырех лет, проведенных в концлагере, а теперь работавший монтером. Этому немецкому борцу с фашизмом сорвали с головы скальп, а потом прострелили живот. Он умер на месте, Таких случаев были сотни. На мосту и на главной площади города людей убивали и бросали в пожарные резервуары. Мертвых грабили, интернированные немцы грузили их на машины и вывозили в крематорий в Терезиенштадте. Сопровождавшие мертвых назад не возвращались».

Научная комиссия Федерального правительства писала о массовом убийстве в Ауссиге: «Точное количество жертв установить не удалось. Данные колеблются от 1000 да 2700». Но чешское правительство использовало кровавый день в Ауссиге, чтобы оправдать перед мировой общественностью окончательное изгнание немцев. Оно утверждало, что взрыв был устроен национал-социалистским «Вервольфом¹». Но оно не объясняло, почему именно 31 июля 1945 года в городе Ауссиг было сосредоточено необычайно много солдат и милиционеров. Пражский министр Рипка черен несколько дней в речи по радио сказал: «Наш народ только тогда почувствует себя спокойно, когда будет знать, что все немцы покинули страну».

Изгнанная из Браунау учительница А.К. 10 августа 1945 года, через 11 дней после бойни в Ауссиге, стояла на берегу Эльбы, той же реки, которая протекает через Ауссиг, южнее саксонского городка Пирна. Она сообщала: «Мне рассказывали, что вчера здесь из Эльбы выловили тысяча восьмисотый труп».

¹«Вервольф» (нем.) — оборотень. Широко распропагандированная нацистским правительством в конце войны подпольная организация, которая, по его замыслу, должна была вести партизанские действия на территории, захваченной союзниками. После капитуляции Германии «Вервольф» прекратил свое существование. К нему контрразведывательные органы союзников обычно причисляли скрывающихся эсэсовцев. — Прим. пер.

16. Восточнее Одера и Нейсе I

Марш несчастных

Дверь дома в Сопоте под Данцигом, где жила фрау Е.С. вместе со своим мужем доктором Юлиусом С., задрожала под ударами прикладов. Муж открыл. Перед дверью стояли польские милиционеры. Они приказали: «Идти с нами» — и увели доктора Юлиуса. Фрау Е. С. осталась одна. Это было 25 апреля 1945 года. На Восточном и на Западном фронтах еще шли последние бои за Германию. Но далеко в тылу фронта победоносной Красной Армии восточные немцы уже были переданы польской власти и подвергались новому произволу.

Через два дня после ареста доктора Юлиуса С. польские милиционеры снова появились у фрау С, на этот раз чтобы арестовать и ее. Ее бросили в подвал одного из домов в Сопоте. Там фрау С. в полутьме вновь встретилась со своим мужем. В те дни поляки в тот подвал посадили несколько немецких семей: женщин — в одно, а мужчин — в другое помещение. По вечерам милиционеры открывали двери подвала. Мужчинам приказывали строиться. Женщинам приказывали громко петь. Они пели церковные песни. А милиционеры резиновыми дубинками избивали их мужей. Женщины через открытую дверь могли видеть, как их мужья корчатся от боли, кричат и плачут. Фрау Е.С. сообщала: «Когда мы прекращали петь, так как у нас перехватывало голос, поляки угрожали, что в два раза увеличат число ударов». Избиение в подвале продолжалось много дней подряд.

Фрау Е.С.: «Когда нас вывели из подвала, чтобы отправить в данцигскую тюрьму, я едва узнала моего мужа. Все его лицо распухло и было в грязи, глаза лихорадочно блестели и налились кровью. Над полуботинками нависли, словно подушки, распухшие ноги. Он не мог ни идти, ни стоять. Большинство мужчин выглядело так же. Они почти падали от слабости». Доктор Юлиус С. через три месяца после ареста умер в данцигской тюрьме от тифа и голода, которому подвергались его товарищи по несчастью в польском заключении. Фрау Е.С. сообщала, что от 2000 до 2500 немецких мужчин, арестованных поляками в Данциге, умерли с голоду в течение первых трех месяцев.

Немецких женщин, которые не были арестованы, поляки в Данциге направляли на тяжелые работы. В их число входила фрау Франци Шпринт. «Мы должны были делать самую грязную работу. Кто не выполнял положенную ему норму, того на ночь запирали в подвал, а на следующий день он должен был все отработать. Поэтому многие женщины сутками не появлялись дома. Дети были полностью предоставлены сами себе, бродили по улицам, плача звали матерей и просили хлеб».

Поляки хватали немцев повсюду, где они находились, — в руинах, на улицах, у больниц, перед которыми стояли длинные очереди женщин, чтобы лечиться от венерических болезней, распространившихся из-за актов насилия русских солдат. За девяти-десятичасовую тяжелую работу по разбору руин немцы получали водянистый суп и немного хлеба. Польские охранники гоняли их ударами прикладов и плетей, крича при этом: «Давай, пошли, гитлеровские свиньи!» или: «А ну пошли, немецкие шлюхи!»

Больные, старые, немощные немцы были обречены на гибель. Данцигский гражданин Вольфганг Дрост сообщал: «Их находили истощенных от голода и лишений, потерявших рассудок и где-нибудь ожидающих смерть. На площади перед главной комендатурой видели женщину, ставшую старухой, истощенную как скелет, сидящую на куче камней и глядящую из красных глазниц вдаль ничего не выражающими глазами, подобно ужасной Сибилле, объявляя городу время неизъяснимого горя».

На улицах Данцига, где теперь жили немцы, высились горы развалин. Война и жажда разрушения нанесли по старому ганзейскому городу в устье Вислы тяжелый удар. Вольфганг Дрост писал о своем родном городе весной 1945 года: «Едва можно было узнавать дома, не говоря о роскошных, богатых памятниками искусства улицах. Если от домов еще кое-что оставалось, то это были разбитые фасады с пустыми оконными проемами... Ужасным был вид старинной Прункштрассе, Длинного переулка и Длинного Рынка... Над горами развалин, из которых торчали остатки скульптур, фронтонов орнаментов, над хаосом разрушенных стен возвышался бесформенный остов ратушной башни, а рядом — ужасные руины Мариенкирхе. Дахштуль был сожжен, огромная главная башня — достопримечательность Данцига — выгорела».

Многие немцы жили в пещерах, вырытых в этих руинах, укрепленных балками, стены и потолки в них были «отделаны» досками или картоном. Водопровода давно уже не было. Насосы тоже не работали. Немцы доставали воду из колодцев ведрами и носили ее, часто за много километров. При этом они подвергались издевательствам со стороны новых хозяев, как сообщала фрау Шпринт: «Редко мы благополучно с полными ведрами добирались до дома. Часто нам приходилось таскать воду сначала на кухни к полякам, или они просто выливали воду из наших ведер».

В городе среди бедствующих голодающих немцев распространился тиф. Священник Эрнст Хехт похоронил в Данцих-Лангфур свою жену, которая, как и огромное множество других, умерла от этой болезни: «Мы хоронили ее без гроба, без катафалка, привязанной к доске. Тело на кладбище привезли на ручной тележке».

Весной 1945 года повсюду в областях по ту сторону от Одера и Нейсе поляки развязали преследования немцев. За короткое время новые хозяева поставили немцев в состояние полного бесправия: принудительные работы, голод, издевательства. За Красной Армией повсюду на востоке следовала польская администрация.

Вольный город Данциг, в котором в начале войны насчитывалось почти 300 тысяч жителей, а во время захвата его русскими оставалось еще около 100 тысяч, стал одним из первых польских трофеев. Уже 30 марта 1945 года временное польское правительство объявило, что Данциг теперь принадлежит Польше и на него теперь распространяются польские законы. После Первой мировой войны Данциг был отделен от Германского рейха и передан под мандат Лиги Наций. Это был город, противоречия из-за которого привели к войне между Германией и Польшей. Боязнь, что после оккупации Чехословакии весной 1939 года Гитлер может решить данцигский вопрос насильственным путем, стала главной причиной объявления британских гарантий Польше. В них говорилось: «В случае каких-либо действий, которые будут явно угрожать независимости Польши и против которых польское правительство соответствующим образом сочтет нужным оказать сопротивление своими национальными силами, правительство Его Величества короля Великобритании немедленно обязуется оказать польскому правительству всю помощь, зависящую от его возможностей». Великобритания последовала этому обязательству 3 сентября 1939 года и объявила Германскому рейху войну после вступления его войск на территорию Польши.

Но не представители независимой, демократической Польши наслаждались теперь, после наступления Красной Армии, плодами победы над немцами, а функционеры правительства, подавляющее большинство в котором принадлежало коммунистам.

Власть в Данциге и почти повсюду на немецком Востоке обеспечивала польская милиция, формирование, о котором Научная комиссия Федерального правительства сделала следующее замечание: «Местные подразделения милиции часто набирались из сомнительных личностей. Их поспешное создание привело к тому, что в их состав включались часто не желающие трудиться молодые люди и лица, которым работа в милиции представлялась доходным промыслом. Если не принимать во внимание редкие исключения, эта милиция, сформированная в мгновение ока польским правительством, сыграла по отношению к немецкому населению роковую роль. Она злоупотребляла своим служебным положением, совершала бесчисленные акты грабежа, давала волю своему чувству национальной ненависти и избивала ни в чем не повинное немецкое население».

Межнациональная ненависть и взаимное неуважение возникли между немцами и поляками с давних времен. Едва ли какие-либо другие соседские отношения так сильно подвержены чувствам и отягощены страданиями, как отношения между поляками и немцами. Более ста лет большая часть польского народа находилась под господством немцев, а его национальная гордость подавлялась. После Первой мировой войны сотни тысяч немцев были снова изгнаны из областей, отошедших Польше по Версальскому мирному договору. В Польше разгорелась Вторая мировая война, но еще до ее начала поляки согнали тысячи немцев, еще проживавших в их стране. Они расстреливали и избивали мужчин, женщин и детей. После победы вермахта над Войском польским большая часть Польши была присоединена к Германскому рейху, другая часть отошла к Советскому Союзу, который в то время еще был связан с Гитлером пактом о ненападении, заключенным в августе 1939 года. Оставшуюся часть Польши немецкие победители объявили Генерал-губернаторством. По всей стране СС и гестапо развязали невиданный террор: публичные расстрелы, депортация в голодные лагеря, разрушение и сожжение деревень и принудительная работа для польских женщин и мужчин.

Немецкий генерал-губернатор Ханс Франк заявил чиновникам полиции безопасности 30 мая 1940 года: «Фюрер сказал мне: «Все, что мы теперь определяем в Польше как руководящий слой, необходимо ликвидировать. Все, что вырастет потом, должно находиться под нашим контролем и в определенный промежуток времени снова должно быть уничтожено. Нам не нужно отправлять эти элементы в концентрационные лагеря рейха, их предстоит ликвидировать прямо на месте... Я откровенно настаиваю на том, что нескольким тысячам поляков это будет стоить жизни, прежде всего духовному руководящему слою... Господа, мы — не убийцы. Для полицейских и служащих СС, которые в силу своих служебных обязанностей должны проводить эти мероприятия, исполнять казни — это ужасная задача. Но на всех нас это время налагает обязанность заботиться о том, чтобы от польского народа больше не исходило никакого сопротивления».

Из областей, вошедших в рейх после поражения Польши, поляки изгонялись, а освобожденные территории заселялись фольксдойче из других восточноевропейских государств. С польскими жителями происходило то, что пятью годами позже повторилось с немцами по ту сторону Одера и Нейсе. Один немецкий свидетель сообщал об очищении одной польской деревни, которое проводили немцы: «В один из вечеров деревню окружили люди из СА, сами заинтересованные в проведении этой акции. Незадолго до полуночи людей подняли с постелей. Потом был отдан приказ за полчаса или за сорок пять минут собрать багаж не более 30 килограммов и приготовиться к отправке. Там творилось нечто ужасное: иконы и распятия разбивали и выбрасывали как мусор. Поляки должны были на своих собственных повозках ехать в окружной город, а там попадали за колючую проволоку. В окружном городе уже ждали фольксдойче, прибывшие из других областей. Эти фольксдойче грузились на те же повозки, на которых приехали польские семьи. Само собой разумеется, эти фольксдойче были возмущены тем ужасным разгромом, который встретили».

На польской территории СС Генриха Гиммлера совершали свои наиболее ужасные преступления. Там были созданы лагеря смерти Аушвиц, Треблинка, Собибор, Майданек, Бельцек, Плажов и Варшава-Заменгофштрассе. Туда нацисты и гестапо свозили миллионы евреев из Германии, Польши, Советского Союза, Венгрии, Франции, Нидерландов, Чехословакии и убивали их там — более четырех с половиной миллионов мужчин, женщин и детей только из этих стран.

Так в течение пяти лет подогревалась ненависть поляков к немцам. Бессильное и беззащитное польское население все это время вынуждено было смотреть на эти преступления. Миллионы польских семей были непосредственно затронуты террором. А теперь, после победы Красной Армии, ненависть вырвалась, не делая никакого различии между виновными и невиновными, между мужчинами, женщинами и детьми.

Научная комиссия Федерального правительства заключила: «Это было состояние неудержимого опьянения победой и местью, вылившееся в городах в массовые демонстрации, имевшие место также и в более отдаленных районах и местечках, где они проявлялись в постоянном грабеже собственности немцев и в том, что прямо на улицах с них снимали одежду... В 1945 году польские власти и органы безопасности были далеки от того, чтобы предпринимать усилия по поиску и наказанию виновных, была дана воля желанию возмездия, хотя было известно, что те, над кем издевались, кого унижали, избивали, арестовывали и убивали, часто были абсолютно невиновны».

Жертвами жестокой мести невиновным и непричастным в городе Данциге стали юные девушки. Как сообщала фрау Франци Шпринт, польские милиционеры гнали длинную колонну девушек, женщин и детей, старух и стариков из Данцига по проселочной дороге. Во время марша охранники распорядились сделать привал. Немцы сели на краю придорожной канавы. Милиционеры пошли вдоль рядов, выискивая девушек. Их хватали и тащили в кусты. Фрау Шпринт: «Мы слышали, как девушки отчаянно кричали. Но их не насиловали, а жестоко избивали. Они должны были с себя все снять ниже пояса, лечь, а потом их избивали. Ночью их снова били. Это было ужасно. На следующее утро у девушек на теле буквально не осталось ни одного светлого места».

Научная комиссия писала: «По отношению к немцам поляки питали ярко выраженную ненависть и настоящий садизм, проявлявшийся в изобретении зверств и различных унижений».

А в то время как немецкие жители Данцига на улицах своего города под удары и ругань расчищали руины, хоронили обнаруженные трупы людей и животных, в еще жилые квартиры и дома города вселялись те люди, которым по воле победителей теперь должен был принадлежать Данциг: поляки из глубинки и из тех районов Польского государства, которые Иосиф Сталин присоединил к Советскому Союзу. Вскоре немцы в Данциге узнали, что теперь им не останется ни чердака, ни подвала, ни сарая, где бы они могли найти себе пристанище. На почерневших от пожаров стенах города висели плакаты, приказывавшие немцам покинуть город и колонной направляться к Одеру.

Многие немцы ушли добровольно: условия жизни стали невыносимы. Фрау А.С. из Данциг-Лангфур сообщала, что пять немецких жителей одного дома должны были ютиться в одной комнате после того, как в остальные помещения вселились поляки. В городе царили голод и эпидемии. Свидетельница сообщала: «Умирал с голоду и наш лучший друг. Многих я встречала на улице. Они говорили: «Я иду в лес, чтобы умереть». И никто не мог сказать: «Иди ко мне». Настолько все были нищие и истощенные». Фрау А.С. и ее муж направили прошение, чтобы получить разрешение на выезд.

Многие немцы, не хотевшие уезжать добровольно, изгонялись поляками насильно, как фрау Паула Ганзвиндт из Данциг-Олива: «В 6.30 утра мы должны были покинуть дома на нашей улице. Нам дали всего десять минут, чтобы мы могли собрать самое необходимое. Поесть мы уже не успели. Для сборов не было времени. На вокзале нас набивали по 120 человек в вагон для перевозки скота так, что даже сесть мы не могли».

Овдовевший священник Эрнст Хехт, который после смерти жены чувствовал себя «одиноким, покинутым, слабым и больным», тоже пришел за разрешением на выезд. Он его получил. Июльским утром 1945 года с чемоданами и сумками он пришел на вокзал в Данциге. И там он пережил то, что пережили миллионы немцев с востока в 1945 году и в последующие годы: грабеж буквально до последней рубашки.

Немцы должны были оставить свои дома, квартиры, мебель, постели, фарфор, почти все, что им принадлежало. А теперь у них отбирали и то, что они несли в руках и на себе. Священник Хехт: «На вокзале в Данциге сразу же начался грабеж нашего багажа, продолжившийся потом на долгих остановках нашего пути. «Как фурии, польские грабители набрасывались на поезд. В конце концов я сам вынужден был отдать им свою куртку».

Фрау А.С. и ее муж на вокзале в Данциге забрались в вагон для перевозки скота. В момент, когда поезд тронулся, раздвижная дверь вагона, обращенная к перрону, открылась. В нее ворвались польские молодые люди и девушки. Они хватали немцев, снимали с них рюкзаки, пальто, куртки. Они выбрасывали добычу из медленно идущего поезда. Внизу на насыпи стояли поляки, которые все это собирали. Один из поляков увидел во рту фрау А.С. золотой мост: «Он сунул мне в рот грязную руку, а когда понял, что мост сидит прочно, ударил меня в лицо».

Многие поезда, наполненные изгнанниками с востока и шедшие на запад, имели местом назначения лагерь Шойне поблизости от померанской столицы Штеттин. Почти регулярно, в три часа пополудни, поезда проходили на своем пути станцию Царнефенц южнее померанского городка Белгарда. Там на насыпи в те дни постоянно собирались группы поляков и русских. Когда поезд приближался, люди, поджидавшие его, поднимались. Поезд замедлял ход до скорости пешехода. Двери открывались, из них выпрыгивали поляки с одеждой и багажом в руках: они грабили в поезде на ходу немецких беженцев. Люди, стоявшие на насыпи, теперь прыгали в медленно идущий поезд, чтобы грабить то, что оставили их предшественники. Поезд ускорял ход, а через несколько километров снова шел со скоростью пешехода: грабители, также груженные добычей, спрыгивали.

Немецкий железнодорожный чиновник О.С., служивший в то время дежурным по перрону на станции Царнефенц, сообщал Научной комиссии: «Из некоторых вагонов доносились ужасные крики женщин и детей, от которых охватывал страх. Женщин, а иногда и мужчин раздевали догола, а потом выталкивали из вагонов. Я видел, как последнее имущество беженцев доставали из мешков и делили. У меня было впечатление, что паровозные бригады и грабители заранее договаривались о тех местах, где поезд будет идти медленно». Во время своего долгого пути на запад изгнанные немцы оставались без какой-либо защиты со стороны полиции или милиции. Даже в самом лагере Шойне, конечной станции назначения поездов с изгнанными на польской территории, их грабили снова. Изгнанный из Данцига административный инспектор Хуго Левандт: «Мужчин раздевали до нижнего белья. Заместитель директора школы доктор Мюллер в лагере Шойне был без ботинок и без куртки, в одних кальсонах».

* * *

Война закончилась, и немцы в деревнях по ту сторону Одера и Нейсе снова приступили к работам, которые выполняли каждую весну: пахали и боронили поля, вносили удобрения, сажали картошку и сеяли зерно. Сейчас, в июне, земля цвела, казалось, над ней установилось мирное, плодородное лето. Впрочем, немцы своей жизни не радовались. Теперь они работали не на себя и не на свои семьи, а на новых господ, русскую оккупационную власть и поляков. Во многих домах и хуторах поселились поляки, не имея ничего, кроме бумаги от своей власти, и без всякого перехода присваивали себе все, что принадлежало немцам: «Я теперь крестьянин, пошли, покажешь мне межи твоих полей!»

Многие немцы жили в своих собственных хуторах на сеновалах, чердаках и конюшнях, а обращались с ними как с батраками. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Повсеместное отчуждение собственности у немцев и заселение поляков вскоре повлекло за собой полное обнищание и деградацию немецкого населения в областях восточнее линии Одер—Нейсе. Немецкие крестьяне стали сельхозрабочими при новых польских хозяевах, а мастера — подмастерьями при польских ремесленниках. Все вспомогательные службы и тяжелые работы в поле и в городе должны были выполнять немцы, в то время как не только право собственности, но и правовая защита обеспечивалась только переселившимся на эти территории полякам».

Но немцы все еще надеялись на перемену обстоятельств. Они не могли себе представить, что господство поляков будет продолжаться долго. Они тешили себя слухами, какими бы невероятными они ни казались. Так, говорили, что якобы в деревнях восточнее Одера и Нейсе находили листовки, в которых было написано: «Держитесь! Мы вернемся!» Никто не знал, кто это обещал вернуться, но в отчаянии, угнетении и бесправии, казалось, эти немцы могли поверить всему. Но они даже не подозревали, что им предстоит в действительности, а когда им говорили, не верили: окончательная потеря дома и подворья, полное ограбление, изгнание навечно.

В столице Польши Варшаве коммунистическое правительство тем временем готовило польскую армию к гигантской операции против немецкого гражданского населения, проживавшего по ту сторону Одера и Нейсе: в Померании, Восточном Бранденбурге и в Силезии. Во второй половине июня повсюду части Войска польского пришли в движение. Его целью были населенные пункты в области, лежащей восточнее Одера и Нейсе на сотни километров от Балтийского моря на севере до Силезии на юге.

К местам назначения войска прибывали в полной боевой готовности. Часть сил окружала деревни, другая часть охраняла дороги и выезды из деревень, третья часть, часто с применением огнестрельного оружия, врывалась в дома.

Был вторник, 26 июня 1945 года. Деревня Вуров в померанском округе Регенвальде. Крестьянка Элизабет Вестфаль сообщала, как это происходило: «Вдруг деревню наполнили польские солдаты, В наш дом заявились сразу четыре человека. Они приказали нам выйти через полчаса. Мои дети еще были в поле, я должна была их позвать. Четыре солдата из дома так и не выходили. Они все время нас подгоняли!»

Фрау Е. Д. из Рюцова в померанском округе Драмбург: «Днем 28 июня 1945 года пришли польские солдаты и потребовали от нас за пятнадцать минут оставить дом и идти на деревенскую площадь».

Чиновник жандармерии Фридрих Петцольд из Курцига в бранденбургском округе Мезериц: «Поляки приказали нам уйти через полчаса, каждый мог взять с собой только 16 килограммов багажа».

Фрау Изабелла фон Эк из бранденбургского округа Цюллихау-Швибус: «25 июня в 5 часов утра нас разбудил стук. Всем немцам приказали через полчаса приготовиться к уходу и собраться на деревенской улице».

Священник Георг Готвальд из нижнесилезского Грюнберга: «В воскресенье 24 июня 1945 года поступил приказ очистить от немцев весь город и округ Грюнберг. Пришли польские военные, а после этого начались такие зверства, что они не поддаются никакому описанию. Немцев выгоняли на улицы ударами прикладов и плетей, собирали в колонны и гнали маршем».

Научная комиссия писала о причинах такого изгнания немцев в одно и то же время: «При этом речь может идти не о действиях отдельных местных польских властей, а о руководимой высшей польской инстанцией централизованной акции, за которой, по-видимому, стояла политическая цель очистить от немецкого населения районы, граничащие с Одером и Нейсе, чтобы еще до Потсдамской конференции, которая должна была начаться в июле, заявить об этой, требуемой Польшей границе. Изгнание немецкого населения из этих районов, прилегающих к Одеру и Нейсе, казалось полякам тем проще, что для него не требовалось железнодорожного транспорта, который в то время из-за сильных разрушений и демонтажа тяжело было использовать».

Крестьянка Анна Кинтопф, мать пятерых детей, едва успела уложить своего младшего ребенка, двухлетнюю девочку, когда у ее дома в Махусвердере, померанский округ Фридберг, послышался шум. На улице стояло несколько поляков. Они приказали женщине очистить дом через полчаса. Фрау Кинтопф одела двух своих младших детей и разбудила семилетнюю дочь, лежавшую в постели с высокой температурой. На глазах у поляков она упаковала пару мешков с одеждой и едой, погрузила их на тележку и посадила на них младших детей. Трое старших детей должны были ее толкать и тянуть. На первых километрах долгого пути на запад фрау Кинтопф то и дело оборачивалась. Она еще раз хотела запомнить все, что должна была оставить: «Вечернее солнце освещало двор, старый двор. Там я родилась. Там жили мои родителя, работали, и оттуда их повезли на кладбище. В тот час ко мне пришло небольшое предвестие той беды, навстречу которой мы вышли... За нами оставался добротный теплый дом, созревающие хлеба, поля зацветающего картофеля, мычащие коровы с полным выменем. Перед нами лежала бесконечная серая дорога».

Фрау Кинтопф и ее дети добрались до местечка Ноймекленбург. Оттуда немцев уже отправляли в изгнание. Поляки и русские обыскивали сумки, чемоданы, тележки. Они отбирали у немцев все, что им приглянулось. «Перины, — писала фрау Кинтопф, — высились кучами на обочине». Победители отбирали у побежденных серьги и кольца, часы и деньги, снимали с них пальто. Потом немцам приказывали идти дальше.

Колонна шла по дорогам Померании. Людей в ней все прибывало, и с каждым разом она становилась все длиннее и несчастнее. Из городов и деревень по обе стороны дороги, по которой шла колонна, к ней присоединялись все новые группы изгнанных. Многие несли свои пожитки в руках, многие тянули ручные тележки. Многие матери везли своих детей на тачках и мучились теперь с одноколесными повозками, разбалансированными весом детей и багажа, толкая их по ухабистым, песчаным, а иногда по топким дорогам на запад. Стариков везли в ящиках, установленных на велосипедные колеса, а тащили их внуки, не дожившие еще до подросткового возраста.

Вечером третьего дня пути большинство немцев из колонны, в которой шла фрау Кинтопф, устроились на ночлег под открытым небом. Между камней, взятых с поля, они развели костер, дрова для которого взяли в лесу, грели воду и готовили горячую пищу. Изгнанники во время своего долгого марша на восток должны были питаться тем, что смогли взять с собой из дома и упаковать в сумки и мешки. Польские солдаты, гнавшие по дорогам много дней колонны изгнанных, ничего им не давали. Фрау Кинтопф: «Некоторые на завтрак или на ужин доставали пару картошек в мундире». Фрау К.И., изгнанная из Вольау в Нижней Силезии: «У кого нечего было есть, питался картошкой, которую искал на полях по дороге к Одеру. Надо было пройти почти 200 километров. Кто этого сделать не мог — умирал». Фрау Кинтопф: «Многие люди из колонны жили с того, что находили на полях, или ели недозрелые фрукты с деревьев, росших по обочинам. В результате они заболевали. Маленькие дети до года почти все умерли».

По дороге, ведущей из Ландсберга на Варте в Кюстрин на Одере, фрау Кинтопф видела первые жертвы голода и истощения: «мертвую женщину с посиневшим лицом и вздувшимся животом. Тиф и дизентерия свирепствовали среди шедших. Больные отставали, задыхались, падали и умирали на обочине. Дочь фрау Кинтопф, которой было два с половиной года, опасно заболела: «Бригитта была бледна, глаза глубоко запали, и она худела день ото дня. Когда мой взгляд натыкался на холмики у края дороги, я стискивала зубы. Вперед, только вперед!»

Колонны несчастных двигались дальше по дорогам Померании, Остбранденбурга и Силезии, под палящим солнцем и проливным дождем». Ночью приходили разбойники, пытавшиеся снова и снова отобрать у ограбленных уже много раз немцев оставшиеся ценные веши. Фрау Кинтопф сообщала: «В одну из этих ночей были убиты три человека и многие ранены. Одна из убитых была матерью троих детей, старшему из которых было 16 лет. Это случилось в сарае. Туда ночью пришли польские солдаты. При тусклом свете фонаря они обыскивали багаж изгнанников и забирали себе все, что им казалось ценным. Того, кто пытался защитить свою собственность, расстреливали».

Фрау Гертруд Плоппа, изгнанная из Пильграмсдорфа в нижнесилезском округе Гольдберг, была свидетелем того, как польские солдаты во время привала затеяли с беззащитными изгнанниками жестокую игру. Польский офицер приказал немцам: «Становись!» Немцы послушно построились. Потом была дана следующая команда: «Встать к стене; мужчины — справа, женщины — слева! Руки вверх!» А потом объявили: «Сейчас всех расстреляем!» Фрау Плоппа рассказывала: «Обругали одну женщину, несшую на руках двух детей, за то, что она не подняла руки. Навалились на нас. Мы думали, что всем нам пришел конец. Потом всех обыскали, и у тех, у кого еще что-то оставалось, отобрали украшения, часы или авторучки».

Колонна, в которой шли фрау Кинтопф и ее дети, после многих дней ходьбы приблизилась к городу Кюстрин на Одере. Как им казалось, скоро они избавятся от насилия мстительных поляков. Но в деревне перед Кюстрином поляки добавили к голоду, безысходности и грабежу новые издевательства. Там немцы должны были проходить между двумя рядами польских солдат, выстроившихся вдоль улицы. Они обыскивали проходящих мимо них немцев. После этого они забирали некоторых немцев из колонны, прежде всего работоспособных молодых женщин и девушек. Фрау Кинтопф сообщала: «Матери хватались за дочерей и плакали. Солдаты силой оттаскивали девушек. Когда у них это не получалось, они стали избивать бедных, затравленных, запуганных людей прикладами и плетьми. Повсюду раздавались крики избиваемых. После этого перед нашими глазами разыгралась отвратительная, жестокая сцена, которая нас поразила до глубины души: четыре польских солдата пытались забрать девушку у ее родителей. Родители отчаянно хватались за девушку. Поляки избивали родителей прикладами, особенно мужчину. Он пошатнулся, его столкнули с дороги под откос. Он упал. Один поляк снял с плеча автомат, грохнула очередь. На какую-то секунду все стихло, а потом раздались крики обеих женщин, рванувшихся к умирающему».

Вечером того дня фрау Кинтопф повстречала пожилого человека, которого вместе с ней выгнали из родной деревни. Он в полной мере испытал произвол, с которым поляки разлучали семьи. Он сказал: «Ах, Господи, Господи, что же может быть еще тяжелее. Мне уже больше семидесяти лет. Когда умерла мать, я подумал, что может быть тяжелее. Потом погибли Герман и Артур, тогда я подумал, что это еще тяжелее. Когда пришли русские и у нас все отобрали, тогда я подумал, что это хуже и тяжелее всего, но то, что я пережил сегодня, — еще горше, этого я уже долго пережить не смогу».

Колонна женщин, детей и стариков шла дальше по стране, через деревни и города, жители из которых были уже изгнаны, мимо следов великой войны: взорванных орудий, разбитых автомобилей и повозок, разбросанных фаустпатронов, трупов солдат, присыпанных парой лопат земли. В местах, за которые они сражались, над руинами все еще витал запах пожаров и запустения — потерянный народ в своем последнем пути по потерянной стране.

Потом, наконец, перед изгнанниками открылся мост через Одер, реку, у которой заканчивалась власть поляков над немцами, сооружение, означавшее надежду на достойную жизнь, путь в будущее. Но поляки не хотели пропускать к нему немцев, которых они гнали много километров к этой реке, без последнего грабежа. Чиновник жандармерии Фридрих Петцольд из Остбранденбурга: «Мы уже видели перед собой мост, но тут приехали три машины с поляками, и тот, у кого еще что-нибудь оставалось, с этим расстался. Я умолял этих негодяев оставить мне мой маленький чемодан, в котором было белье, бритва и чуть-чуть еды. Я крепко держал чемодан. Удар приклада меня опрокинул на землю. Я видел только, как поляки проезжали вдоль колонны и отбирали все чемоданы... Описать, как выглядела дорога, невозможно. Она была усеяна имуществом беженцев: поломанные ручные тележки, детские коляски. тачки, обрывки одежды на обочинах». Часто поляки в поисках денег, украшений или часов распарывали подушки и перины, которые беженцам удалось сохранять до Одера: землю словно снег покрывал пух.

Ограбленные немцы пережили и этот грабеж у реки. Что им оставалось делать? Как они могли спастись от жадности и унижения? Могли ли они позвать на помощь русских солдат, на глазах у которых это все происходило? Красноармейцы, охранявшие мост и западный берег Одера и Нейсе, сами пытались поживиться. Они проверяли каждую тележку, катившуюся через мост, потрошили мешки изгнанников, выворачивали карманы. Фрау Кинтопф сообщала: «Многие здесь лишились тех ценных вещей, которые у них еще оставались. У меня отобрали обручальное кольцо, которое я по глупости носила на пальце. Потом мы должны были подхватить свои пожитки и под ударами бежать дальше».

Научная комиссия Федерального правительства оценивает количество немцев, изгнанных с их родины по ту сторону Одера и Нейсе в июне — июле 1945 года, в 200—300 тысяч. «Ни один из последующих этапов более позднего выселения, — писала комиссия, — не проводился такими жестокими и бесчеловечными методами, как это первое, осуществленное еще до окончания Потсдамской конференции изгнание большей части населения Остбранденбурга и многочисленных немцев из Восточной Померании и Нижней Силезии. После того как таким путем в полосе восточнее Одера и Нейсе было достигнуто резкое сокращение немецкого населения, как Сталин, так и представители Польши в Потсдаме могли сделать западным державам заявление, что на территории немецких областей восточнее Одера и Нейсе находятся лишь незначительные остатки немецкого населения, что существенно способствовало расстройству замыслов глав западных государств, направленных против выселения немцев».

**********

Изгнанные немцы беспомощно и нерешительно стояли на западном берегу Одера. Чиновник жандармерии Фридрих Петцольд слышал, как один из изгнанников, пройдя русский пограничный контроль, спросил: «Куда же теперь?» Какой-то русский ответил ему по-немецки: «Можешь налево, можешь направо, а можешь и в воду!» — и показал на Одер. Злая шутка красноармейца была не чем иным, как точным описанием отчаянного положения, в котором находились немцы, изгнанные за реку: никому они были не нужны, никто не позаботился об их размещении и пропитании, несчастные были предоставлены сами себе. Ужасный голод, который они претерпели во время марша к Одеру, в советской оккупационной зоне, куда они теперь попали, не закончился и не мог закончиться.

За несколько недель около четверти миллиона человек пришли в деревни и города на западном берегу Одера — в те места, где в первые послевоенные месяцы царила жуткая нищета. Изгнанная из Бранденбурга Изабелла фон Экк рассказывала об обстановке в городе Франкфурт-на-Одере, куда она пришла в начале июля 1945 года: «Там уже были десятки тысяч беженцев, и все новые колонны заполняли улицы. Не было ни квартир, ни хлеба для этих беспомощных людей. Я в свои 75 лет спала четыре ночи подряд в туннеле на главном вокзале на тележке, накрывшись мешками. Потом я пошла пешком в Берлин». Изгнанная из Вольау в Нижней Силезии фрау К.И. добралась до города Гёрлиц на Нейсе. Туда пришло более 100 тысяч беженцев. Царил голод. Фрау К.И.: «Есть нам было нечего. Мы ночевали в переполненных лагерях. Люди сидели там на лестницах и выбирали друг у друга вшей из головы и из одежды».

Фрау Н.Н. из бранденбургского Сорау со своим внуком прошла голодным маршем до Нейсе. Дочери ее погибли во время наступления русских, ее мужа угнали. Фрау Н.Н. удалось довести внука здоровым до Котбуса. «Марш по полевой дороге прошел для него хорошо, — писала она, — он выглядел таким крепким и загорелым. Но Котбус был городом ужаса и смерти. Нам не давали продовольственных карточек, и начался сильный голод. В течение нескольких месяцев через город проходили две тысячи изгнанных. На моих глазах от голода умерли трое моих хороших знакомых. Потом заболел мой внук, и через шесть недель тяжелых мучений мой маленький умер от тифа. За четверть года я потеряла трех моих самых любимых людей. Теперь я стояла совсем одна, без денег, брошенная, бездомная, в чужом городе».

17. Восточнее Одера и Нейсе II

Мучения без меры

20 декабря 1951 года, через шесть с половиной лет после войны, суд присяжных при земельном суде Ганновера осудил представителя Пауля Л. на пять лет исправительной тюрьмы. Судьи признали 32-летнего мужчину виновным в соучастии убийству. Но речь шла не только о преступлениях одного этого человека. На том процессе в столице Нижней Саксонии одновременно разбирались некоторые трагические события богатой жестокостями истории немцев с восточных территорий: происшествия в лагере Ламсдорф в период с лета 1945 по осень 1946 года. Происшествия, которые выжившие в них немцы назвали «Ламсдорфским адом».

Ламсдорф — небольшой городок у железной дороги, идущей в Верхней Силезии от Нейсе до Оппельна. Поблизости от этого местечка во время войны находился лагерь для военнопленных, в котором содержались в основном русские военнопленные. В непосредственной близости от этого лагеря были построены дома для военнослужащих вермахта. После войны бараки некоторое время оставались пустыми. Потом они быстро наполнились немецкими мужчинами, женщинами и детьми. Польские партизаны согнали в этот лагерь жителей из 14 населенных пунктов верхнесилезского округа Фалькенберг. Суд Ганновера в обвинительном заключении представителя Пауля Л. писал: «Выяснить, действительно ли лагерь был создан по решению польского правительства, не представляется возможным. По-видимому, польские партизаны устроили его самостоятельно, хотя и с молчаливого согласия польских официальных властей».

Одним из немцев, доставленных летом 1945 года в лагерь Ламсдорф, был Й.Т., житель местечка Грюбен в округе Фалькенберг. Он сообщил Научной комиссии о событии, происшедшем в тот день, когда он вместе с 63 мужчинами и 15 женщинами пришел в лагерь: «Йохан Л. из Бауэрнгрунда носил черную бороду. Когда поляки его увидели, то набросились на него и стали избивать ногами. Они заставляли его прыгать через сельскохозяйственные орудия, затем загнали его в мастерскую. Там его бороду зажали в тиски, а потом подожгли ее. Многие польские охранники били Йохана Л. железными палками. Он умер прямо в мастерской».

Лагерный врач доктор Хайнц Эссер, которому мы обязаны особенно подробным сообщением о событиях в лагере Ламсдорф, осмотрел труп Йохана Л. и установил, что он имел множественные повреждения: ногти на пальцах сорваны, правая ключица сломана, оба предплечья переломлены в нескольких местах. Доктор Эссер писал о характере лагеря: «Ламсдорф был лагерем смерти. В то время двадцатилетний, жестокий, склонный к садистским эксцессам комендант по фамилии Гимборский во главе около 50 кровожадных милиционеров установил царство ужаса».

Некоторые немцы в лагере Ламсдорф служили полякам подручными палачей. Ими были человек по фамилии Фурман, назначенный поляками так называемым немецким комендантом, а также Пауль Л., которого шестью годами позже осудил суд присяжных в Ганновере. Пауль Л. был одним из десяти старшин, так называемых комендантов бараков. Задача этих комендантов заключалась в том, чтобы поддерживать дисциплину, контролировать раздачу пищи и следить за тем, чтобы немцы выходили на перекличку. Они также назначали команды для выполнения принудительных работ. Ганноверский суд отмечал: «Поляки заставляли мужчин и женщин выполнять тяжелую работу, которую в цивилизованном мире обычно делают животные, например тянуть плуг, борону или телегу. Если одному немцу, назначенному в команду для работы вне лагеря, удавалось бежать, то остальных рабочих за это избивали жесточайшим образом. Бывало, что поляки убивали людей просто так». Быть убитым просто так — такой была судьба многих немецких мужчин и женщин в лагере Ламсдорф.

Мужчины в лагере каждый день должны были выходить на перекличку. Их польские охранники вставали перед ними и считали их по-польски. Й.Т. сообщал: «Мы должны были отвечать по-польски. Людей, которые не могли сказать свой номер по-польски, избивали. Многие умирали». Й.Т., назначенный поляками могильщиком, рассказывал о жертвах одного утра: «Одному поляки проломили череп, другого забили насмерть, третьего тоже». Лагерный врач доктор Эссер: «Первые четыре месяца ежедневно с плаца уносили около десяти трупов».

Немец Пауль Л., представший перед судом присяжных в Ганновере, был соучастником убийства двух немецких мужчин. В документах ганноверского суда присяжных зафиксировано, как это произошло: «10 или 11 августа 1945 года выяснилось, что одному из мужчин, назначенных в команду для доставки воды, удалось бежать. Для поляков, которые и так были готовы в любую минуту убивать немцев, это был подходящий повод и в тот день устроить им зверские казни. В 11 часов утра все мужчины и мальчики, находившиеся в это время в лагере, были выстроены на плацу. Комендант лагеря Гимборский и другие поляки провели так называемый скорый суд над шестью или восьмью мужчинами из команды водовозов. После короткого допроса всех этих людей били прикладами, пока они без сознания не попадали на землю. Потом Гимборский приказал унести избитых в их бараки. Все избитые через короткое время умерли от увечий, нанесенных им ударами прикладов. В тот же день их похоронили на лагерном кладбище. В то время, пока избитые таким жесточайшим образом люди еще как мертвые лежали на плацу, немец Пауль Л. подошел к Гимборскому и сказал: «В моем бараке есть еще двое. Один недоволен, а другой притворяется». Гимборский приказал Паулю Л. привести обоих. Пауль Л. выполнил приказ. Когда эти двое появились на плацу, на вопрос Гимборского, что это за люди, Пауль Л. повторил свою жалобу. После короткого допроса Гимборский сказал: «Давай!» — и дал знак рукой одному из своих сообщников бить обоих. Оба умерли от ударов».

