900 Дней в Горах Крыма

 

Вступление, от того кто оцифровал:

Эта книга была издана тиражем всего 1000 (ТЫСЯЧА) экземпляров. Она рассказывает о героической и трагической истории партизанского движения в Крыму, во время ВОВ.

Написана участником партизанского движения, воевавшим с первого дня и до победы...

Пусть она станет доступна всему мировому сообществу через интернет. И подвиг наших дедов, которых с каждым днем, к сожалению, становится все меньше и меньше, не будет забыт никогда. Если понадобятся фотографии из книги, пишите на saleksi@list.ru

 

ББК 26.89 (2Ук-4Крм)

УДК 908(477)

Д259

 

900 дней в горах Крыма. Устная история. XX век глазами очевидца. - Воспоминания комиссара партизанского отряда А. А. Сермуля. Комментарии, обработка и предисловие А. В. Маль­гина.— Симферополь: СОНАТ, 2004,— С. 98 с илл.

 

ISBN 966-8111-29-Х

 

ISBN 966-8 111 -29-Х                

 

© А. А. Сермуль, 2004

© А. В. Мальгин, предисловие, ком­ментарии. 2004

© Издательство «СОНАТ», серия, оформление, 2004

 

 

Содержание

900 Дней в Горах Крыма. 1

История в человеческом измерении. 2

Несколько слов об авторе. 3

Мирная жизнь закончилась..,¹ 7

Мы и они. 10

В разведке штаба района. 12

Голод. 12

Самые трудные времена. 15

Вторая зима. 16

Разведка в Симферополь. 17

С разведчиками Черноморского флота. 20

О Македонском.. 22

Дезертиры, предатели, перебежчики. 23

Партизанское движение разворачивается вновь. 25

Из Абвера — в партизаны.. 28

Освобождение Симферополя. 32

О справедливости. 33

 

История в человеческом измерении

 

Воспоминания, которые вы держите в руках, принадлежат ак­тивно развивающемуся жанру исторической литературы, который именуется «устной историей». Появление этого жанра в ведом­стве музы Клио вызвало неоднозначное отношение со стороны ее служителей. Дело в том, что традиционно в этом клубе признают­ся заслуживающими внимания, изучения и уважения лишь доку­ментальные (письменные) свидетельства. Устным рассказам, вос­поминаниям очевидцев тех или иных событий всегда было приня­то не слишком доверять, поскольку считается, что они несут от­печаток субъективизма. Другое дело записанные мемуары. Как правило, во время их написания, личные впечатления просеивают­ся сквозь сито имеющейся литературы, сверяются с документа­ми, облекаются в приемлемые в обществе литературные формы, т.е. приближаются к некой «объективности», за счет очищения от личных впечатлений, оценок, и в известном смысле, за счет отка­за от конкретного «я» очевидца. История, которую мы изучаем, в этом смысле, предельно десубъективизирована, что долгое вре­мя считалось признаком ее близости к тому, как «в действитель­ности обстояло дело», к так называемой исторической правде.

 

На самом деле субъективными в ней ничуть не меньше, чем в журналистике, просто он тщательно спрятан за намеренной обезличенностью, выхолощенностью специального текста. Пока историческую науку интересовало лишь то, ч^-ю происходило и по­чему, «устная история» оставалась исключительным уделом бел­летристов. Однако в конце закончившегося столетия в нашем от­ношении к прошлому произошел довольно существенный поворот. Нам стало интересно не только то, что имело место, но и то, как это происходило, как относились к окружающей их действитель­ности, воспринимали происходившее непосредственные участни­ки событий. Нынешнее историческое знание интересует не толь­ко факт, но и мнение по этому поводу очевидцев, участников, на­блюдателей тех или иных событий, их восприятие, которое на са­мом деле почти всегда неотделимо от самого факта. Оценки, ре­акции, мнения, мифы, фобии, иллюзии, т. е. субъективная, челове­ческая сторона исторического процесса, которая всегда считалась побочным, нежелательным и «нелегитимным» аспектом этого зна­ния, отныне является едва ли не самой важной составляющей на­шего восприятия действительности. В этом контексте то, что все­гда считалось недостатком устного свидетельства, становится его достоинством, ибо «устная история» - это в полном смысле сло­ва «живая история», которая всегда говорит голосом конкретного человека. Рассказанная история возвращает нашему историчес­кому знанию как бы его первоначальную форму, а значит в извес­тном смысле «очищает» его.