Люди в лагере Ламсдорф были строго разделены: мужчины, потом женщины с детьми, бездетные женщины, девушки и мальчики в возрасте от 15 до 16 лет. Семьи были постоянно разлучены. В сообщении матери троих детей говорится: «Меня разлучили с моей 10-летней дочерью. Мы страдали от ужасного голода. Утром мы получали по две картофелины и чуть-чуть чая. На обед — пол-литра несоленого картофельного супа, вечером — снова две картофелины и чуть-чуть чая. Неделями мы жили без хлеба. Грудные дети кричали день и ночь, пока голод не приканчивал их». Эта женщина в лагере Ламсдорф потеряла свою 10-летнюю дочь, мужа, мать, сестру, брата, двух золовок и деверя — восемь человек из одной семьи.

Женщина продолжала дальше: «Женщины, присутствовавшие при том, как закапывали их умерших детей и мужей, сорвали несколько цветочков и воткнули их в землю, укрывшую их любимых. После этого нас заставили построиться, и охранник громовым голосом спросил, кто посадил цветы на могилах. Вышедшие женщины получили по 75 ударов резиновой дубинкой. Фрау Л. умерла от этого... Одна женщина встретила в лагере своего мужа и на радостях пошла к нему. За это она вместе со своим мужем должна была пролежать без еды три дня на солнцепеке лицом к солнцу. Оба они потом умерли».

Лагерный врач доктор Эссер писал: «Массовая смертность достигла максимума, когда из-за недостатка питания и недостатка во всем, из-за отсутствия самых примитивных гигиенических условий, возможности мыться, менять одежду, отсутствия медикаментов, которые вообще было запрещено доставать, начались эпидемии брюшного и сыпного тифа. Тактика уморения голодом привела к ужасным последствиям, особенно среди детей, которые день и ночь плакали и кричали от голода. Многие из них бродили по лагерю от окна к окну и просили что-нибудь поесть, но тщетно — никто не мог дать ничего. Так и ходили эти дети по лагерю, едва волоча ноги, исхудавшие до скелета, с ввалившимися глазами, одетые в лохмотья, до тех пор, пока у какого-нибудь окна или прямо на дороге не падали с тихим стоном и тихо не расставались со своей молодой, преисполненной мучений жизнью».

В течение всего лета терпели немцы в лагере Ламсдорф голод, жестокое обращение и произвол, затем ужас перерос в ад. Это произошло 4 октября 1945 года. Утром того дня могильщик Й.Т. и его люди хоронили умерших за ночь. Похоронная команда возвращалась обратно в барак. Вдруг раздались выстрелы. Й.Т. оглянулся и увидел черный дым, поднимающийся над бараком № 12. Через минуту деревянное здание полыхало уже вовсю. Польские охранники сгоняли немцев — мужчин и женщин — из бараков и заставляли их тушить пожар. Но воды не было. Мужчины руками хватали песок и бросали его в пламя. Женщины насыпали землю в фартуки и несли ее к огню. Вокруг пожара и тушащих его людей поляки образовали густое кольцо. Й.Т. сообщал: «Стоял ужасный шум. Того, кто недостаточно близко подходил к огню, поляки толкали в пламя. При этом многие в горящей одежде падали в огонь. Тех, кто останавливался, расстреливали. Товарищи, правда, успевали оттаскивать попавших в огонь людей.

Некоторые из этих жертв еще были живы, после того как их достали из огня. Когда они кричали от боли, их избивали. После того как барак почти сгорел, мужчины, те, кому хватило лопат, должны выли копать яму. Остальные должны были подносить мертвых. Для этого они использовали носилки и одеяла. Кто-то на них принес 20-летнего парня. Эти носильщики должны были петь песню «Был у меня товарищ...». «При этом их еще избивали».

Лагерный врач доктор Эссер сосчитал погибших в тот день на пожаре: «36 мужчин и 11 женщин (были расстреляны); 25 мужчин и 15 женщин (были сожжены, их обгоревшие трупы были переданы мне); 285 мужчин и женщин (были вытащены силой из санчасти и брошены в братскую могилу, перед этим некоторых из них убивали выстрелом в затылок, забивали прикладами или закапывали живыми); 209 мужчин и женщин (умерли через несколько часов или на следующий день от огнестрельных ран и увечий, полученных во время пожара)».

Лагерь Ламсдорф просуществовал до осени 1946 года. Всего там умерло 6488 человек, мужчин, женщин и детей.

В апреле 1965 года, двадцать лет спустя после создания лагеря смерти Ламсдорф, землячество верхнесилезцев в Бонне направило польскому правительству призыв с просьбой привлечь к суду польского коменданта лагеря Гимборского и его помощника Фурмана. В призыве в качестве основания кроме всего прочего приводились следующие факты: «По свидетельству очевидцев, Гимборский собственноручно застрелил не менее 50 немцев. Фурман, по свидетельству очевидцев, убил 15 немецких грудных детей, разбивая им головы друг о друга, при этом смерть наступала от перелома костей черепа».

Двумя месяцами позже поляки дали на это неофициальный ответ. В варшавском журнале «Киерунки» под заголовком «История и ложь» появилась статья. В ней лагерь смерти Ламсдорф описывался как «Сборный лагерь». Лагерное заключение тысяч немецких мужчин, женщин и детей обосновывалось тем, что они поддерживали немецкие банды, скрывавшиеся в лесах. Более того, массовое убийство немцев во время пожара оправдывалось: «Немцы устроили беспорядки. Они просто отказывались тушить пожар, и в этой обстановке, когда возникло справедливое подозрение, что находившиеся в лагере немцы при пособничестве банд из близлежащего леса подожгли барак, охрана лагеря применила оружие. Был ли у нее другой выход?» Свидетельства о Ламсдорфе, подтвержденные многими достойными доверия мужчинами и женщинами, в этой польской статье были названы «неофашистскими измышлениями».

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания писала: «Жестокое обращение и умерщвление многих немцев в лагерях и тюрьмах под предлогом мер возмездия и наказания было грубым нарушением права даже в том случае, если на том или ином заключенном действительно лежала ответственность за преступления против поляков или польских евреев. Большая часть пострадавших была, вне всякого сомнения, невиновна... В связи с ненавистью к немцам, подпитанной национал-социалистическим господством и еще более усиленной ранимым польским темпераментом, поляки более, чем западные державы, и даже более, чем русские, были склонны отплатить за прошлое беззаконие таким же беззаконием». Лагерь Ламсдорф был только одним из многих мест, где немцы после войны погибали от насилия со стороны поляков. В тюрьмах или, как в Ламсдорфе, в огромных лагерях для интернированных погибли многие тысячи людей. Так было в Штадт Гротткау, Кальтвассере, Лангенау, Потулице у Бромберга, Гроново под Лиссой или Сикаве под Лодзью. На территории Польского государства, большая часть которой была занята Красной Армией уже в 1944 году, многие немцы вынуждены были еще до окончания войны жить в тюрьмах и лагерях.

В лагере Кальтвассер Криста М.С. из Бромберга была свидетелем того, как польские охранники обращались со старыми немцами. В сообщении фрау М.С. для Научной комиссии Федерального правительства говорится: «Я пришла в барак. Какая картина предстала передо мной! Такого я еще никогда не видела. Там старые женщины лежали, засыпанные соломой и грязью, неузнаваемые, действительно потерявшие человеческое обличье, стонали, плакали и кричали». Через два дня сестра М.С. снова попала в барак для стариков в Кальтвассере: «Я увидела, что дверь распахнута, и когда я на этот раз заглянула в помещение, там никого не было. На полу валились тряпки. Что здесь произошло? Куда делись сорок человек?» Одна девушка из польской милиции поучала сестру М.С.: «Ну и что с того, что этих старых вонючих немцев убрали. Здесь нет места, нечего есть, забудь об этом».

Сестра М.С: «Всех этих людей ночью расстреляли». Через день поляки из числа заключенных немцев выбрали еще 60 старых женщин и погнали их в особый барак. На следующее утро барак снова был пустым, снова его обитатели были ночью расстреляны.

Научная комиссия сделала вывод о судьбе немцев на территории Польского государства: «Жизнь стариков, больных и детей, у которых не хватало сил для выполнения принудительных работ, из-за чего они годами были вынуждены сидеть в лагерях для интернированных, оказывалась по-настоящему безнадежной. Страдания их были безмерны. Они не могли избегать мучительных придирок и часто садистской жестокости охранников. Насилие и жестокое обращение со стороны охранников, часто руководствовавшихся стремлением имитировать методы обращения в национал-социалистических концентрационных лагерях, увеличивали число умерших... Катастрофически интернирование влияло на немецких детей, к тому же с лета 1945 года перешли к строгому их отделению от матерей, чтобы можно было полностью использовать рабочую силу женщин».

О лагере Потулице дьяконица К.Е. сообщала: «Кто рано утром проходил мимо барака младенцев, слышал приглушенный шум. Дети были слишком слабы для того, чтобы громко кричать. Питание грудных детей целыми месяцами состояло из водяного супа. За короткое время из 50 младенцев в живых осталось только двое... Дети в возрасте восьми лет должны были чистить лошадей у польских крестьян, пахать, боронить и выполнять другие сельскохозяйственные работы. Один ребенок со слезами на глазах рассказывал мне, что для того, чтобы чистить лошадь, он должен был стоять на табуретке. Если лошадь поворачивалась, то ребенок падал в навоз. Если приходил крестьянин, а лошадь еще была не почищена, то девочку били. В лагере Потулице братьям и сестрам было запрещено разговаривать друг с другом. В лагерь привели 13-летнего мальчика. Он слышал, что его девятилетняя сестра живет в одном из бараков. Он пошел туда, они очень обрадовались встрече после почти трехлетней разлуки. Их застал комендант. Мальчик получил такой подзатыльник, что упал. Потом его били ногами так, что от одного взгляда на это разрывалось сердце».

Летом 1947 года дьяконица К.Е. сопровождала в Западную Германию транспорт с немецкими детьми, которые провели в заключении у поляков почти три года. В Бреслау часть детей пришлось поместить в больницу. Польские сестры говорили в моем присутствии «Как мы можем дотрагиваться до детей, которые разваливаются у нас прямо в руках».

18. Тегеран, Ялта, Потсдам

Спор о добыче

Коренастый мужчина в форме высшего офицерского состава британской армии достал три спички из спичечной коробки, лежащей на матово поблескивающем махагоновом столе, и разложил их в ряд на столе. Лежащую слева спичку он передвинул влево, а потом две другие спички тоже отодвинул в сторону. Человеком, играющим со спичками, был Уинстон Черчилль, и он как раз представлял отделение от Германии восточных областей. Позднее он описывал эту сцену: «С помощью трех спичек я демонстрировал свои мысли о приращении Польши на западе. Это понравилось Сталину и на момент расслабило нашу группу».

Это происходило 28 ноября 1943 года. В персидской столице Тегеране со своими министрами иностранных дел собрались президент Америки Франклин Д. Рузвельт, диктатор России Иосиф Сталин и премьер-министр Англии Уинстон Черчилль, чтобы обсудить вопросы ведения войны против Германии. В то время армии вермахта еще находились далеко в глубине советской территории, удерживали Балканы, Францию, Норвегию, Данию и часть Италии. О руководящих лицах вермахта Сталин сказал своим партнерам по переговорам: «Германский генеральный штаб должен быть ликвидирован. Вся сила огромной армии Гитлера держится на 50 тысячах офицеров и технических специалистов. Если после войны всех их собрать вместе и расстрелять, с военной мощью Германии будет покончено».

Рузвельт, Сталин и Черчилль, которых позднее назовут «Большой тройкой», прежде всего хотели обсудить в Тегеране свои военные операции против рейха. Русские настаивали на том, чтобы англичане и американцы открыли, наконец, на западе второй фронт и начали высадку во Франции. В то же время Иосифу Сталину уже тогда, за полтора года до окончания войны, казалась важной проблема, о которой до этого западные державы едва ли задумывались: вопрос о будущих западных границах Польши.

Англичане и американцы вели войну, чтобы положить конец национал-социалистической тирании, а русские думали также и о добыче, которую им должна принести победа в этой войне: о людях, машинах и, прежде всего, территориях, обширных территориях.

Так, Иосиф Сталин уже в первый день конференции, запланированной на четыре дня, начал разговор о будущей западной границе Польши. Он предложил своим западным партнерам: «Польша должна простираться до Одера, а русские помогут Польше настолько передвинуть се границы на запад». Впрочем, в намерении расширить Польшу более чем на двести километров на запад Сталин имел в виду прежде всего благосостояние России. Польша за счет Германии должна была восполнить потери, которые ей хотел причинить Советский Союз.

Сталин не хотел отдавать добычу, доставшуюся ему без особого труда в самом начале Второй мировой войны: Восточную Польшу, ту территорию, которую советские войска заняли после капитуляции Польши перед Германией в сентябре 1939 года по соглашению с правительством Третьего рейха. Демаркационная линия, согласованная гитлеровским министром иностранных дел Риббентропом и сталинским министром иностранных дел Молотовым, в общих чертах соответствовала линии, уже однажды проведенной через Восточную Европу в начале 20-х годов.

После Первой мировой войны так называемая межсоюзническая конференция занималась проблемой границы между Польшей и недавно образованной Советской Россией. От имени этой конференции британский министр иностранных дел лорд Джордж Керзон предложил провести границу, названную с того времени «линией Керзона». Но поляки тогда с этой границей не согласились. Они вели войну против Советской России, и войска польского маршала Пилсудского тогда разгромили еще молодую Красную Армию. Поляки договорились с побежденными русскими о границе, проходящей гораздо восточнее той, что существовала до Первой мировой войны.

Но теперь Польша была повержена, и польское эмигрантское правительство в Лондоне не имело сил, чтобы противостоять требованию Советского Союза об отделении в его пользу всей территории восточнее «линии Керзона». Взамен территорий, которые Польша теряла на востоке, по решению Тегеранской конференции она получала земли на западе. Открытым оставался вопрос, насколько большой должна была стать эта компенсация.

До этого момента в переговорах между представителями польского лондонского эмигрантского правительства и западными союзниками шла речь только о том, что по окончании войны Восточная Пруссия, Данциг и Верхняя Силезия должны были перейти к Польше. А теперь Польша должна была продвинуться на запад до Одера. Так сказал Иосиф Сталин. У западных союзников сначала не было сомнений о внезапном расширении областей, которые должны быть отторгнуты у Германии

Уинстон Черчилль в своей работе о Второй мировой войне писал, как просто смотрел на проблему в то время, когда решал ее на спичках: «Польша могла бы переместиться на запад, как солдаты, делающие шаг в сторону. Если при этом будут задеты некоторые немцы, можно ничего не менять, все-таки Польша в любом случае должна быть сильной».

От Черчилля исходила также формулировка о новых границах Польши, одобренная участниками Тегеранской конференции: «Считаем, что территория польского государства и польского народа в принципе должна заключаться между так называемой «линией Керзона» и Одером, а именно включать в себя Восточную Пруссию и Оппельн; действительное определение границы все же требует дальнейшего подробного изучения и, возможно, перемещения населения в некоторых пунктах». Возможно... в некоторых пунктах...

Позднее Черчилль вынужден был назвать изгнание немцев, вызванное перемещением границ Польши, «тягостным и небывалым». Но это будет позднее и уже слишком поздно. Но сначала глава британского правительства должен был способствовать тому, чтобы Польское эмигрантское правительство в Лондоне признало «линию Керзона» новой польской границей, то есть отказалось от территории, на которой проживало более миллиона поляков и где находились старинные польские города Вильна и Львов. Польское правительство оказалось в весьма затруднительном положении: если оно признает аннексию большей части страны, то будет рассматриваться польскими гражданами как предательское по отношению к Польше и ее традициям; но если выступит против планов Сталина, то ему потребуется помощь западных держав, союзников кремлевского хозяина. Самому Сталину было все равно, что поляки-эмигранты предпримут в Лондоне и как они к нему относятся: Советы сотрудничали с польским Комитетом национального освобождения, состоящим из коммунистов. Черчилль, напротив, настаивал на том, чтобы его поляки-эмигранты достигли соглашения со Сталиным: на них зиждилась его надежда, что после войны в Польше будет установлена демократия и свобода, в стране, из-за которой Англия вступила в самую ужасную из войн. В ряде переговоров Черчилль пытался убедить поляков, что Сталин прав и что на западе их потери будут достаточно возмещены. Черчилль рассказывал: «Я привлекал внимание к тому, что немецкие области имеют большую ценность, чем Припятские болота (в Восточной Польше). Они развиты в промышленном отношении и поднимут благосостояние Польши».

В октябре 1944 года Уинстон Черчилль отправился с визитом в Москву на переговоры с Иосифом Сталиным. Черчилля сопровождал его министр иностранных дел Энтони Иден. В то время в Москве находился и премьер-министр польского правительства в эмиграции С. Миколайчик. Во время совместных переговоров с Иосифом Сталиным, в которых также принимал участие американский посол в Москве, Уинстон Черчилль оказывал давление на главу польского правительства в эмиграции: «От имени британского правительства я могу заявить, что жертвы, которые Советский Союз понес в ходе войны против Германии, и его стремление к освобождению Польши, с нашей точки зрения, позволяют ему требовать прохождения границы по «линии Керзона». Я полагаю также, что союзники будут продолжать борьбу с Германией, чтобы восполнить соответствующие уступки Польши на востоке в виде территорий на севере и на западе, в Восточной Пруссии и Силезии, включая выгодное побережье, прекрасный порт в Данциге и ценные источники сырья в Силезии. Это будет большая страна, совсем не та, что была очерчена в Версале (после Первой мировой войны), но она образует настоящую и солидную структуру, в которой польская нация сможет жить и развиваться в безопасности, благосостоянии и свободе».

43. Советская пехота ведет бой на улицах столицы Восточной Пруссии Кёнигсберга.

44. Кёнигсберг после капитуляции: красноармейцы обыскивают улицы, гражданское население покидает город.

45. Один из солдат, сдерживавших натиск Красной Армии в окопах под Пиллау, чтобы выиграть время для эвакуации гражданского населения.

46. Повозки и дети беженцев на улицах столицы Саксонии Дрездена.

47. Горящий Дрезден. Три следующие одна за другой атаки авиации разрушили столицу Саксонии. Снимок сделан с разведывательного самолета союзников.

48. Выжженный и опустошенный центр Дрездена после «ковровой» бомбардировки. Ангел католической дворцовой церкви остался невредим.

49. Жертвы бомбардировок Дрездена, собранные для сжигания на городской площади. Большинство из них опознать не удалось.

50. Стада крупного рогатого скота перегоняют по улицам Бреслау. Мясо животных приближается к людям в осажденной Красной Армией крепости на Одере.

51. Баррикада из трамваев на одной из улиц Бреслау.

52. Шестеро из тех, кто в течение многих недель отражал штурмы во много раз превосходивших сил противника. В бой они выезжали на велосипедах, а фаустпатронами, укрепленными по обе стороны руля, они пытались останавливать атаки танков Красной Армии.

53. Центр Бреслау после войны. Начались работы по расчистке. На заднем плане — башня ратуши.

54 и 55. 12 января 1945 года началось крупное советское наступление. Под мощным напором Красной Армии оборона немецких войск рухнула. Через семь дней после приказа маршала Конева о наступлении советские танки пересекли границу Силезии, над Бреслау нависла опасность. С каждым часом русские танки приближались к силезской столице, с каждым часом насущнее становилась необходимость вывести из города не только находившихся в нем беженцев, но и гражданское население. 21 января гауляйтер Бреслау Карл Ханке приказал гражданским мужчинам Бреслау приготовиться к обороне города. Повсюду в городе он приказал вывесить плакаты.

Надписи на плакатах: «Мужчины Бреслау! Столица нашего гау Бреслау объявлена крепостью. Эвакуация женщин и детей из города уже ведется и вскоре завершится. Проведение этой акции мною поручено руководителю организации народного обеспечения. Для обеспечения женщин и детей делается все возможное. Наша задача как мужчин — сделать все для помощи сражающимся войскам. Я призываю мужчин Бреслау выступить на фронт защиты нашей крепости Бреслау! Крепость будет обороняться до последнего. Кто не может носить оружия, должен всеми силами помогать тыловым службам, транспорту и поддержанию порядка. Нижнесилезские фольксштурмисты, которые уже успешно ведут бои с русскими танками на границе нашего гау, доказали, что готовы до последнего защищать нашу родину. Не будем от них отставать. Бреслау, 21 января 1945 г. Ханке, гауляйтер и рейхскомиссар обороны».

«Если ты отойдешь, на родину придет смерть!»

56. Гражданское население на улицах Бреслау складывает баррикады из тяжелых камней.

57. Гражданские немцы на улицах Праги при разборе баррикад. На их спинах чехи масляной краской нарисовали свастики.

58. Немецкие солдаты в Праге в знак капитуляции подняли руки перед победителями.

Но, несмотря на многообещающую характеристику немецких земель, которые победители собирались подарить Польше, премьер польского правительства в эмиграции придерживался другого мнения. Он отказывался считать «линию Керзона» восточной границей Польши. На следующий день, 14 октября 1944 года, Черчилль, Иден и Миколайчик встретились в британском посольстве в Москве. Во время этих переговоров британский премьер попытался снова принудить поляков согласиться с «линией Керзона». Этот разговор показал, что в то время британец любой ценой желал выполнить требования русских, а платить эту цену хотел заставить побежденную Германию, не зная, насколько в действительности она будет велика.

Вот содержание этой памятной беседы:

МИКОЛАЙЧИК: «Я знаю, что наша судьба окончательно была решена в Тегеране».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «В Тегеране она была спасена».

МИКОЛАЙЧИК: «Я не тот человек, в котором умерли все патриотические чувства и который может подарить половину Польши».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Что вы подразумеваете под этим выражением: «в котором умерли все патриотические чувства»? Двадцать лет назад мы восстановили Польшу, хотя в предыдущей войне против нас воевало больше поляков, чем за нас. Теперь мы снова защищаем вас от уничтожения, но вы не хотите принимать мяч. Вы абсолютно сумасшедшие».

МИКОЛАЙЧИК: «Но это решение ничего не меняет».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Если вы не согласитесь с прохождением границы, вы навсегда будете исключены из игры. Русские будут наступать через вашу страну, и ваш народ будет ликвидирован. Вы стоите на краю полного уничтожения».

ИДЕН: «Если мы придем к соглашению о «линии Керзона», то добьемся договоренности с русскими по всем другим вопросам. Они получат от нас гарантию».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Польша получит гарантию трех великих держав, и, естественно, от нас... В любом случае вы ничего не теряете, потому что русские и так уже там стоят».

МИКОЛАЙЧИК: «Все мы потеряли».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Припятские болота и пять миллионов жителей. Украинцы не входят в ваш народ. Вы спасете свой собственный народ и позволите нам действовать едиными силами».

МИКОЛАЙЧИК: «Надо ли подчеркивать, что мы собираемся вместе с этим потерять собственную независимость?»

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Вам не остается ничего иного. Ситуация полностью изменится, если вы согласитесь».

МИКОЛАЙЧИК: «Возможно ли заявить, что три великие держаны в наше отсутствие решили вопрос о польских границах?»

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Вы делаете нам больно. Вы нам будете надоедать, если продолжим спор дальше».

ИДЕН: «Вам следовало бы сказать, что относительно сделанного советской и британской сторонами заявления принимаете фактическое предписание. Если хотите, то с протестом. И должны переложить вину на нас. Я предвижу трудности, если вы представите это в качестве своего собственного решения».

МИКОЛАЙЧИК: «Мы потеряем в Польше всякий авторитет, если признаем «линию Керзона», а кроме того, ничего не сказано о том, что мы можем получить от немцев».

ИДЕН: «Я думаю, мы могли бы это сделать. Риск мы могли бы взять на себя. Мы могли бы сказать, что вы должны получить».

Черчилль все же сказал: «Если мы в этот момент объявим, что мы от немцев хотим отнять на востоке, будет развязана ярость немцев, и это будет стоить многих человеческих жизней. Если, с другой стороны, сейчас не будет достигнуто соглашение между Польшей и Россией, это тоже приведет к человеческим жертвам».

Господа расстались, а во второй половине дня собрались на второе заседание. Миколайчик снова заявил, что не может уступить советскому требованию относительно Восточной Польши, не спросив об этом польский народ. Черчилль разозлился и грубо набросился на поляка: «Вы никакое не правительство, если не в состоянии принять решение. Вы — проходимцы, которые хотят разрушить Европу. Я оставляю вам ваши угрызения совести. У вас нет никакого чувства ответственности, если вы хотите у себя на родине бросить в беде свой народ, к страданиям которого безразличны. Вас не заботит будущее Европы, у вас на уме только собственные, жалкие, корыстные интересы. Я вынужден буду обратиться к другим полякам, а люблинское правительство (польские коммунисты), может быть, будет работать очень хорошо. Оно станет правительством. Вы сделали преступную попытку нарушить согласие среди союзников. Это ваше малодушие».

Эти переговоры показывают всю меру произвола, с которой в те дни принималось решение о территориях и их жителях. Западные державы также в течение длительного времени подчиняли право интересам политики силы и ее целям в этой войне, которую они предполагали выиграть только с помощью русских. Если британцы уже дали понять дружественному польскому правительству в эмиграции, чтобы оно больше не заботилось о польском населении восточнее «линии Керзона», чего оставалось ждать немцам? Намерение восполнить потери Польши за счет немецких территорий должно было с самого начала поднимать вопрос, что должно произойти с немцами, живущими на этих территориях, которые в течение нескольких столетий были немецкими. Ответ союзников был такой: немцы должны покинуть эту часть Германии.

Первым политиком, предложившим западным державам изгонять немцев в массовом порядке, стал доктор Эдуард Бенеш, президент чехословацкого эмигрантского правительства в Лондоне. Соединенные Штаты и Великобритания незамедлительно согласились с этими намерениями. Немцы, проживавшие на территории Чехословакии, после войны должны были покинуть страну, восстанавливалось чехословацкое национальное государство без национальных меньшинств, говорящих на других языках. Родилась идея так называемого переселения немцев, очевидно, с точки зрения союзников, не было никакой причины применять ее на тех территориях, которые должны были отойти Польше. Мысли западных союзников, если таковые у них были, не проявились уже потому, что количество немцев, которым уготована судьба так называемых переселенцев, они долгое время недооценивали и к тому же они исходили из того, что переселение будет проводиться «щадяще и в соответствующих гуманных условиях», как формулировал доктор Бенеш.

Но из «гуманного переселения» получилось огромное и ужасное изгнание всех времен.

Весной 1943 года доверенное лицо Франклина Д. Рузвельта Харри Хопкинс зафиксировал, что президент Соединенных Штатов сказал о будущей судьбе Восточной Пруссии: «Я считаю, мы должны принять распоряжения, чтобы удалить пруссаков из Восточной Пруссии таким же образом, как греки были удалены из Турции после Первой мировой войны. Если речь пойдет о жестких мерах, это будет все же единственный путь сохранения мира, а пруссакам нельзя доверять в любом случае».

В ноябре 1944 года американский президент высказал своего рода предложение начать выселение. Он писал премьер-министру польского правительства в эмиграции Миколайчику: «Если правительство Польши и народ в связи с новым начертанием границ польского государства пожелают предпринять переселение с территории Польши и на нее, правительство Соединенных Штатов не будет делать никаких заявлений, пока возможно облегчить переселение».

Через месяц Уинстон Черчилль сделал заявление в нижней палате британского парламента: «Не будет никакого перемешивания населения, из-за которого возникают бесконечные недоразумения, как, например, в случае с Эльзасом и Лотарингией. Будет сделан чистый стол. Меня перспектива обмена населением беспокоит настолько же мало, как и крупные переселения, которые в современных условиях возможны значительно легче, чем прежде».

Тремя днями позже, 18 декабря 1944 года, американский министр иностранных дел публично заявил: «Если правительство и народ Польши решат в интересах национального государства выселить национальные группы, правительство Соединенных Штатов совместно с другими правительствами по возможности окажет в этом Польше поддержку».

Того же 18 декабря 1944 года в Москве произошло на первый взгляд второстепенное событие, неожиданно поставившее под вопрос прежнее безусловное согласие западных держав на выселение немцев. Центральный орган Коммунистической партии Советского Союза газета «Правда» опубликовал статью одного из самых главных людей в польском Комитете национального освобождения доктора Стефана Едриховского.

Поляк в сталинской газете предъявил претензии почти на четверть Германского рейха: польская граница, как писал Едриховский, должна начинаться северо-западнее Штеттина на Балтийском море, проходить на юг по Одеру, а потом по его притоку — Гёрлицкой Нейсе до чехословацкой границы.

Это означало, что Польша хочет присвоить немецкие территории общей площадью 114 тысяч квадратных километров, на которых до начала войны проживало около девяти миллионов человек.

Поскольку это требование было напечатано в советской газете, западные державы могли бы признать, что здесь речь идет не о мнении отдельного поляка или только Комитета национального освобождения, а о намерениях, с которыми согласен Иосиф Сталин, планах, которые в случае необходимости он будет проводить против воли своих союзников. Западные державы хотели бы много дать полякам от Германии, но все же не настолько. Особенно чрезмерным казался западным союзникам план поляков захватить себе и область между верхним течением Одера и Гёрлицкой Нейсе.

Джордж Ф. Кеннан, бывший в то время политическим советником посла Соединенных Штатов в Москве, в одном из своих меморандумов предостерегал от того, чтобы следовать польским представлениям: «Это делает нереальной любую веру в свободную и независимую Польшу. В Средней Европе она создает границу, которую сможет защищать только в том случае, если на всей ее территории в течение длительного времени будут находиться мощные вооруженные силы. Это чрезвычайно затруднит решение экономических и социальных проблем в остальной Германии, несмотря на неуверенное заверение Черчилля, что будет несложно в Германии найти новую родину для шести миллионов человек (впрочем, я считаю эту цифру заниженной). Другими словами, это затруднит стабилизацию условий как раз в тех частях Германии, которые особенно важны для Атлантического сообщества, и может повлиять в ущерб нам и британцам. Осуществление плана предотвратить нельзя, но я полагаю, что его требуется принимать таким, какой он есть, и в соответствии с ним определять наши представления о будущем Европы. Но, прежде всего, я не вижу для нас никаких причин брать на себя общую ответственность за осложнения, которые из этого неизбежно появятся».

Американцы и особенно англичане должны были почувствовать себя одураченными Сталиным. Сначала он подвел их к тому, чтобы они не только приняли аннексию Восточной Польши Россией, но и навязали ее своим друзьям из эмигрантского правительства и вызвали обострение отношений с ними.

Потом, когда Черчилль не добился успеха в своих усилиях убедить польское правительство в эмиграции, Сталин приманил и премьер-министра Миколайчика перспективой существенного выигрыша немецких территорий. Этим отъемом земли, как признавали и западные державы, поляки были бы обязаны только России. Только Красная Армия могла бы гарантировать установление новых границ. Вместе с тем Польша в будущем была бы привязана к коммунистической России.

Но для западных держав была еще возможность удержать Сталина и поляков от выполнения их замыслов. Как раз готовилась Ялтинская конференция, на которую должны были прибыть Рузвельт, Сталин и Черчилль. В конце января 1945 года армии Сталина стояли уже в Восточной Пруссии, Силезии и Померании, англо-американские армии под командованием генерала Эйзенхауэра готовились форсировать Рейн. В предчувствии верной, теперь уже видимой победы Черчилль и Рузвельт направились к Сталину.

Президента США сопровождал его новый госсекретарь Джеймс Ф. Бэрнс. Позднее государственный секретарь описывал, под каким впечатлением находились президент и он от развертывания советской мощи и русского гостеприимства. Американская делегация приземлилась на аэродроме Саки и должна была проехать 136 километров на машине, прежде чем попасть в Ялту. Бэрнс: «Дорога от Сак до Ялты была оцеплена непрерывными рядами советских солдат, многие из них —девушки, девушки с винтовками. Ливадийский дворец, наша штаб-квартира и место наших встреч, находился в безупречном состоянии. Нам рассказали, что немцы полностью разграбили Ливадию, и из всего богатства огромного здания, служившего царям летней резиденцией, остались только две картины».

Сталин использовал возможность, чтобы настроить гостей против немцев. Так ему было легче провести свои требования о военной добыче. Президент Рузвельт, как было записано в протоколе, сказал еще до начала переговоров со Сталиным, что «он ужаснулся размерами разрушений, причиненных немцами в Крыму. Все это делает его более кровожадным по отношению к немцам, чем он был год назад в Тегеране. Он надеется, что Сталин повторит свой тост за казнь 50 тысяч офицеров немецкой армии. Сталин согласился с ним. Он ответил, что разрушения в Крыму «не идут ни в какое сравнение с тем, что произошло на Украине. Немцы —дикари с садистской ненавистью к творческим произведениям людей. Президент с ним согласился».

На четвертый день конференции, 7 февраля 1945 года, будущие победители вели речь о новых границах, которые их волей будут установлены в Европе. Рузвельт и Черчилль хотели все же заставить Сталина изменить «линию Керзона» на важных участках в пользу Польши. Так, президент США предложил оставить Польше город Львов и часть нефтяных месторождений в южной части Восточной Польши. Черчилль сначала повторил согласие британцев с новой русской западной границей: «Претензия Советского Союза на эту область основана не на насилии, а на праве». После этого он начал подводить Сталина к корректировке границ в духе предложений президента США. Премьер сказал, что если Советский Союз сделает великодушный жест в отношении более слабой державы, то Англия восхитится советским поведением и будет его приветствовать.

Робкие попытки двух самых могущественных людей западного мира подвигнуть своего партнера к доказательству доброй воли в отношении малой страны впечатления не произвели. Более того, в следующее мгновение Сталин продемонстрировал своим гостям полную непреклонность, бескомпромиссность и свою волю применить силу. Он подскочил и, стоя у стола, за которым шли переговоры, сказал, повысив голос: «Линия Керзона» была определена Керзоном, Клемансо и теми американцами, которые принимали участие в мирной конференции с 1918 по 1919 год. Русские туда приглашены не были и поэтому в ней не участвовали. Ленин не принимал «линии Керзона». Теперь, по мнению некоторых людей, мы стали менее русскими, чем были Керзон и Клемансо. Нам сейчас должно быть стыдно. Что об этом скажут украинцы и белорусы? Они скажут, что Сталин и Молотов защищают Россию хуже, чем Керзон и Клемансо».

Показав своим гостям, что он не думает идти на уступки, Сталин потребовал от своих союзников согласия на дальнейший захват территорий. На этот раз речь шла о немецких областях между Одером и Гёрлицкой Нейсе.

Теперь он выложил на стол Ялтинской конференции то, что шесть недель назад приказал написать в «Правде». «Я предпочитаю, — сказал он Рузвельту и Черчиллю, — чтобы война продлилась немного дольше, даже если она нам будет стоить крови, чтобы возместить Польше ущерб на западе за счет немцев. Я настаиваю на этом и прошу всех друзей меня в этом поддержать. Я за то, чтобы перенести западную польскую границу до Нейсе». Теперь все было сказано. И Сталин подразумевал не восточный приток Одера Нейсе, так называемую Глатцер Нейсе, он говорил о западной Гёрлицкой Нейсе.

Черчилль возразил Сталину, что и он придерживается мнения, что Польша должна получить немецкие территории, но считал бы неразумным переносить западную польскую границу до Нейсе. «Достойно сожаления то, что мы хотим скормить польскому гусю столько немецкого корма, что он от обжорства пойдет ко дну. Я думаю также, что существенная часть британского общественного мнения будет шокирована, если последует предложение переселить большое количество немцев». Его самого, как сказал Черчилль, перспектива выселения многих миллионов человек не шокирует. По его мнению, не вдаваясь в соображения морали, переселение шести миллионов немцев можно осилить. Сталин сказал, что количество немцев, которых придется переселить, будет значительно меньше, так как «немцы бежали оттуда, куда пришли наши войска».

Из этого замечания, которым Сталин пытался успокоить английского премьера, Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания заключила, «что бегство немецкого населения из восточных районов, даже, возможно, его форсирование соответствующими радикальными действиями русских войск, принимая во внимание последующее изгнание, уже совершенно сознательно рассматривались как достойная одобрения подготовительная работа, и вполне возможно, что более поздние советские меры, такие, как депортация сотен тысяч гражданских немцев из восточных районов в Советский Союз, с этой точки зрения имели цель путем сокращения численности немецкого населения, еще проживающего восточнее Одера и Нейсе, облегчить его последующее изгнание».

Так, Красная Армия своими часто неописуемыми актами насилия на востоке Германии, массовыми изнасилованиями, произвольными убийствами, поджогами преследовала сразу две цели: она утоляла свою жажду мести и готовила политически и психологически крупнейшее изгнание всех времен. Поэтому советские писатели разжигали ненависть по отношению к немцам, поэтому и советские командиры давали своим солдатам полную свободу действий в отношении немецкого гражданского населения. Очевидно, Черчилль в Ялте не поверил сообщению Сталина, что немцы уже все убежали или будут еще бежать по мере продвижения Красной Армии. Премьер, как писал американский госсекретарь Бэрнс, оценивал количество немцев, подлежавших выселению при перемещении западной границы Польши на западную Нейсе, приблизительно в девять миллионов. Эту массу людей, по мнению Черчилля, остальная Германия, может быть, не сможет принять никогда. Британский премьер-министр отказался в Ялте дать согласие провести границу по Нейсе, а президент Рузвельт также заявил, что хотя он согласен с компенсацией Польше за счет Германии, но «для переноса границы до западной Нейсе, кажется, существует мало оправданий».

Так, премьер и президент и в ялтинском коммюнике оставили открытым вопрос о линии Одер—Нейсе: «Главы трех государств считают, что восточная граница Польши должна проходить по «линии Керзона» с некоторыми отклонениями во многих местах от пяти до восьми километров в пользу Польши. Они признают, что Польша на севере и западе должна получить существенные приращения территории. Они находят, что точка зрения нового Временного национального единого правительства Польши относительно размеров этих новых территориальных приращений будет учтена и что окончательное утверждение западной границы Польши должно состояться на мирной конференции».

Перенос окончательного утверждения границы на мирную конференцию имел исключительно юридическое, а не практическое значение. Принимая во внимание военную обстановку в Восточной Европе, формулировки коммюнике были едва ли чем-то другим, чем капитуляцией западных держав перед волей русских. Красная Армия будет, а это во времена Ялты было очевидно, претворять на немецком востоке, так же как и в Польше, то, что запланировал Иосиф Сталин.

Во время конференции в Крыму, в Ливадийском дворце, Уинстон Черчилль выразил свою озабоченность тем, что Великобритания упустила одну из важнейших целей войны в момент, когда немецкий враг наконец был повержен: утверждение и восстановление демократического польского государства. За столом переговоров в Ялте Черчилль торжественно заявил: «Великобритания объявила войну Германии за свободную и независимую Польшу. Известно, какому ужасному риску мы подвергались и как мы были близки к тому, чтобы прекратить наше существование не только как империя, но и как нация. Наш интерес к Польше — дело чести. Поскольку мы однажды подняли меч за Польшу против жестокого нападения Гитлера, мы никогда не согласимся ни с одним решением, которое не оставит Польшу свободной и независимой нацией».

Сталин возразил: «Для русского народа проблема Польши — не только дело чести, но и вопрос существования. В течение мировой истории Польша давала коридор, по которому враг врывался в Россию. Два раза за последние тридцать лет немцы проходили по этому коридору. В интересах России сделать Польшу достаточно сильной, чтобы она своими силами могла закрыть этот коридор. Поэтому сила и свобода Польши — для России не только вопрос чести, но и существования». Под силой Польши Сталин понимал расширение польской территории за счет Германского рейха, под свободой Польши — насаждение коммунистического, промосковского режима. Но этого он не сказал. «Большая тройка» даже пришла к соглашению о проведении в Польше свободных выборов, которые должны были состояться в короткий срок после окончания конференции. Выборы в Польше состоялись только через два года и были совсем не свободными.

Когда Франклин Д. Рузвельт и Уинстон Черчилль 8 февраля 1945 года покидали Крым, они еще думали, что оставили открытыми важные решения о будущем восточной части Центральной Европы. В действительности же все уже было давно решено Иосифом Сталиным. То, что оставалось теперь, было исполнением.

В действительности американцы и британцы продолжали и дальше хранить в тайне решение о новой западной польской границе. Они вводили в заблуждение самих себя и западную общественность относительно своего бессилия. После возвращения из Ялты президент Рузвельт заявил перед американским конгрессом, повторяя текст, нашептанный ему Сталиным: «В течение истории Польша образовывала коридор, по которому осуществлялись нападения на Россию. Два раза за время жизни одного поколения Германия по этому коридору пробивалась к России. Чтобы это больше не повторилось, требуется крепкая независимая Польша. Решения относительно Польши были прежде всего компромиссом. В соответствии с ним на севере и западе Польше должны быть возмещены территории, потерянные ею на востоке за «линией Керзона». На окончательной мирной конференции должны быть установлены границы на длительный срок. В целом новая сильная Польша получит значительную часть областей, в настоящее время считающихся немецкими».

В те дни Уинстон Черчилль сказал в нижней палате британского парламента: «Три державы теперь едины в том, что Польша должна получить существенное приращение территории как на севере, так и на западе. На севере, видимо, это будет крупный город Данциг вместо опасного коридора, большая часть Восточной Пруссии западнее и восточнее Кёнигсберга, к тому же длинная широкая прибрежная полоса Балтийского моря. На западе она получит важную промышленную провинцию Верхняя Силезия и районы восточнее Одера, которые при заключения мира, быть может, будут отделены от Германии, после того как будет известно мнение польского правительства, избранного на широкой основе». Но премьер, хотевший так много отдать Польше, повторил и то, что он сказал Сталину в Ялте: Польша не должна получить слишком много. «Было бы большой ошибкой оказывать нажим на Польшу, с тем чтобы она взяла территорий больше, чем она, по своему мнению и по мнению своих друзей, сможет занять, развивать и удерживать с помощью союзников и мировой организации».

Впрочем, Черчилль словами боролся против фактов, которые уже были продиктованы Красной Армией. Советские войска в последние недели войны заняли все те области, которые в Ялте составляли предмет соглашения и спора. Власть Сталина распространилась до Эльбы, до сердца Центральной Европы. Войска Соединенных Штатов, в свою очередь, удерживали большую часть Тюрингии, Саксонии и Мекленбурга — областей, которые по межсоюзническому соглашению должны были войти в советскую оккупационную зону.

В недели, непосредственно предшествовавшие капитуляции германского вермахта, еще больше усилилось недоверие Черчилля по отношению к Сталину, возникшее еще в Ялте. Через три дня после того, как вермахт сложил оружие, британский премьер направил памятную телеграмму президенту США Гарри С. Трумэну, который 12 апреля 1945 года сменил умершего в результате приступа Франклина Д. Рузвельта.

Черчилль писал: «Я опасаюсь, что в ходе русского наступления по Германии происходят ужасные вещи. Запланированный отвод американских войск на рубежи оккупационных зон, согласованных с русскими, будет означать, что волна русского господства распространится широким фронтом на 300-400 миль вперед. Если это произойдет, то случится одно из самых печальных событий истории. Потом, если территория будет оккупирована русскими, Польша будет полностью окружена и похоронена глубоко в занятых русскими территориях. Тогда русская граница будет фактически проходить от Нордкапа в Норвегии вдоль финско-шведской границы, через Балтийское море до точки восточнее Любека, вдоль ранее согласованной линии границы оккупационных зон, вдоль границы между Чехией и Баварией до границы с Австрией и, разделяя последнюю страну пополам, до Изонцо. Тито и Россия будут претендовать на все, что лежит восточнее этой линии. Таким образом, находящиеся под русским господством территории будут включать балтийские провинции, всю Югославию, Венгрию, Румынию и Болгарию. Под господством русских будут находиться также все крупные столицы Центральной Европы, такие, как Берлин, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София... Такая обстановка в истории Европы будет прецедентом, которому нет примера и который союзники во время своей долгой и опасной борьбы совершенно не учитывали».

«С нашей стороны, у нас есть разные важные объекты торговли, — продолжал Черчилль, — использование которых могло бы способствовать мирному решению. В качестве первой меры союзники не должны отходить с достигнутых позиций на границы своих оккупационных зон, прежде чем будет достигнуто соглашение по польскому вопросу...»

Итак, Черчилль хотел вести переговоры со Сталиным о будущем правительстве Польши и о ее границах, используя залог. На следующий день, 12 мая 1945 года, Черчилль снова направил телеграмму Трумэну. Тон британского премьер-министра стал более настойчивым и озабоченным: «Вдоль русского фронта опустился железный занавес. Мы не знаем, что за ним происходит... Прежде всего сейчас жизненно необходимо добиться соглашения с Россией или определить, как мы будем к ней относиться, прежде чем мы смертельно не ослабим наши армии (путем демобилизации и вывода из Центральной Европы) или не отойдем в оккупационные зоны. Мы, естественно, придерживаемся позиции, что Россия будет вести себя безупречно, и, несомненно, такая зависимость предлагает самое удобное решение».

«В связи с этим мне представляется, — продолжал Черчилль, — что проблема урегулирования с Россией, пока у нас есть силы, оставляет в тени все остальные вопросы».

«Урегулирование с Россией», о котором писал британский премьер-министр, должно было быть достигнуто на конференции с участием Сталина, Трумэна и Черчилля. Но прежде чем были согласованы сроки и место этой встречи, американские политики приняли два противоречащих друг другу решения. Президент Трумэн отдал приказ об отводе американских войск на согласованные рубежи, то есть в американскую оккупационную зону. Красная Армия теперь могла полностью оккупировать Саксонию, Тюрингию и Мекленбург. Тем самым президент выпустил из рук единственное средство давления на Сталина и единственную возможность участвовать в определении новых грации в Восточной Европе и одновременно лишился всякой возможности влиять на условия, в которых проходило так называемое переселение немцев. Когда американцы и британцы установили, что «упорядоченное и гуманное переселение» стало произвольным изгнанием, часто в ужасных условиях, им не оставалось больше ничего, кроме бессильного протеста.

Но одновременно с отводом американских войск по приказу президента США из Центральной Германии в Баварию и Гессен ужесточилось отношение Соединенных Штатов к вопросу о западной границе Польши. Они ни в коем случае не хотели передавать Польше такую крупную часть немецких территорий, как того требовал Иосиф Сталин. США предлагали даже отдать ей меньше, чем предлагали британцы.

Во время подготовки конференции «Большой тройки» американские дипломаты разработали так называемые «директивы для американской делегации». В них по поводу будущей немецкой границы говорилось: «Совместные комитеты по Германии, России и Польше рекомендовали, чтобы от Германии были отделены Верхняя Силезия, Восточная Пруссии и часть Померании восточнее линии Кройц — Драмбург и чтобы остальные немецкие территории восточнее Одера и область между Одером и Нейсе оставались в составе Германии... Если польское и советское правительства будут настойчиво их требовать и их поддержит британское правительство, то нам не останется ничего другого, как заявить о своем согласии на отделение территорий восточнее Одера. Все же существует предложение, что американское правительство на этой конференции должно отказаться санкционировать отделение в пользу Польши области, расположенной между Одером и Нейсе».

Американцы поделили на карте территорию восточнее Одера и Нейсе на шесть областей и выделили их разной штриховкой, так же как они сделали это для американской делегации в Ялте. Директивы рекомендовали, как американской делегации вести переговоры о каждой из этих областей в отдельности.

О Восточной Пруссии говорилось: «Восточная Пруссия (за исключением округа Кёнигсберг, который, очевидно, отойдет Советскому Союзу) должна быть выделена Польше».

О Данциге: «Прежний вольный город Данциг должен быть выделен Польше».

О немецкой Верхней Силезии: «Немецкая Верхняя Силезия (правительственный округ Оппельн) должна быть выделена Польше».

О Восточной Померании: «Часть Померании восточнее линии Кройц — Драмбург должна быть выделена Польше».

Но о других немецких территориях восточнее Одера и Нейсе в директивах говорилось: «Американское правительство должно проводить решение, в соответствии с которым эта область должна остаться в составе Германии. Если британское правительство все же согласится передать всю территорию к востоку от Одера Польше, то американское правительство не готово делать эту проблему предметом спора, тогда как русские, что вполне определенно, будут на этом настаивать».

И, наконец, в директивах со всей решительностью говорилось об области между Одером и Нейсе, по которой уже в Ялте не было достигнуто никакого соглашения: «Эта область должна остаться в составе Германии. Нет ни исторического, ни этнологического оправдания для отделения этой области в пользу Польши (настолько же мало, как и в случае рассмотренной выше области восточнее Одера). Подобная мера, несомненно, причинила бы экономические и крупные политические трудности для населения Германии и спровоцировала бы сильные националистические движения. Установление границы по Одеру и Нейсе может стать в ближайшие годы чрезвычайной критической проблемой безопасности в Европе».

Но польское правительство и солдаты к этому времени уже захватили власть в области между Одером и Нейсе. Такое состояние западные державы расценили как создание еще одной оккупационной зоны в Германии вопреки всем договоренностям и против объявленной ими воли. Одновременно в США росли опасения по поводу насильственного решения проблемы, которую представляло пребывание миллионов немцев в областях по ту сторону Одера и Нейсе, а также в Чехословакии. В директивах для американской делегации дипломаты США дали следующие формулировки: «Переселение национального меньшинства судетских немцев является частью большой проблемы переселения немецких меньшинств из Польши и других государств. По-видимому, главы союзных государств должны рассматривать эти вопросы в их полной взаимосвязи, чтобы позаботиться о действительном решении общей проблемы немецких меньшинств. Если соглашения достигнуто не будет, то чехословацкое правительство, может быть, будет пытаться предпринять односторонние меры, так как продолжающееся пребывание национального меньшинства судетских немцев является самым насущным и важным политическим вопросом в Чехословакии».

По вопросу, как американцы должны относиться к немцам на территории, хозяевами которой теперь являются поляки, директивы давали следующие рекомендации: «Мы должны, насколько требуется наша помощь, облегчить переселение меньшинств. Но мы не должны допускать принудительной репатриации поляков, находящихся сейчас на Западе, или неконтролируемой депортации посредством односторонних польских мер от восьми до десяти миллионов немцев, ранее проживавших на территории, на которую притязает польское правительство, поддерживаемое Советами».

Но к этому времени польское правительство уже приступило к первому большому массовому изгнанию немцев с территории, расположенной восточнее Одера и Нейсе: женщин, детей, больных и стариков многодневными изнурительными маршами гнали через реки в русскую оккупационную зону. Сталин и его сатрапы не имели сомнений, в то время как западные державы еще путались в формулировках, с которыми они хотели выступать против Советов.

В июне 1945 года, через месяц после войны, Трумэн, Сталин и Черчилль пришли к соглашению о встрече в Берлине в середине июля, чтобы обсудить будущее Европы, Германии и немцев. Местом конференции должен был стать замок Цецилиенхоф в Потсдаме, названный по имени последней немецкой принцессы. В большом торжественном зале дворца, имевшем прекрасный сводчатый потолок, был установлен круглый стол. В четырех флигелях дворца, бывших прежде резиденциями принцев, которым предстояло царствовать в Пруссии, были оборудованы рабочие помещения, помещения для заседаний, помещения для подготовительных совещаний тех людей, которые хотели приехать, чтобы уничтожить Пруссию.

Президент США Гарри С. Трумэн прилетел в Берлин 15 июля 1945 года. В тот же день туда прибыл Черчилль. Иосиф Сталин опаздывал: 66-летний вождь страдал приступами слабости. Американский президент расположился в одном из домов в Бабельсберге под Берлином — в столице немецкого кинематографа. В один из свободных дней, которые ему выдались благодаря опозданию Сталина, он со своими сопровождающими поехал в разгромленную столицу. Там ему предстало жалкое зрелище немецких беженцев. Государственный секретарь США Джеймс Ф. Бэрнс, подавший Трумэну после смерти Рузвельта прошение оставить его в прежней должности и теперь сопровождавший президента в Берлине, описал вид, открывшийся победителям: «Поток народа, двигавшегося вдоль больших улиц, произвел на нас глубокое впечатление. В основном это были старики и дети. Как правило, они несли весь свой скарб за спиной. Мы не знали, куда они направляются, да и сами они вряд ли это знали. Но мы были убеждены, что шли они в ошибочном направлении. Несмотря на все, что мы слышали о разрушении Берлина, мы были потрясены размахом опустошения. Мы были близки к сожалению, что тотальная война сегодня уничтожает стариков, женщин и детей, не говоря уже о солдатах».

17 июля прибыл Сталин. Во время своей первой встречи с президентом Трумэном он был одет в белый мундир, и американцы обращались к нему по его новому титулу: «Генералиссимус», который русский диктатор присвоил себе после победы над немцами. Уже в эти первые часы встречи русских и американцев Сталин начал вводить в заблуждение своих союзников, так сказать, в качестве разминки перед будущим днем. Он сказал госсекретарю Бэрнсу, что по его, Сталина, убеждению, Гитлер еще жив и, возможно, находится в Испании или в Аргентине. И это несмотря на то, что красноармейцы обнаружили остатки сожженного трупа Гитлера в саду рейхсканцелярии, а советские врачи провели его вскрытие и опознание с однозначным результатом.

В 16.40 17 июля президент Трумэн выехал из своей резиденции в Бабельсберге в Потсдам, в Цецилиенхоф. Сталин и Черчилль там его уже ждали. Русский и британец, как и на конференциях в Тегеране и Ялте, были в военной форме. Трумэн был одет в двубортный гражданский костюм. Просторную площадь, заключенную между четырьмя флигелями дворца, сталинские солдаты украсили огромным количеством красных гераней, расположив их в форме красной звезды, диаметр которой составлял семь метров. Три самых могущественных человека в мире направились в конференц-зал, где в 17.10 17 июля, во вторник, была официально открыта конференция, которой предстояло определить новое лицо Европы. Государственный секретарь Бэрнс писал: «Сам конференц-зал был большим и светлым. Через его огромные окна открывался вид на прекрасный парковый ландшафт».

Уже на второй день конференции стало очевидно, что Сталин хотел бы представить Германию как обрубок прежнего государства. Черчилль спросил: что надо понимать под термином «Германия»?

Во время переговоров на Потсдамской конференции велось два протокола: один — американцами, другой — русскими. Американский протокол выдерживался в прямой речи, а русский — в косвенной. В целях повествования использованы обе редакции протоколов.

Сталин ответил, что Германия — то, что из нее стало после войны. Трумэн предложил в связи с переговорами на конференции рассматривать Германию такой, какой она была в 1937 году, то есть до присоединения Австрии и до Мюнхенских соглашений о Судетской области.

На это Сталин заметил: «За исключением того, что Германия потеряла в 1945 году». Затем русский диктатор продолжил: «Позвольте нам определить западную границу Польши, после этого немецкий вопрос станет яснее. Германия — страна без правительства и без твердых границ. Это — разгромленная страна».

На пятом заседании, в субботу 21 июля 1945 года, переговоры «Большой тройки» отличались враждебностью, дерзкой ложью и растущим недоверием. Предмет спора — новые польские западные границы и судьба немцев по ту сторону Одера и Нейсе. Речь шла о территории в 114 тысяч квадратных километров, четверти Германского рейха, области, в четыре раза большей, чем Королевство Бельгия, и о почти девяти миллионах человек.

Президент США Трумэн развернул крупное сражение за немецкие территории на востоке: он выступил против того, чтобы поляки уже сейчас создавали свою администрацию в области между Одером и Нейсе. Трумэн: «Позвольте мне сделать заявление по поводу западной границы Польши... Мы установили наши зоны оккупации и границы этих зон. Но теперь, кажется, еще одно правительство получает оккупационную зону, и это произошло без консультаций с нами. Если бы предусматривалось, что Польша должна стать одной из тех стран, которой будет выделена собственная оккупационная зона, то надо было раньше прийти к соглашению об этом... Я по-дружески отношусь к Польше и, возможно, сделал бы заявление, что согласен с предложением советского правительства относительно ее западной границы, но я не хочу это делать сейчас, так как для этого будет другое место, а именно— мирная конференция».

СТАЛИН: «Американское и британское правительства предлагали нам несколько раз не допускать польскую администрацию в западных областях, пока окончательно не решен вопрос о западной границе Польши. Мы не смогли следовать этим предложениям, так как немецкое население последовало на запад вместе с отступавшими немецкими войсками». Сталин лгал. Бежала лишь часть немецкого населения, остались многие миллионы немцев. Затем он повторил, что его решение о новых границах Польши отзыву не подлежит: «Я не знаю, какой ущерб нашему общему делу будет нанесен, если поляки установят свою администрацию на территории, которая все равно останется у поляков».

ТРУМЭН: «Определение будущих границ — задача мирной конференции».

СТАЛИН: «Очень тяжело восстановить немецкую администрацию на этой территории, все разбежались». И снова он лгал.

Вмешался ЧЕРЧИЛЛЬ: «Здесь еще вопрос поставок. Проблема поставок продовольствия — чрезвычайно важный вопрос, поскольку эти области (восточнее Одера и Нейсе) являются главными производителями продуктов питания для немецкого населения».

СТАЛИН: «А кто должен там работать, производить зерно? Кроме поляков, работников там нет». Он говорил это в момент, когда поляки все оставшееся, еще не изгнанное немецкое население отправили на принудительные работы.

ТРУМЭН «Я полагаю, что мы в свое время сможем достичь соглашения о будущих границах Польши, но сейчас меня интересует вопрос об этих областях на время оккупации».

Сталин возразил президенту, что хотя эти области на бумаге относится к территории немецкого государства, на самом деле это — польские территории, так как немецкого населения на них больше нет.

Президент Трумэн заметил, что девять миллионов немцев — это очень много.

Сталин солгал в третий раз за короткое время: «Они все бежали» .

Черчилль намекнул, что он абсолютно не верит своему русскому партнеру по переговорам: «Я понимаю это так, что по плану польского правительства, которое, как я понимаю, поддерживается советским правительством, от Германии 1937 года должна быть отрезана четверть ее сельскохозяйственных площадей. Это неслыханно. Что касается населения, то оказывается, что три или четыре миллиона поляков (по ту сторону «линии Керзона») будут переселены в западные области. Но численность населения, которое должно быть выселено из немецких областей, до войны составляла восемь с половиной миллионов. Это означает, что на другие части Германии ляжет непропорционально большая нагрузка, и все же проблема обеспечения решена не будет, не говоря уже о трудностях, с которыми связано переселение такого большого количества людей». Затем Черчилль продолжил: «Еще одно замечание по заявлению генералиссимуса Сталина о том, что все немцы покинули эти области. Имеются другие данные, которые говорят о том, что там все еще остаются от двух до двух с половиной миллионов человек. Эту ситуацию необходимо изучить».

Сталин продолжал неудержимо лгать дальше: «Война привела к тому, что из этих восьми миллионов немцев там не осталось почти никого. Возьмите Штеттин. Там было 500 тысяч жителей, а когда мы вошли в Штеттин, там осталось всего 8 тысяч... Когда мы пришли в ту зону, которая рассматривалась в качестве приращения к польской территории, там из немцев не осталось никого. Таков был ход вещей. В районе между Одером и Вислой немцы бросили свои поля, поля были возделаны и засеяны поляками. Поляки едва ли согласятся позволить немцам вернуться. Такая ситуация возникла в этих областях».

Черчилль не сдавался. Он настойчиво повторил свою точку зрения: «Мы заявили, что согласны за счет Германии возместить Польше области, оставшиеся за «линией Керзона». Но одно должно уравновешиваться другим. Теперь Польша требует значительно больше, чем отдает на востоке. Не думаю, что это послужит на благо Европы, не говоря уже о союзниках. Немедленное переселение восьми миллионов человек — это дело, которое я поддержать не могу. Широкомасштабное переселение будет шоком для моей страны. Это может привести меня в безвыходное положение. Возмещение должно соответствовать потерям, по-другому будет нехорошо и для Польши».

«Польша, — продолжал Черчилль, — которая всем обязана великим державам, не имеет права вызывать катастрофическое положение в обеспечении немецкого населения продуктами питания. Мы не хотим, чтобы численно превосходящее немецкое население осталось у нас без каких-либо продовольственных резервов. Возьмите, например, огромное население Рурской области. Это население находится в английской зоне оккупации. Если его не обеспечить достаточным количеством продовольствия, то в нашей собственной зоне воцарятся условия, сходные с немецкими концентрационными лагерями, только в еще больших размерах».

СТАЛИН возразил: «Но вы можете покупать зерно из Польши».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Мы не считаем, что эта область является польской территорией».

Сталин повторил свою ложь: «Там живут поляки, они засеяли поля. Мы не можем требовать от поляков, засеявших поля, отдать урожай немцам».

Президент ТРУМЭН взял слово: «Создается впечатление свершившегося факта, что крупная часть Германии отдана полякам... Я думаю, что эта часть Германии, а именно Силезский угольный бассейн, как с точки зрения репараций, так и с точки зрения продовольственного обеспечения может рассматриваться как остающийся у Германии. Я считаю, что поляки не имеют права присвоить себе эту часть Германии и вырвать ее из немецкой экономики. Возникает вопрос в простой формулировке: остаются ли зоны действующими до мирного договора или мы будем возвращать Германию по частям?»

Казалось, что в этот момент Сталин пошел на уступки, он сказал, что у него тоже было мнение, что планы временного польского правительства в отношении территорий создают трудности для Германии. Но дальше он продолжал, что он как раз считает, что политика победителей должна доставить Германии трудности, чтобы не допустить нового роста немецкой мощи. Лучше создать трудности для немцев, чем для поляков.

Президент ТРУМЭН: «Я хочу сказать откровенно, что думаю. В таких условиях я не могу согласиться с отделением восточной части Германии. Этот вопрос необходимо рассматривать в зависимости от репараций и проблемы обеспечения всего немецкого народа».

СТАЛИН: «Мы на сегодня заканчиваем?»

Президент ТРУМЭН: «Очевидно, конференция по этой проблеме подошла к мертвой точке».

Три великих человека расстались в тот день противостояния, так и не придя к соглашению. В то же время казалось, что судьба немецкого Востока и его людей все еще находится в подвешенном состоянии.

На следующий день, 22 июля 1945 года, конференция занялась разбором письменного ходатайства польского правительства, рассматривавшего течение Гёрлицкой Нейсе частью западной границы своего государства.

Сталин призвал западные державы удовлетворить просьбу польского правительства.

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Это абсолютно неприемлемо». Британский премьер повторил то, что уже говорил несколько раз в однозначной формулировке: «Первое. Мы договорились, что граница будет установлена только при мирном урегулировании. Второе. Польша не получит преимущества от принятия такой большой немецкой территории. Третье. Экономическая структура Германии будет разорвана, а на оккупационные власти ляжет очень большая перегрузка. Четвертое. Вместе с переселением больших масс населения придется взять на себя очень большую моральную ответственность. Я должен сказать, что считаю неправильным переселение от восьми с половиной до девяти миллионов человек. Пятое. Нет точных числовых показателей по этому пункту. По нашей информации, на этой территории находятся от восьми до девяти миллионов человек. Советская же делегация утверждает, что их уже там нет. Этот вопрос необходимо прояснить. В настоящее время у нас нет возможности установить факты. До представления доказательств противоположной стороной мы должны получить собственные оценки».

Иосиф СТАЛИН повторил вчерашнюю ложь: «На этой территории нет ни восьми, ни шести, ни даже трех миллионов немцев. Там проводилась массовая мобилизация, и погибло много людей. Там оставалось очень мало немцев, да и те, что оставались, бежали от Красной Армии. Это можно перепроверить».

В качестве свидетелей своих лживых утверждений о численности немецкого населения по ту сторону Одера и Нейсе генералиссимус расчетливо назвал временное польское правительство, то есть тех людей, которые хотели добиться немецких территорий и с этой целью готовых не единожды солгать.

СТАЛИН: «В соответствии с ялтинскими договоренностями мы хотели заслушать поляков по вопросу о границе. Мы должны пригласить поляков на конференцию». Черчилль ответил: «Да. Мы должны это вделать. Вопрос срочный. Но поляки будут все же требовать больше того, что я им могу пообещать. Я хотел бы со всей серьезностью изложить насущность этой проблемы. Если урегулирование вопроса будет затянуто, поляки укрепятся и примут меры для того, чтобы стать единовластными хозяевами этих территорий. Чем дальше будет существовать проблема, тем тяжелее будет ее урегулирование».

Сталин ответил, что в Ялте мнение президента Рузвельта и Черчилля было таким, что западная польская граница начинается в устье Одера и продолжается по его течению до впадения Восточной Нейсе. Сам он в Ялте был не согласен с этой точкой зрения. Он, Сталин, настаивал на том, что линия должна проходить по Западной Нейсе.

Снова господа расстались, не придя к решению. 23 июля, на седьмой день заседаний, Иосиф Сталин взял часть Германии для Советского Союза. Это была северная часть Восточной Пруссии с Кёнигсбергом. Он заявил своим партнерам по переговорам, что Советский Союз должен получить за счет Германии минимум один незамерзающий порт. Русские так сильно пострадали и пролили так много крови, что желают получить часть немецкой территории. Он об этом говорил еще на Тегеранской конференции, и тогда ни у Рузвельта, ни у Черчилля не было никаких возражений.

Но Черчилль, принявший полтора года назад это требование Сталина без особого раздражения, сейчас, в Потсдаме, дополнил требование русских юридической оговоркой. Он сказал, что все эти вопросы являются в действительности делом окончательного мирного урегулирования. Британское правительство поддержит советское желание включить этот немецкий порт в Советский Союз. А потом почти с оскорбительным недоверием продолжил: «Мы не проверяли прохождение советской пограничной линии по карте. Это может произойти на мирной конференции».

24 июля польская делегация привела министрам иностранных дел держав-победительниц свои аргументы в пользу распространения территории Польши на запад до Гёрлицкой Нейсе. Они содержали ложные данные о численности немецкого населения. Так, было сказано, что по ту сторону Одера и Нейсе проживают еще от одного до полутора миллионов немцев, «готовых возвратиться на родину». В действительности на территории, на которую притязала Польша, жило еще от четырех до пяти миллионов немцев. И они совсем не хотели «возвращаться на родину».

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания заметила по поводу аргументации польской делегации: «Сделанные польской стороной на Потсдамской конференции заверения, что большая часть немцев покинет территории по ту сторону Одера и Нейсе добровольно, если они будут переданы польскому государству, можно признать с полным основанием вместе с оставшимся невысказанным намерением польского правительства сделать все возможное для того, чтобы уже при польской администрации путем депортации сократить немецкое население и создать ему такие условия, чтобы его желание остаться на родине вскоре было сломлено. Как сокращение количества немцев, так и отчуждение их родины достигло чудовищных размахов еще до того, как началось само наступление. При этом почти не имело значения, происходило ли это в результате определенных намерений или не имело осознанной цели, из чувства мести или с целью обогащения или по другим причинам. В каждом случае можно твердо утверждать, что уже действия Красной Армии, повлиявшие на паническое массовое бегство немецкого населения восточных областей Германии, было изгнанием с помощью других средств. А неисчислимые случаи произвола, унижения и актов насилия, которые вынуждено было пережить восточнонемецкое население под властью русских и поляков, в любом случае было подготовкой к изгнанию. Изгнанию способствовало и то, что в это время погибли многочисленные немцы, а другие были поставлены на грань выживания. Когда большинство немецкого населения уже было лишено родины путем изъятия собственности, лишения правовой защиты и возможностей существования, изгнанием в действительности был сделан последний шаг».

На девятом пленарном заседании Потсдамской конференции, 25 июля, наконец, после многодневных переговоров о границах и репарациях, речь зашла о людях.

Уинстон Черчилль заявил, что вопрос о переселениях должен быть рассмотрен на Потсдамской конференции. Большое число немцев будет выселено из Чехословакии. Необходимо определить, куда они должны идти. Насколько ему известно, в Судетской области насчитывается два с половиной миллиона таких немцев. Британский премьер спросил Сталина, будут ли все они перемещены в советскую зону.

СТАЛИН ответил: «Да».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Британцы не хотят видеть их у себя».

СТАЛИН: «Я сказал «да» совсем не потому, что британцы должны их принять».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «С собой они принесут свои голодные желудки. Насколько я знаю, масштабная эмиграция еще не началась».

СТАЛИН, преисполненный цинизма: «Насколько я знаю, если дать чехам пару часов, они их вышвырнут». После этого русский диктатор стал противоречить сам себе. Несколько дней назад он говорил, что поляки сами уберут урожай. А теперь он сказал, что поляки задержали полтора миллиона человек, чтобы они оказали помощь в уборке урожая. Как только уборка будет закончена, поляки их переместят.

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Не думаю, что они должны это делать».

СТАЛИН: «Поляки не спросили, а действовали по своему усмотрению».

ЧЕРЧИЛЛЬ повторил то, что раньше говорил на переговорах по этому вопросу: управляемая поляками территория является частью русской зоны. Таким образом, поляки изгоняют немцев из Германии.

СТАЛИН возразил, что необходимо принять во внимание обстановку, в которой находятся поляки. Они мстят немцам за зло, которое

те им причиняли в течение нескольких столетий.

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Поляки осуществляют свою месть, изгоняя немцев в американскую и английскую зоны, чтобы там их кормили».

Президент США ТРУМЭН добавил к этому, что он тоже придерживается мнения о том, что этого делать нельзя.

ЧЕРЧИЛЛЬ предложил еще раз обсудить вопрос о западной границе Польши. Сталин с откровенной издевкой ответил: «Хотя я и не подготовлен к этому случайно возникшему вопросу, но готов по нему обменяться мнениями».

ЧЕРЧИЛЛЬ: «Этот вопрос является пробным камнем успеха конференции». Британец ясно показал, как серьезно он к этому относится, сказав, что если конференция закончится через десять дней и не будет достигнута договоренность относительно современного положения дел в Польше, она станет практически пятой оккупирующей державой, а равномерное распределение продовольствия среди всего населения Германии организовано не будет, что, несомненно, явится провалом конференции.

Это было последнее весомое высказывание Уинстона Черчилля на Потсдамской конференции по вопросу о западной границе Польши и о судьбе немцев по ту сторону Одера и Нейсе. Вечером того же дня, 25 июля, Уинстон Черчилль вместе со своим министром иностранных дел Энтони Иденом отправился в Англию. Британцы провели выборы в нижнюю палату парламента. Их результаты были объявлены 26 июля: представительство консервативной партии Уинстона Черчилля сократилось с 361 до 189 мест. Человек, который провел страну через самую ужасную из войн, теперь потерял власть.

Его место за столом Потсдамской конференции занял лидер победившей лейбористской партии новый премьер-министр Великобритании Клемент Этли, а министра иностранных дел Идена сменил Эрнест Бевин.

В мемуарах Черчилль писал, как бы он действовал, если бы вернулся за стол Потсдамской конференции: «До 25 июля я просто откладывал разногласия, которые не могли быть урегулированы ни нами за круглым столом, ни нашими министрами иностранных дел в ходе ежедневных заседаний. В результате на полках скопилась внушительная стопка документов, по которым не было достигнуто соглашений. Но все же у меня было намерение после благоприятного для меня исхода выборов — как все того ожидали — разыграть всю эту кипу незавершенных дел в жесткой схватке с советским правительством. Например, ни я, ни Иден не приняли бы Западную Нейсе в качестве границы. В качестве компенсации ухода Польши за «линию Керзона» мы признали бы перемещение западной польской границы до Одера и Восточной Нейсе. Но никогда бы правительство, возглавляемое мной, не заявило о своем согласии переместить границу до Западной Нейсе только потому, что русские войска заняли территорию до нее и за ней. Это был вопрос не только принципа, но скорее практическое дело большой важности, так как при этом речь шла об искоренении дополнительно трех миллионов человек. Существовало еще много других пунктов, относительно которых было необходимо предложить советскому правительству остановиться, не меньше их было и для поляков, прилежно занявшихся отрезанием огромного куска от Германии, явно став послушными марионетками Москвы».

Преемник Черчилля Клемент Этли и его министр иностранных дел Эрнест Бевин прибыли в Берлин с твердыми намерениями отстаивать позицию, намеченную Черчиллем. 28 июля, сразу после приезда в Берлин, они оба направились к президенту Трумэну, чтобы от него получить информацию, насколько далеко продвинулись переговоры. Трумэн разложил перед британцами карту Центральной Европы, на которой были начерчены новые границы, предложенные Сталиным для России и временным польским правительством для Польши. Министр иностранных дел Бевин сразу же заявил, что он будет выступать против такого начертания границ.

В воскресенье 29 июля Иосиф Сталин простудился. Он сообщил, что его врачи не позволяют ему покидать дом. Сталинский министр иностранных дел Вячеслав Молотов в тот день нанес визит американскому президенту. Их переговоры были посвящены репарациям, которые предстояло выплачивать Германии, и снова польской западной границе. Государственный секретарь Бэрнс, которого Трумэн пригласил на беседу, сделал русским предложение относительно западной границы Польши. Молотов сказал, что американский план не отдает область между Западной и Восточной Нейсе под управление польской администрации. Но поляки настаивают изо всех сил, чтобы получить эту область.

Бэрнс возразил, что по окончательному определению границы должна принять окончательное решение мирная конференция. Если из американского предложения не следует, что Польша не получает область между восточной и западной Нейсе, то решение об этом тоже может быть принято на мирной конференции.

Русский министр иностранных дел, используя эту возможность, снова повторил ложь своего хозяина: «Все немцы уже бежали из этой области».

Вечером того же дня на своей квартире Сталин принял президента Польши Берута, чтобы обсудить вопросы относительно прохождения западной границы Польши. Сталин спросил Берута, готовы ли поляки согласиться на определенные уступки и не настаивать на границе по Западной Нейсе. Поляк ответил, что Польша, возможно, может пойти на уступки. Она может согласиться с тем, что граница пройдет по Квайсу — одному из притоков Одера. Квайс протекает в 50 километрах восточнее Гёрлицкой Нейсе с юга на север. Это означало, что поляки ни в коем случае не хотели отказываться от Силезского промышленного района. Но они все же были готовы оставить Германии города Заган и Лаубан, а также почти тысячу квадратных километров территории, на которой они уже установили свою администрацию.

Но Сталин не хотел давать западным державам даже этой незначительной уступки. После переговоров с Молотовым в американской делегации усилилась озабоченность, что Потсдамская конференция продлится на неопределенное время из-за затянувшегося спора по поводу западной польской границы, притом, что фактическое положение, которого уже достигли Сталин и поляки, изменяться не будет. Американцы даже опасались, что из-за противоречий по поводу границы по Одеру и Нейсе потерпит неудачу вся эта конференция, на которую они прибыли с таким оптимизмом.

Поэтому в ночь с воскресенья на понедельник американская делегация разработала предложение о западной границе Польши, соответствующее желаниям русских и поляков. Утром 30 июля государственный секретарь Бэрнс встретился со своим советским коллегой Молотовым и передал ему бумагу, в которой говорилось: «Главы трех государств пришли к соглашению, что до окончательного определения западной границы Польши прежние территории Германии восточнее линии, проходящей от Балтийского моря через Свинемюнде и оттуда вдоль Одера до впадения Западной Нейсе и вдоль Западной Нейсе до границы с Чехословакией, включая части Восточной Пруссии, которые в соответствии с достигнутой на конференции договоренностью не переданы под администрацию Союза Советских Социалистических Республик, включая область прежнего вольного города Данциг, переходят под управление польского государства и в этих целях не могут рассматриваться частью советской оккупационной зоны».

Молотов поблагодарил Бэрнса за «американский шаг навстречу».

На 11-м пленарном заседании конференции, на которое 31 июля собрались президент Трумэн, премьер-министр Этли, генералиссимус Сталин и их министры иностранных дел, британцы, три дня назад еще преисполненные решимости ни в коем случае не признавать Западную Нейсе в качестве западной польской границы, оказали лишь слабое сопротивление. Министр иностранных дел Бевин сказал, что в соответствии с данными ему указаниями он должен настаивать на Восточной Нейсе как западной границе Польши. При этом он, конечно, знал, что означало это новое предложение американцев. Бевин: «Должна ли вся эта зона перейти в руки польского правительства? И будут ли оттуда полностью выведены советские войска? Так же как это проводилось в других зонах, откуда выводились войска одной из сторон, а другая сторона принимала зону?.. В представленном США документе говорится, что эта зона будет находиться под администрацией польского правительства и не будет составлять часть советской зоны. Как выразился господин Бэрнс, эта зона будет находиться под польской ответственностью. Я все же понимаю это так, что эта зона, хотя мы ее поставили под управление польской администрации, все же остается под военным контролем союзников». После этого Бевин поинтересовался у Иосифа Сталина, могут ли англичане без согласия русских и американцев оставить территорию своей оккупационной зоны в Германии.

Сталин ответил, что в случае с Польшей это можно сделать, поскольку дело идет с государством без западной границы. Речь идет о единственной подобной ситуации во всем мире.

Государственный секретарь Бэрнс оправдал свое предложение: хотя аннексия территорий должна быть отложена до мирной конференции, обстановка в настоящий момент сложилась такая, что поляки с согласия Советского Союза управляют значительной частью этих территорий. Поэтому три державы могли бы прийти к соглашению о временном управления этих территорий Польшей, чтобы прекратить дальнейший спор по этому поводу.

БЕВИН: «Мне по возвращении будут задавать различные вопросы, и по этой причине мне хотелось бы знать, что происходит в этой зоне, занятой Польшей. Примут ли поляки всю эту зону и выведут ли советские войска?»

СТАЛИН: «Советские войска были бы выведены, если бы эта область не служила соединительной линией для Красной Армии, по которой осуществляется обеспечение частей Красной Армии. Что касается зоны, которая по вынесенному предложению отходит к Польше, то Польша практически уже сейчас управляет этой территорией и имеет там свои органы власти. Там нет никакой русской администрации».

В этот момент министр иностранных дел Бевин отвлекся разговором о создании воздушной линии из Лондона в Варшаву. Сталин пообещал, что поможет британцам.

После этого президент Гарри С. ТРУМЭН задал вопрос: «Можем ли мы считать польский вопрос закрытым?»

СТАЛИН спросил: «А английская делегация согласна?»

БЕВИН ответил: «Да. Мы можем сообщить французам об изменении польской границы».

СТАЛИН сказал: «Пожалуйста, сделайте это».

Судьба немецких земель на востоке была решена. Сталин полностью сломил сопротивление. Новички с Запада не доросли до титана с Востока.

В среду 1 августа 1945 года «Большая тройка» собралась в Цецилиенхофе в Потсдаме в 22 часа 40 минут на 13-е, последнее заседание. Они обсуждали протокол потсдамских переговоров. Его зачитывали по абзацам, обсуждали и во многие места вносили изменения. Под цифрой IX они утвердили свое решение о западной границе польской административной зоны. Оно полностью соответствовало советским и польским требованиям. Это был текст, если не считать некоторых изменений, который американцы разработали в ночь с 29 на 30 июля.

Протокол был подписан. В завершение президент Трумэн высказал надежду, что следующая совместная конференция пройдет в Вашингтоне.

Как президент писал в мемуарах, в тот момент кто-то сказал: «На то воля Божья». Это был Иосиф Сталин. Затем заседание было закрыто.

Иосиф Сталин возвратился в Москву с сознанием того, что после триумфа над Германией он одержал еще одну победу за столом переговоров над своими союзниками. Но западные политики вскоре признали необходимость постоянно объяснять, что встреча в Потсдаме не была мирной конференцией, уполномоченной принимать решения о Германии и новых границах в Европе, что там не было определено окончательное урегулирование.

Уже через неделю после возвращения в Вашингтон президент США Гарри С. Трумэн обратился по радио к американскому народу. Он сказал: «Польское правительство согласилось с нами, что окончательно установить границы в Берлине было невозможно, это будет сделано только во время заключения мирного договора. Вместе с тем существенная часть советской оккупационной зоны Германии на Берлинской конференции до окончательного заключения мирного соглашения была передана польской администрации. Почти каждое международное соглашение носит компромиссный характер. Соглашение о Польше не является исключением. Ни одна нация не может ожидать, что получит все, что она хочет. Это вопрос о том, что дать, а что взять, готовности пойти навстречу соседу до половины дороги». Американский президент защищал свое согласие с предложениями Сталина, с ложью, которую перед ним выложили русские и поляки за столом переговоров: «Новые польские западные территории прежде были населены немцами. Многие из них оставили эти земли еще до подхода Советской Армии вторжения. Нас проинформировали, что из них осталось только полтора миллиона.».

Государственный секретарь Джеймс Ф. Бэрнс в своих воспоминаниях писал: «Во время дискуссии по польским притязаниям и вопросу признания польской администрации в этих областях президент Трумэн постоянно повторял, что до мирной конференции нельзя предпринимать никаких территориальных изменений. В особенности мы не давали никаких обещаний, что во время мирной конференции одобрим определенную линию в качестве польской западной границы. Чтобы Польше и Советскому Союзу не дать никакой возможности утверждать, что граница утверждена, или давалось обещание, что будет одобрена определенная граница, в Берлинском протоколе ясно утверждалось: «Главы трех государств снова подтверждают точку зрения, что окончательное утверждение польской западной границы должно быть перенесено до мирного урегулирования». Перед лицом этих событий трудно признать наличие доброй воли у того, кто утверждает, что западная граница Польши определена на конференции или давалось обещание в будущем одобрить ее прохождение».

Министр иностранных дел Великобритании Бевин почти через три месяца после окончания Потсдамской конференции заявил: «Британское правительство не брало на себя обязательств поддержать на мирной конференции существующее временное урегулирование. Политика, которую польские власти проводят в областях, находящихся сейчас под их администрацией, окажет решающее влияние на позицию, которую правительство Его Величества займет в возможной дискуссии об окончательном урегулировании в этих областях». Годом позже позиция правительства в Лондоне стала более жесткой. Бевин заявил перед нижней палатой парламента: «Что касается польской границы, то не хочу скрывать, что мы в Потсдаме с большим трудом согласились с крупными изменениями, на которых настаивали наши русские союзники. Наше предварительное согласие на временное урегулирование было нашей реакцией на различные заверения временного польского правительства, что оно как можно скорее хочет провести свободные выборы. Мы не видим причины, почему мы, наконец, должны ратифицировать переход этих крупных областей Польше, если не уверены в том, что эти заверения действительно будут полностью выполнены. Мы также хотели бы непременно знать, в состоянии ли поляки развивать территорию, чтобы пропорционально использовались экономические возможности, чтобы не возникла пустыня в области, откуда были выселены немцы, но которую поляки не смогли заселить».