Устное свидетельство к тому же дает возможность суще­ственно расширить «социальную базу» наших знаний о прошлом. Оно позволяет нам узнать не только мнение идеологов и органи­заторов этих событии (которые, как правило, являлись и авторами исторических сочинений и мемуаров), но и простых уча­стников исторического процесса, у которых нет привычки или времени письменно фиксировать свои впечатления, но которые готовы поделиться ими с интервьюером.

 

Целый ряд аспектов реальной действительности сохраняют только устные свидетельства и человеческая память, и мы никогда не извлечем подобной информации из официальных документов. Это все то, что составляет «колористическую» сторону исторического процесса, а также то, что относится к «закулисной» стороне собы­тий. Это особенно важно для истории советского общества, которое предельно законспирировало исторический документ и зашифровало его язык. Мы вряд ли получим какую-либо полную истори­ческую картину жизни в СССР, если будем опираться лишь на офи­циальные документы, смысл которых слишком сильно связан с ушедшим политическим контекстом и зависим от него. Массу све­дений сохранила только память людей, и именно она выступает в качестве своеобразной ариадниной нити в блужданиях по лабирин­там изначально «закрытой», «запечатленной» советской истории.

Это, в первую очередь, относится к истории Великой Отече­ственной войны. Наши знания о многих событиях этой войны пред­ставлены в сильно отфильтрованном или мифологизированном виде. Это, конечно, оправдано грандиозностью имевших место событий, но мы вряд ли что-то поймем в них, если и дальше бу­дем ориентироваться только на «священные тексты» 60-х и 70-х годов. Между тем, все отчетливее сегодня представляется, что истоки многих проблем нашего общества находится именно в со­бытиях той войны, именно там завязывались многие узлы, кото­рые мы безуспешно пытаемся распутывать сегодня, и в этом деле нам как нельзя больше нужны драгоценные свидетельства после­дних, еще живущих среди нас участников тех событий. Особенно важно это для нашего, крымского общества, отыскивающего пути достижения национального согласия. Уже более десятилетия ос­нову социальной напряженности на полуострове составляют про­блемы прямо-порожденные событиями Второй мировой войны. И не обратившись к тому, что происходило здесь шесть десятиле­тий назад, мы вряд ли сможем найти тот общий язык, на котором мы будем способны говорить и понимать друг друга. Каким бы сложным и мучительным не был путь восстановления правды.

 

Устные свидетельства очевидцев могут сыграть здесь неоцени­мую роль, поскольку в отличие от официальных документов и вер­диктов, именно они являются элементами живой ткани истории, той самой ткани, которую мы хотели бы восстановить. У нас еще есть уникальная возможность выслушать и записать драгоцен­ные свидетельства очевидцев, которых в силу естественных при­чин с каждым годом становится все меньше. Именно поэтому мы, Крымский республиканский краеведческий музей и издатель­ство «СОНАТ» решили осуществить этот многолетний проект — Устная история. XX век глазами очевидцев — в котором, как мы надеемся, примут участие множество людей — очевидцев и про­фессиональных исследователей.

Первыми в запланированной серии мы публикуем воспоми­нания участника партизанского движения в Крыму в 1941—44 гг. Андрея Андреевича Сермуля, записанные с его слов в 2003— 2004 гг. Он является одним из тех людей, которые пережили всю почти трехлетнюю эпопею партизанской войны в горах Крыма, в которой он последовательно прошел путь от рядового бойца-раз­ведчика до комиссара партизанского отряда.

История партизанского движения в Крыму известна нам сегодня достаточно схематично и в типичном для советской истори­ографии Великой Отечественной войны ключе, где преобладало освещение одной стороны дела — героизма участников тех собы­тий. Что касается целого ряда «непростых» моментов в истории партизанского движения, связанных, в частности, с просчетами командования, недостатками организации партизанского движе­ния и снабжения партизан, внутренними противоречиями в руко­водстве движения и с таким явлением как коллаборационизм, то они, как правило, «опускались» историками и авторами достаточ­но многочисленных воспоминаний из различных соображений, в основном идеологического порядка. Не умоляя значения того, что было сделано ранее, все же приходится констатировать, что мы, поколение не знавшее войны, сегодня крайне плохо представляем себе один из ключевых моментов нашей истории, а многочисленные лакуны в наших знаниях стремительно заполняются всевоз­можными домыслами, версиями и мифами.

 

Публикуемые воспоминания, и это их важнейшая черта, не страдают «приглаженностью» прежней партизанской литературы (при всем уважении к последней), они позволяют нам более не­посредственно прикоснуться к трагической и славной, героичес­кой и жестокой реальности той войны, которую в течение трех лет в состоянии практически полной блокады, в исключительно тяже­лых условиях пели партизаны Крыма.