Поляки и русские противопоставили настойчивости, с которой британцы и американцы подчеркивали временный характер границ на востоке, мощные политические и пропагандистские мероприятия по распространению своих взглядов на окончательность нового положения на востоке Центральной Европы. Поляки создали «министерство вновь приобретенных территорий» и утверждали, что все земли, захваченные ими у Германии, с давних пор были польскими. Советский министр иностранных дел Молотов осенью 1946 года сказал: «Историческое решение Берлинской конференции о западной границе Польши никто не сможет поколебать, и сами факты говорят о том, что теперь уже просто невозможно сделать что-то подобное». Генералиссимус Сталин в октябре 1946 года на вопрос американского журналиста: «Рассматривает ли Россия западную границу Польши как окончательную?» — немедленно и безоговорочно ответил: «Да, так оно и есть».

Через полгода, в мае 1947-го, советская правительственная газета «Известия» обрушилась с нападками на министра иностранных дел Великобритании: «Бевин пытался использовать известный бессмысленный аргумент, что вопрос о западной границе Польши не урегулирован и что при этом речь идет о форме «компенсации», а не о возврате древней польской земли. И здесь мы имеем дело с очевидной попыткой пересмотра Потсдамских соглашений и обхода определенных договоренностей, которые из них вытекают. Вопрос о западной границе Польши раз и навсегда решен и больше не является предметом пересмотра».

Отношение западных держав к западной границе Польши оставалось прежним десятилетия. Они, как и прежде, считают, что линия по Одеру и Нейсе определена лишь временно и может быть одобрена или пересмотрена при заключении мирного договора с Германией.

Примечательно: с Германией. Речь идет о ней. Германия, с которой победители во Второй мировой войне могли бы обсудить мирный договор, должна была быть воссоединенная Германия с общенемецким правительством.

Федеральное правительство, возглавляемое федеральным канцлером Вилли Брандтом, признало линию по Одеру и Нейсе. 7 декабря 1970 года в Варшаве канцлер Брандт подписал с Польшей договор, в первой статье которого говорится: «Федеративная Республика Германия и Польская Народная Республика совместно заявляют, что существующая линия границы, прохождение которой установлено в IX главе Решений Потсдамской конференции от 2 августа 1945 года от Балтийского моря, западнее Свинемюнде и оттуда вдоль Одера до впадения Лужицкой (или Гёрлицкой) Нейсе и вдоль по Лужицкой Нейсе до границы с Чехословакией, образует западную государственную границу Польской Народной Республики».

Впрочем, в нотах Соединенным Штатам Америки, Великобритании и Франции федеральное правительство заявило, что оно действовало не от имени Германии, а только от имени Федеративной республики. Вальтер Шеель, в то время федеральный министр иностранных дел, в одном из интервью в ноябре 1970 года сказал: «Федеральное правительство может брать обязательства только за Федеративную Республику Германия. Его действия имеют правовые границы. Нет мирного договора, а пока нет мирного договора, права четырех держав (США, Великобритании, Франции и Советского Союза) не могут затрагиваться двусторонними договорами». Федеральное правительство издало коммюнике о Варшавском договоре, в котором оно признало границу по Одеру и Нейсе. В нем говорится: «Воссоединенная Германия может, таким образом, не быть связанной договором. Мы в любом случае придаем формальному сохранению условия мирного договора существенное значение, направленное на сохранение интересов всей Германии».

Первый Сенат Федерального Конституционного суда в июле 1975 года постановил, что заключенные Федеральным правительством «Восточные договоры» с Варшавой и Москвой не означали, «что области восточнее Одера и Нейсе вышли из правовой принадлежности Германии и суверенитет, то есть как территориальная, так и персональная государственная власть окончательно были подчинены Советскому Союзу и Польше».

Итак, с точки зрения западных держав и Федерального Конституционного суда немецкие земли восточнее Одера и Нейсе все еще принадлежат Германии.

Главам западных держав еще в Потсдаме стало ясно, что приращение территорий, находящихся под польской администрацией, означает и существенное увеличение числа выселяемых немцев. К тому же как поляки, так и чехословаки еще до начала Потсдамской конференции начали изгнание немцев. Большинство этих немцев сначала загонялось в советскую оккупационную зону, но многие из них потом шли дальше в американскую и английскую зоны.

Их сопровождали голод и нищета. Никто не знал, как их прокормить. Но нищета могла перерасти в катастрофу, если бы поляки, чехи и венгры изгнали еще большее количество немцев. Западные державы не доверяли цифрам, названным им русскими и поляками. Они рассчитывали на три-пять миллионов, вышвырнутых из домов и хуторов и перегнанных в оставшуюся часть Германии. Если бы они знали, какой огромный поток людей действительно в последующие годы хлынет с востока на запад, может быть, они вообще отказались бы давать свое согласие на выселение. По-видимому, они заняли бы более жесткую позицию в вопросе западной границы Польши, чем это было в действительности.

Американские и английские дипломаты сделали попытку помешать переселению народа, изгоняемого плетьми и пистолетами, предотвратить хаос, угрожавший уже во время Потсдамской конференции. Госсекретарь США Джеймс Ф. Бэрнс 25 июля 1945 года поставил вопрос о том, как переселение будет контролироваться и направляться по разумному пути. Бэрнс, министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден и министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов уполномочили подкомитет конференции разработать предложение, которое затем должна была одобрить «Большая тройка». В этот подкомитет входили три члена: американец, англичанин и русский. Британский член подкомитета сообщал о переговорах в этом подкомитете: «Мы столкнулись с большими противоречиями по поводу последних трех с половиной строк, которые затем должны были обсуждаться на пленарном заседании. Русский представитель считал, что желание поляков и чехословаков выселить свое немецкое население соответствует исторической миссии, которой советское правительство ни в коем случае не будет мешать. Советское правительство рассматривает задачей Союзнического контрольного совета в Германии скорейшее облегчение приема переселенцев. Мой американский коллега и я настойчиво выступили против такой точки зрения. Мы заявили, что не имеем ничего против мысли о массовых выселениях. Поскольку мы не можем их предотвратить, мы хотели бы позаботиться о том, чтобы они проводились в возможно упорядоченном и гуманном порядке и чтобы при этом на оккупационные власти в Германии не ложился невыносимый груз».

«Разногласия на пленарном заседании, — как указывал британский представитель в своем сообщении, — имели место 31 июля то время 11-го пленарного заседания конференции между Иосифом Сталиным, президентом Трумэном и новым британским премьер-министром Этли».

В трех с половиной строках на листе бумаги, о которых шла речь, говорилось: «...предлагается в это время прекратить дальнейшее выселение немецких жителей, пока заинтересованные правительства не проверят сообщения своих представителей в контрольном комитете...»

Западные державы таким образом предполагали выиграть время, подготовиться к приему изгнанных, предотвратить нищету и спасти человеческие жизни. Но русские не хотели давать им ни малейшего перерыва. Молотов взял слово и сказал, что правительства Польши, Чехословакии и Венгрии не поймут эту записку. Сталин добавил: «Чиновники правительств Польши, Чехословакии и Венгрии заняли позицию, которая повлияла на то, что немцы хотят уйти».

После этого генералиссимус выразился еще яснее, и на этот раз он говорил чистую правду: «Созданы условия, которые дальнейшее пребывание немцев делают невозможным. Естественно, правительства Польши, Чехословакии и Венгрии формально согласятся с этим отрывком текста, но это будет холостой выстрел».

Госсекретарь Бэрнс повторил американскую точку зрения: «Если правительства Польши, Чехословакии и Венгрии не будут изгонять немцев и не будут принуждать их к уходу, то этот отрывок действительно не имеет значения. С другой стороны, от этих правительств необходимо потребовать, чтобы они организованно участвовали в выполнении этих дел. Выселение немцев создает дополнительные невыносимые нагрузки».

Иосиф Сталин возразил, что поляки и чехи могут заявить Потсдамской конференции, что их правительства не давали указаний изгонять немцев. Немцы бегут сами. Если американцы и англичане все же настаивают на обсуждаемом предложении, они должны бы с этим согласиться.

Сталин умел представить себя великодушным. Он знал, что у западных держав нет никакой возможности потребовать от поляков и чехов выполнить то, что написано в предложении.

Так «Большая тройка» принимала решение о переселении немцев. В статье XIII Потсдамского соглашения под заголовком «Упорядоченное переселение немецких жителей» говорится: «Конференция достигла следующего соглашения о выселении немцев из Польши, Чехословакии и Венгрии: три правительства рассмотрели вопрос со всех точек зрения и признали, что переселение немецкого населения или его части, оставшейся в Польше, Чехословакии и Венгрии, может проводиться в Германию.

Они согласны в том, что любое такое переселение, которое будет осуществляться, должно проходить гуманным и упорядоченным образом. Поскольку приток большого количества немцев в Германию увеличит нагрузку, уже лежащую на оккупационных властях, они считают желательным, чтобы Союзнический контрольный совет в Германии проверил проблему с особым учетом вопроса справедливого распределения этих немцев по оккупационным зонам.

В соответствии с этим они поручают своим соответствующим представителям при Контрольном комитете в возможно короткие сроки сообщить своим правительствам о количествах, в которых указанные персоны уже прибыли в Германию из Польши, Чехословакии и Венгрии, и представить оценки о времени и объемах, в которых может проходить дальнейшее переселение, при этом должно учитываться сложившееся положение в Германии. Чехословацкое правительство, польское временное правительство и Союзнический контрольный совет в Венгрии немедленно ставятся в известность о вышеизложенном, и к ним обращаются с просьбой о прекращении дальнейшего выселения немецких жителей, пока заинтересованные правительства не проверят сообщения своих представителей в Контрольном комитете».

Так было черным по белому написано в бумаге, на которой стояли подписи трех самых могущественных людей в мире:

1. Выселение немцев должно осуществляться гуманным образом.

2. Оно должно проходить упорядоченно.

3. При переселении должно приниматься во внимание положение в Германии.

4. Сначала Польша, Чехословакия и Венгрия должны прекратить дальнейшее выселение.

Эти основные пункты соглашения о выселении немцев необходимо иметь перед глазами, чтобы оценить, что теперь произошло: никто из них не остановился. Сразу после Потсдамской конференции положение немцев на востоке совершенно не улучшилось. Условия, в которых они были вынуждены покидать свою родину, оставались такими же ужасными, как и до Потсдамской конференции. Всем продолжали управлять насилие и ненависть. Погибли тысячи тех, кто не должен был умереть. Западные державы оказались бессильны перед механизмом, плодящим голод и нищету, который поляки и чехи запустили осенью и зимой 1945 года. Единственным, кто мог предотвратить зло, был Иосиф Сталин. Но он не хотел. Премьер-министр Клемент Этли вспоминал о намерениях Сталина, ставших ему известными на Потсдамской конференции: «Он хотел ввергнуть остальных немцев в состояние полной слабости. Из-за него все они могли умереть с голоду. Он хотел отнять у них все... После Потсдама больших надежд питать было уже нельзя. Было очевидно, что русские будут причинять трудности. Благодаря способу ведения войны им были оставлены позиции, далеко, слишком далеко заходившие в Европу».

16 августа 1945 года, 14 дней спустя после Потсдамской конференции, Уинстон Черчилль, теперь лидер оппозиции, выступил в нижней палате британского парламента. Глубоко озабоченный новой обстановкой в Европе и будущим ее людей, он сказал: «Уступленная Польше новая временная западная граница, проходящая от Штеттина на Балтийском море вдоль Одера и по его притоку, Западной Нейсе, заключает четверть сельскохозяйственных площадей Германии — нехорошее предзнаменование на будущей карте Европы. Мы всегда хотели достаточно на западе компенсировать Польше территорию, которая восточнее «линии Керзона» отошла к России. Но здесь, я думаю, была допущена ошибка, в которой сильное участие приняло польское временное правительство, когда пошло намного дальше того, что требуют необходимость и справедливость. Существует не много добродетелей, которыми не обладают поляки, и существует не много ошибок, которых они когда-либо избегали». После этого Черчилль обратился к людям, оставшимся на немецких восточных территориях: «Сейчас меня особенно волнуют поступающие сообщения о тех условиях, в которых проходит депортация и изгнание немцев из новой Польши. До войны в этих областях проживало от восьми до девяти миллионов человек. Польское правительство говорит, что из них в этих границах осталось еще полтора миллиона человек, которые еще не изгнаны. Миллионы других вынуждены искать убежища за британскими и американскими линиями, чем они усиливают дефицит продовольствия в наших зонах. Об огромном количестве людей нет никакой информации. Куда они делись, какова их судьба? То же самое в измененной форме может повториться с большим количеством судетских немцев и других немцев в Чехословакии. Просачиваются скудные и осторожные сообщения о делах, которые творились и творятся. Не исключено, что за железным занавесом, рассекающим в настоящее время Европу на две части, разыгрывается трагедия огромного масштаба».

Это действительно была трагедия огромного масштаба.

19. Восточнее Одера и Нейсе III

Великое ограбление

Локомотив дотащил товарный поезд до запасного пути на станции города Нейсе в Верхней Силезии, после чего его отцепили и отогнали. У насыпи стояли посты из людей в форме. За плечами у них были винтовки и автоматы, в руках — резиновые дубинки. Они ждали. Из грязных вагонов, стоявших на пути, доносились шум голосов и стоны. Потом голоса оформились в громкий хор: «Голод! Голод!», а потом: «Хлеба, дайте хлеба!» Люди в форме начали открывать замки вагонных дверей, двери стали отодвигаться. За ними оказались плотно друг к другу стоящие люди. От неожиданного яркого света они закрывали глаза. А потом стали выползать, выпадать и выпрыгивать из вагонов. Нетвердыми шагами они спускались с насыпи — женщины, дети, мужчины с бледными лицами, бежали в поле поблизости от железной дороги, становились на колени и рыли землю руками. Они искали свеклу и картошку. Когда находили, то тут же съедали их прямо сырыми. Люди в форме шли за женщинами и детьми по полю и иногда, без видимой причины, били их резиновыми дубинками.

Это происходило 29 сентября 1945 года. Люди из поезда, искавшие в поле корнеплоды, были немцы, изгнанные из города Леобшюц в Верхней Силезии, а их охранниками в форме — служащие польской милиции. В Леобшюце поляки отсортировали немцев, которых хотели изгнать. Бездетные женщины, девушки и работоспособные мужчины должны были остаться для исполнения принудительных работ. Женщин с маленькими детьми, стариков и нетрудоспособных мужчин загнали в товарные вагоны. Поезд из Леобшюца был одним из многих сотен эшелонов, которыми в конце лета, осенью и зимой 1945 года немцев с немецкого Востока везли на запад. Только за те месяцы было вывезено 400 тысяч человек.

Статья XIII Потсдамского соглашения предписывала Польше и другим государствам, желавшим изгнать немецкое население, проводить так называемое переселение «упорядоченным и гуманным образом». Но условия, в которых происходило изгнание немцев с их родины, показывают, что польское правительство и польские власти этой части Потсдамских соглашений или совершенно не придавали значения или поляки понимали под «упорядоченным и гуманным» нечто совершенно другое, чем западные державы, по воле которых статья XIII вошла в Потсдамские соглашения.

Такие же ужасные обстоятельства, которые уже характеризовали изгнание немцев до Потсдамской конференции, сопровождали большинство последующих выселений: голод, грабеж, избиения и бессмысленные убийства.

Немцы из Леобшюца не могли взять с собой в «путешествие» никакой еды, а польская охрана питанием их не обеспечивала. Эшелон четыре дня стоял на запасном пути станции Нейсе. За это время францисканский священник Людвиг Богдански похоронил из него семь человек, которые просто умерли с голоду. Во время дальнейшей поездки люди в вагонах питались картошкой и свеклой, которую смогли накопать на близлежащих полях во время остановки поезда. В конце этапа из Верхней Силезии до советской оккупационной зоны, длившегося 15 дней, отец Богдански отпевал усопших. Всего их было 88.

Повсюду на немецком Востоке в недели и дни, последовавшие за Потсдамской конференцией, шло выселение: в Силезии, Западной Пруссии, Померании, Бранденбурге и Восточной Пруссии. Фрау Е.Б. из Зимнау в восточнопрусском округе Морунген стала свидетельницей, как поляки, проверявшие багаж на вокзале, от которого отходил поезд с изгнанниками, отобрали у ее маленького сына единственную детскую книжку, которая у него еще оставалась. Фрау Лили Штернберг из Гросс-Напперна в восточнопрусском округе Остероде сшила осенью 1945 года рюкзаки, пекла хлеб и сушила из него сухари, готовясь к предстоящей долгой поездке на запад. Поляки дали разрешения на выезд. Изгнанные женщины и дети прошли многие километры до станции. По сторонам и позади них шли поляки с плетьми. На вокзале их ограбили: поляки и русские отобрали у беззащитных продовольствие и одежду. Затем был грабеж в поезде. Фрау Е.С., ехавшая в этом эшелоне изгнанных вместе со своим мужем, рассказывала о событиях, происходивших во время остановки поезда на станции Дойчес Эйлау: «Поляки с криками и стрельбой шли по вагонам, избивая и грабя пассажиров. У моего мужа был удар и судороги, без сознания он лежал на полу. Несмотря на мои просьбы, из-под больного вырвали последнюю подушку и стянули с него сапоги. У меня отобрали последний багаж. Позднее поляк вернул мне кусок хлеба, оловянную тарелку и пустой солдатский ранец. Это было все, что у меня осталось». Муж фрау Е.С. умер.

Роберт Мэрфи, бывший в то время политическим советником американского военного правительства в Берлине, в октябре 1945 года подготовил меморандум для министерства иностранных дел в Вашингтоне, в котором описывал нужду и лишения изгнанных немцев: «Только на одном вокзале в Берлине наши санитарные службы ежедневно насчитывают в среднем десять человек, умерших от усталости, голода и болезней. Если видеть нищету и отчаяние этих несчастных, чувствовать запах грязи, которая их окружает, сразу же возникают воспоминания о Дахау и Бухенвальде. Здесь наказание чрезмерно, но не для партийных бонз, а для женщин, детей, бедных и больных. Наше знание того, что они — жертвы жестоких политических решений, выполняющихся с чрезвычайной решительностью и бесчеловечностью, действительность не смягчает. Возникают воспоминания о других массовых депортациях, ужаснувших мир и пробудивших ненависть к нацистам, которую они заслужили. Эти массовые депортации, проводившиеся нацистами, способствовали росту нашего возмущения, с которым мы осмелились идти на войну и которое придавало силы нашему делу.

Теперь все наоборот. Мы в отвратительном положении, если состоим партнерами в этой немецкой операции и в качестве партнеров безотказно несем за нее ответственность. Соединенные Штаты не контролируют восточные области Германии, через которые тянутся эти беспомощные и ограбленные люди после того, как их выгнали из их домов. Непосредственная ответственность лежит на польском временном правительстве и в меньшей мере на чешском... На Потсдамской конференции три правительства пришли к соглашению, что переселение должно проводиться упорядоченным и гуманным образом и что от Польши и Чехословакии необходимо потребовать временно прекратить высылку немцев. Несмотря на официальные заверения, все говорит за то, что оба эти пункта не соблюдаются, прежде всего Польшей... Если у Соединенных Штатов, может быть, нет средств, чтобы остановить жестокий, бесчеловечный и все еще продолжающийся процесс, то кажется, что наше правительство может и должно понятно и доступно повторить нашу ясно изложенную в Потсдаме позицию. Было бы достойным сожаления, если однажды скажут, что мы были соучастниками в применении методов, которые сами в других условиях часто проклинали».

30 ноября 1945 года, через четыре месяца после окончания Потсдамской конференции, государственный секретарь США Джеймс Бэрнс дал указание американскому послу в Варшаве сделать представление польскому правительству. Он писал: «Правительство США серьезно обеспокоено сообщениями о массовых отправках немецких беженцев, которые из областей восточнее линии Одер — Нейсе, очевидно, придут в Германию. В них говорится, что эти люди были поспешно изгнаны из жилищ, лишены всего имущества, кроме того, что могли унести на себе. Сообщения свидетельствуют, что эти беженцы, в основном женщины, дети и старики, поступают в состоянии ужасного истощения, многие страдают заразными заболеваниями, у многих отобраны последние личные вещи. Такая массовая нищета и плохое обхождение со слабыми и беспомощными противоречит Потсдамскому протоколу».

Принимало меры и лондонское министерство иностранных дел. Оно уполномочило британского посла в Варшаве сделать заявление польскому правительству по поводу условий изгнания. Но поляки не останавливались.

Голод, начавшийся осенью 1945 гола из-за изгнания сотен тысяч немцев, продолжал усиливаться и становиться убийственным. Депортация продолжалась, хотя пришла зима. Протестантский священник Ханс Пауст из померанского Бад Польцина вместе со своей женой и сотнями других изгнанных сел в поезд на померанской станции Шифельбайн, состоявший из вагонов для перевозки скота. Людей в вагонах охраняла польская милиция, чтобы никто не выпрыгнул из поезда и не убежал домой. Но когда поезд набрал ход, охранники оказались грабителями. Пастор Пауст сообщал: «Повсюду с нами оказались польские бандиты, освещали нас карманными фонариками, обыскивали и раздевали нас. Сопровождавшие нас охранники смотрели на это смеясь, а тому, кого грабили, приставляли к груди автомат. Каждый раз, когда поезд останавливался, бандиты выходили, а на их место в вагон забирались другие. Весь путь был поделен между грабителями на зоны действия, а охранники действовали с ними заодно».

Фрау Е. X. из померанского округа Кольберг, изгнанная зимой 1945 года: «Молодая женщина, ехавшая со мной, в тот день только похоронила на кладбище своего ребенка. Ночью она плакала, ее утешала мать... Наш поезд остановился на перегоне, в него запрыгнули темные личности, осветили нас фонарями и забрали из нашего багажа все, что им понравилось. Когда бандиты занимались грабежом, в поезде воцарилась мертвая тишина, никто не осмеливался шелохнуться. Никто не осмелился сказать ни слова, так как в темноте каждый боялся, что по соседству с ним мог сидеть поляк».

Графиня Моника Риттберг из померанского округа Нойштеттин: «Меня раздели, ощупали и, поскольку бандиты думали, что я что-то спрятала на теле, затем раздели до рубашки. Обыски были отвратительны, ощупывания без какого-либо стеснения настолько основательны, что от них невозможно было скрыть ничего». Фрау Элла Коссоль, изгнанная из померанского округа Штольп, вспоминала, что среди польских грабителей были даже дети: «Один мальчишка лет двенадцати крикнул даме из нашего вагона, у которой уже ничего не было: «А ну, снимай кружевное белье!»

Многие немцы, отказывавшиеся расстаться с последним имуществом, последним куском хлеба, последней парой обуви, погибали. Пастор Ханс Пауст из Бад Польцина сообщал Научной комиссии: «В нашем поезде застрелили приблизительно двадцать человек. оказавших сопротивление грабителям».

Станцией назначения для большинства немцев, изгнанных из Померании, было местечко Шойне под Штеттином. Там поляки создали сборный лагерь. Ограбленный пастор Пауст описывал, в каком состоянии он 15 декабря 1945 года, за девять дней до Рождества, сошел с поезда изгнанных: «Было 15 градусов ниже нуля. В шесть утра мы должны были покинуть вагоны. Я стоял без пальто, пиджака и жилета, без ботинок, в вязаной кофте, брюках и носках на платформе под открытым небом. У моей жены тоже не было ни пальто, ни туфель. Вскоре после нас разгружался следующий транспорт. И все люди, около 3 тысяч человек, были одеты, как мы, более или менее легко. Лишь несколько человек были полностью одеты. Многие были ранены или избиты».

Чета Пауст пошла в носках по замерзшей земле, по острому щебню к поезду, который следующим должен был идти дальше на запад. В вагонах этого поезда было 1400 изгнанников из Восточной Пруссии. Эшелон был в пути уже четырнадцать дней. Сидевшие в нем должны были взять с собой еды на восемь дней. Многое из того у них по пути отобрали. Они голодали уже много дней. Около двухсот человек умерли в вагонах от голода, истощения, потери сил. Пастор Пауст: «Вечером рядом с тем поездом лежало 28 покойников, умерших за тот день. Они просто так и остались лежать». Пастор Пауст со своей женой залез в один из вагонов и достал там последний кусок хлеба, оставшийся у них. Тут в вагоне начали плакать дети, которые уже долго ничего не ели. Они тянули ручонки к куску хлеба. Пастор Пауст: «Я поделил хлеб и отдал весь его им». Графиня Моника Риттберг вспоминала о станции и лагере Шойне: «Куда ни пойдешь, всюду лежали мертвые люди, на которых никто не обращал внимания: на платформе — старая женщина с руками, прижимавшими к груди багаж, в помещении вокзала— мужчина, задвинутый за дверь, в помещении для беженцев — старик, отложенный в сторону. Жутко было в маленькой станции Красного Креста, работавшей только днем, а на ночь выбрасывавшей больных и беспомощных на улицу, если родственники их своевременно не забирали. Тогда на носилках их ставили прямо в сугробы. То, что даже немецкие медсестры полностью лишились сочувствия, глубоко ранило мою душу, но их заставляли поляки... Нам пришлось долго ждать поезда на запад. Немцам запрещалось заходить в отапливаемый зал ожидания вокзала. Поляки громким голосом постоянно объявляли, что «немецкие свиньи могут мерзнуть на улице»».

Фрау Мария Попп из Лаубенца в померанском округе Драмбург, изгнанная 15 декабря 1945 года: «Я думаю, и сегодня еще содрогается каждый, услышав название Шойне. Из-за голода, холода и тяжелых переживаний во время поездки все мы были в ужасном состоянии. О мертвых и умирающих никто не заботился. Многих на носилках отнесли в одно из помещений. Там они постепенно и замерзали».

Сообщения об ужасах, испытанных изгнанниками по дороге на запад, голоде, грабежах, тесноте, эпидемиях быстро распространялись среди немцев, которые еще оставались на востоке. Они еще больше обостряли чувство беспомощности и бесправия, обреченности на произвол и ненависть. Но ужаснее отправки на запад был страх перед дальнейшим пребыванием на территории, где поляки установили свое господство. Условия, в которых должны были жить немцы, постоянно ухудшались, и к ним приходило явное желание наконец уйти отсюда, даже если это будет стоить им родины.

Фрау Анну Бодшвинна приход русских застал в восточнопрусском округе Морунген. Фрау Бодшвинна была матерью двух дочерей, с ней жила также и ее собственная мать. Через три недели после захвата Восточной Пруссии Красной Армией в деревню пришли поляки. Они вышвырнули немцев из домов. Семья Бодшвинна вынуждена была переселиться в конюшню. «В той конюшне было невыносимо холодно. К тому же у нас не было достаточно перин, чтобы в случае необходимости спасаться под ними от холода». Русские угнали из деревни весь скот, забили всех гусей и кур и забрали их с собой. Даже голубей не осталось. В деревне начался голод. Фрау Бодшвинна: «Хуже всего приходилось матерям с грудными детьми и малышами, для которых они не могли добыть ни капли молока. Еще и сегодня перед моими глазами предстает полугодовалый малыш, истощенный до крайности, с длинными тонкими пальчиками, большими страдальческими глазами, покрытой струпьями головой. Это было ужасное зрелище. Тогда умерло очень много младенцев, маленьких детей и стариков».

Наступило лето 1945 года. Русские войска были выведены, а немецкое гражданское население предоставлено насилию и жадности поляков. Поляки врывались в убогие жилища, где еще ютились немцы: «У нас отбирали перины, когда мы на них спали». В один из августовских вечеров перед домом, где в то время жила фрау Бодшвинна и ее семья, появился молодой поляк. Он потребовал от женщины «на пять минут пойти с ним». Она отказалась и не дала ему утащить ее с собой. Он ударил ее кулаком, она упала. Мать фрау Бодшвинна хотела помочь дочери, поляк изо всех сил ударил пожилую женщину. Фрау Бодшвинна подняла младшую дочь и пересадила ее через подоконник в сад, сказав ей, чтобы она спряталась. Потом пыталась убежать. Поляк догнал ее «и изо всех сил стал избивать кулаками и ногами, пока я не потеряла сознание. Когда я снова пришла в себя, была уже глубокая ночь. В деревне стояла мертвая тишина. Только вдалеке я услышала тихий и отчаянный плач моей младшей дочери, звавшей: «Мама, мама!» Я поднялась. Мать я нашла все еще лежащей на полу. Она была ужасно изуродована. Лицо ее распухло так, что его было не узнать. Один глаз не видел ничего. Другой был выпучен, и на него было страшно смотреть. Много дней она пролежала в ужасном горячечном бреду».

Никто не наказал того, кто творил насилие над бесправными.

Поздней осенью 1945 года поляки, к этому времени занявшие все крестьянские дворы в деревне, погнали немцев на уборку урожая. Женщины жали пшеницу, вязали снопы, складывали их, а потом грузили на телеги, которые сами должны были тащить: лошадей и волов не было. Они молотили зерно цепами, копали картошку. Работы было много, слишком много для людей, голодавших многие месяцы. Весь собранный урожай немцы должны были отдать полякам, без претензий даже на малую его долю. Фрау Бодшвинна: «Если от поляков мы и получали что-нибудь поесть, то исключительно по их доброй воле».

В этих условиях изгнание с родины казалось восточным немцам не ужесточением наказания, которое они должны были безвинно понести, а освобождением. Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания писала: «Акт принудительной высылки часто не воспринимался пострадавшими как жестокое принуждение, которым он все же являлся, поскольку ему предшествовали тяжелые и мучительные насильственные меры. Запугивание и подавление немецкого населения было таким основательным, что выселение для них к тому времени приобретало совершенно другую функцию: казалось, что оно на мгновение предоставляет возможность снова увидеть кусочек потерянной родины, поскольку вело их к немецким порядкам в Германию, к условиям жизни, которые никогда не будут хуже, чем испытанные до сих пор. Для понимания всего процесса изгнания необходимо учитывать со всей ясностью эти отношения, а не рассматривать и не обсуждать изгнание восточнонемецкого населения только как саму акцию по выселению».

Надежда фрау Анны Бодшвинна избежать угнетения возникла в начале ноября 1945 года, после более чем полугода жестокой нужды. «Мы слышали, что 11 ноября 1945 гола из немцев формируется эшелон в Западную Германию. Мы собрали то немногое, что у нас еще было. Наконец, был виден конец нашему жалкому существованию. Но мы ошибались».

Фрау Бодшвинна и ее семья снова стали жертвами произвола. «Польский бургомистр не разрешил нам ехать. И мы, отчаявшись, остались. Я не знала, как смогу сделать так, чтобы моя семья пережили зиму. У нас нечего было есть и нечего надеть. Когда мы в полной безнадежности вернулись домой, оказалось, что поляки забрали у нас последние перины, стол и стул. Перины по нашей просьбе на время вернули. Наконец, 1 декабря 1945 года из города Морунген вышел второй эшелон, с которым мы смогли уехать».

Путь на запад оказался для семьи Бодшвинна продолжением бесправия и жестокости, которым они подвергались уже долгое время. От деревни до станции Морунген изгнанные должны были идти пешком более 12 километров. За колонной, как и повсюду во время изгнания немцев с немецкого Востока, шли поляки с плетьми и винтовками. «Старым и больным людям, — сообщала фрау Бодшвинна, — больным и истощенным детям было очень тяжело, и многие уже после этой дороги чуть не падали». В окружном городе Морунген немцы должны были построиться перед зданием, где находилась польская комендатура. Женщины и дети, больные и старики вынуждены были там стоять многие часы, толпа жалких людей в рваной одежде, державших в руках убогие пожитки. Подходили гражданские поляки, чтобы полюбоваться на спектакль. Они фотографировали немцев, вынужденных покинуть родину, и издевались над ними. Фрау Бодшвинна: «Я слышала разговоры поляков, радовавшихся нашему горю».

Когда стемнело, немцев отвели в барак. Там люди устроились на голом полу. Подмораживало, и ночью было очень холодно. На следующее утро немцы должны были снова тащиться к комендатуре, на этот раз на разграбление. «Все, что полякам понравилось, — сообщала фрау Бодшвинна, — они у нас отбирали. Если им приглянулось что-нибудь из одежды, надетой на нас, приходилось отдавать им. Я вынуждена была снять вышитую нижнюю юбку, в которую зашила все наши документы. Когда я попросила поляка, чтобы он по крайней мере отдал нам ненужные ему бумаги, он ответил надменным смешком. Большую часть хлеба, который мы сберегли для поездки, у нас отобрали еще до ее начала». Людьми, которые у изгнанников отбирали последнее, были не грабители, а представители власти, чиновники, уполномоченные польского государства, носившие военную форму.

Вечером немцев отправили на вокзал. Там стоял длинный состав из товарных вагонов. Многие вагоны были повреждены. Доски из стен вырваны, части полов отсутствовали, у некоторых вагонов оставалась только часть крыши. Фрау Бодшвинна, ее мать и дети залезли в один из вагонов. Он наполнялся все больше и больше. Наконец в него было втиснуто почти сто человек. Поезд тронулся. Никто не заботился о больных, слабых, умирающих, а также о здоровых. Фрау Бодшвинна писала: «Уже через несколько дней нам было нечего есть. Иногда у польского машиниста нам удавалось выпросить немного теплой воды, часто это было все, что нам удавалось проглотить. Ночи в страшной тесноте вагона были ужасны. Невозможно было ни стоять, ни сидеть, не говоря о том, чтобы лежать. Люди толкались, возникали даже драки и грызня между изголодавшимися, нервными людьми, начинавшими терять человеческое обличье. Многие страдали от тяжелых болезней. Во всем поезде свирепствовал тиф. Гигиенические условия в вагоне нетрудно себе представить. Некоторые люди взяли с собой ночные горшки, которые опустошали через вагонные окна. Внешние стены вагона были загажены и заморожены. «Рядом со мной, — рассказывала фрау Бодшвинна. — была тяжелобольная женщина. Каждую ночь у нее был бред. Она была очень легко одета и страдала от холода. Есть у нее давно уже было нечего, да и дать ей никто не мог. По ночам несчастную отталкивали в самый угол вагона, защищаться она не могла. Смерть для нее была избавлением от жесточайших мучений. Из-за сильной тесноты в нашем вагоне мертвые иногда коченели в ужасных позах, почти раздавленных, и представляли собой страшное зрелище. Но постепенно чувства притупились, и вскоре утренние трупы стали привычной ежедневной картиной. Мертвых мы просто выкладывали на землю у железнодорожного пути.

Поезд из Морунгена в Восточной Пруссии шел до лагеря беженцев Бланкенбург/Гарц в советской оккупационной зоне три недели. Там снова изгнанники спали в бараках и получали мало еды. Но уже нары в бараке и жидкий суп-клейстер показался изгнанникам революционной переменой их условий жизни к лучшему. По крайней мере у них была крыша над головой. Фрау Бодшвинна: «В первое время мы чувствовали себя словно на небесах. Для нас уже было неописуемым благом то, что мы могли по ночам без помех спать и каждый день получать хоть какую-то еду».

Хайнриха Криста и его жену приказ о выдворении застал 24 января 1946 года в верхнесилезском округе Нейсе: «Всем вон! Всем через десять минут вон!» На улице немцев погнали маршем к станции, находившейся в 15 километрах. Было ужасно холодно. «Того, кто отставал, — сообщал Хайнрих Крист, — зверски избивали поляки, ехавшие рядом на лошадях. «Если ты не побежишь, пристрелю!» — крикнул один поляк моей жене. Вечером мы сели в поезд. Он был очень длинным, более 60 вагонов, он вез более 4 тысяч человек. В моем вагоне было 68 человек и три детские коляски. Лежать могли лишь немногие из нас. Через щель в крыше на нас стекала вода. Потом три недели поезд простоял на перегоне. Этих трех недель и собаке не пожелаешь. Немногие припасенные продукты вскоре кончились. Мы пошли побираться по деревням. Из кирпичей сложили в поле очаги, где могли испечь пару картофелин, выпрошенных в деревне. Голод и холод день за днем, ночь за ночью, целыми неделями. Обмороженные руки и ноги распухли. Каждое утро были умершие — от холода и от голода. Когда ночью началась метель, поляки выгнали нас из вагонов. Потом обыскали вагоны и забрали себе все, что им понравилось».

Американская журналистка и свидетельница Энн О'Хаара Мак-Корник сообщала в те дни в «Нью-Йорк таймс», крупнейшей и уважаемой газете Соединенных Штатов, о страданиях изгнанников в зимних эшелонах: «В Потсдаме было заключено соглашение, что принудительное выселение должно осуществляться «гуманным и упорядоченным образом». Но всякий, кто был свидетелем ужасного зрелища приемных пунктов в Берлине и Мюнхене, знает, что исход проводится в чудовищных условиях, без международного надзора и даже без тени гуманного обращения. Мы несем ответственность за причастность к жестокости, которая может сравниться только со зверствами нацизма».

******************

В ту зиму 1945/46 года, когда уже бессчетное количество немцев во время изгнания погибло от холода и голода, британцы, до оккупационной зоны которых многие изгнанники добирались в плачевном состоянии, попытались облегчить страдания выселенных во время долгой поездки на запад. Они добились от поляков соглашения, в котором снова подчеркивались положения Потсдамского соглашения о том, что «выселение и вывоз немцев должны проводиться гуманным и упорядоченным образом». Соглашение между британцами и поляками твердо устанавливало маршруты движения эшелонов и одновременно определяло, сколько немцев могут быть высланы за неделю и за месяц. Поляки обязались обеспечивать немцев продовольствием, медицинским обслуживанием и охраной эшелонов от грабителей. Впрочем, поляки и британцы договорились о том, что изгнанные не могут с собой брать багажа больше, «чем могут нести в руках».

И все же о действенности этого соглашения между поляками и британцами Научная комиссия Федерального правительства сделала заключение: «Действительная цель британско-польского соглашения о гарантии «упорядоченного и гуманного» проведения высылки не была достигнута и во время массовых депортаций 1946 года. Продовольствием и медицинским обслуживанием в некоторой мере обеспечение осуществлялось в редчайших случаях. Хуже всего было то, что команды польской милиции проводили выдворение немцев из их жилищ с ненужной быстротой и, как правило, чрезвычайной строгостью, и это принимало зачастую жестокие формы. Часто изгнанным из домов не предоставлялось никаких транспортных средств, поэтому они с тяжелым багажом должны были проходить по многу километров до сборных лагерей. А там чаще всего отсутствовали самые примитивные условия для размещения тысяч человек, к тому же формирование эшелонов длилось неделями».

Двенадцать дней спустя после заключения соглашения между британцами и поляками в Гросс-Виттенберге, померанский округ Дойч Крон, польские милиционеры ворвались в один из домов. Там они застали пастора Эрвина Зеехабера и его детей. Жены пастора дома не было. Поляки приказали священнику освободить дом через десять минут. Пастор одел своих детей и начал паковать чемоданы. Поляки вырывали у него из рук все вещи, казавшиеся им более или менее ценными. Он смог взять с собой только продукты. Поляки отвели его и детей к большому зданию в городе. Там пастор встретил свою жену. Пастор Зеехабер: «В течение дня и ночи туда согнали из города и деревень в его округе приблизительно 400 человек. Все говорили, что им приказали оставить дома за десять минут и что они смогли прихватить с собой лишь немногие вещи. Некоторым пришлось идти до города пешком километров десять. Так как лежал глубокий снег, идти им пришлось с большим трудом. Многие женщины были вынуждены выбросить свой багаж, так как им приходилось нести на руках детей, которые от усталости могли так и остаться лежать на снегу. Их безжалостно погоняла милиция, ехавшая на санях. Большинство изгнанных добралось до лагеря в полном изнеможении». В лагере была ужасная теснота, сорок человек располагались в помещении площадью тридцать квадратных метров. Немцы сидели на полу, поджав ноги, и ждали, когда им дадут еды и погрузят на поезд. Но поезд, на котором они должны были уехать, не прибыл. И сначала им не давали ни пить, ни есть. Группами изгнанники могли выходить во двор здания, там они ели снег, чтобы утолить жажду, и вытирали им испачканные лица. Через два дня поляки сжалились над голодными, каждому дали горячий суп, немного кофе и пару сухарей. Потом поляки раздали запас продовольствия — одну буханку хлеба на четверых и по столовой ложке сухого молока — и приказали мужчинам, женщинам и детям идти на станцию. Поезд следовал в Штеттин. Там поляки снова поместили немцев в лагерь. Они должны были дожидаться поезда, который должен был везти их дальше на запад. Пастор Зеехабер вспоминал: «Лагерь состоял из бараков, огороженных колючей проволокой. Он был слишком маленьким для такой массы людей, к тому же там оставались еще люди из пришедшего перед нами эшелона. Поэтому людей просто заталкивали в дома, пока туда еще кто-то мог поместиться, а снаружи выставляли часового».

Наступила ужасная ночь. Пастор: «Дети кричали от голода и холода, женщины плакали и падали от изнеможения. В помещении, куда нас затолкали, у матери пяти детей начался приступ мании преследования. Это было ужасно». На следующее утро немцев отвели на так называемую таможенную станцию, которую устроили поляки. Здесь у изгнанников отбирали все, что у них было. Матери должны были забирать своих детей из детских колясок, которые они сберегали до лагеря. Коляски должны были оставаться там. Пастор Зеехабер описывает картину, представшую перед ним в тот день: «Таможня была похожа на универсальный магазин, там лежало все: пальто, платья, туфли, сало, колбаса, детские коляски, шубы, чемоданы, перины». Так на конечной остановке немцев на территории их потерянной родины последнее, что у них оставалось, складывалось в кучи добычи.

Английско-польское соглашение было в силе уже почти четыре недели, когда репортер британской газеты «Манчестер гардиан» сообщал, что он видел и узнал в Любеке: «Британские и польские власти пришли к соглашению, что поляки должны выдавать выселяемым дорожные пайки из расчета на один-два дня. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь их выдавал. В первом эшелоне каждый человек получил по полбуханки хлеба. В другом — трехфунтовую буханку хлеба делили на восемь человек и добавляли фунт сахара на шестнадцать человек. В третьем эшелоне вообще не выдавали продовольствия, только горячую воду и чай. Пайка должно хватать только на поездку от Штеттина до Любека, длительностью 22 часа. Но до сборного пункта в Штеттине беженцы часто проводили в дороге семь дней, так что в конечном счете более десяти дней у них не было организованного питания. В переходные лагеря они прибывают изможденными и больными. В первом эшелоне было 350 больных, из них 250 доставлены в больницы Любека. В последующих эшелонах число больных было еще больше... В целом состояние этих изгнанных было хуже, чем тех, которых раньше выселили из русской зоны, на некоторых сохранились следы дурного обращения. Британские санитарные офицеры установили, что большинство женщин было изнасиловано, среди них — ребенок десяти лет и одна девушка шестнадцати лет. Большинство людей — старше пятидесяти, некоторые — старше восьмидесяти лет. Среди них много калек и больных, хотя британцы и поляки заключили соглашение, что больные высылке не подлежат. Заметно, что молодых людей мало, большинство из них поляки, очевидно, задержали на принудительных работах».

Фотограф Йозеф Буль из Клодебаха в верхнесилезском округе Гротткау был изгнан вместе со своими земляками 23 марта 1946 года, через год после войны и спустя три месяца после заключения соглашения между британцами и поляками об «упорядоченном и человечном выселении». Поляки дали немцам три часа. Йозеф Буль вспоминал о своих чувствах в тот момент: «Мы покидали нашу родину, которая давно уже перестала ею быть. Она нам не принадлежала, так как мы уже ничем не владели, и она не могла нам ничего предложить. Нам больше было нечего терять, и поэтому прощание с ней для нас не было тяжелым». У Йозефа Буля было чувство страха, которое в момент изгнания наполняло многих немцев: «Только бы правдой было то, что нас везут в Германию, а не в Сибирь. Слишком часто нас обманывали».

На улице, где немцы собирались в путь, были подготовлены повозки, запряженные лошадьми. Сначала изгнанники подумали, что они предназначены для перевозки больных, детей и стариков на станцию, расположенную в 23 километрах. Но повозки оставались пустыми. «Пошли!» — закричали поляки. Немцы подняли с земли свои узлы и двинулись вперед. Вскоре многие из них стали уставать.

Солнце припекало. Последнее имущество, которое они несли в руках, становилось все тяжелее. Многие стали выбрасывать багаж в придорожные канавы, мешки с одеждой и с постельным бельем, сумки с продуктами. И теперь немцы поняли, для чего были повозки, ехавшие в конце колонны. Йозеф Буль сообщал: «Поляки пускали лошадей рысью, обгоняли нас и поднимали облака пыли. Они погрузили выброшенный багаж на повозки и присвоили его себе. После коротких привалов милиция гнала нас все быстрее, чтобы мы потеряли больше сил и отдали им больше добычи. Так мы проходили километр за километром, вздыхая, обливаясь потом и горькими слезами».

Но на вокзале багаж каждого немца обыскали, и многие потеряли то, что они из последних сил тащили многие километры.

Через то, что испытали люди, о которых здесь рассказывается, в 1946 году прошли многие немцы: это был год, когда депортации с немецкого Востока достигли своей кульминации, которую едва ли можно представить: тогда Силезию, Восточную Померанию и часть Восточной Пруссии, оставшейся под польским управлением, покинули два миллиона человек: все голодные, в вагонах для перевозки скота, в жару и холод, все ограбленные. Научная комиссия Федерального правительства писала об условиях, в которых проходила депортация в 1946 году: «Установлено, что ее проведение польскими властями осуществлялось не только без достаточной организации, но и без действительного желания и стремления к тому, чтобы обеспечить действительно гуманную и упорядоченную отправку немецкого населения на запад. За то, что число злоупотреблений и прежде всего грабежей в 1946 году в целом сократилось, следует благодарить представителей британских оккупационных властей, которые постоянно протестовали против методов и способов, использовавшихся польскими властями во время депортаций».

Тогда британцы попытались выяснить, что происходило с изгнанниками по ту сторону «железного занавеса», за который западные державы не могли проникнуть. Так, например, на станции Кольфурт северо-восточнее Гёрлица на Нейсе была расположена британская комиссия, наблюдавшая за дальнейшим препровождением изгнанников в британскую оккупационную зону, она предоставляла немцам продовольствие, защиту и ставила перед поляками вопросы по обращению.

Директор гимназии Эрнст Цёфельт, изгнанный из нижнесилезского округа Райхенбах, сообщал, как британцы точной информацией и заботой восстанавливали в немцах чувство человеческого достоинства: «В Кольфурте на собрании всех старших по вагону британцы нам сообщили:

первое: поезд проследует в провинцию Ганновер, то есть в Нижнюю Саксонию, куда мы прибудем через день-два;

второе: за справедливое распределение имеющегося и дополнительно выдаваемого продовольствия отвечает старший по вагону;

третье: продовольствия должно хватить еще на четыре дня;

четвертое: все дети до двухлетнего возраста и старше двух лет должны быть учтены в целях выдачи им сухого молока; для младенцев при Красном Кресте есть возможность купания;

пятое: в отдельные вагоны будут помещены немцы, которые пробились в Кольфурт и обратились к англичанам за защитой;

шестое: разлучение семей запрещено; об удержании членов семей поляками необходимо сделать заявление;

седьмое: в бюро английской комиссии принимаются жалобы в следующих случаях: а) если в момент выселения предоставлялось слишком мало времени; б) если допускались грабежи, вымогательство, избиения; в) если проводились слишком длинные пешие марши при том, что использование ручных тележек для перевозки багажа не допускалось».

Эрнст Цёфельт так сообщал о воздействии этих сообщений на немцев: «Все с облегчением вздохнули. Теперь положен конец притеснениям, придиркам и беспокойству. Поезд пошел дальше, мы проехали Нейсе. Господство поляков осталось в прошлом».

В 1946 году британцы открыли перед изгнанниками возможность выехать из областей по ту сторону Одера и Нейсе сразу в британскую оккупационную зону, и они теперь не должны были, как сотни тысяч до них, тайно перебираться туда через границу из советской оккупационной зоны. Так, в 1946 году непосредственно в британскую оккупационную зону было направлено 1 375 тысяч немцев. Одновременно в 1946 году более полумиллиона немцев было выселено в советскую оккупационную зону. «Многие из изгнанников. — писала Научная комиссия, — как только могли уйти из лагеря на территории советской зоны, самостоятельно отправлялись в западные оккупационные зоны, чтобы не жить под советским режимом, болезненное действие которого они уже пережили на родине».

Фрау Л.Т. из восточнопрусского округа Дойчес Эйлау была одной из тех изгнанных, которые после короткого пребывания в советской оккупационной зоне пытались как можно скорее отправиться на запад. Она и се семья во всех обличьях испытали на себе ужасы войны, наступления Красной Армии и господства польского произвола. В конце января 1945 года фрау Л.Т., крестьянка из местечка Шёнвизе, со своими тремя детьми стала беженкой. Ее старшему сыну Герхарду было восемь лет, сыну Хайни — семь лет и дочери Гретхен — четыре года. Но им удалось дойти только до Западной Пруссии. Там фрау Л.Т. и ее дети попали в бой между красноармейцами и солдатами вермахта. Фрау Л.Т. сообщала: «Вдруг раздался грохот и треск, машина, шедшая впереди нас, вспыхнула. Мы побежали, как могли, с дороги в густой лес. В лесу я с детьми бросилась на землю. И тут уже мы увидели, как между деревьев, словно кошки, подкрадывались русские в коричневой форме и меховых шапках». Потом ударил пулемет, земля вокруг женщины и ее детей взлетала фонтанами, взорвался снаряд, засвистели рикошетирующие пули. Потом наступила тишина. Фрау Л.Т. и ее дети бежали дальше, пока не стемнело, Потом они приютились в разрушенном доме. Там уже было много беженцев, много женщин и детей. Грохот боя продолжался. Потом в доме появились русские солдаты, они ели и пили. Наступила ночь. Фрау Л. Т.: «Керосиновую лампу погасили. Все разыгралось в темноте. Вдруг раздалась ругань и крики, мольбы и жалобы насилуемых. Раздался сумасшедший крик, преисполненный ужаса: «Помогите! Помогите!» Потом из большой комнаты дома отчаянный крик матери: «Не мучайте детей!» Потом раздались крики, кого-то потащили на улицу, пронзительный визг и прерывистые стоны. Что там случилось? Я хотела выйти на улицу. Русские, сидевшие с нами на кухне, меня не пустили».

Фрау Л.Т. и ее семья избежали насилия. На следующее утро они вышли из дома и отправились в дальний путь обратно в Восточную Пруссию. Мать несла дочь на руках. Ей было тяжело. Она вынуждена была попрошайничать, чтобы выжить. Но безуспешно. В пригодных для жилья домах разгромленных деревень в основном жили уже поляки. «По утрам, — писала фрау Л.Т., — когда мы, разбитые и несчастные, просыпались в каком-нибудь хлеву, у детей так кружилась голова, что когда они вставали, всегда шатались. Вскоре мы совсем завшивели волосяными и платяными вшами». По пути на восток фрау Л.Т. встречала все больше людей, шедших в том же направлении. Это были беженцы из Восточной Пруссии, которых догнали русские и отправили домой. Этот путь домой был долгим, тяжелым, голодным и мучительным. Фрау Л.Т.: «Целый день мы шли под дождем, промокли насквозь. Стемнело. Домов поблизости не было. Мы наткнулись на большую группу беженцев. Решили провести ночь в лесу. Дождь наконец-то перестал. Я наломала еловых веток, расстелила на них наше единственное одеяло, положила на него плотно друг к другу детей, накрыла их своим пальто, а сама легла рядом. Мне было страшно. Ясное небо, легкий мороз, вдали грохот фронта. Где-то рядом лаяли собаки. Неужели русские с собаками-ищейками? Все беженцы затихли. Только крики и плач младенцев, обреченных без молока на смерть, больно отдавались в сердце».

Одна из беженок, старая женщина, пыталась вернуться в Восточную Пруссию и присоединилась к фрау Л.Т. и ее детям. Она не выпускала этих четверых из виду: «Бывало, отдыхаем мы у дороги, семенит бедная старушка неверными шажками уже дальше, чтобы потом за нами успеть. Запущенная и завшивленная, как и мы. Но через пару дней дальше она уже не могла идти, даже не дошла до ближайшей деревни, которая уже была недалеко, чтобы там переночевать. Так и осталась лежать под кустом у дороги».

Фрау Л.Т. с детьми добралась до берега Вислы, мосты через которую были взорваны. Один поляк перевез их через реку на весельной лодке. За это фрау Л.Т. отдала ему свою вязаную кофту. На восточном берегу Вислы женщину и ее детей заметил красноармеец, ехавший верхом, и заставил их бежать до ближайшей деревни. Фрау Л.Т.: «Мой сын Хайни постоянно плакал, такие боли были у него в груди». Через пару дней фрау Л.Т. нашла тележку, посадила в нее двух своих детей, сын Герхард тянул тележку за дышло, а она ее толкала. Так семья двигалась дальше, через разбитый Эльбинг, развалины Браунсберга до Хайлигенбайля. Район, где два месяца назад полмиллиона человек готовились к ужасному бегству по льду Фрише Хафф, превратился теперь в пустыню — ни коров, ни лошадей, ни свиней, ни кур, ни кроликов, ни голубей. Брошенные разгромленные деревни, даже ульи были пустыми. Фрау Л.Т. и ее дети целыми часами шли по дороге, не встречая ни единого человека. «То там, то здесь через дорогу перебегали одичавшие кошки. Мне было ужасно страшно».

Восьмого мая, в день капитуляции вермахта, фрау Л.Т. и ее дети, «полностью оборванные, полубольные и запушенные», пришли в свою деревню Шёнвизе — более чем через три месяца после того, как они отсюда бежали. Они пришли на двор, принадлежавший им, но он был занят чужими людьми. Фрау Л.Т. с детьми приютилась в мансарде домика батрака неподалеку от родного дома. В деревне еще была одна лошадь, она тянула плуг, которым возвратившиеся вспахивали поле под картошку. В субботу перед Троицей красноармейцы застрелили животное только из-за того, что им хотелось пострелять. Фрау Л.Т.: «На восходе солнца на Троицу мы, шёнвизские женщины, разделали молодую лошадь на зеленом клевере и смогли немного разговеться прекрасной свежей кониной».

На долгое время это был последний раз, когда люди из Шёнвизе смогли поесть досыта. Пришел голод, а вместе с ним — эпидемии: начался тиф, много людей умерло в жаркий июль 1945 года. В начале августа заболела маленькая дочь фрау Л.Т.: «Моя маленькая Гретхен стала пугающе жалкой, вскоре слегла в постель с температурой 40 градусов. Врача не было, есть было нечего». Мать была вынуждена целыми днями оставлять больную дочь одну. С раннего утра до позднего вечера она должна была по призыву победителей работать в округе на полях ржи. «Незабываемым стало для меня 10 августа 1945 года,— сообщала фрау Л.Т., —десятилетие моей свадьбы. Весь день моя маленькая девочка вела себя беспокойнее, чем обычно, рассказывал вечером мой сын Герхард, днем разогревавший еду, которую я готовила с вечера. Смертельно усталая, я легла отдохнуть. И тут малышка снова закричала, как грудной ребенок. Я укрыла ее мокрой простыней, чтобы сбить жар. Но тут вдруг она затихла и похолодела. Я испугалась и побежала к соседке. Ясное звездное небо было в ту ночь над Восточной Пруссией. Соседка утешала меня: «Если на то воля Божья, приберет он ее к себе, там ей будет лучше». Я быстра побежала назад, закутала малышку в теплые платки, положила ее себе на колени и начала читать с ней детскую молитву. И тут свершилось чудо. Малышка, которая уже несколько дней не могла говорить, сказала: «Аминь», а потом спокойно уснула, и с этого момента начала выздоравливать. Хотя она еще почти три месяца была парализована, потом я всегда брала ее с собой в поле. Сначала она научилась ползать как младенец, а потом стоять и бегать и снова выздоровела».

Фрау Л.Т. работала, как и другие женщины в Шёнвизе, на полях. В качестве зарплаты она получала пару горстей пшеницы, которую потом дробила в ручной мельнице. Из нее потом пекла хлеб и варила суп. Она воспитывала своих детей и пыталась их учить тому, что сейчас бы им преподавали в школе, которой не было. В остальном немцы ждали сами не зная чего. Поздней осенью 1945 года они услышали новость о том, что сейчас стало в Германии. В Шёнвизе появился польский офицер. Он заявил, что в Германии голод, а немцы из Шёнвизе, если хотят, могут эшелоном отправиться в Германию. Об изгнании речи не шло. Женщины из Шёнвизе посоветовались, что делать. При этом у них были трогательные патриотические иллюзии. Фрау Л.Т. сообщала: «Мы пришли к убеждению: если мы все решим остаться, сюда же приедут и наши мужья, и Восточная Пруссия останется немецкой. Если мы уедем, все достанется врагам. Должен все же состояться референдум о том, чтобы Восточная Пруссия осталась в рейхе, — думали мы, — как это было после Первой мировой войны. Итак, мы остаемся!»

Так они остались, работали и ждали своих мужей: «В конце января 1946 года солнце уже стало пригревать, была пора вывозить на поля навоз. Когда же вернутся наши мужья?»

Но немецкие мужчины не возвращались, а приходили поляки — новые хозяева немецких хуторов, а иногда и шайки грабителей: «Они появились ночью, ограбили семью Май, а 14-летнего Фица Мая гоняли по двору, угрожая револьвером».

С того времени, как поляки захватили власть в Шёнвизе, условия жизни немцев стали ухудшаться с нарастающей быстротой до того момента, когда для женщин в Шёнвизе отъезд стал таким же привлекательным, как прежде представления, что они своей выдержкой и терпением могут проложить своим мужьям дорогу домой. О весне 1946 года фрау Л.Т. сообщала: «Мы стали рабами поляков. Мы должны были работать без еды и без зарплаты. Сначала нам пришлось расчистить сожженный амбар, потом перекопать его твердый глиняный пол и на том месте, где стоял амбар, разбить огород — история из дома для умалишенных».

Поляки потребовали, чтобы сыновья фрау Л.Т., одному из которых было восемь, а другому семь лет, работали подсобными рабочими у кровельщика. Мать видела, как ухудшалось здоровье ее детей: «Они сильно похудели». Она не могла их прокормить: «Все кончилось. Нет картошки, чтобы посадить, рожь тоже кончалась».

Летом 1946 года стали множиться случаи насилия и произвола. Фрау Л.Т. должна была идти в близлежащее село, чтобы там зарегистрироваться как немка. По дороге она встретила знакомую пожилую женщину, провожавшую своего убитого мужа к месту последнего упокоения. Она везла его гроб на ручной тележке. Вдова рассказала фрау Л.Т. о том, как погиб ее муж: поляки избили его в его собственной квартире, а потом потащили в амбар. Родственники должны были оставаться дома. На следующее утро родственники пошли его искать и нашли повешенным в амбаре. Убийство? Самоубийство? Вдова сказала, что у него было не так много сил, чтобы повеситься.

В то лето 1946 года поляки окончательно вытеснили немцев, оставшихся в Шёнвизе, из помещений, пригодных для жилья. Фрау Л.Т. со своими детьми переселилась в полностью разрушенный дом. В окне этого жилища оставалось половина стекол, а дверей не было совсем.

Был сильный голод. Поляки не давали немцам молотить в амбарах. Поэтому немцы пробовали прокормиться осыпавшейся рожью: «Мы рылись в подгнивших хлебах в поисках красных и зеленых колосков, оставшихся после мышей, но почти ничего не находили». Осенью 1946 года немцам в Шёнвизе есть было уже нечего. Фрау Л.Т. посмотрела в глаза своих детей и преодолела гордость: «Я пошла просить подаяние, и так целыми днями, такая тяжкая доля. У поляков тоже мало что было, иногда встречались сочувственные люди, но редко. Теперь все жители Шёнвизе побирались, нить, связывавшая нас с жизнью, была перерезана. В бессонные ночи меня терзало отчаяние».

В этом положении людям из Шёнвизе оставалась только одна надежда — на скорейший отъезд. Они постоянно справлялись, не формируется ли эшелон? В декабре 1946 года фрау Л.Т. продала свое последнее зимнее пальто и отдала все деньги, вырученные за него, польскому бургомистру. Он пристроил ее семью в ближайший эшелон, следовавший на запад: «15 декабря 1946 года мы покинули наш любимый Шёнвизе. Через девять дней пути женщины и дети Шёнвизе вышли из вагона в Торгау на Эльбе, в советской оккупационной зоне». С большим трудом фрау Л.Т. с детьми добралась до Браунлаге в британской оккупационной зоне. Там эта женщина нашла своего мужа, а ее дети — отца.

Людям из Шёнвизе отказали в возможности напрямую попасть в Западную Германию, которая была предоставлена более миллиону изгнанных в год. Британцы приостановили эту акцию. Научная комиссия Федерального правительства писала о мотивах англичан: «С наступлением зимы 1946/47 года, когда холод уже стал причиной многих потерь среди изгнанников, британские власти отказались принимать последующие эшелоны изгнанных, так как считали, что не могут нести ответственность за последующие сотни тысяч истощенных переселенцев, направляемых в переполненные приемные лагеря, а одновременно с этим польское правительство должно было позаботиться о лучших условиях выселения. Поэтому многие транспорты возвратились в места отправки».

Своим решением на некоторое время прекратить прием эшелонов с изгнанными в своей зоне британцы невольно и по незнанию обрекли большое количество немцев по ту сторону Одера и Нейсе на ужасную судьбу, поскольку поляки в это время продолжали выселение в ряде мест вновь приобретенной ими территории.

В январе 1947 года, почти через полтора года после решения Потсдамской конференции об «упорядоченном и гуманном образе» выселения и почти через год после британско-польского соглашения, в котором также говорилось о гуманном обращении с выселяемыми, в померанском городе Руммельсбурге произошла вот какая история.

3 января 1947 года поляки приказали двум с половиной тысячам немцев из города и округа Руммельсбург вечером того же дня собраться на станции. Немцы послушались. Но поезд в тот день подан не был. Немцы, среди которых было много женщин, детей и стариков, вынуждены были провести ночь в руинах поблизости от вокзала. Ударил мороз: столбик термометра опустился в ту ночь на двадцать градусов ниже нуля. Воспользовавшись темнотой, подкрались польские бандиты и начали грабить багаж немцев. Немцев никто не защитил. До второй половины следующего дня немцы просидели и простояли на морозе. После этого они должны были забираться в неотапливаемые вагоны для перевозки скота. Поезд доставил изгнанников в лагерь Штеттин-Фрауэндорф. Там немцам снова пришлось простоять на холоде много часов. Вечером того дня изгнанники из Руммельсбурга насчитали 28 человек, замерзших до смерти. Выживших отправили в бараки, которые едва отапливались и были уже переполнены. Перед тем, как привезли людей из Руммельсбурга, пришел еще один эшелон, поэтому в бараки теперь натолкали 4 тысячи человек.

Изгнанник Р.П. из Зеллина в округе Руммельсбург сообщал Научной комиссии Федерального правительства: «В течение четырех недель от последствий перевозки, ужасного холода, голода и болезней умерли 200 человек. Так мне сказал лагерный санитар. Эти данные могут рассматриваться как подлинные, к тому же по слухам, ходившим в лагере, количество умерших было гораздо большим».

В этих обителях насилия и нужды регулярно появлялись члены британской контрольной комиссии. Очевидно, они дали понять полякам, что ни в коем случае не допустят вывоза людей в британскую зону до тех пор, пока поляки не улучшат условия в лагере Штеттин-Фрауэндорф. Поэтому поляки начали изменять условия. Но они не доставили больше продовольствия и топлива, теплой одежды, медикаментов. Они просто выслали из лагеря Штеттин-Фрауэндорф около 1700 немцев. Для многих изгнанников эта мера поляков означала гибель. Поляки выбрали из обитателей лагеря тех ненцев, вид которых производил на британцев особенно тяжкое впечатление, как, например, жителей домов престарелых, которых они привезли в лагерь, пациентов медпункта и многодетные семьи. Этих людей доставили на вокзал и посадили на поезд. Поезд отправился на восток, станцией его назначения был лагерь беженцев в городе Шифельбайн, в центре Померании. Было еще ужасно холодно. Свидетель Р.П. сообщал Научной комиссии: «Вагоны отапливать было нельзя. Хотя в них были маленькие печки и уголь, не было дров для разжигания, и каменный уголь поджечь мы не могли. Как раз этого и хотели поляки — начальник эшелона планировал с углем, выделенным для отопления эшелона, обделать свои делишки. Так же он поступил и с большей частью выделенного на эшелон продовольствия. Из трех тонн селедки, которые выделили немцам с собой, триста килограммов были довезены до Шифельбайна, остальное поляки забрали себе».

Поезд с голодными замерзшими людьми восемь часов шел на восток. В полночь он прибыл на станцию Шифельбайн. Вагоны оцепила польская милиция. Немцы должны были выйти. Температура в ту ночь снова понизилась до минус двадцати градусов. Для перевозки стариков, больных и инвалидов транспорта не было. Им пришлось три километра тащиться с багажом в руках темной ночью в лагерь. У многих не было сил даже пройти несколько шагов. В ту холодную ночь они так и остались лежать на платформе. Свидетель Р. П.: «Многие так и замерзли на дорожках товарной станции, где их высадили. Многие из тех, кто пошел пешком, чтобы добраться до лагеря, падали от измождения и холода по дороге. По всей дороге от вокзала через каждые пятьдесят-сто метров лежали упавшие люди. Некоторые стонали, другие еще тихо плакали, многие сразу же замерзали. Итог этой ночи: 26 умерших от холода (официально указанная причина в свидетельстве о смерти)».

Выжившие были размещены в бараках, через двери и окна которых дул ветер. Имевшиеся печи не могли обогреть помещение. Пол был покрыт льдом, который не таял. Немцы были вынуждены сидеть и лежать на этом полу. Не было ни кроватей, ни нар, ни скамеек. На каждые тридцать изгнанников приходилось по двадцать квадратных метров площади. Поэтому они не могли все одновременно спать ночью. Попеременно часть людей должна была сидеть, другая — лежать. Поляки давали немцам немного еды: по утрам — кофе и двести граммов хлеба, на обед — пол-литра жидкого супа, вечером — чашка кофе. Иногда выдавали дополнительно половину столовой ложки сахара на человека и одну селедку на семь человек в неделю. Началась дизентерия, люди страдали от простуды, гриппа, ангины, бронхита. Слабые люди умирали. «Три женщины, — сообщил свидетель Р. П., — сошли в лагере с ума».

Все это происходило уже почти через два года после войны. Хозяева лагеря Шифельбайн усиливали мучения немцев как только могли. Они распорядились, что на похоронах умерших мог присутствовать только один родственник. Свидетель Р.П.: «Из-за этого родители не могли вместе донести до могилы своего ребенка. Все просьбы родителей и лагерного священника допускать на похороны хотя бы двух родителей были отклонены».

Людям из Руммельсбурга предстояло провести в лагере Шифельбайн в голоде, холоде, болезнях и отчаянии два с половиной месяца. Потом, весной, их отправили на запад, в советскую оккупационную зону. Свидетель Р.П.: «Из руммельсбургского эшелона погибло почти 500 человек. Это двадцать процентов от его первоначальной численности 2500 человек».

Весной 1947 года, когда выжившие жители Руммельсбурга наконец смогли покинуть лагерь, где умерло так много их земляков, началась последняя массовая акция изгнания немцев по ту сторону Одера и Нейсе. Снова 500 тысяч человек из Силезии, южной части Восточной Пруссии и Померании были изгнаны из их домов, посажены в поезда и отправлены на запад. Эти эшелоны, по суждению Научной комиссии Федерального правительства, «проводились в более урегулированной форме, чем предыдущие». Хотя поляки пытались использовать состояние беззащитных и беспомощных людей для грабежа, хотя немцы часто подвергались оскорблениям и избиениям со стороны своих польских охранников, по крайней мере движение поездов на запад уже не сопровождалось ужасными условиями.

Крестьянка Агнес Оль, изгнанная в июне 1947 года из местечка Фельдхайм в западнопрусском округе Берент, сообщала: «По дороге за немецкие деньги мы могли покупать хлеб и даже конфеты. По дороге сломался паровоз и отправился в ремонт, нас оставили в чистом поле. Мы выбирались из вагонов наружу, мылись во рву, рвали щавель и варили суп. Мы грелись на солнце и спали, убрались в вагоне, украсили его венками из дубовых и буковых листьев. Потом пришел паровоз, и мы поехали дальше».

Миллионы немцев под жестоким принуждением уже вынуждены были покинуть свою родину, но по ту сторону Одера и Нейсе все еще жило около миллиона немцев, прежде всего в Восточной Пруссии, оставшейся под советским управлением и на территории польского государства. В самой Польше большинство немцев были посажены в тюрьмы и строго охраняемые лагеря. Многие привлекались к принудительным работам. В 1947 году поляки отобрали людей, которые не могли выполнять тяжелые работы в сельском хозяйстве и на разборе руин, и отправили их за Одер и Нейсе. Работоспособные немцы должны были остаться. Разлучались семьи, матерей забирали от детей. Но удерживавшиеся еще могли надеяться, что встретятся со своими родственниками на западе позже.

Но потом отношение поляков к немцам стало меняться. Несколько лет новые хозяева держали немцев в голоде и рабстве. Несколько лет власти по ту сторону Одера и Нейсе делали все, чтобы как можно быстрее выселить немцев, невзирая на состояние их здоровья и условия жизни. Но вдруг им показалось более выгодным удерживать немцев в стране. Немцы своей рабочей силой и способностями внушили уважение своим преследователям и угнетателям. Научная комиссия Федерального правительства так писала о причинах изменения хода мыслей поляков: «Заселение поляков в города и села Восточной Германии почти прекратилось. Оказалось, что прежней производительности немецких восточных территорий после изгнания немецкого населения достичь невозможно. Поэтому все чаще стало возникать мнение, что дальнейшее полное изгнание немецкого населения принесет Польше экономический ущерб. Тем временем в Польше в связи с советизацией всех областей жизни рост производства и выполнение экономических планов стали главной политической заповедью. Поэтому за последним массовым выселением в 1949 году были сделаны попытки прекратить дальнейшее изгнание немцев. Польский национальный шовинизм, стремившийся раньше к изгнанию всех немцев, хотя и не был подавлен еще долгое время, коммунистическими принципами экономики нового варшавского правительства был оттеснен на задний план».

Но по воле поляков немцы под их властью не могли оставаться тем, кем они были, а именно немцами. Поляки хотели сделать из них поляков, если потребуется — насильно. В одном из писем, попавших из Восточной Пруссии в Западную Германию, одна крестьянка из округа Зенсбург сообщала, как ее заставляли принять польское гражданство. Женщину с остальными немцами, не желавшими становиться польскими гражданами, доставили в здание польской милиции в городе Зенсбурге и заперли в подвале. Там немцы просидели неделю. Их вызывали на допросы. Польский чиновник, допрашивавший эту женщину, угрожал: «Вы сгниете в камере, если не подпишетесь». Она ответила ему: «Мое сознание этого мне не позволяет. Я была немкой, когда мне было хорошо, хочу ею оставаться и в трудные времена, даже если это будет стоить мне жизни».

Чиновник ударил ее по лицу, а потом женщину били резиновыми дубинками по заднему месту. На следующее утро ее сопротивление было сломлено угрозой новых избиений: «Я поставила свое имя на бумаге, на которой было напечатано: «Я прошу о польском гражданстве и обещаю быть верной польскому государству».

В 1952 году, на седьмой год польского господства, один немец прислал в Западную Германию отчаянную просьбу о помощи: «Для того чтобы оставаться немцами, мы позволили отобрать у нас хутор в 1945 году, работали даром на поляков, нас обкрадывали, ругали, избивали, издевались, мы голодали, опустились, ходили в лохмотьях, жили у чужих людей. Наши просьбы о переселении во все компетентные польские органы власти были нам возвращены и отклонены. Неужели мы навсегда осуждены жить здесь, в этих ужасных условиях, и никогда не встретимся с нашими родственниками в Германии? Мы здесь остались не добровольно. Мы хотим жить как немцы».

Даже тридцать лет спустя полякам не удалось убедить немцев, проживавших на территории, находящейся под их господством, в том, что они — поляки. Все еще сотни тысяч немцев, проживавших по ту сторону Одера и Нейсе, стремились переехать в Федеративную Республику Германия. В 1976 году Федеральное правительство за каждого немца, получившего разрешение на выезд, платило польскому правительству около 20 тысяч марок: 2,3 миллиарда марок экономической помощи за освобождение 120 тысяч человек. Но все еще многие тысячи дожидаются того дня, когда они смогут уехать на запад, за Вислу, за Одер, за Эльбу.

20. Судетская область II

Народ в товарных вагонах

Двое мужчин ускорили шаг и исчезли в черной тени дощатого забора. Салазки, которые они тянули за собой, прокатились по снегу еще какое-то расстояние и уткнулись в забор. Казалось, что слабый звук в ту зимнюю ночь слышен очень далеко. Теперь перед мужчинами раскинулись покрытые снегом поля и луга. Над верхушками деревьев далекого леса поднялась полная луна. В ее свете люди могли разобрать дорогу, тянувшуюся через поля, и даже борозды на пашне. Это была плохая ночь для пути через опасную полосу земли — границу между Чехословакией и Баварией, охранявшуюся чешскими пограничниками и Красной Армией.

Это было в феврале 1946 года, а людьми, прислушивавшимися в ночи к шуму шагов, были Густав Грюнер и его отец, жители города Аш, расположенного на северо-западе Судетской области, в нескольких километрах от немецкой границы. На салазках Густав Грюнер и его отец везли узел с одеждой, бельем, посудой и постельными принадлежностями. Они хотели привезти с собой в американскую оккупационную зону часть семейного имущества, прежде чем чехи изгонят их из родного города и при этом ограбят, как это уже случилось с сотнями тысяч судетских немцев и еще произойдет с миллионами.

Густав Грюнер и его отец крались дальше. Под ногами скрипел снег. Перед ними стоял сосновый лесочек. Они зашли в него, салазки перевернулись, с большим трудом перегруженное приспособление удалось снова привести в порядок. После этого опять ждали, прислушивались, снова ждали. Потом внезапно на поле перед собой они заметили движение, сначала появились тени, затем фигуры: чешские солдаты на пограничной полосе. Оба немца зарылись в глубокий сугроб, нанесенный ветром, лежали, не двигаясь, и ждали. Густав Грюнер рассказывал про этот момент: «Где-то треснула промерзшая ветка. Оба чеха что-то услышали. Они посветили в лесок своими карманными фонариками. Тонкий лучик фонарика призрачно светил через призрачный лес. Вот-вот они нас увидят. Но этого не случилось. Солдаты прислушались, посветили фонарем вокруг. Заняли пост наблюдения в конце лесочка и закурили сигареты. Иногда они постукивали нога об ногу, так как было довольно холодно. Минуты казались вечностью. От напряжения моего отца вырвало, он сдавленно кашлял. Я не знал, как долго мы пролежали в снегу. Но потом случилось чудо, оба часовых оттуда ушли».

Немцы вскочили, начали разминать руки, чтобы снова привести в чувство промерзшие тела, впряглись в свои сани и поспешили дальше. Полозья бились о борозды на пашне. В любой момент патруль мог вернуться или появиться другой. Потом снова начался лес, границы. Опасность была позади, но напряжение не спадало. Двое тащили свой груз дальше по глубокому снегу, падали, поднимались снова, пока, наконец, не оказались за границей, на территории американской оккупационной зоны, перед хутором, где жил их друг, в доме и амбаре которого можно было оставить узел, который они туда дотащили на санках. В ту же ночь Густав Грюнер и его отец возвратились через границу в Аш к своей семье и стали ждать там неотвратимого — утраты родины.

Так же, как сын и отец Грюнеры, осенью и зимой 1945 года тысячи судетских немцев хотели спасти от чехов хоть часть своего личного имущества и переправить его за границу в Баварию. Но это удавалось только тем людям, которые жили в городах и деревнях вдоль границы, знали все дороги и тропинки, леса и укромные уголки. Крестьяне перегнали сначала в Баварию свой скот, а позднее запрягали темными ночами лошадей в тяжело груженные повозки и гнали их галопом по проселочным дорогам в безопасную американскую оккупационную зону.

Но и на тайных путях через эту границу некоторым немцам были уготованы смерть или тюрьма. Учительница А.К., изгнанная из Браунау в Северных Судетах, а потом тайно возвратившаяся к своим родителям в западную Судетскую область, сообщала: «Если кого-нибудь ловили при переходе границы, то он независимо от того, женщина это или мужчина, должен был выполнять самую тяжелую и грязную работу за отвратительное питание. 21 декабря 1945 года молодой человек по соседству, недавно женившийся, был застрелен буквально в километре от своего дома при попытке перейти границу». О судьбе семьи своих знакомых Ш. фрау А.К. сообщала: «Женщина в начале января 1946 года родила ребенка. Через две недели после родов она хотела вместе со своим мужем на санках перевезти через границу шкаф. Но в ту ночь у самой деревни чехи выставили густую сеть постов. И женщину, и мужчину схватили. Женщину через несколько дней отправили на принудительные работы в Пльзень. О судьбе мужчины имеются только слухи. Их тетке только после тяжелой борьбы удалось получить их ребенка на воспитание. Чехи непременно хотели отправить его в чешский приют».

Судетские немцы, которые в те зимние месяцы, рискуя здоровьем и жизнью, хотели спасти то немногое, что еще оставалось из их имущества, хорошо помнили об изгнании немцев из Богемии и Моравии летом 1945 года: тогда многих из их земляков, с одной сумкой в руках, иногда босых, одетых в один рабочий халат или спецовку, сажали в лагерь или гнали в советскую оккупационную зону.

Тогда Потсдамская конференция «Большой тройки», завершившаяся 2 августа 1945 года, определила в статье XIII своего соглашения, что выселение немцев из Чехословакии, так же как из Венгрии и Польши, должно проходить «упорядоченным и гуманным образом». Впрочем, правительство в Праге в этом определении видело в первую очередь препятствие к осуществлению своих целей, заключавшихся в том, чтобы как можно быстрее очистить страну от немцев. Министр внутренних дел Чехословакии Рипка через три недели по окончании Потсдамской конференции в своей речи по радио ясно сказал о том, как торопились чехи: «Это перемещение населения производится не только в интересах Чехословакии. Оно является необходимой предпосылкой для поддержания мира. Чехи рады решению, принятому в Потсдаме. Они только не хотели бы приветствовать откладывание депортации. Мы наслышаны о трудностях союзников, вместе с тем едва ли мы сможем провести подготовку к реорганизации и восстановлению приграничной области, пока не будем знать, когда немцы ее покинут».

Чехи не хотели понимать того, что западные державы в своих оккупационных зонах, уже принявших миллионы беженцев, нуждаются в передышке, прежде чем будут снова в состоянии приютить миллионы изгнанных из Судетской области. Научная комиссия правительства сделала такое заключение о позиции пражского правительства: «Требование великих держав о приостановке дальнейшей депортации и прекращение в связи с ним уже проводившихся массовых выселений шли вразрез с планами чехов. Чем дольше ожидали предложения Союзнического контрольного совета о проведении «трансфера» (так называемого переселения), тем больше росло недоверие чехов к тому, что данные в Потсдаме обещания будут выполнены. Чешская пресса вскоре просто начала сомневаться в доброй воле западных держав. Особенно болезненно воспринимались множившиеся в англосаксонской прессе протесты против жестокого обращения с судетскими немцами».

59. Русские войска опередили колонну беженцев в Судетской области. Люди ждут распоряжений от победителей.

60. Немцы изгоняются из города Ауссига в Судетской области. На куртках и пальто нашиты клочки белой ткани — предписанный чехами опозновательный знак немцев.

61. После войны: судетских немцев гонят пешком.

62. Изгоняемые из Пльзеня в Судетской области немцы собрались для погрузки.

63. Изгнанные немцы летом 1945 года. Чехи перевозили инвалидов и детей на гужевом транспорте или грузовиках.

64. Изгнанные немцы. В наматрасниках они несут одежду и продовольствие. Дети постарше несут младших братьев и сестер.

65. Чета старых судетских немцев, изгнанных из дома, идет долгой дорогой на запад. В небольшой тележке у них все, что у них осталось от заработанного за всю жизнь.

66. Плакат, в котором жителям города Граслица в Судетской области объявлялись порядок и подробности их изгнания. Кроме всего прочего, для новых чешских хозяев их домов они должны были застелить постели свежим бельем. Плакаты такого или похожего содержания вывешивались и в других городах и деревнях Судетской области.

67. Изгнанные судетские немцы собрались на железнодорожной станции для отправки на запад.

68. 1946 год: две пожилые женщины, старик и ребенок следуют в поезде для изгнанных на запад. Многих молодых немецких женщин и мужчин поляки и чехи продолжали удерживать на принудительных работах.

69. Изгнанные судетские немцы прибыли на станцию в Западной Германии.

70. Имущество немцев в одной из деревень поблизости от силезского города Оппельн нагружено на два прицепа для доставки на вокзал. Польский офицер (справа вверху) проверяет багаж.

71. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, президент США Гарри С. Трумэн и диктатор России Иосиф Сталин в июле 1945 года в Цецилиенхофе, где проходила Потсдамская конференция победителей. Дружеские жесты создают видимость взаимопонимания, которое давно уже было потеряно. Сталин одержал в Берлине триумф. Судьба немецкого Востока была предрешена.

72. Лето 1946 года: открытые товарные вагоны с изгнанными судетскими немцами прибывают на баварскую станцию.

73. Изгнанные в лагере. Часто все, что у них осталось после ограбления и изгнания, они могли нести в руках.

74. Беженка ищет дорогу среди заваленных руинами улиц в разрушенном немецком городе.

75. Лагерь беженцев в казарме в городе Шварцбах, баварский округ Хоф.

76. Чета беженцев обедает, сидя на краю нар.

77. В лагере беженцев. Пожилой одинокий мужчина ест самодельной ложкой из консервной банки.

78. Лагерь беженцев в американской оккупационной зоне в 1945 году. Тогда не хватало миллионов квартир. Изгнанные и беженцы часто размещались в школах, фабричных цехах и других общественных зданиях.

79. У детей в лагерях часто не было свободы движений. Они научились шептать и разучились играть.

80. Семейная жизнь в лагере. Часто многим людям годами приходилось жить с чужими в одном помещении.

81. Подросток роется в мусорном баке в поисках съестного. В страну, куда пришли немцы с востока, царила ужасная нищета.

82. 1948 год. Вернувшиеся домой из русских лагерей принудительного труда в нижнесаксонском Фридланде.