 

Несколько слов об авторе

 

Андрей Андреевич Сермуль родился 28 апреля 1922 года в Иркутске, в семье политкаторжанина-латыша с поразительно арис­тократической для профессионального революционера фамилией — Сермулс, что по-латышски означает «горностай». Его отец, А. К. Сермуль участвовал в социал-демократическом движении в Латвии и в революционных событиях 1905 г., был арестован и приговорен к каторжным работам и поселению в Сибири, куда после амнистии в честь 300-летия Дома Романовых в 1913 г. смогла приехать его жена Марианна Яновна. А. К.Сермуль проходил по одному делу с другим известным революционером-латышом Жаном Миллером, ставшим загсм, в 1918 г, председателем ТавЦИКа, вождем крым­ской Социалистической Советской республики Тавриды. Это зна­комство, судя по всему, и сыграло решающую роль в решении Сермуля - старшего переехать в 1923 году с семьей в Крым для поправления подорванного на каторге здоровья. В Крыму А. К. Сер­муль, имевший солидный послужной список, в котором к револю­ционному прошлому прибавилась, в частности, работа в качестве представителя Коминтерна в Манчжурии, некоторое время был председателем Главсуда Крымской АССР, после чего по состоя­нию здоровья перешел на значительно более скромную должность сотрудника республиканского архива, где и проработал до своей смерти в 1937 году. По словам Андрея Андреевича, смерть отца спасла семью от больших неприятностей, поскольку его друзья Жан Миллер, Юрий Гавен и другие погибли в 1938 г. в лагерях ГУЛАГа.

 

Партизанская биография А. А.Сермуля в полной мере нашла выражение в публикуемых воспоминаниях. Андрей Андреевич яв­ляется одним из тех немногих участников партизанского движе­ния в Крыму, которые все 900 с лишним дней провели в боевой обстановке в горах полуострова, без эвакуации на Большую зем­лю (о том, что это значит можно также вполне понять из воспоми­наний). Уйдя из Симферополя в день оккупации его гитлеровцами девятнадцати лет от роду, он вернулся в него, возглавляя парти­занское подразделение, которое первым вошло в очищенный от оккупантов город.

Последующий жизненный путь автора не менее впечатля­ющ. Оставленный по «брони» на комсомольской работе, А. А.Сермуль, по его словам, «сбежал» на фронт. В звании лейтенанта воевал в частях 51 -и армии, был легко ранен, после чего направлен в фор­мируемый латышский стрелковый корпус. Закончил войну замес­тителем командира батальона 308 Краснознаменной латышской стрелковой дивизии 43 Гвардейского латышского корпуса 9 мая в 4 часа дня в Курляндии после капитуляции последней на Советс­ко-германском фронте группировки фашистов. Был награжден не­сколькими боевыми наградами. До 1947 г. служил в Латвии, отку­да направлен в эстонский город Силамяэ в распоряжение Балтвоен-морстроя. На многие годы судьба А. А. Сермуля оказывается связанной со становлением отечественного атомного оружия. Балт-военморстрой, в котором служили прошедшие фильтрацию бывшие рядовые мобилизованные военнослужащие 19-й латышской, 20-Й эс­тонской и 16-й литовской дивизий СС фашистской Германии, номи­нально подчинявшийся Министерству среднего машиностроения СССР, в действительности занимался переработкой урана. В 1950 г, А. А. Сермуль по линии все того же «Министерства среднего ма­шиностроения» направляется на строительство одного из глав­ных объектов советского «военного атома» — Красноярска-26, где служил вначале командиром горно-проходческой роты, а затем секретарем партийной организации бригады. В 1960 году он переводится е еще один «закрытый почтовый ящик» того же Мини­стерства в Пензу, откуда и демобилизуется в 1962 г. После демоби­лизации А. А. Сермуль возвращается в Крым, который всегда считал своей родиной и здесь долгие годы до выхода в отставку плодо­творно работает в областном отделении общества «Знание».

Сегодня А. А. Сермуль пенсионер, живет и Симферополе.

Несмотря на свой преклонный возраст, А. А. Сермуль обла­дает исключительно твердой памятью и неоднократно поражал меня, как интервьюера, большим объемом информации о массе кон­кретных людей, событий и дат.

Предлагаемые читателю воспоминания представляют со­бой расшифрованные записи (с магнитофонных лент) бесед, ко­торые мы вели с А. А. Сермулем в 2002—2004 гг. После расшифровки и адаптации к чтению, эти записи были просмотрены интервьюером на предмет правильности передачи сто слов. За­тем необходимые фрагменты воспоминаний были прокомментиро­ваны мной на основе опубликованных и неопубликованных источни­ков, а также научных трудов. Одной из задач было максимальное сохранение стиля авторского повествования, передача особенно­стей устной речи собеседника.