В сентябре 1945 года лондонский журнал «Экономист» писал: «Хотя Потсдамские заявления требуют прекратить неупорядоченное и бесчеловечное массовое изгнание немцев, насильственное перемещение из восточнонемецких провинций продолжается... Изгнание трех с половиной миллионов судетских немцев из Чехословакии также будет продолжено. Совет министров иностранных дел должен положить конец этой потрясающей трагедии. Миллионы изгнанных остаются практически без крова и пищи. Пригодные для жилья районы городских центров уже переполнены их наплывом, а сельская местность может принять лишь ограниченное количество. Поэтому неизбежно миллионы умрут от голода и измождения. Само собой разумеется, что немцы заслужили кару, но не мучения подобного рола. Если поляки и чехи хотят считать себя более цивилизованными, чем нацисты, то должны немедленно прекратить изгнание».

Президент Чехословакии Эдуард Бенеш, великий двигатель изгнания, остался глух к тому, что писали на Западе об обращении чехов с судетскими немцами. В речи, содержавшей явное признание, что немцы подвергаются жестокому обращению, в октябре 1945 года он заявил: «В последнее время зарубежная пресса нас критикует, что мы проводим выселение немцев недостойным и недопустимым образом. Якобы мы делаем то же, что и нацисты делали с нами; это затрагивает наши собственные национальные традиции и до сих пор незапятнанную добрую славу. Являются ли эти обвинения, может быть, в отдельных случаях справедливыми или нет, я категорически заявляю: наши немцы должны уйти в рейх. И они уйдут в любом случае».

В ноябре 1945 года Союзнический контрольный совет пришел с чехами к соглашению о порядке изгнания: 2,5 миллиона немцев должны были покинуть свою родину в Судетской области и других районах Чехословакии: 1750 тысяч «переселенцев», как их цинично назвали для смягчения слуха, должны были отправиться в американскую зону, а 750 тысяч — в советскую.

И тут выяснилось, насколько правы были те судетские немцы, которые использовали те осенние и зимние ночи для перевозки своего движимого имущества за границу в Баварию, поскольку соглашение победителей с чехами разрешало изгнанникам брать с собой лишь необходимую одежду, багаж весом тридцать-пятьдесят килограммов и тысячу рейхсмарок на человека, то есть то, что на них надето, и то, что человек может унести в рюкзаке, и денег столько, сколько в те времена стоил блок сигарет. Это было все, что им оставалось от их домов, квартир, хуторов, часто — как результат работы всей жизни.

Тридцать-пятьдесят килограммов багажа — много ли это, если это все, что осталось? Так немцы беспомощно стояли перед своими открытыми шкафами, брали из них все, что считали нужным, часто оставляли, отрывая от сердца то, что не являлось первой необходимостью, складывали, свертывали, упаковывали. Вытаскивали, выкладывали снова, беспомощные, нерешительные, отчаявшиеся. Тридцать килограммов багажа достаточно для недели в лагере бойскаутов, но не для домашнего хозяйства. Изгнанный из Грюнвальда в округе Габлонц на Нейсе сантехник А.П. описывал ту нерешительность, которая охватила его и жену, когда они узнали, что им через несколько дней предстоит выселиться: «Хотя нам дали время на сборы, это были дни, полные отчаяния. Каждый день с утра до ночи мы паковали и распаковывали, а потом паковали снова».

Чехи не дали немцам, которых они теперь выгоняли, сразу идти на станцию: сначала они согнали их в сборные лагеря. Густав Грюнер из города Аш, который со своим отцом при переходе границы чуть было не попался чешским солдатам, в конце февраля 1946 года вместе с отцом и матерью был посажен в охраняемый дом в Аше. При каждом было тридцать килограммов багажа. Там уже находились сотни немцев, от которых чехи хотели очистить город первыми же эшелонами.

И здесь, так же как и на всем немецком Востоке в те дни великого изгнания, продолжали грабить людей, у которых и так ничего уже не осталось. Густав Грюнер сообщал: «Солдаты проверяли багаж. Как-то неосторожно я посмотрел на часы, и их тут же отобрали. Прекрасные золотые часы, которые мне подарили на конфирмацию».

Домохозяйка Анна Ридль, изгнанная в феврале 1946 года из города Комотау: «У меня был четырнадцатилетний племянник, его отца и матери в городе не было. Я дала ему рюкзак. Кроме постели и отцовского костюма, у него ничего не было. Так, при обыске чехи отобрали у него и костюм под предлогом, что тот ему не подходит».

Сантехник А.П. из Грюнвальда: «Багаж взвешивали, а потом весь перерывали. Я добровольно отдал золотые часы, полученные от отца в наследство. Тем временем из багажа забрали чулки, постельные принадлежности, белье, сигареты, будильник, утюг. Чехи оставили эти вещи себе. Нашли мою логарифмическую линейку и медицинский термометр и отложили в сторону. С большим трудом мне удалось забрать единственное зимнее пальто моей жены. Наши дети привязали к своим рюкзакам простые одеяла — их тоже отобрали». Врач Карл Гримм из Брюкса в Судетской области описывал вид одного из этих лагерей, в которых чехи собирали изгнанных для проверки и ограбления перед отправкой на запад: «Жилища были примитивными, помещения состояли из четырех голых стен с нарами, мешками с соломой, повсюду стоял багаж. Люди на короткое время не хотели уже распаковывать свое нехитрое хозяйство. В этих лагерях люди проводили одну-две недели, пока собирался эшелон». «Молодежь, — писал доктор Карл Гримм, — терзалась от вынужденного безделья и ожидания. Девушки страдали от того, что не могут ни танцевать, ни ходить в кино». И то и другое немцам в Чехословакии было запрещено.

Нетерпение, как сообщал врач, сказывалось и на беременных женщинах, находившихся в лагере: «Бывали преждевременные роды, тогда я бросал все, и часто все же приходил слишком поздно: когда как-то раз меня разбудили ночью, в темной смотровой стояла молодая мать и правой рукой придерживала живого ребенка, висевшего на пуповине».

В сборном лагере доктор Гримм встречал многих людей, известных ему еще в то время, когда он имел врачебную практику в Брюксе: врачей, адвокатов, бизнесменов, ремесленников, рабочих. Он беседовал с ними и изучал, как себя чувствуют люди, которых изгоняют. Он выяснил: «Несомненно, люди хотели уехать. Они хотели любой ценой попасть в Германию и больше всего боялись, что их снимут с эшелона, даже по состоянию здоровья. Были люди, которые охотно отдавали что-нибудь из остатков своей собственности и приплачивали чехам деньги, чтобы отправиться с ближайшим эшелоном. Такое поведение немцев раздражало чехов. Они расписывали Германию в черных красках, заявляли, что она навеки уничтожена и что там сильный голод. Но люди пережили слишком много ужасов, поэтому радовались избавлению от чешского ада. Так попавший к разбойникам радуется, что выбрался от них живым. Этим людям было нечего терять, так как все уже было потеряно, и они теперь могли только получать. Все равно, что в будущем могла принести жизнь, так как она не могла быть хуже того, что им довелось пережить здесь. Они слишком сильно пострадали за то, что были немцами, и они мечтали только о том, чтобы не стать чехами и коммунистами, желая быть свободными немцами».

О сборном лагере, куда были доставлены немцы из Габлонца, сантехник А. П. сообщал: «По вечерам зачитывали фамилии тех, кто отправлялся следующим эшелоном. После этого всегда было много радости. А многие испуганно задавались вопросом, как долго им предстоит еще здесь оставаться. Одна женщина, находившаяся в лагере уже много недель, пришла к нам в помещение, раскидывала руки во все стороны и кричала: «Слава Богу, я отправляюсь следующим эшелоном!».

Научная комиссия Федерального правительства отмечала: «Под впечатлением чешской политики, направленной на лишение прав, лишавшей немцев любых условий дальнейшего проживания в Чехословакии, большинство немецкого населения Судетской области временно воспринимало выселение не как тяжкий груз, а как избавление от невыносимого угнетения. В их сознании выселение отступало назад по отношению к переживаниям бесправия, жалкого существования на чердаках, закутках и всевозможных лагерях, по отношению к унижениям всякого рода. Чешская система преследования разрушила у немцев ощущение родины прежде, чем они должны были ее покинуть.

Регулярно наступали дни, когда люди в сборных лагерях должны были прощаться с друзьями и знакомыми: одни уезжали в Германию, другие должны были оставаться. Чехи делили людей в лагерях на группы по тридцать человек, из сорока таких групп, то есть 1200 человек, составляли эшелон. Каждой из этих групп давали номер вагона, в котором их будут вывозить, в каждом вагоне определялся старший по вагону, для каждого эшелона — старший по эшелону. Затем наступал час убытия. Немцы должны были складывать свой багаж на лагерной улице. Его помечали номером группы.

Подъезжали грузовики, на них складывали багаж, и они доставляли его к поезду. Потом поступал приказ: «К маршу строиться». Немцы группами собирались у бараков, пока не выходили все 1200 человек. Доктор Гримм наблюдал за уходом людей: «Колонна стариков, молодых людей, женщин с детскими колясками, детей приходила в движение и почти беззвучно проходила мимо остающихся. Изредка можно было услышать лишь сдавленный плач ребенка. Мы смотрели вслед уходящим, пока они не скрывались за домами». О достойной жалости судьбе изгнанников доктор Гримм писал: «Вот идут они, адвокаты без конторы, врачи без практики, учителя без школы, предприниматели без дела, торговцы без магазинов, ремесленники без мастерских, крестьяне без коровы и хлева. Горняки без шахт, металлисты без горнов. Здесь малые и большие семьи без домов, матери и дети без отцов, беременные, младенцы, старики, больные без ухода. Это был народ счастливых детей, крестьян, рабочих, людей среднего достатка, интеллигенции, процветавший народ со счастливой родиной. Это был народ, который больше таким уже не являлся. Это были безумные толпы беженцев, изгнанных, бездомных, попрошаек».

Но бараки оставались пустыми только на короткое время: повозки и грузовики доставляли новый контингент немцев, предназначенных для выселения.

Люди, покинувшие лагерь, тем временем шли к товарной станции. Там уже стоял паровоз под парами, к нему было прицеплено сорок вагонов на сорок групп по тридцать человек в каждой. Немцы усталыми шагами поднимались по рампе, находили определенные им вагоны, подвозили их багаж, они заносили в вагоны свои мешки, чемоданы и ящики, затем заходили в них сами. Пастор Герман Шуберт из Тратенау, изгнанный в начале марта 1946 года, сообщал: «В вагонах для перевозки скота, в которых мы должны были ехать, туалетов не было. Мы расставили багаж так, что в случае необходимости могли сидеть. Потом поезд пошел».

Как бы немцы ни хотели избавиться от притеснений и ненависти со стороны чехов, момент, когда они, скучившись в товарных вагонах, отправлялись со станции, был для них очень болезненным. Потеря родины, невозвратимость всего, ради чего они жили и работали, были окончательными. Женщины плакали, мужчины отворачивались, чтобы скрыть свое волнение. Некоторые, утешая, клали руки на плечи соседей, сами нуждаясь в утешении. В вагоне, где сидел пастор Шуберт, изгнанники затянули горную дорожную песню: «Синие горы, зеленые долы...». Остававшиеся немцы махали руками людям, сидевшим в вагонах.

Изгнанники махали им в ответ, потом облегчение сменило печаль. Уже когда поезда приближались к границе, в знак начала новой, свободной жизни они выбрасывали знаки, означавшие несвободу и угнетение. Они срывали со своих курток, пальто и платьев белые, желтые и красные повязки, которые заставляли их носить чехи для обозначения бесправного положения. И как только поезда тихим ходом проходили границу, изгнанники выбрасывали эти повязки из вагонов. Пестрые куски ткани летели по ветру, повисали на кустах и деревьях. Фрау Е.Х., изгнанная из Ольмюца: «У границы попался куст, как будто увешанный цветами. Когда мы подъехали поближе, то увидели, что это были нарукавные повязки. Проехав границу, мы облегченно вздохнули. Хотя мы знали, что жизнь в Германии после проигранной войны тоже не сладкая, но груз с нашей души был снят». Изгнанник Фриц Петер Хабель из Ольмюца: «Наш поезд миновал немецкую границу, и, как по команде, из него полетели белые повязки. Можно было видеть много людей со слезами на глазах, которые потекли еще обильнее, когда на станции Фурт в Баварии с ними по-немецки заговорили сестры Красного Креста».

Первый из товарных поездов, перевезший людей с их родины в Богемии и Моравии в американскую оккупационную зону, прибыл в Фурт 25 января 1946 года. За ним ежедневно следовали по четыре поезда, в каждом из которых было по 1200 человек. То есть ежедневно почти 5000 человек, 35 тысяч человек в неделю, более 140 тысяч человек в месяц. За первые три месяца изгнания в 1946 году на запад было перемещено уже около полумиллиона судетских немцев, столько, сколько проживает в таком крупном городе, как Дортмунд или Эссен.

Американское военное правительство, под власть которого попадали немцы из Судетской области, вскоре установило, что чехи не намерены придерживаться соглашения. Немцы, изгонявшиеся со своей родины, часто не могли взять с собой даже столько багажа, сколько им полагалось по американо-чешской договоренности. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Хотя чехи обещали, что изгоняемые могут взять с собой багаж весом не менее тридцати килограммов, до мая 1946 года в большинстве случаев его вес ограничивался двадцатью пятью килограммами. В этих условиях невозможно было взять с собой даже необходимую одежду, не говоря уже о необходимых предметах домашнего хозяйства, которые в то время приобрести в Германии было невозможно».

Немцы из внутренних районов Чехословакии не могли взять с собой и эти несчастные 25 килограммов багажа, которые разрешались немцам из Судетской области. В начале апреля 1946 года изгонялись немцы из Йилгавы, города в 125 километрах юго-восточнее Праги. О наличии у них багажа и прочей личной собственности немецкий комиссар по беженцам в баварском Фурте подготовил следующий протокол: «Личные документы отсутствуют почти у всех людей из этого эшелона, включая такие, как свидетельство о браке, о рождении, трудовые книжки, страховые полисы и т.п. У этих людей их отобрали в лагере с обещанием, что вернут при отъезде. Но этого не произошло, хотя беженцы требовали вернуть им их документы. Багажа у них почти не было. Часто у людей оставалось только то, что было на них. В отдельных случаях при уходе из дому им разрешали брать только один-два комплекта нательного белья или некоторую другую одежду, Поэтому вся их собственность часто состояла только из одного рюкзака весом не более десяти килограммов. Причина такого положения заключалась прежде всего в том, что беженцев изгоняли из их домов и не давали времени на подготовку багажа. Часть людей, освобожденных из заключения, вообще не попала домой, чтобы подготовить багаж. Их сразу же отправляли в лагерь для выселенных, откуда вскоре отправили с эшелоном. Одного ребенка отправили вообще без родителей. Ему семь лет, и родители его сидят в тюрьме из-за того, что они якобы функционеры НСДАП».

Часто чехи продолжали удерживать немецких мужчин только потому, что им требовалась рабочая сила. Женщин и детей отправляли в Германию, в результате такого произвола разлучались семьи. В одном из официальных сообщений о прибытии изгнанных в американскую оккупационную зону весной 1946 года содержится следующее свидетельство: «По взаимно подтверждающим сообщениям, почти в каждом эшелоне беженцев установлено, что высылаемые семьи разлучаются и трудоспособные мужчины удерживаются в Чехословакии. Так, например, в эшелонах:

15.2. из Фройденталя в Аугсбург из 595 человек было 50 работоспособных мужчин;

16.2. из Мариенбада в Вюрцбург из 1295 человек было 70 работоспособных мужчин;

17.2. из Моравской Кронау в Байройт из 1200 человек 80 работоспособных мужчин;

28.2. из Каплица в Нюрнберг из 1200 человек было 40 работоспособных мужчин. В случае необходимости эти примеры могут быть продолжены».

Изгнание немцев, их состояние, часто вызывавшее сочувствие, жестокое разлучение семей чехами способствовали тому, что американцы уже весной 1946 года сделали представление правительству Чехословакии, в котором говорилось, что в будущем они не будут принимать в американской оккупационной зоне неполные немецкие семьи и будут возвращать их обратно в Чехословакию. Кроме того, американцы пригрозили, что будут строго следить за тем, чтобы у каждого выселенного был багаж весом не менее 50 килограммов. Немного позднее американцы настояли на том, чтобы каждый немец мог взять с собой не менее 70 килограммов багажа. Для многих судетских немцев это правило создавало лишь видимость улучшения условий, в которых они должны были расставаться со своей родиной. Многие из них уже месяцами сидели в чешских тюрьмах и лагерях, и у них не оставалось ничего, кроме одежды, которую они носили. В их квартирах давно уже поселились чехи, и новые хозяева присвоили то, что принадлежало немцам. Но чешские власти не вернули этим немцам даже части их личного имущества. Их багаж они набивали тряпьем, чтобы представить предписанный и контролируемый американцами вес.

Изгнанный доктор Курт Шмидт, который вместе с женой и сыном во время капитуляции был посажен в тюрьму, а затем попал в лагерь, писал о том, что чехи дали его семье во время изгнания в дорогу: «Какую-то сильно поношенную, запачканную кровью одежду, мне — куртку и две пары рваных кальсон. Моей жене дали одежду для девочки, моему сыну — кожаные штаны и каждому по старому немецкому солдатскому одеялу». Изгнанный Д. Р. из Пльзеня, просидевший в тюрьме со дня капитуляции до изгнания: «Вещи, которые давали нам чехи, были все без исключения старыми и непригодными для носки лохмотьями». Торговец Н. Р. из Брно сообщал Научной комиссии: «...это были старые драные вещи. Семьи и женщины получали старую, непригодную дли пользования посуду, просто отвратительные осколки. В результате приходилось покидать свою родину без всего, только с небольшим количеством почти непригодного для использования барахла». Изгнанный из Вагштадта Л.Е., отпущенный из русского плена и возвратившийся на родину, а теперь, как и остальные немцы, вынужденный ее покинуть: «Я получил от чешской администрации два костюма, две рубашки, кальсоны, пару галош и шапку. Один крестьянин подарил мне мешок картошки. Семьи рабочих, чьих детей я учил, подарили мне поношенную одежду, перьевую подушку и старое пальто. И это был весь мой багаж переселенца. Впрочем, более половины его общего веса составляла картошка».

Хотя американцы не могли предотвратить того, чтобы многих судетских немцев выгоняли в лохмотьях и с тряпьем в багаже, зато их строгий контроль на границе для многих немецких мужчин и женщин имел счастливые последствия: теперь чехи действительно отправляли большинство семей вместе с их кормильцами, работоспособными мужчинами. Это означало свободу для многих немцев, удерживавшихся в исправительных лагерях или занятых на принудительных работах. Теперь чехи спрашивали немцев перед высылкой, не содержится ли кто-либо из их родственников в лагерях для интернированных. Доктор Карл Гримм сообщал из сборного лагеря поблизости от Брюкса: «При этом стало обычным указывать ложные родственные связи: девушки выдавали себя за обрученных и выдавали родственников или знакомых за своих женихов, сидевших в исправительных лагерях. Так некоторые бедные чертенята благодаря любви освобождались из штрафных лагерей. Каждый раз, когда оборванные и изголодавшиеся существа попадали из штрафного лагеря в лагерь переселенцев, происходили потрясающие встречи. Дипломированный инженер Йозеф Куль из Моравского Шёнберга был обязан своей свободой сочувствию чужой женщины. В августе 1946 года он возвратился на родину из русского плена. И там чехи снова посадили его в лагерь: «Я узнал, что на освобождение можно рассчитывать только в том случае, если этого потребуют родственники, подлежащие выселению. За шесть дней до моего возвращении из плена выслали мою жену. Мой сын лежал в больнице в Германии. Тогда мне помог друг. Он убедил одну пожилую женщину назвать меня своим двоюродным братом и потребовать, чтобы я ее сопровождал при переселении. Это сделать удалось. Меня отпустили из лагеря для интернированных».

Но родственникам не всегда удавалось освобождать немцев из лагерей для интернированных и из тюрем. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Сообщалось о большом количестве случаев, когда выселяемые не имели возможности своевременно освободить своих родственников, отправленных на принудительные работы. Иногда это было невозможно сделать уже потому, что не было известно их место пребывания. Понятно, что лица, удерживавшиеся в лагерях для интернированных и в рабочих лагерях, а среди них прежде всего те, кто с момента крушения Германии содержался в суровых условиях заключения в глубине чешской территории, стремились сильнее всех обрести свободу, что можно было сделать только путем изгнания». Торговая служащая Е.Р., которая в Праге в день капитуляции была арестована чехами и отправлена в так называемый лагерь для интернированных, описывала, в каком состоянии она находилась после года заключения в лагере: «Я лежала больной от голодных отеков. Мои ноги распухли от воды, а вес тела составлял 38 килограммов. Я записалась на выселение. Это было спасением для меня».

Поезда с изгнанными немцами шли на запад в течение весны, лета и осени. Сначала по четыре эшелона по 1200 человек в каждом в день, потом шесть поездов ежедневно, потом снова по четыре поезда в день—целый народ в товарных поездах. В 1946 году на железнодорожные станции в американской оккупационной зоне из Чехословакии прибыли 1111 поездов с 1 183 370 немцами. В том же году в советскую оккупационную зону с территории Чехословакии было отправлено 750 тысяч немцев. Десятки тысяч из них после недолгого пребывания там отправились дальше в оккупационные зоны западных держав. Научная комиссия Федерального правительства указывала: «Если процесс выдворения из Чехословакии рассматривать с организационной стороны, то как техническая процедура он осуществлялся без крупных нарушений. Его можно назвать «организованным процессом» в духе Потсдамских решений, но, конечно, не человечным, холодная трезвость его проведения уже несла с собой черты бесчеловечности».

Дружеское отношение некоторых чехов позволяло некоторым немцам легче перенести условия выселения. Так, коммерсант доктор Август Ласман из Троппау в Судетской области сообщал Научной комиссии: «За два дня до нашего отправления у моей семьи еще не было еды на дорогу. Я стоял в Троппау перед продовольственным магазином, принадлежавшим еврейскому коммерсанту Г. На витрине крупными буквами было написано: «Немцам вход воспрещен». Несмотря на это, я вошел и тихо ждал в углу. Продавец заметил меня. Он знал, почему я пришел. Через некоторое время прямо передо мной на прилавок он уронил сложенный лист бумаги и снова ушел. Я взял листок и вышел из магазина. В записке я прочитал: «Приходите после шести вечера. Ничего не говорите. Я вас позову».

Хозяин продуктового магазина боялся наказания от чешских властей за то, что он продает продукты немцам. Поэтому и нужна была эта скрытность. Вечером я снова пришел к нему в магазин. Он принял меня в своей конторе и спросил, на сколько человек мне надо еды, посоветовал, что взять, отпустил все товары и назначил приемлемую цену».

В конце 1946 года почти все немцы были выселены с территории Судетской области. В последующие годы в Германию было отправлено еще несколько десятков тысяч немцев. Как определила Научная комиссия Федерального правительства, переселению из Чехословакии было подвергнуто почти три миллиона человек. Судьба более 200 тысяч немцев, проживавших на территории современной Чехословакии, осталась неизвестной. Никто не знает, что с ними стало. Научная комиссия Федерального правительства писала: «Предполагается, что эта цифра отражает приблизительное число прямых и опосредованных жертв чешской политики возмездия и изгнания... Ни в одном из государств Восточной и Центральной Европы, из которых происходило изгнание, лишение прав, собственности и изгнание немцев не проводилось с таким однозначным усилением коммунизма, как в Чехословакии. Некоммунистические силы чешского народа, принимавшие участие в этой политике, давно уже сами попали в жернова коммунистического режима. Надежда президента Бенеша сделать Чехословакию выравнивающим и посредничающим центром между восточной и западной системами развалилась так же, как и великодержавные замыслы Гитлера германизировать чешский народ, и тот, кого, несмотря на пережитое бесправие, не должен забывать ни один немец, сам был смещен в результате проводимой им политики. Богемия попала под власть русских, и чешский народ, издавна гордившийся своими европейскими традициями и мышлением, снова был лишен свободы. Изгнание немцев, столетия проживавших бок о бок с чешским народом в счастье и горе, не пошло ему на пользу: «перемещение» немцев стало прологом к прощанию с Западом».

Семьсот лет прошло с тех пор, как немцы населили Судетскую область, сделали землю плодородной, воздвигли церкви и города. Их потомкам не осталось ничего, кроме одежды, небольшого количества посуды и продуктов на несколько дней. В этой безнадежности они искали новое начало — и они нашли его, так же как и их товарищи по несчастью, лишенные домов и имущества и изгнанные из других стран: немецкое экономическое чудо стоит на плечах беженцев и изгнанных.

21. Словакия

Братская могила

Самолеты с востока прилетали, как всегда, ночью. На малой высоте они кружили над долинами и горами Словакии. Но они не сбрасывали бомб и не стреляли из бортового вооружения. На склонах гор и в долинах пилоты отыскивали огни костров, которые на миг притухали, а потом снова начинали светить, — это были ночные сигналы.

Из самолетов выпрыгивали люди, их парашюты раскрывались, и они медленно опускались на землю. Самолеты отворачивали, ложились на восточный курс, и шум их моторов постепенно стихал. Снова над горами Словакии устанавливалась тишина. Люди, спустившиеся на парашютах, осторожно приближались к кострам, горевшим в ночи, — каждый из них мог оказаться ловушкой.

Парашютисты были советскими разведчиками. Их цель заключалась в том, чтобы объединить партизан и направить их действия против правительства Словакии. Самолеты, десантировавшие разведчиков, сбрасывали также ящики с оружием, боеприпасами и продовольствием.

Акция, готовившаяся в словацких горах, немногим позже создаст угрозу для десятков тысяч немцев, а сотням из них будет стоить жизни.

Это было летом 1944 года, на пятом году Второй мировой войны. Советские войска приблизились к границам Словакии, но обстановка в стране была еще спокойной. С востока и юго-востока страну прикрывали труднодоступные горы Высокие Татры. Проходы на севере и юге прочно удерживал немецкий вермахт.

Государство Словакия, которое было создано в 1938 году после разгрома Чехословакии Гитлером, официально было союзником Третьего рейха. В нем проживало немногим более трех миллионов человек, из них 150 тысяч были немцами, потомками тех крестьян, которые пришли осваивать эту землю в XII— XIII веках. Но в отличие от Судетской области общины с большинством немецкого населения не образовывали целых районов. Отдельные немецкие деревни и села были рассеяны далеко друг от друга по территории Словакии.

До пятого года войны немцы здесь чувствовали себя относительно спокойно. Хотя немецких войск в Словакии не было, отношения немецкого населения со словаками и другими группами населения никогда не были напряженными или такими враждебными, как отношения между судетскими немцами и чехами на западе Чехословакии.

Но теперь, летом 1944 года, немцы стали замечать изменения. Словаки, до сих пор дружески относившиеся к немцам, стали от них отходить, некоторые стали отворачиваться, если встречали немецких знакомых в словацком городе. И наконец опасность стала очевидной. Немецкие крестьяне во время полевых работ видели, как в горах передвигались длинные колонны всадников. В окрестностях деревень появились чужаки, вооруженные винтовками и автоматами. На многих были русские меховые шапки — это были партизаны.

И все же немецкие селения и их жители партизан не интересовали. Верхом и в пешем порядке они пробирались с востока Словакии в центр страны. Их задача заключалась в том, чтобы поднять общее восстание, к которому должна была присоединиться и словацкая армия. Фактически высшие офицеры, включая министра обороны, были готовы выступить против поддерживавшегося немцами правительства в столице Пресбург (Братиславе). Таким образом, они хотели обеспечить Красной Армии быстрый проход в глубину Словакии и предотвратить разрушения, которые несут стране долгие и тяжелые сражения.

16 августа 1944 года грузовики немецкого вермахта въехали в местечко Турц Св. Мартин — тридцать офицеров немецкой военной миссии, направлявшиеся из Румынии в Германию. Словацкие партизаны остановили машины, открыли огонь по немцам. Из тридцати офицеров в живых не осталось никого.

Эта акция подала сигнал к восстанию. Через три дня правительство в Братиславе обратилось к правительству рейха в Берлине за помощью. Соединения вермахта и войск СС вошли в Словакию, разоружили части словацкой армии и оттеснили партизан. Но недостаточно быстро. Партизаны нашли время, чтобы отомстить немецким жителям за поражение, которое они потерпели в боях с немецкими войсками. Уже в начале восстания, в конце августа, партизаны заняли населенный немцами поселок Хохвиз в Хауэрланде. Сначала они жителей не трогали. Но через три недели, 23 сентября, они собрали большинство мужчин и женщин, живших в поселке, и погрузили их на машины. Одним из схваченных был священник Хохвиза Йозеф Мадай. Он сообщал Научной комиссии Федерального правительства следующее: «Мы выехали из деревни. На тропинках мы видели партизан, которые вели все новые и новые группы людей. Слышались отдельные выстрелы. Когда мы выезжали из поселка, мне удалось взглянуть на кладбище. Там была новая могила. Утром ее заставили копать человека, который несколько лет назад ударил коммуниста. Теперь его расстреляли».

Грузовики с людьми из Хохвиза подъехали к железнодорожной станции неподалеку. Партизаны заставили немцев забраться в товарные вагоны. Потом они закрыли двери, за которыми остались плотно прижатые друг к другу люди. Поезд прошел несколько километров, остановился, затем двинулся снова. На одной из станций немцев пересадили в вагоны узкоколейки. Кроме дверей, других отверстий в этих вагонах не было, на полу лежал слой карбидной пыли. Пыль забивалась в ноздри, люди кашляли, при этом несколько дней им не давали воды.

Вечером пятого дня ареста поезд подошел к станции маленького местечка и остановился. Из вагонов слышались крики мужчин. Они все громче требовали воды. Священник Мадай сообщал: «На поезд был направлен свет прожекторов. Крики из вагонов продолжались. Дверь одного из вагонов приоткрылась. Люди рванулись к воздуху. Стоявшие у двери просто выпали из нее и остались лежать в полубессознательном состоянии. Их было четверо или пятеро. Один из охранников принес воды в стальном шлеме и наклонился над одним из упавших, чтобы привести его в себя. Вода из шлема хлынула на лицо человека, потерявшего сознание. Он пришел в себя, глотнул воды, его руки и ноги дернулись, и он нечаянно попал охраннику в низ живота, так что тот согнулся от боли».

И в этот момент жажда убийства пришла на смену сочувствию. Один из партизанских командиров закричал: «Только посмотрите на эту свинью. Ему хотели дать воды, а он бьет ногами. Убивать таких надо!» Партизан выхватил пистолет, направил на немца, ворочавшегося на земле, и выстрелил.

Отец Мадай: «Остальные, лежавшие на земле, от выстрела вздрогнули, несколько мгновений смотрели изумленным взглядом, а потом попытались бежать. Но стрелков было достаточно. Двоих немцев убили у поезда: одного под вагоном, другого в момент, когда он уже почти добежал до спасительной тени. Один убежал. Но в лесу его поймали другие партизаны и повесили на ближайшем дереве».

Партизанский командир, начавший массовое убийство выстрелом из своего пистолета, подошел к одному из вагонов и крикнул в него: «Сейчас дам воздуху! Кому нужен воздух?» Чуть позже 14 немцев под охраной партизан побрели по платформе к пакгаузу. Партизанский командир следовал за ними. Отец Мадай: «Из пакгауза мы слышали несколько выстрелов из пистолета. Два раза до нас доносились стоны. После этого сразу же следовал выстрел. Тем временем усилился шум в одном из вагонов. Там на полу уже лежало несколько человек, ставших жертвами сердечного удара или удушья. Были там и те, кто потерял силы. Остальные люди вынуждены были наступать или стоять на них. Многие мужчины рвали на себе одежду».

Партизаны подошли к вагону, из которого в ночи разносились крики обезумевших от страха, умиравших от жажды немцев. Партизаны приставили стволы своих автоматов к щелям в двери вагона и стреляли до тех пор, пока не кончились патроны. Потом один из них бросил в вагон гранату. Раздался взрыв, после которого установилась тишина, нарушаемая стонами. В свете прожекторов отец Мадай видел, как через щели в полу вагона на насыпь между рельсами потекла темная жидкость — кровь убитых и раненых. Только в одном этом вагоне в ту ночь погибли пятьдесят человек. Всего на этой маленькой станции было убито 83 немца только за то, что они были немцами.

Отец Мадай: «Так как почти все мужчины в вагонах были связаны родством или свойством, получилось так, что многие семьи В Хохвизе потеряли всех своих мужчин».

В те сентябрьские дни 1944 года несчастье пришло и в немецкое местечко Глазерхау в Хауэрланде. 21 сентября партизаны, занимавшие этот населенный пункт уже три недели, объявили на улице, что все мужчины от 16 до 60 лет должны зарегистрироваться. Приходской священник Глазерхау Пёсс отправился регистрироваться вместе со своим отцом. Мужчин, как и немцев из Хохвиза, отправили на станцию. Они ничего не подозревали и думали, что их отправят куда-нибудь рыть окопы для партизан.

По-другому вели себя женщины. Отец Пёсс сообщал: «Они сразу почувствовали что-то недоброе и стояли плача и всплескивая руками вокруг станции. Ни одной из них не дали подойти к поезду».

В полдень 21 сентябри 1944 года поезд с немцами отошел от станции. Он проехал несколько километров и остановился в густом лесу. Отец Пёсс выглянул из окна товарного вагона и увидел, как партизаны из соседнего вагона забрали дюжину крепких молодых людей. Партизаны дали им кирки и лопаты и отвели к опушке леса. Отец Пёсс видел, как мужчины поднимали кирки и втыкали их в землю.

Потом поезд пошел дальше, но через несколько сотен метров снова остановился. Из вагонов немцы уже не могли видеть, что происходит в том месте, где что-то копали их соседи и друзья. Только теперь мужчины стали догадываться, что им предстоит.

Один сказал: «Теперь нас расстреляют. Хорошо еще, что святой отец с нами. Он может нам хотя бы благословение дать, хоть умрем с именем Божьим».

Отец Пёсс благословил своих товарищей по несчастью. Чуть позже партизаны отодвинули дверь вагона. Немцы должны были выходить. Священник Пёсс подбежал к своему отцу, который был закрыт в соседнем вагоне. Партизаны приказали немцам построиться в колонну по три, а потом повели к месту, где молодые немцы работали кирками и лопатами.

Когда они подошли, то увидели яму около восьми метров длиной, полтора метра шириной и сантиметров шестьдесят глубиной. На дне ямы стояли немцы, вынимавшие землю. С отчаянием смотрели мужчины за происходящим. Потом их взгляды привлекла сталь, блеснувшая на солнце: стволы пяти пулеметов, которые партизаны поставили вокруг ямы. Партизаны приказали немцам спрыгнуть в яму. Пленники могли в ней стоять, только тесно прижавшись друг к другу — 90 человек.

Отец Пёсс сообщал: «От первого страха мы все были словно парализованы. Мужчины стали просить о пощаде. Но ничего не помогало. Русский комиссар, весь одетый в кожу, дал знак».

Более девяноста человек настигла смерть в яме. Раздались пулеметные очереди, крики, стоны, глухие звуки падающих тел, потом наступила тишина. Отец Пёсс сообщал: «При первых выстрелах я упал в яму, и меня тут же укрыли тела раненых и убитых. Ужас этого момента описать невозможно, у меня нет слов. Я думаю, в аду не может быть хуже».

Потом снова раздались выстрелы. Партизаны снова стреляли в кучу убитых и умирающих. И вот, наконец, пулеметный огонь стих. Партизаны спустились в яму и выстрелами из пистолета добивали людей, подававших признаки жизни. Один из несчастных приподнялся и сказал, что он — словак и к тому же женат на словачке. Партизан закричал: «Ах ты, швабская свинья!» — взял ручную гранату и бросил ее в человека, молившего о пощаде. Тот погиб на месте.

Отец Пёсс лежал, не шевелясь, даже тогда, когда партизаны начали засыпать братскую могилу землей. Он сообщал: «Задохнуться я не мог, так как могила была не глубока. К тому же сухая и твердая земля была в больших комьях глины». Он слышал, как партизаны ушли, выбрался из земли и в нескольких метрах нашел тело своего отца. Пуля попала ему в голову. Священник перебежал луг и спрятался в здании мельницы. Оттуда он снова слышал выстрелы. Это партизаны добивали остальных немцев из поезда.

Среди них был крестьянин Август Лихнер из Глазерхау. Он рассказал, как некоторым из этих людей удалось избежать верной смерти: «Нас заставили идти к яме, в которой лежали расстрелянные мужчины из нашего села. Когда мы подошли, нам сказали остановиться. В этот момент Йозеф Даубнер рванулся бежать. Партизаны стали стрелять ему вдогонку. Он упал. Партизаны закричали: «Так и надо этой немецкой свинье!» Они думали, что попали в него, перестали стрелять и опустили оружие. Тут Йозеф Даубнер вскочил и несколькими огромными прыжками скрылся в ближайшем лесу. В это мгновение родственник беглеца, Элиас Даубнер, крикнул: «Спасайся, кто может!» Все сто двадцать человек кинулись врассыпную. Партизаны стреляли в нас из автоматов и пулеметов. Многих мужчин настигали пули, и они падали. Мы под градом пуль продолжали бежать. Добежали до леса, стали прорываться сквозь густые заросли дальше и дальше. Убежать удалось только двадцати пяти мужчинам».

В тот день 21 сентября 1944 года был убит 181 немецкий мужчина в возрасте от 15 до 59 лет из Глазерхау.

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания так осудила массовые убийства немцев во время Словацкого восстания: «От таких массовых убийств пострадало только немецкое население Средней Словакии — центра восстания. То есть как раз то рабочее и крестьянское население Хауэрланда, которое по своему социальному и духовному настроению наименее склонно было к тому, чтобы политически заявить о себе в духе крайнего национализма. На их судьбу также оказал влияние психоз страха, охвативший партизан при приближении немецких войск и направленных Гиммлером жестко действовавших подразделений полиции безопасности. К тому же как раз в Средней Словакии преобладали протестантские, прочешски настроенные, относящиеся с фанатичной ненавистью к господствующему режиму и поддерживающим его немцам элементы, вместе с левыми радикалами взявшие инициативу в свои руки. Запуганное сельское словацкое население, а также коммунальная администрация не понимали происходящего и пытались помочь немцам там, где это было возможно».

Через несколько дней после массовых убийств немецкие войска вошли в Хауэрланд. Партизаны скрылись в горах. Но вступление вермахта и войск СС изменило ситуацию для словацких немцев лишь на короткое время. Советские войска продолжали наступление в Венгрии и Румынии. В этой обстановке немецкое руководство в Словакии решило эвакуировать людей из сел и деревень, оказавшихся под угрозой. Поздней осенью и зимой 1944 года один за другим железнодорожные эшелоны с немцами следовали на запад. Остались только 20 тысяч немцев. Они не могли заставить себя покинуть родные места. Но и их не миновала судьба, постигшая миллионы восточных немцев после победы Красной Армии: голод, лагерь, дорога в Германию в ходе насильственного выселения или бегства от принудительных работ и невыносимых условий существования в лагерях.

Тем не менее судьба словацких немцев отличалась от жребия их соотечественников в Богемии и Моравии и восточнонемецких землях. К ним чаще относились человечно, с сочувствием и помощью.

Научная комиссия Федерального правительства отмечала: «Словацкий крестьянин вскоре понял, что новый режим вовсе не собирается претворять в жизнь пропагандировавшуюся им свободу. Он больше сохранил свое природное чувство справедливости, чем радикальный чех. Хотя законы против немцев соблюдались со всей строгостью, а вместе с ними и дискриминация всех немцев, однако в частной жизни личные взаимоотношения были вполне сносными».

Немка Аннета Грезер и ее маленький сын жизнью обязаны доброте словаков. Фрау Грезер, ее мать и десятилетнего сына Юсси, как и большинство немцев из области, где они проживали, по окончании войны словаки отправили в лагерь. Они втроем и еще 12 человек ночевали в маленькой комнате на полу, покрытом соломой.

Фрау Грезер отправили на принудительные работы. Вместе с другими немецкими женщинами она должна была разгружать шпалы на строительство новой железной дороги. Она сообщала: «Мы сгибались под такой тяжестью, солнце безжалостно палило, от жажды у нас спекались губы. Но нам не давали ни отдыха, ни воды. Некоторых женщин, которые пытались спрятаться за вагонами, чтобы отдохнуть, безжалостно оттуда выгнали, угрожая плеткой». Непривычная тяжелая работа, жара и страх у фрау Грезер стали причиной тяжелой, опасной для жизни астмы. Словаки проявили жалость к немецкой женщине, и руководство лагеря позволило ей работать на кухне.

В один из летних вечеров сын Юсси пожаловался фрау Грезер на сильную боль в животе. Пришел врач и поставил диагноз: тиф — состояние, означавшее для мальчика в условиях лагеря смертный приговор. У лагерного врача медикаментов не было. Он прописал черный чай.

Мать наблюдала, как ее ребенок угасал день ото дня: «От него остались только кожа да кости. Он лежал рядом со мной и говорил слабым голоском: «Мама, я не хочу умирать».

Снова пришел врач и сказал, что ребенка надо отправить на лечение в больницу, иначе мать его потеряет. Медик описал лагерному руководству состояние ребенка, и снова случилось то, что, учитывая ненависть и враждебность, разгоревшуюся в то время к немцам на востоке, воспринималось как чудо: словаки разрешили фрау Грезер отвезти Юсси в словацкую больницу. Через день начальник лагеря вызвал фрау Грезер: «Я должна была ехать в больницу и навестить Юсси, это из-за переливания крови, которое прошло настолько тяжело, что врача опасались худшего».

Фрау Грезер получила отпуск под честное слово. Это был единственный случай во всех лагерях принудительного труда, куда были отправлены немецкие гражданские лица по окончании Второй мировой войны. Фрау Грезер дала честное слово при условии, что если ее сын выздоровеет, то она не обещает вернуться обратно в лагерь. Начальник лагеря под впечатлением мужества и честности женщины согласился. Словак объяснил причину: «Я делаю это от чистого сердца. У меня нет ненависти к немцам. Я их жалею».

Фрау Грезер поехала в детскую больницу столицы Словакии Братиславы. Она рассказывала о том, что увидела в палате: «Чисто вымытый Юсси сидел в кроватке. У него были такие большие глаза, что за ними не было видно личика. А лицо и руки были такие маленькие, словно у пятилетнего ребенка, хотя ему тогда было уже десять лет. На кровати было полно игрушек. На ночном столике лежали яйца, мед и печенье. Он счастливо посмотрел на меня и закричал: «Мама, мама, наконец-то ты ко мне пришла!» — и своей худенькой ручонкой сильно вцепился в мою руку».

В 1945 году в словацкой больнице вылечили немецкого мальчика Юсси Грезера. В один из дней температура пришла в норму, и он смог вставать. Это был тот момент, когда фрау Грезер должна была решить судьбу своей семьи: вернуться в голодный лагерь или бежать. Ее сын выздоровел, поэтому она уже не была связана словом, данным словацкому начальнику лагеря. Она решила бежать из Словакии вместе с сыном и матерью.

Русские солдаты помогли покинуть страну. Они разрешили им сесть в воинский эшелон, следовавший в Австрию. Красноармейцы защитили женщин и мальчика от чешских полицейских, уже готовых применить оружие.

Фрау Грезер рассказывала о моменте, когда поезд пересекал пограничную реку между Словакией и Австрией: «Мы вздохнули и запели от радости. Мы напевали только одно слово: «Свободны, свободны, свободны», — плакали и смеялись».

Научная комиссии Федерального правительства сообщала о причинах, вынуждавших многих немцев бежать из Словакии, несмотря на то что личные отношения между немцами и словаками оставались нормальными: «Немцы в Словакии были лишены прав, у них не было легальной возможности занимать обычное рабочее место, соответствующее их образованию и способностям, а также иметь собственность. Тот, кто уяснял безнадежность ситуации или не мог выносить опасность этого навязанного хода жизни, использовал любую возможность, чтобы бежать в Австрию, а оттуда — дальше, в Западную Германию. Большая часть немцев, проживавших еще к тому времени в Словакии, оставалась там до тех пор, пока проводившаяся акция по выселению и им не оставила другого выбора».

В апреле 1946 года началось изгнание из Словакии. Теперь большинство немцев были готовы покинуть родные места. Комиссия: «Все они сознавали, что продолжать жить в стране, которая больше не обеспечивает гражданских прав ни одному немцу, долго невозможно, несмотря на все неразрывные личные связи».

22. Югославия

Месть партизан

Копыта лошадей высоко взбивали быстро рассыпавшиеся облачка снега. По дороге, шедшей под уклон, лошади скакали быстро. Они были запряжены в большие сани, в которых сидели мужчины в меховых шапках и военной форме, вооруженные винтовками, пистолетами и ручными гранатами. Жители деревушки Шутцберг в Югославии услышали крики, которыми люди в форме погоняли лошадей, еще до того, как увидели сами сани, и испуганно попрятались по домам. Но нападали не на них. На бешеном скаку сани промчались по деревне и поехали дальше.

Чуть позже в зимнем воздухе послышался шум боя: стрельба, глухие разрывы ручных гранат. Бой шел долго. Несколькими часами позже жители деревни снова услышали крики возниц и щелканье кнута. Сани возвращались. Но теперь они ехали медленно. Они были тяжело нагружены мешками с зерном, шерстью, мясом, битой птицей, бочками с самогоном. Некоторые люди в форме шли пешком. Перед собой они гнали коров, свиней, овец и лошадей. В деревне колонна остановилась. Люди в форме стали ходить от дома к дому и уговаривали жителей купить у них скот или зерно по бросовым ценам.

Людьми в санях были хорваты, скот, который они продавали, принадлежал сербам, которых они убили. Крестьяне, которым хорваты хотели продать награбленное добро, были немецкими жителями деревни Шутцберг в югославской земле Босния, западнее Белграда.

Это происходило 7 февраля 1942 года, шел третий год Второй мировой войны.

Люди в санях поехали дальше, а немцы пошли в соседнюю сербскую деревню посмотреть, что там наделали хорваты.

Немецкий приходской священник из Шутцберга отец Фердинанд Зоммер дал показания в протокол Научной комиссии Федерального правительства о том, что увидели он и его спутники: «Дом Габро Элисковича: 12 убитых, среди них три женщины, две девушки в возрасте от 17 до 18 лет, четверо детей в возрасте от трех месяцев и старше и трое мужчин. На мертвых кроме огнестрельных — колотые и рубленые раны. Очевидно, перед смертью их мучили.

Дом Семена Дуяковича: 7 убитых, среди них три женщины, одна из которых была на последних сроках беременности. Установлено, что одну из женщин перед смертью изнасиловали. Кроме того, были убиты три ребенка в возрасте от пяти месяцев до трех лет. Младший ребенок был убит выстрелом в рот. У одной из женщин — перерезано горло. У хозяина дома был распорот живот.

Дом Станко Элисковича: трое убитых, две женщины и один ребенок, все — в кровавой луже. В комнату, где лежали убитые, загоняли свиней, которые пожрали трупы.

В поле мы нашли расстрелянных: Станоя Станича, Габро Илисковича, Марко Кавича, Томаса Кавича. Все тела в синих пятнах, что указывает на то, что перед смертью их жестоко избивали. В домах все, что нельзя было забрать с собой во время грабежа, разрублено и разбито на мелкие кусочки».

Крестьяне из Шутцберга были поражены. Они опасались, что эти события, бессмысленные убийства, неслыханная жестокость однажды будут обращены на немцев, живущих в Югославии, и что многовековой жизни немцев в этой балканской стране придет конец. Первые немцы поселились там еще в XIII веке. В последующие столетия на юг переселялось все больше немцев, в основном швабов. Большинство немцев поселялось в области, расположенной севернее и северо-западнее Белграда. Однако их численность никогда не превышала полумиллиона человек. Эти так называемые дунайские швабы были национальным меньшинством в стране, где проживало почти 14 миллионов человек. Но эти 14 миллионов относились к двенадцати различным национальностям. Самые многочисленные из них — сербы и хорваты.

После развала Австро-Венгерской империи в результате Первой мировой войны и создания государства Югославия немцы вынуждены были вести долгую, тяжелую и ожесточенную борьбу против политической дискриминации и экономического притеснения. Но, несмотря на все трудности, им все же удалось утвердиться в стране. Они засевали свои поля, пасли свой скот и строили свои дома.

К началу Второй мировой войны казалось, что их положение даже улучшилось. Правительство в Белграде занимало дружественную позицию по отношению к Третьему рейху и, наконец, в марте 1941 года даже заявило о своем вступлении в союз, заключенный между Германией, Италией и Японией. Но после этого офицеры югославских ВВС совершили военный переворот. Они свергли правительство. Гитлер увидел, что менее чем за три месяца до начала «Операции Барбаросса» внезапно возникла угроза юго-восточному крылу немецкой армии, готовившейся к войне против Советского Союза.

Шестого апреля 1941 года немецкие бомбардировщики совершили налет на Белград, немецкие войска перешли в наступление. Через четыре дня государство Югославия развалилось. 10 апреля было объявлено о создании государства Хорватия. Его возглавил доктор Анте Павелич. Он опирался на вооруженные формирования так называемых усташей, которые позже стали воевать на стороне немецких войск.

17 апреля, на тринадцатый день войны, капитулировала югославская армия. Война закончилась.

Югославские немцы получили столько прав и возможностей, которых уже не знали несколько предшествовавших десятилетий. Но гибель югославского государства стала в конечном счете и их гибелью. Они стали жертвами неслыханной волны жестокости, мести и кровожадности, прокатившейся по стране на берегу Адриатического моря и унесшей с собой жизни миллионов человек, среди которых были десятки тысяч немецких крестьян, ремесленников, женщин и детей.

Хотя война в Югославии формально завершилась, в действительности она началась только через три месяца после капитуляции югославской армии. Летом 1941 года на историческую арену вышел до сих пор никому не известный коммунист — партизанский командир Иосип Броз, по прозвищу Тито. Его войной была партизанская война, его фронтом был тыл, его стратегией — уничтожение противника. Его партизаны вели войну без пощады и без прощения, часто с изощренной жестокостью.

Балканские народы, особенно хорваты, сербы и албанцы, во всех войнах — будь то с турками или друг с другом, — сражались с неслыханной беспощадностью и жестокостью. Нигде в Европе в течение столетий не было пролито столько крови из расчета на тысячу жителей, сколько на Балканах. Еще до прихода немцев едва ли нашлась бы одна семья, в которой не было бы жертв насилия.

По окончании войны, в 1947 году, в Нюрнберге проходил процесс 5-го американского военного суда против генералов немецкой Юго-восточной армии, войска которой вели боевые действия на Балканах. В качестве свидетеля на суде выступал историк доктор Георг Шеллер: «Особая жестокость ведения войны на Балканах не является особенностью последней войны и ни в коем случае причиной особенно жестких действий немецкого вермахта. История войн и борьбы между балканскими племенами и народами является одновременно историей ужасной жестокости, грабежа, поджогов и изнасилований. По существу — это влияние турецкого господства, продолжающее здесь еще оказывать свое действие. Турецкому воинству понятие святости человеческой жизни было совершенно чуждо: ислам проповедует уничтожение неверных. Поэтому во время захватнических войн турки разрушали деревни и города, убивали старух и мужчин, молодых женщин и девушек уводили в рабство, вражеских солдат убивали. В борьбе против турок-поработителей балканские народы развили соответствующие методы: борьба из засады, обман и коварство, позволялся любой метод борьбы, жестокость, никакой пощады раненым, никаких пленных. После изгнания турок методы борьбы не изменились — уничтожение, разрушение, изнасилование, грабеж постоянно сопровождали междоусобицы балканских племен и народов».

Немецкая армия в Югославии оказалась почти бессильной против партизанской войны, развязанной Тито. Партизаны, часто воевавшие в гражданской одежде и не носившие оружие открыто, постоянно нападали из укрытий. Они приходили из леса и спускались с гор. Они беспощадно мучили, калечили и убивали. Люди маршала Тито вешали пленных немецких солдат или резали их ножом. Выступавший в качестве свидетеля перед 5-м американским военным судом немецкий ротмистр Зигфрид Хайденрайх заявил: «Одного немецкого солдата партизаны зажаривали на вертеле над костром, пока он не умер». Майор Петер Зауэрбрух, офицер генерального штаба в штабе 2-й танковой армии, под присягой показал: «Подразделения почти регулярно присылали донесения об отрезанных носах, ушах или половых органах у убитых или тяжелораненых солдат, о нанесении увечий лежащим на земле раненым ударами ножей в мягкие части или в глаза, если эти подразделения попадали в бандитские засады». Командир роты 72-го егерского полка обер-лейтенант Адольф Шмитцхюбш под присягой показал: «Во время моей временной службы в качестве офицера похоронной команды я видел по крайней мере 30 трупов немецких солдат, которых совершенно очевидно, перед тем как убить, зверски калечили».

Немецкое командование пыталось бороться репрессиями против диверсий и нападений на своих солдат. Уже 16 сентября 1941 года Верховное главнокомандование вермахта отдало приказ, ставший известным как «Приказ Кейтеля». В нем речь шла о советских партизанах, но действие его распространялось и на район Юго-восточной армии. В приказе говорилось: «Чтобы пресечь происки в зародыше, по первому же поводу применять незамедлительно самые жесткие средства. В качестве возмездия за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях считать соответствующей смертную казнь от пятидесяти до ста коммунистов. Способ ее приведения в исполнение должен еще больше усиливать устрашающее воздействие».

Когда в югославском городе Топола югославы убили 22 немецких солдата, немцы приказали расстрелять 2200 коммунистов и евреев — месть в соответствии с приказом в соотношении сто к одному.

Безжалостная и коварная война на Балканах довела старую вражду между сербами, хорватами и албанцами до безумия. Немецкий офицер медицинской службы доктор Хайнц Ройтер дал следующие показания 5-му американскому военному суду: «Отряд усташей напал на деревню и убил всех мужчин, женщин и детей. На колючем кустарнике висела перевернутая детская колыбель, выпавший из нее ребенок лежал на шипах». Командир 703-го санитарно-транспортного моторизованного батальона 2-й танковой армии доктор Йозеф Фессель сообщал: «Нападали на свадебные кортежи, связывали гостей проволокой, некоторым на шею вешали таблички с надписью: «Счастливого плавания до Белграда» — и бросали всех вместе в Дунай. Некоторых прибивали к кресту и, снабдив табличкой с такой же надписью, бросали в реку».

Партизаны Тито по жестокости не уступали своим хорватским смертельным врагам. Один из их командиров отпилил пилой голову живому пленному земляку. Они разбивали хорватам головы прикладами винтовок, часто они по многу часов пытали пленных хорватов, прежде чем перерезать им горло ножом.

Было очевидно, что неистовая жестокость, развязанная этой войной на Балканах и вспыхнувшая с новой силой, повернется и против немецкого населения Югославии. Несколько недель спустя после зверств усташей по соседству от немецкой деревни Шутцберг в Боснии люди Тито при поддержке сербов, преследовавшихся и истреблявшихся хорватами, смогли прочно укрепиться в ее округе. Партизаны осадили Шутцберг. Летом 1942 года священник Фердинанд Зоммер сделал следующую запись: «1 июни повстанцы застрелили 20-летнего Франца Шмидта. Вскоре после этого во время полевых работ партизаны захватили и увели с собой фрау Айзенвайс и ее маленького сына. Обоих замучили до смерти. Из деревни можно выехать только по одной дороге, и то не всегда. Если едешь по ней, то всегда надо быть готовым к тому, что тебя обстреляют».

К этому времени отец Зоммер и жители Шутцберга еще не знали, что в родных местах они проживут всего несколько месяцев. В далеком Берлине рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер настоял на том, чтобы привести в исполнение план, который он разработал еще тогда, когда не было партизанской угрозы. Он хотел эвакуировать из Югославии всех немцев и поселить их в рейхе или в близлежащих от него областях, как, например, в так называемом Генерал-губернаторстве.

Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания писала: «Эти планы переселения исходили из принципиальных положений национал-социалистической политики в области национальной политики. Проживающие за пределами рейха компактные группы немецкого населении должны были, несмотря на многовековое проживание на этих территориях, переселиться в границы Германского рейха, а людей других национальностей предстояло выселить за пределы расширившейся территории рейха, чтобы обеспечить лучшие «разграничительные линии», как того требовал Гитлер осенью 1939 года. Идеалом этнически однородного государства оправдывалось лишение народностей их корней... Этой необдуманностью, с которой происходили манипуляции любыми количествами людей, процессом переселения целых национальных групп создавались дополнительные идейные и определяющие настроение предпосылки для изгнания национального меньшинства югославских немцев».

В октябре 1942 года шутцбергские немцы вынуждены были покинуть родные места. Их переселение обеспечивали солдаты вермахта. Священник Фердинанд Зоммер записал, как это происходило и какие чувства в связи с этим у него возникали: «Нам было подарено еще одно воскресенье. Оно несло нам жестокую боль расставания. Мы стояли прекрасным ранним осенним утром на нашем кладбище. У могил, которые мы украсили в последний раз. Как никогда до этого нам стали ясны слова Библии, говорящие о том, что здесь у нас нет постоянного пристанища, но мы ищем будущее. Могил наших умерших, наверное, не останется. Может быть, по ним пройдет плуг. Снова мы спели «Святый, крепкий» на нашем кладбище, а потом прощались с каждой могилой в отдельности».

Сотни тысяч югославских немцев в течение последующих двух лет последовали за первыми переселенцами, но не все. Осенью 1944 года Красная Армия при поддержке партизан Тито начала быстрое наступление по Югославии. В октябре советские войска и партизаны начали наступление на позиции немецких войск под Белградом. Одновременно они отрезали пути отхода из Белграда в северном направлении. Немцы сражались отчаянно — буквально до последнего патрона. Они знали, что партизаны перенесли жестокости герильи в открытые боевые действия. Шесть дней немецкие войска в югославской столице сдерживали наступление советских войск и партизан. 20 октября 1944 года битва закончилась. Тридцать тысяч немецких солдат попали под расправу победителей.

И теперь жажда мести и кровожадность вырвались наружу. Партизаны выводили пленных группами по несколько сотен человек к противотанковым рвам и расстреливали. Наспех вырытые братские могилы в те октябрьские ночи мгновенно наполнялись трупами. Многих пленных, вышедших с поднятыми руками из домов и подвалов, убивали здесь же, на улице. Девушек-связисток сажали на колья. Только в одном месте Белграда было убито сразу 5 тысяч немецких солдат. На главном вокзале Белграда стоял санитарный поезд, заполненный до отказа немецкими ранеными. Все они погибли, как сообщила одна из медицинских сестер, от ножей и кинжалов партизан, порезавших их одного за другим. И только русские офицеры смогли положить конец массовым убийствам, когда были уже убиты 30 тысяч немцев. Русские опасались, что опьяненных кровью партизан уже невозможно будет привести к воинской дисциплине для дальнейших боев против немцев.

Большинство описаний дней казней после взятия Белграда были приведены жителями югославской столицы. Свидетелей-немцев почти не осталось. Научная комиссия Федерального правительства по истории военного плена с разочарованием отмечала: «Судьба пленных в Белграде лежит в неизвестности, устранить которую полностью не представляется возможным, поскольку свидетели расстрелов в большинстве случаев сами пали жертвами этой трагедии».

В связи с наступлением Красной Армии все еще продолжавшаяся эвакуация югославских немцев превращалась часто в беспорядочное бегство. И все же почти 200 тысячам югославских немцев уехать не удалось. Они попали в руки партизан. И судьба их была ужасна.

В дни массовых убийств немецких солдат в Белграде один из партизанских отрядов вошел в деревню Старчево восточнее югославской столицы. В деревне жили около двух с половиной тысяч сербов и хорватов и около тысячи немцев. Вечером 21 октября 1944 года в дверь дома, где жила немецкая семья Ванн, настойчиво постучали.

Йоханн Ванн, которому в то время было 15 лет, сообщал, что произошло потом: «Мой отец спросил, кто там. В ответ ему сказали: «Именем народа, откройте!» Три партизана зашли на кухню. Один из них спросил, есть ли еще мужчины в доме. Там был еще мой брат, которому был 21 год. Потом партизан снова спросил: «Еще мужчины есть?» Мать ответила, что есть еще пятнадцатилетний мальчик. Партизан сказал, что и ему надо идти. Я пришел из пристройки на кухню. Партизан повторил: «И он с нами пойдет!» Мать, бабушка и сестра заплакали. Кто-то из партизан стал их успокаивать: «Не надо плакать, с ними ничего не случится. Мужчин отведут в лагерь, где они будут работать. Но им надо хорошо одеться, потому что вернутся они не так уж скоро». Йоханн Ванн, его отец и брат надели свою лучшую одежду и вышли во двор. Вокруг дома стояло много партизан и несколько гражданских сербов, которые теперь были вооружены. Сербы взяли немцев в середину строя и повели по улице. Возле дома, где жили немцы, они остановились. Несколько партизан отделились от группы, ворвались в дом и забрали из него мужчин. Из следующего немецкого дома партизаны выволокли школьного товарища Йоханна Ванна, пятнадцатилетнего Фрица Гросэкера. Так они прочесали всю деревню, дом за домом, комнату за комнатой.

В конце деревни колонна захваченных немцев насчитывала 80 человек. Партизаны загнали свои жертвы ударами плетей и прикладов в деревенский постоялый двор. Они приказали им раздеться до трусов. Потом они стали избивать полуголых, до смерти перепуганных беззащитных немцев, стоявших у стены гостиничного трактира. Йоханн Ванн: «После того как нас избили, каждый, у кого было обручальное кольцо, должен был положить его на пол перед собой. Потом нас построили по два, молодых поставили вперед. Так как я был самым маленьким, меня поставили вместе с пятнадцатилетним Фрицем Гросэкером. Потом нас связали».

Партизаны повели немцев в темноту. Теперь всем стало ясно, что их отправляют не в лагерь, а на смерть. Пятнадцатилетний Йоханн Ванн попытался спасти свою жизнь: «Было очень темно, и я сказал Фрицу Гросэкеру: «Давай убежим!» Но он не решился, а я его тащить не мог. Так мы и шли».

Колонна обреченных брела в ночи. Потом во тьме появилась светящаяся точка — огонек керосиновой лампы. Она освещала яму глубиной по колено на берегу ручья. Черные тени таинственно играли на глиняных стенках. Йоханн Ванн: «Фрица Гросэкера, меня, Йозефа Руппа и Франца Пихнера первыми подтащили к краю ямы. А потом, не говоря ни слова, ни приговора, один из партизан выстрелил в нас из автомата. Теперь я не знаю, то ли я сам свалился от страха, то ли меня за собой дернул Фриц Гросэкер. Все равно я упал в яму. Партизан крикнул: «Если кто-нибудь из вас, немецких свиней, еще жив, встать!» Я подумал: «Если сейчас встану, то он меня пристрелит, поэтому останусь лежать».

Мальчик, которому тогда было 15 лет, остался в живых благодаря своему удивительному хладнокровию: «Я видел, что происходило с другими, в кого попали, и делал точно так же: вытянулся и дергал руками и ногами. Снова раздались выстрелы, и четверо расстрелянных немцев упали на меня».

В одну из этих минут от пуль партизан у ручья под Старчево погибли отец и брат Йоханна Ванна. Мальчик дождался, когда убийцы ушли, выбрался из ямы и убежал. Он скрывался восемь недель — сначала в полях, а потом на кирпичном заводе, где он целыми днями сидел на двух перекладинах на пятиметровой высоте. Еду ему приносил один знакомый.

Немецкий приходской священник в Старчево Франц Вернер составил список немецких мужчин, убитых в ночь с 21 на 22 октября 1944 года. В него вошли 79 имен.

Через день после резни в Старчево убийцы пришли в Дойч-Церне, местечко, расположенное северо-восточнее Белграда, у границы с Румынией. В качестве подручных палачей партизаны использовали цыган.

Из запротоколированных показаний немецкого крестьянина Йозефа Кампфа известно, как проводился этот день мести немцам: «В Дойч-Церне людей, обреченных на смерть, вели к месту казни связанными веревкой. Колонну, шедшую на казнь, слева и справа сопровождали цыгане, вооруженные дубинками. Цыгане специально мучили отдельных немцев именно тогда, когда тех проводили мимо их домов. Если кто-то падал, то другие вынуждены были тащить его за собой на веревке. Для издевательства били во все церковные колокола. В стороне от колонны смертников ехали верхом сербские мужчины и мальчишки с коровьими колокольчиками, издававшими дикий звон.

На месте казни жертвы должны были раздеваться. Если кто-то уже был не способен это сделать, того раздевали цыгане. После этого обреченных на смерть группами по пять-шесть человек подводили к братской могиле. Потом им стреляли в спину из автомата. На месте казни в качестве зрителей собрались сотни сербов. Следующая группа, которую выводили на казнь, сначала должна была столкнуть в яму тела расстрелянных из предыдущей».

Во многие села первые недели, последовавшие после победы Красной Армии и партизан, принесли смерть югославским немцам. Многих убили в их деревнях, многих — по соседству, многих — в лагерях, построенных в спешке партизанами. Научная комиссия Федерального правительства по истории изгнания писала: «Есть основания предполагать, что у партизан были специальные расстрельные команды, переезжавшие от одного села дунайских швабов к другому, чтобы выполнять в них свои специальные задачи... Мотивы этих массовых казней тысяч немцев следует искать в разгоревшейся жажде мести, которая теперь без дальнейших вопросов о виновности и невиновности могла настигнуть каждого немца. Вместе с тем большую роль играл момент сознательного запугивания с тем, чтобы немцев, ввергнутых в ужас арестами и расстрелами их ведущих групп, можно было грабить и сделать послушными новым властям».

Выжившие немцы должны были отправиться в лагеря, их собственность изымалась, они лишались прав и отдавались на произвол мстительных охранников. Без всякого исключения немцы в партизанском государстве Тито считались «врагами народа».

Около 30 тысяч югославских немцев были отправлены на принудительные работы в Советский Союз. Они там разделили судьбу людей, угнанных зимой 1944 года с восточных территорий рейха в глубь России. Голод, холод, болезни и истощение унесли жизни каждого пятого депортированного на восток югославского немца.

Голод, болезни и безжалостное принуждение к непосильному труду определяли будни немцев в лагерях на немецкой территории. Часто немцы оставались жить в собственных домах, но все равно в лагере: партизаны просто обносили колючей проволокой деревню или ее часть и выставляли посты охраны. Часто в так называемые сельские лагеря присылали немцев из других деревень или городов.

Об условиях жизни в этих лагерях сообщал врач доктор Енё Хегер: «Нетрудоспособные сильно страдали от голода. От него они умирали в массовом порядке. У них были голодные отеки, руки и ноги распухали. Я помню случаи, когда три-четыре дня подряд вообще не давали никакой еды. В декабре 1945 года месячный рацион немца составлял пять фунтов кукурузной муки, кочан капусты и пригоршню соли на целый месяц. В лагере Рудольфсгнад в декабре 1947 года ежедневно умирали 40 человек».

Фрау Катарина Халлер из немецкой деревни Ной-Шове западнее Белграда потеряла в лагере четверых ближайших родственников: мать, отца, бабушку и свекровь. Отца расстреляли партизаны 30 августа 1945 года, через четыре месяца после войны, когда он копал картошку на поле, чтобы спасти свою семью от голода. Фрау Халлер: «Мы видели, как погиб отец. Но нам не дали подойти к его телу. Он целую ночь пролежал на улице. Его убрали только на следующее утро. Как рассказывали могильщики, у него была продырявлена вся грудь. Семью днями позже от голода умерла моя свекровь. Она вся отекла. Через пять недель, 7 октября 1945 года, от голода умерла бабушка. Ей было 76 лет, однако ее гоняли на принудительные работы в поле. Еще через восемь недель, 1 января 1946 года, от тифа умерла моя мать».

Немецкий капеллан Пауль Пфуль в концентрационном лагере Гаково летом 1945 года был свидетелем сцен, напоминавших чуму в средневековом городе: «Обычно родственники зашивали покойников в одеяло, и кто-нибудь из родственников или соседей вез их на тележке на кладбище. Было страшно смотреть, как из тачки свешиваются ноги, когда мужчина или женщина везет умершего супруга. Позже умерших становилось все больше и больше. И не было уже никого, кто бы мог их вывозить. Тогда по деревне стала проезжать повозка, запряженная лошадьми. На нее укладывали покойников, иногда в несколько слоев, как раньше возили снопы пшеницы. Перед кладбищем их укладывали большими кучами, и они оставались там, пока могильщики не перетаскивали их в братскую могилу и не засыпали землей».

Мужчины смотрели, как их жены умирают от голода, женщины смотрели на своих мужей, матери — на детей. Они были беспомощными свидетелями того, как погибали люди, означавшие для них последнее, что у них оставалось. Многие матери отдавали свою жизнь за своих детей. Капеллан Пфуль: «Матери умирали от голода, потому что ту немногую еду, которую они получали, отдавали детям, предпочитая мучиться от голода, чем дать детям погибнуть».

Многие немецкие матери ночами пролезали под колючей проволокой, окружавшей лагеря, и стучались в двери домов хорватов, венгров или сербов, чтобы попросить хотя бы горсть еды. Капеллан Пфуль сообщал, что бедные, отчаявшиеся женщины и в то беспощадное время находили сочувствие: «К чести хорватов, венгров, да и сербов, можно признать, что в целом они с готовностью шли на помощь и охотно что-нибудь давали».

Но в самих лагерях многие месяцы после войны царили беспощадность и уничтожающая злоба. Комендант одного из лагерей в окрестностях Гаково запретил немцам просить милостыню и пригрозил им за это смертью. Две матери из лагеря, не смогшие видеть того, как их дети умирают с голоду, осмелились, несмотря на запрет, выйти из лагеря. Их схватили.

Капеллан Пфуль описывал, что произошло дальше: «Женщин отвели к сельскому правлению и там, на глазах детей, расстреляли. Потом их погрузили на тачку и отвезли на кладбище. Дети шли рядом. Одна из женщин была еще жива. По дороге на кладбище она пришла в себя, увидела своих детей и сказала им: «Дети, ваша мать умирает, потому что любит вас. Будьте молодцами». Подошел партизан и выстрелил женщине из пистолета в голову. Ее детей отправили в детский приют».

О судьбе немецких детей за колючей проволокой Научная комиссия Федерального правительства писала: «Одной из наиболее печальных тем лагерной истории было обращение с детьми. Как только они достигали возраста 13—14 лет, их отправляли на работы. После всеобщего интернирования немцев в сельские лагеря были отправлены также и все дети. Отцы ушли на войну или были расстреляны, матерей депортировали в Россию, поэтому дети были предоставлены сами себе или переходили на попечение родственников. Но вскоре в сельских лагерях детей строго отделили от их родственников и перевели в большие концентрационные лагеря для нетрудоспособных, где их считали детьми, потерявшими родителей. Их размещение в лагере ограничивалось выделенной внутри него детской территорией. Болезни, голод и отсутствие присмотра унесли много жизней. Если учитывать, что на 30.4.1946 обитатели концентрационного лагеря Рудольфсгнад на 46 процентов состояли из мальчиков и девочек младше 14 лет, можно ясно оценить жалкое состояние этих беспомощных детей».

Во время второго послевоенного лета отношение югославских властей к немецким детям, находившимся в их власти, внезапно изменилось. Они стали забирать из лагерей круглых сирот и передавать их в государственные детские дома.

Капеллан Матиас Ёлер сообщал об обстоятельствах, в которых группа сирот покидала лагерь Гаково: «Около полудня на улице послышалась детская песня на сербском языке. Дети пели песню, которая в переводе звучит приблизительно так: «Птицы летят на юг, там лучше, чем здесь. Там ждет нас Сталин, там ждет нас Тито». При этом дети маршировали. Комендант лагеря вел их к большой крытой машине. Она была серой и зловещей. Детей затолкали внутрь, закрыли двери, песня смолкла. Бежавших рядом других детей солдат прогнал палкой. Таким было прощание. Машина уехала».

Сестра Марианна Зауэр-Гисе в июле 1946 года сопровождала эшелон из 500 детей из лагеря Рудольфсгнад: «В вагонах, в которых отправляли детей, было много булок и мармелада. Бедные дети, от которых остались одни скелеты, кричали, намучившись от голода: «Сестра, еще хлеба, пожалуйста!» На станциях ждали сербские женщины с чаем и корзинами, полными белого хлеба».

Истощенные, часто смертельно больные дети из лагерей распределялись по детским домам. А в детских домах происходило то, что после взрыва ненависти, мести и жестокости в недавнем прошлом ни один из немцев не мог себе просто представить. Югославы были добры и заботливы. Сестра Марианна Зауэр-Гисе: «Малыши получали хорошую еду. Парикмахер постриг девочек. Каждому ребенку было пошито белье, каждый получил белую чистую рубашонку».

Фрау Анна Кляйн была одной из тех детей, которые очевидно обязаны жизнью неожиданной доброте и состраданию югославов. Фрау Кляйн в 1944 году исполнилось шесть лет. У нее был пятилетний брат и девятилетняя сестра. Их отец был призван в вермахт и пропал без вести. Мать осенью 1944 года отправили на принудительные работы в Россию. Весной 1945 года троих маленьких детей отправили в лагерь. Там они встретили свою бабушку. Бабушка умерла от голода: «Утром она долго спала, мы не хотели ее будить. Но она так больше и не проснулась, мертвая, рядом с нами, детьми, она лежала на соломе. Теперь со всей нашей нищетой мы остались одни среди чужих людей».

Потом югославы забрали трех детей-сирот из семьи Кляйн из лагеря и отправили их в детский дом. Там они спали на кроватях и могли досыта есть.

Менее чем через два года оказалось, что югославы не из простого добродушия забирали детей из лагерной нищеты. Они потребовали от детей плату: полностью порвать со своими родственниками, народом и родным языком.

Фрау Анна Кляйн сообщала: «Так как за это время мы научились говорить по-сербски, немецкий язык был запрещен. И я со своей сестрой могла перекинуться парой слов на родном языке, только спрятавшись в укромном месте. Если нас при этом заставали, то жестоко наказывали. Нас или лишали обеда, или били. Потом всех братьев и сестер разлучили. Сначала в другой детский дом перевели моего маленького брата. Это была еще одна глубокая рана в нашей жизни. Мой брат плакал горькими слезами. Он не хотел расставаться с нами, ведь мы ему заменяли мать. Но ничего не помогло. Потом разлучили и нас с сестрой. Мою сестру отправили в приют для учениц. Я забыла немецкий и говорила только по-сербски».

Научная комиссия назвала действия сербов «попыткой сознательного изменения национальности» немецких детей. Этим планам был положен конец только после того, как Красный Крест Югославии и Красный Крест Федеративной Республики Германии пришли к соглашению, что и немецкие дети, находящиеся в государственных детских домах, в рамках воссоединения семей должны получить разрешение на выезд в Германию.

В результате этого соглашения трое детей семьи Кляйн тоже смогли встретиться вновь. Их мать была отпущена из советского лагеря принудительных работ в Федеративную Республику. Она потребовала от югославских властей вернуть ей троих ее детей. Анна Кляйн еще на вокзале в Белграде встретила своего брата. Он ее не узнал. Вместе они отправились в Германию. Чуть позже за ними отправилась старшая сестра. На вокзале в Бад Херсфельде в Гессене брат и сестра встретили после шести лет разлуки свою мать, которая несколько лет находилась на принудительных работах в России. Фрау Анна Кляйн рассказывала об этом моменте: «Я слышу, словно это было сегодня, как она сказала мое имя, и я сразу совершенно точно поняла, что это — моя мама, хотя я тоже ее уже не смогла узнать».

Большинство югославских немцев смогли уже в начале 50-х годов покинуть лагеря и страну и переехать в Федеративную Республику.

Поэтому Научная комиссия смогла сообщить о числе жертв партизанского режима: «Со времени вступления Красной Армии и восстановления югославской администрации до роспуска лагерей для интернированных и лагерей принудительного труда во время бегства от актов насилия военной администрации партизан в югославских или в советских лагерях и в результате принудительных мер югославского послевоенного режима погибли 68 664 фольксдойче (югославских немца). Поэтому фактические потери гражданского населения среди югославских немцев составляют около 69 тысяч человек».

Это значит, что погиб каждый седьмой.

23. Беженцы

и восстановление хозяйства

Помощники чуда

Немцы, изгнанные из родных мест, должны были теперь приютиться на оставшейся у Германии территории. Но что это была за страна, в которой теперь беженцы и изгнанники должны были найти себе место! Она казалась им зловещей и угрюмой. Нищая страна, покрытая руинами, этот разгромленный в войне Германский рейх, подчиненный чужой воле, поделенный на оккупационные зоны, границы которого охраняли солдаты победителей.

Ни одна страна не была разрушена сильнее, чем Германский рейх, в столице которого была в свое время объявлена тотальная война, приведшая к тотальному поражению. Казалось, что еще многие десятилетия Германия обречена быть бедной страной, многие десятилетия потребуются ее людям для того, чтобы приблизиться к довоенному уровню жизни. В этой стране, куда теперь насильно выгнали людей с восточных территорий, не было ничего, в чем нуждается человек, чтобы хотя бы жить: ни жилья, ни продовольствия, ни одежды.

Во время бомбардировок и военных действий в Германии были полностью разрушены или стали непригодными для проживания миллионы квартир. Фактически остались только шесть из прежних десяти квартир. Из этих шести квартир, где люди еще могли жить по-человечески, одну для своих целей забрали оккупационные войска. Поэтому жители западных оккупационных зон теперь должны были обходиться половиной довоенного квартирного фонда.

Теперь в эту тесноту были втиснуты миллионы изгнанных из Померании, Силезии, Восточной и Западной Пруссии, Богемии и Моравии, Чехословакии, Венгрии и Югославии и отправленных в западные оккупационные зоны. Сюда же приходили и сотни тысяч тех, что сначала бежали или были изгнаны в восточную оккупационную зону, но ни при каких обстоятельствах не хотели больше жить в коммунистическом режиме и поэтому ехали дальше на запад.

В конце войны на территории, ставшей позднее Федеративной Республикой Германии, проживали около 40 миллионов человек. К этим 40 миллионам, которые в нормальных условиях могли прирастать на 400—500 тысяч человек в год, за короткий срок прибавилось более 6 миллионов беженцев и изгнанных с востока. За один год численность населения выросла на 15 процентов. В нормальных условиях для такого прироста требуется 15 лет. Таких примеров в мировой истории не было. Никогда до сих пор за такое короткое время так много людей не срывалось и не изгонялось с земли, которая их кормила, и из домов, в которых они жили. В британскую и американскую оккупационные зоны Германии тогда было доставлено в четыре раза больше людей, чем составляло население Дании, в два с половиной раза больше, чем проживало в Швеции, в два раза больше, чем во всей Греции. Это событие по своему ходу и последствиям в любом случае может затмить переселение народов в раннем Средневековье, изменившее лицо Европы.

Всем прибывавшим людям нужна была крыша над головой, если они еще не умерли. Им были нужны еда и одежда. Западные немцы вынуждены были потесниться в своих квартирах. Они должны были делиться тем немногим, что осталось у них после войны. В сентябре 1945 года, спустя месяц после Потсдамской конференции, Хинрих Копф, в то время президент округа Ганновер, а затем премьер-министр Нижней Саксонии, обратился к людям, прибывшим с востока: «Сначала я попытаюсь по крайней мере возвратить вам чувство собственного дома. По соглашению с военным правительством, полностью понимающим ваши нужды и заботы, я изымаю имеющиеся еще жилые площади и справедливо распределяю среди всех, а предметами, необходимыми для ведения домашнего хозяйства, если их больше у вас нет, я обеспечу вас за плату. Требующиеся для этого меры будут приняты с завтрашнего дня». А потом у Хинриха Копфа нашлись хорошие слова для тех, перед чьими дверями теперь стояли беженцы и изгнанники: «Я прошу остальное население понять принимаемые необходимые меры. Ведь оно понимает, что только благодаря счастливой случайности не находится сейчас в том же положении, что и беженцы, эвакуированные и потерявшие кров во время бомбардировок. Это человеческий и христианский долг позаботиться об этих людях, достойных сострадания».

Но голос Хинриха Копфа был услышан не везде. Иногда западные немцы отказывались освободить место для изгнанных соотечественников, делить с чужаками комнаты, кухни и подвалы. Общественная администрация национализировала жилые площади, и некоторые изгнанники, покинувшие свои дома восточнее Одера и Нейсе под угрозой польских автоматов, теперь в сопровождении британских солдат, также вооруженных автоматами, заселялись в комнаты, которые им не желали уступать западногерманские бюргеры.

Зимой 1945/46 года нужда уже перешла грань выносимого. Когда в течение 1946 года массовые выселения из восточных областей каждую неделю вытесняли десятки тысяч людей в оккупационные зоны западных держав, победители уже не заботились о строительстве новых квартир или их восстановлении. Они продолжали делить то, что еще оставалось у проигравших войну. Закон Контрольного совета № 18 определил минимум жилплощади, полагавшейся каждому немцу, в четыре квадратных метра. Это означало, что семья из пяти человек должна была размещаться в одной комнате. В том же году произошло то, что трудно себе представить: положение обострилось настолько, что и этот минимум жилплощади, что оставался у немцев, был урезан еще больше. Осенью 1946 года британцы отдали распоряжение: «Трудное положение в связи с недостатком жилой площади в настоящее время стало еще более серьезным. Многочисленные беженцы и эвакуированные размещаются в условиях, недостойных человека. В последующие недели прибудут новые эшелоны с беженцами. До наступления зимы, то есть в течение шести недель, необходимо сделать все возможное, чтобы любыми средствами максимально использовать все имеющиеся помещения под жилье. В связи с этим приказывается:

1) еще раз строго перепроверить имеющееся жилье, чтобы предоставить его для размещении беженцев вне зависимости от проживающих в нем персон;

2) владельцы квартир не могут располагать наряду с жилыми помещениями просторными спальнями, особенно в тех случаях, если в распоряжении имеется кухня, площадь которой превышает десять квадратных метров; помещения офисов, магазины, гостиницы, складские и другие помещения, пригодные для жилья, освободить для размещения беженцев».

Но во многих местах оккупационных зон западных держав вскоре дошло до того, что применение солдат для размещения беженцев уже не пугало просто потому, что квартиры уже были наполнены настолько, что дополнительно никого принять уже не могли. Люди, вынужденно оставившие на востоке свои дома, квартиры, дворы, жили теперь в садовых беседках, землянках, фабричных корпусах, на кегельбанах, в хлевах для коров и свиней. В ресторанах расчищались танцевальные площадки — изгнанники разбивали там свои лагеря. И даже там многие семьи не находили себе места. Они копали себе пещеры в склонах холмов и рыли землянки, которые крыли ветками и соломой. Очевидец рассказывал о тех днях: «Они там почти не жили, они лежали на досках, закутанные в пальто и одеяла, если они у них были. Они мерзли и ждали, когда пройдет зима, и ждали смерти, которая избавит их от мучений. Это был жизненный стандарт беженцев, не всех, но сотен тысяч из них».

Сотни тысяч жили в бараках, в которых раньше размещались служащие имперской трудовой повинности, военнопленные или иностранные рабочие. В тех бараках у людей часто не было и тех четырех квадратных метров, которые были определены каждому немцу союзниками. Они спали на соломе на двухъярусных нарах, сбитых из неструганых досок. Эти нары были не больше метра шириной и не больше двух длиной — это был личный угол, принадлежавший беженцу. Они сидели на краю своей постели и ели из оловянной посуды скудную пищу. Что бы они ни делали, все происходило на глазах многих чужих людей. Сказанное ими слышали уши тех, для кого это не предназначалось, и они становились невольными свидетелями разговоров и споров. Дети научились говорить шепотом и разучились играть.

Наконец люди натянули в бараках от стены к стене бельевые веревки или проволоку, повесили на них одеяла, сделав таким образом ширмы, скрывавшие их от взглядов посторонних, и создавали на пяти-шести квадратных метрах что-то вроде семейного уголка.

Но у примитивных закопченных плит, трубы которых выводились в окна, четыре, пять или более семей встречались снова. Они вынуждены были делить время для приготовления пищи. Часто бывало, что они заглядывали друг другу в кастрюли, что становилось причиной зависти и ссор, если в одном из супов было иногда на пригоршню больше бобов, чем обычно, или даже плавал кусок сала.

Германия голодала.

Население американской оккупационной зоны в первые послевоенные годы получало две трети объема продовольствия предвоенного времени, а британской зоны —немногим больше половины. Муки голода показали немцам, что значили области восточнее Одера и Нейсе для их пропитания. Там ежегодно на душу населения производилось 470 килограммов ржи — почти в четыре раза больше, чем в среднем по рейху. Там ежегодно на душу населения убиралось по три тонны картофеля — в пять раз больше, чем в среднем по рейху. И там же, из расчета на душу населения, ежегодно производилось 620 литров молока — почти в два раза больше, чем в среднем по рейху. Немецкие восточные области обеспечивали Германскому рейху четверть необходимого зерна, четверть корнеплодов и более сорока процентов бобовых. Земля, с которой собирался весь этот урожай, долины, на которых пасся скот, и сам скот — кони, коровы, свиньи — всем этим для своего пропитания Германия больше не располагала. Большинство немцев в те дни недоедало, но большинство беженцев жестоко страдало от голода. У них не было «связей», как у многих местных жителей, —того знания нужных людей и условий, которые могли бы открыть доступ к дополнительному питанию. Свое имущество беженцы были вынуждены оставить на родине. Поэтому у них не было ничего, что они могли бы поменять на еду. Голод заставлял детей беженцев в городах рыться в мусорных баках в поисках съестного. Сердобольные американские солдаты в Берлине во дворах домов, где они жили, выставляли для отбросов три бака — для «съедобных отходов», для «несъедобных отходов» и просто для «мусора».

Организация помощи Евангелической церкви в Германии в 1946 голу обратилась с призывом о помощи к людям за границей: «Голод — это больше, чем не есть досыта! Голод — значит быть слабым для того, чтобы работать, учиться, выстоять в жизни... слишком слабым, чтобы побороть даже легкую болезнь... Голод — это значит парализованные воля к жизни и жизненный дух, безразличие к своей судьбе, к ближним, к творению Божьему».

Беженцы не только больше страдали от голода, чем местное население Западной Германии, как правило, они ходили в рваной одежде, иногда просто в лохмотьях. Отсутствие у них вещей и крайняя бедность бросались в глаза: например, у каждого десятого из детей беженцев, которые в 1946 году ходили в Ольденбурге в школу, не было рубашки, у каждого пятого — чулок, у каждого четвертого — обуви. В 1946 году комиссары по делам беженцев в американской оккупационной зоне установили, что могут обеспечить только каждого десятого беженца или изгнанника, прибывающего в страну, одеждой и бельем, одеялами и матрасами, только каждого пятого — постелью, только каждого двадцатого — печью или плитой и только каждого сотого — кастрюлей, тарелкой и ложкой.

В 1947 году англичане распорядились подробно изучить условия жизни беженцев в одном из округов Вестфалии. То, что они там выяснили, в целом отражало условия жизни почти всех людей, прибывших в британскую оккупационную зону из восточных районов рейха. Исследования показали: только 60 процентов изгнанных жили за счет заработка, более 33 процентов указали, что живут за счет помощи и пособий. На родине, откуда их изгнали, лишь 2,8 процента людей получали пособие, почти 90 процентов жили на доходы от работы, а остальные — за счет пенсии, ренты и прочих доходов. Более 90 процентов беженцев и изгнанников в том вестфальском округе имели доход менее 200 рейхсмарок в месяц, только 7 процентов зарабатывали от трехсот до пятисот марок и не более одного процента получали более 500 марок в месяц. Почти 90 процентов изгнанных стали рабочими. Это значило, что люди, работавшие в восточных областях служащими, чиновниками, бывшие самостоятельными хозяевами, на западе не смогли получить даже приблизительно равноценного места.

Несомненно, беженцы и изгнанники были беднейшими из бедных, они потеряли больше, чем другие немцы, на них лег несравнимо больший груз поражения. Именно им пришлось расплачиваться за большую войну. Но многие местные жители Западной Германии, после того как условия начали медленно приходить в норму, видели в изгнанных только обузу, непрошеных гостей, оспаривающих у них рабочие места. Слово «беженец» на многие годы стало почти ругательством и синонимом «нежелательного» человека. В некоторых местах местные дети дразнили детей беженцев «беженским отребьем», а в школах смеялись над бечевками, которыми мальчики и девочки, приехавшие с востока, завязывали свою бедную обувь: «А шнурков у вас еще, наверное, не придумали?» Изгнанным приходилось жить в бедности и нищете в неприветливом, а зачастую во враждебном мире. А конца немецким несчастьям видно не было. Казалось, что они прибавляются из-за политики оккупирующих держав, долгое время нацеленной на то, чтобы еще больше ослабить жизненные основы немецкого народа.

Еще до капитуляции немецкого вермахта, 1 апреля 1945 года, западные союзники в лице главнокомандующего американскими оккупационными войсками в Германии генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра приняли решение: «Они не будут предпринимать ничего, что может поднять необходимый уровень жизни в Германии на более высокую ступень, чем в соседних странах, и они предпримут согласованные меры для обеспечения того, чтобы основной жизненный стандарт немецкого народа был не выше, чем у соседних наций».

Потсдамская конференция «Большой тройки» определила эту цель еще точнее: «Жизненный стандарт Германии не должен превосходить среднего жизненного стандарта европейских стран. В этом смысле европейскими странами являются все европейские страны, за исключением Великобритании и Советского Союза». Эти планы были направлены на обеднение Германии, возвращение ее в те времена, которые она давно пережила, поскольку большинство европейских стран, на которое должен был теперь ориентироваться жизненный стандарт немцев, были аграрными государствами. Производство и доходы в Португалии, Албании, Болгарии и Польше были гораздо ниже, чем в Германии, так как ее экономическая мощь прежде всего основывалась на промышленности. Но эта промышленность, как решили победители, не должна больше играть значительной роли. В Потсдамском протоколе говорится: «За практически короткий срок необходимо децентрализовать немецкую экономическую жизнь в целях уничтожения имеющейся чрезмерной концентрации экономической мощи, в особенности представленной картелями, синдикатами, трестами и прочими монопольными объединениями. При организации немецкой экономической жизни переместить центр тяжести на развитие сельского хозяйства и мирной промышленности для внутреннего потребления (потребностей)». Такую политику победители определили в том же документе, в котором передали под власть Польши важнейшие сельскохозяйственные районы немцев. Большую часть промышленных районов, оставшихся у Германии, теперь, после Потсдамской конференции, предстояло превратить в поля и пастбища. У немцев не было также ни малейшей перспективы обеспечить себя продовольствием: для обеспечения людей, скученных теперь на оставшейся территории Германия, сильно не хватало сельскохозяйственных площадей.

Казалось, что голод и бедность долгое время будут определять жизнь немцев: после Потсдамской конференции оккупационные власти начали демонтировать немецкие промышленные объекты в соответствии с договоренностью «Большой тройки»: «Германия должна быть принуждена возместить в максимальных размерах ущерб и страдания, причиненные ею, уйти от ответственности за которые немецкий народ не может».

Металлургические предприятия, трубопрокатные станы, заводы сельскохозяйственного машиностроения, верфи размонтировали и вывозили, победители были основательными. Но каждый демонтированный или остановленный из-за вмешательства в его технологию завод означал сокращение рабочих мест и одновременно сокращение возможности зарабатывать деньги на продовольствие производством и экспортом промышленной продукции. Поэтому промышленное производство Германии в первые послевоенные годы едва достигало трети от довоенного уровня.

Намерения Иосифа Сталина заключались в том, чтобы одобренным им беспощадным изгнанием немцев с восточных территорий довести немцев в западных оккупационных зонах нищетой до отчаяния, дискредитировать западные державы, так, чтобы в конце концов повернуть людей к большевизму, чтобы только он мог обещать им спасение. Действительно, в первые послевоенные годы это могло бы случиться с немцами, если все они были обречены необозримо долгое время жить в голоде. Казалось, что изгнанники должны были довольствоваться тем, что десятилетиями будут жить в бараках и хлевах. Дети народа росли в нищете и смотрели в будущее, в котором они не смогут вырваться из нее.

Революционная ситуация была налицо. Но революции не случилось. Политический расчет Востока учел почти все факторы, кроме одного — людей. Миллионы немцев бежали от Красной Армии. Миллионы были свидетелями того, что творилось во время прихода советских войск. Миллионы на себе испытали коммунистическое господство и пострадали от него. Униженные и опозоренные были потеряны для коммунизма, независимо от того, под какой маской и с какими аргументами он бы ни выступал.

К тому же — и это была вторая ошибка в расчете коммунистических правителей — изгнанники принесли с собой не только свои желудки, как выразился Черчилль, но и рабочую силу. Поляки и чехи отобрали у них хутора, дома, квартиры, ограбили до последней рубашки, но не смогли забрать у них духовные способности, искусство ремесленников и крестьян. Они были лишены родных мест, но их сила осталась с ними. Их отбросили на нижнюю ступень человеческого существования, но тем сильнее выросла их решимость снова подняться наверх. Чрезвычайное положение подвигло немцев, как местных жителей, так и изгнанников, на чрезвычайные свершения, что сделало возможным так называемое «немецкое экономическое чудо».

Вся эта сконцентрированная огромная созидательная энергия немцев еще долгое время оставалась бы бесплодной, если бы у британцев и американцев не было понимания, сочувствия нищете немцев и их воле. В начале 1947 года Комитет специалистов по европейским делам под руководством британцев признал: «Существует три возможных решения немецкой проблемы:

а) можно оставить немцев умирать с голоду;

б) можно удерживать их производство на низком уровне и с помощью поддержки союзников спасать их от голода;

в) можно дать им возможность работать и по крайней мере производить столько, сколько позволит им расплачиваться за импорт жизненно необходимых продуктов...

Учитывая современное состояние, комитет хочет только подчеркнуть тот факт, что неразумно убивать курицу, несущую золотые яйца... До войны Германия занимала передовые места в европейской экономике. Фактическое прекращение немецкого импорта и экспорта имеет глубокие последствия для ее основных прежних покупателей и поставщиков за границей. Если какая-либо страна не расцветет из-за того, что прекращена ее торговля с Германией, то ее рынок становится хуже для товаров и услуг из других стран».

Герберт Гувер, прежний президент США, в марте 1947 года после поездки по разрушенной Европе сообщил действующему президенту Гарри С. Трумэну: «Европейское производство не сможет быть восстановлено, пока не будет снова построена Германия... И не должно быть ни отделения от Германии ни Рура, ни Рейнской области, ни введения особого режима для этих областей... Так как они — сердце немецкой промышленности».

5 июля 1947 года в Гарвардском университете государственный секретарь США Джордж Маршалл выступил с речью, вселившей в немцев надежду: «Соединенные Штаты должны сделать все возможное, чтобы по всему миру создать нормальные экономические условия, так как без экономической стабильности не может быть стабильности политической, а вместе с ней и мира. Эта помощь должна оказываться не от случая к случаю, при возникновении того или иного кризиса, а иметь предотвращающее действие... И при этом мы не выступаем против отдельных стран или доктрин, а единственно и только против голода и бедности, отчаяния и хаоса».

Уже в том же году американское правительство начало программу по восстановлению Европы, ставшую известной под названием «План Маршалла». Это значило, что Германия, как и другие европейские страны, получит доллары, на которые за границей сможет закупать то, в чем особенно нуждается для восстановления своей экономики: сырье, станки, зерно и корма. На голодную, обнищавшую Германию деньги из Америки подействовали как укол допинга. Десятью годами позже один из американских ученых признал: «Результаты были огромными, их не достигла ни одна европейская страна, хотя Германия получила сравнительно малую часть средств по «Плану Маршалла». Всего Европа от Соединенных Штатов получила 20 миллиардов долларов. К 1954 году из расчета на человека помощь составляла в Германии 39 долларов против 72 долларов во Франции, 77 — в Англии, 93 — в Италии и 104 — в Австрии. Но в Германию помощь пришла в точный момент, когда потребность в психологическом и физическом восстановлении достигла точки кипения».

Помощь с Запада приободрила и людей, изгнанных с Востока. Из безнадежности барачных лагерей и времянок изгнанники стали основывать процветающие предприятия. Через четыре года после войны на территории Федеративной Республики Германии работали уже более 5 тысяч промышленных предприятий беженцев и на них были заняты около 200 тысяч человек. При этом изгнанные из родных мест предприниматели создавали свои предприятия буквально из ничего. Петер Пауль Нам, проработавший четырнадцать лет в боннском министерстве по делам изгнанных, писал об особенном профессиональном положении беженцев и изгнанных в начале восстановления Западной Германии: «Неравенство (между изгнанными и местными) на старте проявлялось в большом и малом. Два примера малого: местный, но пострадавший от бомбежки наниматель еще имел предпосылки для того, чтобы начать все сначала: строительную площадку, кредит, поставщиков и клиентов. Во времена наличия считаных рабочих мест никогда приехавший рабочий не равен местному, так как производительность того, кто вынужден жить в лагере или в приспособленном помещении, не может конкурировать с производительностью человека, имеющего нормальную квартиру и питание. Эти различия приходилось выравнивать общественным регулированием предоставления рабочих мест, облегчением налогов, жилищным строительством и помощью в становлении».

Чтобы вывести изгнанных и беженцев из тяжелейшего положения, молодое государство Федеративной Республики особенно успешно применило три инструмента: кредиты, фонд выравнивания нагрузки и жилищное строительство. В течение тридцати лет из фонда выравнивания нагрузки было выплачено около 128 миллиардов марок: 86 миллиардов — изгнанным и беженцам, 26 миллиардов —пострадавшим от бомбардировок, 12 миллиардов — пострадавшим вкладчикам, около 4 миллиардов — беженцам из Германской Демократической Республики.

В те первые годы существования Федеративной Республики было признано, что каждая инвестиция в пользу изгнанных способствует одновременно общему восстановлению и общему росту экономики, то есть идет на благо всем немцам. Интересы местных жителей и изгнанных совпадали. В 1950 году в Федеративной Республике еще не хватало более 2 миллионов квартир, прежде всего для изгнанных и беженцев. Первое федеральное правительство, возглавляемое Конрадом Аденауэром, начало претворять в жизнь огромную программу по строительству жилья. Она стала одним из двигателей немецкого экономического чуда: данный тогда динамический импульс сначала круто вверх запустил работу строительных предприятий и строительной индустрии, а потом и другие отрасли.

Все это не могло бы произойти без готовности и способностей изгнанных рабочих, ремесленников и служащих. Они были задавлены нуждой сильнее других немцев, но тем сильнее была их воля подняться снова. Из данных статистики известно, что изгнанные и беженцы больше работали на восстановлении, чем те люди, для которых Западная Германия была родной. И многие из них чрезвычайно настойчиво преследовали цель снова вести полную смысла жизнь, как те изгнанные крестьяне, которые распахивали целину или пашни, заброшенные западногерманскими крестьянами, и снова делали их плодородными.

Профессор Кильского университета Фридрих Эддинг в одном из научных исследований о беженцах в Федеративной Республике Германии сделал следующее заключение: «Ценность изгнанных, заключенная в человеческих качествах: трудолюбии, умении, выносливости, — год от года оказывалась для экономики Федеративной Республики более чем позитивным фактором. Инициатива изгнанных привносила новую жизнь в местные застойные отношения и отрасли хозяйства: возникали многочисленные новые предприятия и производства, другие благодаря изгнанным получали значительные улучшения... Сильно расширившийся внутренний рынок (покупательная способность росла год от года) снижал риск инвестиций, чрезвычайно улучшал шансы выигрыша каждого предприятия. В этих условиях часто становилось возможно снижать стоимость единицы продукции или удерживать ее на относительно низком уровне, создавая при этом хорошие предпосылки для расширения экспорта... Результатом отягощающих и стимулирующих моментов участия изгнанников в производстве стал вклад в экономический рост, который хотя и невозможно точно измерить, но можно утверждать несомненно, что он очень значителен».

Материальный успех беженцев и изгнанников все же не компенсировал жертвы, которые они вынуждены были принести. Фридрих Эддинг: «Не будем забывать высокую цену несчастий и долгих лет нищеты, которую должны были заплатить изгнанные».

Через год после основания Федеративной Республики Германии, когда прошло пять лет с начала великого изгнания, немцы, пришедшие с востока, в одном документе определили свои позиции и цели. В Федеративной Республике количество изгнанных к тому времени выросло до восьми миллионов. В «Хартии немецких изгнанников с родины», принятой 5 августа 1950 года в Штуттгарте, говорится: «Сознавая свою ответственность перед Богом и людьми, сознавая свою принадлежность к западной христианской культуре, сознавая свою принадлежность к немецкому народу и признавая общие задачи европейских народов, избранные представители миллионов изгнанных с родины после зрелых размышлений и проверки своих знаний приняли решение перед немецким народом и мировой общественностью сделать торжественное заявление, устанавливающее обязанности и права, которые немецкие изгнанники с родины рассматривают в качестве своего основного закона и необходимой предпосылки создания свободной и объединенной Европы.

1. Мы, изгнанные с родины, отказываемся от мести и возмездия. Это решение для нас твердо и свято в память о бесконечных страданиях, принесенных человечеству, особенно в последнее десятилетие.

2. Мы всеми силами будем поддерживать любое начинание, направленное на создание объединенной Европы, в которой народы смогут жить без страха и принуждения.

3. Мы будем тяжелым неустанным трудом участвовать в восстановлении Германии и Европы.

4. Мы потеряли нашу родину. Люди без родины — чужаки на этой земле. Бог наделил людей родиной. Изгнать человека с родины — значит убить его духовно. Нас постигла эта участь, и мы ее пережили. Поэтому мы чувствуем себя вправе требовать, чтобы право на родину признавалось и соблюдалось как одно из данных Богом основных прав человечества.

5. Пока это право для нас не осуществлено, мы не хотим оставаться в стороне, обреченные на бездеятельность, но будем созидать и действовать в новых ясных формах братской, основанной на взаимопонимании совместной жизни со всеми представителями нашего народа.

Поэтому мы взываем и требуем сегодня, так же как и вчера:

1. Равных прав гражданина не только по закону, но и в обыденной жизни.

2. Справедливого и разумного распределения тягот последней войны на весь немецкий народ и честного соблюдения этого принципа.

3. Разумного включения всех профессиональных групп изгнанных в жизнь немецкого народа.

4. Деятельного включения немецких изгнанных в восстановление Европы.

Народы мира должны нести совокупную ответственность за судьбу изгнанных с родины, рассматривая их наиболее пострадавшими от событий последнего времени.

Народы должны поступать в соответствии с их христианским долгом и совестью.

Народы должны признать, что судьба немецких изгнанных с родины, как и всех беженцев, является мировой проблемой, решение которой требует высокой моральной ответственности и огромных обязательств.

Мы призываем народы и людей доброй воли участвовать в деле, которое всем нам позволит проложить дорогу из вины, несчастья, страданий, бедности и нищеты к лучшему будущему».

По прошествии трех десятилетий можно утверждать: изгнанники сдержали свое слово, которое дали тогда. Они трудились над возрождением Германии и участвовали в строительстве новой Европы. Они поддерживали мир и не требовали от молодого государства больше, чем оно могло им дать. Политическая дисциплина изгнанных была основой внутренней стабильности, которой Федеративная Республика обязана своим благосостоянием, свободой и международным признанием.

В апреле 1980 года председатель немецкого бундестага Рихард Штюклен, урожденный баварец, оценил труд и лояльность изгнанных: «Факт, что миллионы немцев, потеряв свои родные места, спокойно и энергично на Западе приняли участие в строительстве Федеративной Республики и создали свободный общественный порядок, является свершением чрезвычайного исторического значения».

Послесловие

В восточных провинциях Германского рейха, в Судетской области, в Польше и других восточноевропейских странах, к началу Второй мировой войны в 1939 году проживали 17 миллионов немцев. Десять лет спустя, в 1949 году, в этих областях оставалось только менее двух с половиной миллионов немцев.

Что за такой короткий десятилетний промежуток времени произошло с остальными почти пятнадцатью миллионами немцев?

Миллион сто тысяч из них погибли во время войны, большинство будучи солдатами вермахта.

Большинство из 17 миллионов немцев Восточной и Центральной Европы к началу 1950-х годов уже не жили там, где прежде. Часть из них еще до окончания войны бежала от Красной Армии и ужаса, который она несла. Гораздо большая часть была изгнана — из домов, из квартир, с родины.

Более двух миллионов из 17 миллионов немцев, проживавших в 1939 году на востоке рейха, в Судетской области, в Польше и других восточноевропейских странах, погибли от нищеты.

Более двух миллионов!

Статистика отражает массовую судьбу, и только. В качестве массовой судьбы бегство и изгнание вошли в сознание немцев. Но массовая судьба состоит из многих судеб отдельных людей. Эта книга рассказывает о событиях, скрывающих большие числа, от которых мы привыкли уклоняться и которые часто нас не трогают. Она рассказывает, что пережили отдельные люди, те немецкие мужчины и женщины и дети, объединенные общими названиями «беженцы» или «изгнанные».

В основу замысла рассказать о том, что происходило в то время, могли быть положены исключительно сообщения людей, которые это сами все видели и испытали.

Научная комиссия, которая работала по поручению правительства Федеративной Республики Германии, уже в начале 1950-х годов начала собирать сообщения о великой катастрофе на Востоке. Комиссию возглавлял профессор Кёльнского университета Теодор Шидер. Комиссия собрала тысячи письменных свидетельств, изучила и обработала их. Из этих сообщений было выбрано несколько сотен, которые были опубликованы в научном сборнике. Он носит название «Документация изгнания немцев из Восточной части Центральной Европы». Объем труда составляет одиннадцать томов, в общей сложности 5 тысяч страниц. Первый том был издан в 1956-м, последний — в 1967 году.

К отбору документов комиссия предъявляла особо строгие требования. Очевидцы и достоверность их сообщений многократно перепроверялись различными способами. Опубликованные комиссией сообщения и высказывания не могут подвергаться сомнению. В них содержится историческая правда. Сама комиссия пишет по этому поводу: «Надо опасаться скорее не сознательной фальсификации, а ошибочных или преувеличенных подробностей и не относящихся к делу фактов, которые могут примешаться из-за слабости или иллюзорности памяти, а также страстности и направленности чувств, от которых могли освободиться не все авторы сообщений. Чтобы исключить из описания всех событий подобные сомнительные сообщения, всегда, насколько это было возможно, все важнейшие данные или утверждения, содержавшиеся в сообщениях, перепроверялись по другим сообщениям, и таким образом, правильность данных выверялась путем перекрестного сравнивания документов... В интересах абсолютной чистоты отбора предназначенных для публикации сообщений там, где их безупречность не прослеживалась по всем основным направлениям процесса проверки, не только изымались сомнительные места, но и, соответственно, целые сообщения, поскольку на основе отдельных недостатков и другие их части не могли полностью считаться достоверными».

Здесь автор хотел бы выразить благодарность Федеральному архиву в Кобленце за разрешение в этой работе неограниченно цитировать документы и сообщение комиссии.

Я чувствую себя обязанным также тем многим сотням беженцев, мужчинам и женщинам, которые написали мне письма после первой публикации этой книги в газете «Вельт ам зонтаг». Я благодарю их за внимание и огромное участие, ценные указания и дополнительную информацию. Невозможно перечислить имена всех людей, которые мне тем или иным образом помогли в работе над этой книгой.

Но вместе со всеми ними автор един во мнении, что судьба немцев с Востока не должна быть забыта. Память о принесенных ими жертвах является актом исторической справедливости. Научная комиссия писала: «Не из игнорирования недавнего прошлого, а только из его осознанного ответственного критического разбора может родиться новая моральная сила для преодоления напряженности между народами Восточной, Центральной Европы и всей Европы в целом, чтобы несказанные страдания нашего поколения не остались абсолютно напрасными».

ГЮНТЕР БЁДДЕКЕР

Хроника

1938 г.

28.9.1938.

Мюнхенские соглашения. Великобритания, Франция, Италия и Германский рейх заключают соглашение о присоединении Судетской области к Германскому рейху.

1939 г.

15.3.1939.

Немецкие войска вступают в Чехословакию; Гитлер учреждает Имперский протекторат Богемия и Моравия.

23.8.1939.

Подписание В. Молотовым и фон Риббентропом Германо-советского пакта о ненападении.

1.9.1939.

Немецкие войска вступают в Польшу; начинается Вторая мировая война.

3.9.1939.

Великобритания и Франция, исполняя взятые на себя обязательства в отношении Польши, объявляют войну Германскому рейху.

1940 г.

5.9.1940.

Москва и Берлин заключают договор о переселении немцев из Бессарабии и Северной Буковины в Германский рейх.

1941 г.

22.6.1941.

Немецкие войска вторгаются в Россию.

Август 1941.

Сталин отдает распоряжение о депортации поволжских немцев в Сибирь и Среднюю Азию; Автономная республика немцев Поволжья в Советском Союзе упраздняется.

Сентябрь 1941.

В Лондоне президент чехословацкого правительства в эмиграции Эдуард Бенеш требует, чтобы после войны немцы были изгнаны из Судетской области.

8.12.1941.

Германия объявляет войну Соединенным Штатам Америки.

1942 г.

6.10.1942.

Хорватия и Сербия заключают договоры с Германским рейхом о переселении немцев из этих государств в Германию.

6.12.1942.

Президент польского эмигрантского правительства в Лондоне во время переговоров с президентом США Рузвельтом в Вашингтоне требовал, чтобы будущая западная граница Польши проходила по Одеру и Нейсе.

1943 г.

14.3.1943.

В Вашингтоне президент США Рузвельт обсудил с министром иностранных дел Великобритании Энтони Иденом план передачи Восточной Пруссии Польше и выселения немцев из Восточной Пруссии.

5.12.1943.

Президент Рузвельт в разговоре с Эдуардом Бенешем согласился с его намерениями о выселении судетских немцев.

Июль 1943.

Сикорский погибает в катастрофе в Гибралтаре; Миколайчик становится новым президентом польского эмигрантского правительства в Лондоне.

28.11.—1.12.1943.

Тегеранская конференция. Сталин, Черчилль и Рузвельт ведут переговоры о новой западной границе Польши.

1944 г.

4.1.1944.

Войска Красной Армии переходят восточную границу Польши и продолжают наступать на запад.

22.2.1944.

Черчилль информирует нижнюю палату британского парламента о плане компенсации территорий, которые Польша уступает Советскому Союзу, за счет Германии.

23.2.1944.

В заключительных дебатах в нижней палате большинство депутатов выступает против изгнания немцев.

8.3.1944.

В верхней палате британского парламента также высказываются серьезные сомнения по поводу необходимости массового переселения.

Август 1944.

Русские войска прорываются через границу Восточной Пруссии, но через короткое время отражаются вновь,

13.10.1944.

Во время переговоров в Кремле Сталин и Черчилль пришли к соглашению, что западная граница Польши будет проходить по Одеру и включать город Штеттин.

15.12.1944.

В нижней палате британского парламента Черчилль сделал заявление, что одобряет изгнание немцев из областей, которые должны перейти к Польше; снова некоторые депутаты выступили против массовых выселений.

22.12.1944.

Партизанское правительство Тито в Югославии объявило, что собственность Германии и немцев переходит в государственную собственность. К этому времени югославские немцы уже были лишены собственности.

Декабрь 1944 — январь 1945.

Немецкие жители Румынии, Венгрии и Югославии направляются на принудительные работы в Советский Союз.

1945 г.

12.1.1945.

Начало крупного советского наступления с плацдармов на Висле, которое через четыре месяца завершилось на Эльбе.

3.2—12.2.1945.

В Ялте ведутся переговоры между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем о территориях, которые после войны должны отойти к Польше. Принимается решение, что окончательно прохождение западной границы Польши будет утверждено только на мирной конференции.

Февраль — апрель 1945.

Депортация сотен немецких мужчин и женщин из районов, занятых Красной Армией, в Советский Союз на принудительные работы.

14.3.1945.

Еще до окончания войны польское правительство на территории восточных немецких провинций учреждает собственные административные округа — воеводства.

17.3.1945.

Бенеш заявил в Москве, что Чехословакия станет национальным государством, в котором национальным меньшинствам особые права предоставляться не будут.

9.4.1945.

После длительной осады перед Красной Армией капитулировала столица Восточной Пруссии Кёнигсберг.

12.4.1945.

Умирает президент США Рузвельт. Новым президентом становится Гарри С. Трумэн.

5.5.1945.

Начало восстания и разнузданного террора против немецких солдат, гражданских лиц, женщин и детей в столице Чехословакии Праге.

7.5.1945.

После длительной осады перед Красной Армией капитулировала столица Силезии Бреслау.

8.5.1945.

Германский вермахт капитулировал на всех фронтах. Общая капитуляция вступила в силу с 9 мая.

Май — июнь 1945.

Польская милиция гонит на запад пешим маршем сотни тысяч немцев из восточных провинций рейха за Одер и Нейсе.

Июнь 1945.

Переселение польского населения с польских территорий, отошедших к Советскому Союзу, в бывшие немецкие восточные провинции.

Июнь 1945.

Чешская милиция изгоняет судетских немцев в советскую оккупационную зону. Сотни тысяч судетских немцев помещаются в лагеря.

26.6.1945.

В Сан-Франциско принимается Хартия Объединенных Наций (ООН). Она со всей ясностью исключает немецких изгнанных из организации международной помощи беженцам.

17.7. — 1.8.1945.

Сталин, Черчилль и Трумэн встречаются в Германии на Потсдамской конференции. Позднее вместо Черчилля, проигравшего парламентские выборы, прибывает премьер-министр Этли.

2.8.1945.

Сталин, Трумэн и Этли принимают Потсдамскую декларацию, в статье IX которой говорится: «Трое глав государств подтверждают свою точку зрения, что окончательное утверждение западной границы Польши откладывается до проведения мирной конференции». А в статье XIII: «Трое глав государств признают, что переселение немецкого населения или его части, остающейся в Польше, Чехословакии и Венгрии, должно производиться в Германию».

16.8.1945.

Уинстон Черчилль в нижней палате британского парламента характеризует изгнание немцев как «трагедию огромного масштаба».

Осень и зима 1945.

Поляки продолжают беспорядочное изгнание немцев. Гибель тысяч немцев,

13.11.1945.

Польша учреждает особую административную инстанцию для бывших немецких восточных провинций, которая получает наименование «Особое министерство вновь приобретенных областей».

1946 г.

Январь 1946.

Чехословакия начинает так называемое упорядоченное выселение немцев: сначала ежедневно четыре эшелона по 1200 человек в каждом, затем ежедневно шесть эшелонов по 1200 человек в каждом, затем снова по четыре эшелона ежедневно по 1200 человек в каждом.

29.10.1946.

Во всех четырех оккупационных зонах Германии производится подсчет населения, который охватывал также всех изгнанных и беженцев.

В результате в зонах проживало:

Оккупационная зона	Изгнанных	Беженцев
американская	2 785 000	398 000
британская	3 082 000	579 000
французская	95000	45 000
советская	3 602 000
Берлин	120 000
Всего:	9 684 000	1 022 000

1949 г.

Основной закон Федеративной Республики Германии ратифицирован всеми землями, за исключением Баварии. Создание Федеративной Республики.

1950 г.

5.8.1950.

В Штуттгарт-Каннштадте принимается «Хартия изгнанных с родины». В ней все немецкие изгнанные признали себя сторонниками примирения народов, объявили об отказе от мести и возмездия, подтвердили право на родину и возвращение.

Список литературы

Ahlfen, H. von: Der Kampf um Schlesien. Ein authentischer Dokumentarbericht; München 1963.

Ahlfen, H. Von und Niehoff, H.: So kämpfte Breslau. Verteidigung und Untergang von Schlesiens Hauptstadt: München 1960.

Ahrens, W. (Hrsg.): Verbrechen an Deutschen; Huglfing 1975.

Aurich. P.: Der deutsch-polnische September 1939; München 1970.

Bährens, K.: Deutschen in Straflagern und Gefängnissen der Sowjetunion in Bd.V/1—3 der Wissenschaftlichen Komission für deutsche Kriegsgefangenengeschichte, hrsg. Von Dr. E. Maschke.

Becker, R.: Niederschlesien 1945. Die Flucht, die Besetzung; Bad Naucheim 1965.

Bekker, C.: Flucht übers Meer; Oldenburg 1964.

Benesch, E. Memoirs; London 1954.

Berganger: Dresden im Luftkrieg — Voorgeschichte — Zerstörung — Volgen; München 1979.

Boberach, H.: Meldungen aus dem Reich — Aswahl aus den geheimen Lageberichten des Sicherheitsdienstes der SS 1939—1944; Neuwied/Berlin 1965.

Bojanowski M. und Bosdorf E.: Striegau — Schicksale einer schlesischen Stadt ; Schöppenstedt / Braunschweig 1950.

Broszart, M.: Zweihundert Jahre deutsche Polenpolitik; München 1963.

Nationalsozialistische Polenpolitik 1939—1945; Stuttgart 1961.

Brustat-Naval: Unternehmung Rettung — Letztes Schiff nach Westen; Herford 1970.

Bundesministerium für Vertriebene, Flüchtlinge und Kriegsgeschädigte (Hrsg.): 10 Jahre nach der Vertreibung — Äuberungen des In — und Auslandes und eine Zeittafel; Bonn 1956.

Byrnes, F. «Speaking Frankly». Munich 1948.

Carell P. und Böddeker G.: Die Gefangenen — Leben und Ausleben deutscher Soldaten hinter Stacheldraht; Berlin 1980.

Churchill, W.: Reden, Bd. 1—7; Zürich 1946—50, The Sinews of Peace; London 1948.

The Second World War, Bd. 1—6: The Gathering Storm; Their Finest Hour;

The Grand Alliance; Hinge of Fate; Closing the Ring; Triumph and Tragedy; Boston 1963.

Dallin, A. Deutsche Herrschaft in Rußland 1941—1945 — Eine Studie über Besatzungspolitik; Düsseldorf 1958.

Deschner, G.: Reinhard Heydrich — Statthalter der totalen Macht; Esslingen 1977.

Deuerlein, E.: Deklamation oder Ersatzfrieden? Die Konferenz von Potsdam 1945; Stuttgart/ Berlin/ Köln/ Mainz 1970.

(Hrsg.); Potsdam 1945 — Quellen zur Konferenz der ...Großen Drei; München 1963.

Dickert / Grossman: Der Kampf um Ostpreußen ß Ein authentischer Dokumentarbericht; München 1960.

Dobson, Christopher, Miller, John, Payne, Roland: The Cruellest Night; Wien 1979.

Dönitz, K.: Zehn Jahre und zwanzig Tage; Frankfurt /M. 1967.

Ehrenburg I.: Memoiren, Menschen—Jahre—Leben, 3 Bde.; München 1962.

Esser, H.: Lamsdorf. Dokumentation über ein polnisches Vernichtungslager; Bonn 1971.

Esser, H.: Die Hölle von Lamsdorf— Dokumentation über ein polnisches Vernichtungslager, hrsg. Von der Landsmannschaft der Oberschlesier; Dülmen 1977.

Falk, L.: Ich blieb in Königsberg; München 1965.

Faust F.: Das Potsdamer Abkommen und seine völkerrechtliche Bedeutung; Frankfurt/M. / Berlin 1959.

Fechner, H. (Hrsg,): Ostdeutsche Beiträge aus dem Göttingener Arbeitskreis, Bd. XXVII — Deutschland und Polen 1772—1945; Würzburg 1964.

Franken, B.: Die große Flucht — das Kriegsende in Ostdeutschland; Bayreuth 1975.

Gauger, K.: Die Dystrophie als psychosomatisches Krankheitsbild. Entstehung, Erscheinungsformen, Behandlung, Begutachtung. Medizinische, soziologische und juristische Spätfolgen; München 1952.

Grau. K.F.: Schlesisches Inferno; Kriegsverbrechen der Roten Armee beim Einbruch in Schlesien 1945, hrsg. Von Informations — und Dokumentationszentrum West; Stuttgart 1966.

Grube, F./ Richter. G.: Vlucht und Vertreibung — Deutschland zwischen 1944 und 1947; Hamburg 1980.

Haupt, W. Heeresgruppe Mitte 1941—1945; Dorheim 1968.

Hillgruber, A./ Hümmelchen. G.: Chronik des Zweiten Weltkrieges; Frankfurt/M 1966.

Irving, D.: The Destruction of Dresden; London 1963.

Jahn, H.E.: Pommersche Passion; Preetz 1964.

Karweina, G.: Dokumentarbericht über die Flucht und Austreibung von 14 Millionen Deutschen; Stuttgart/Wien 1958.

Kaps, J.: Die Tragödie Schlesiens 1945/46 in Dokumenten; München 1952/3.

Kieser, E.: Danziger Bucht 1945 — Dokumentation einer Katastrophe; Esslingen 1978.

Klebmann, K.: Die Selbstbehauptung einer Nation — NS-Kulturpolitik und polnische Widerstandsbewegung im Generalgouvernement 1939—1945; Düsseldorf 1971.

Kopelew, L.: Aufbewahren für alle Zeiten; Hamburg 1976.

Lasch, O.: So viel Königsberg — Kampf und Untergang von Ostpreussens Hauptstadt; München 1959.

Lehndorff, H., Gr.: Ostpreussisches Tagebuch; München 1961.

Lemberg, E./ Edding, F. (Hrsg.): Die Vertriebenen in Westdeutschland — Ihre Eingliederung und ihr Einfluß auf Gesellschaft, Wirtschaft, Politik und Geistesleben, 3 Bd.; Kiel 1959.

Mee, Ch. L.j.: Meeting at Potsdam, London 1977-

Morozow, M.: Georgier— Stalins Weg und Herrschaft; München 1980.

Müller-Sternberg, R. Deutsche Ostsiedlung — Eine Bilanz für Europa; Bielefeld 1971.

Murawski, E.: Eroberung Pomerns durch die Rote Armee, Boppard am Rhein 1969.

Murphy, R.: Diplomat Among Warriors; Garden City 1964.

Paul, W.: Endkampf um Deutschland 1945; Esslingen 1976.

Peitsch, H.: Wir kommen aus Königsberg —Nord-Ostpreussen heute, 1979.

Reding, J.: Friedland — Chronik der großen Heimkehr; Recklinghausen 1955.

Rodenberger, A.: Der Tod von Dresden — Ein Bericht über das Sterben einer Stadt; Frankfurt/M. 1963.

Ruhnau, R.: Die freie Stadt Danzig 1919—1939; Berg am See 1979.

Solschenizyn, A.: Ostpreussische Nächte; Darmstadt 1976.

Schenk, E.-G.: Das menschliche Elend im 20. Jahrhundert. Eine Patographie der Kriegs-, Hunger-, und Politischen katastrophen Europas; Herford 1965,

Stramm, P.E. (Hrsg.): Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht (Wermachtsführungstab) 1940—1945. Bd. 4, T. 1,2 (1944—1945); Frankfurt/M. 1961.

Selle, G. von: Ostdeutsche Biographien; Würzburg 1955.

Stroynowski, J.: Polen und Deutsche — Was uns verbindet; Stuttgart 1973.

Telpuchowski, B.S.: Die sowjetische Geschichte des Großen Vaterländischen Krieges 1941—1945; Frankfurt/M 1961.

Thorwald, J.: Die Große Flucht — Es begann an der Weichsel — das Ende an der Elbe; Stuttgart 1963.

Verrier, A.: The Bomber Offensive; London 1968.

Zayas, A.M. de: Die Anglo-Amerikaner und die Vertreibung der Deutschen — Vorgeschichte, Verlauf, Folgen; München 1977.

Ziemer, G.: Deutsche Exodus — Vertreibung und Eingliederung von 15 Millionen Ostdeutschen; Stuttgart 1973.

Übersicht über das Gesamtwerk der Dokumentation der Vertreibung der Deutschen aus Ost-Mitteleuropa hrsg. Vom Bundesministerium für Vertriebene, Flüchtlinge und Kriegsgeschädigte in Verbindung mit Adolf Distelkampf, Rudolf Laun, Peter Rassow und Hans Rothfels, bearbeitet von Theodor Schieder. 5 Bände und 3 Beihefte.