Следует иметь ввиду, что настоящие воспоминания отража­ют точку зрения автора на излагаемые события и их участников, и могут оцениваться и рассматриваться только в таком качестве, хотя абсолютное большинство сообщенных фактов может быть проверено документально.

Редакция выражает особую благодарность Эльвире Григо­рьевне Масликовой за помощь в подготовке этого издания.

Настоящее издание выходит в год 60-летия освобождения Крыма от немецко-румынских захватчиков, в год столетнего юби­лея прославленного партизанского командирам. А. Македонско­го, в юбилейный год основания столицы Крыма города Симферо­поля и в преддверии юбилея победы Советского Союза в Великой Отечественной войне. Мы посвящаем это издание памяти пав­ших в этой войне.

А. В. Мальгин

900 Дней в горах Крыма

Воспоминания комиссара партизанского отряда А.А. Сермуля

Мирная жизнь закончилась..,¹

В лесу, ребята-партизаны, а в нашем отряде много было людей не крымских, часто просили меня, коренного симферопольца — расскажи что-нибудь о довоенной жизни в Сим­ферополе. Я охотно это делал, и у меня как-то сама собой за это время сложилась целая картина предвоенного города, такого, каким я, совсем молодой парень его запомнил.

Я оставил школу в 38-м году, после смерти отца, и уст­роился работать электриком в авто-мото-клуб. В это время я живо интересовался всем, что происходило интересного. А интересного, нужно сказать, было много. В 40-м году, напри­мер, мы, энтузиасты-мотогонщики: два севастопольца, один керчанин и пять симферопольцев «в честь 20-летия освобож­дения Крыма от Врангеля» проехались на мотоциклах («Иж»-7 и «Иж»-8) по вершинам крымских гор главной гряды. Стар­товали с Пушкинской, oт редакции газеты «Крымский ком­сомолец», доехали до Ялты, из Ялты поднялись на Ай-Петри, затем по яйле доехали до Роман-Коша. Спустились в за­поведник, там переночевали и утром через поляну Узун-Алан предприняли «штурм» Чатырдага. С трудом, но взобрались на самый Эклизи-Бурун и оттуда по нижнему плато, через турбазу Суат, теперь приют «Криничка» (я и предположить не мог, что через год с небольшим здесь будет наша первая партизанская база), спустились в Симферополь.

Жизнь, в особенности культурная, спортивная, в городе в это время можно сказать, кипела. С моей девушкой мы мог­ли, например, посмотреть и послушать Эдди Рознера — тог­дашнюю джазовую знаменитость, Варса и Петербургского, тоже знаменитых джазистов, которые приезжали на гастро­ли из только что присоединенной Западной Украины, Утесо­ва, он выступал в городском саду, в Зеленом театре. В ТЮЗс на улице Горького давала концерт Шульженко. Перед самой войной в Симферополе начали снимать какой-то фильм, ви­димо по спортивной тематике, потому что оборудовали де­корациями нынешний стадион «Метеор» (тогда он называл­ся «Синее поле»), и мы там должны были на мотоциклах с флагами разъезжать. Приехали на съемки известные актеры. Олейников расхаживал по улицам в коротких брюках, в голь­фах и в берете с помпончиком. Он сыграл знаменитую роль Вани Курского в одном из фильмов и пользовался страшной популярностью, мальчишки ходили за ним буквально толпа­ми. Игорь Ильинский по улицам не маячил, но все знали, что он тоже приехал сниматься.

Даже 22 июня у меня были куплены билеты на какой-то гастролирующий театр оперетты. Днем должны были состо­яться мотогонки на городском ипподроме, но после того, как выступил Молотов, и, вслед за этим, была объявлена моби­лизация, их, естественно, отменили. Ребята, приехавшие из дру­гих городов, сели на мотоциклы и — по домам. Наши гонщи­ки, уже в большинстве отслужившие в армии и подлежав­шие мобилизации в первые часы, тоже отправились домой собираться. Я проводил в военкомат своего друга, у которого было мобилизационное предписание, тут же подал заявле­ние о зачислении добровольцем «в действующую армию», а сам думаю — идти на спектакль или не идти? В газетах — ни слова войне, наоборот: «Гастроли театра!». Позвонил я своей девчонке, она, конечно — пойдем. В театре Горько­го давали «Принцессу цирка». До конца мы ее так и не досмот­рели, потому что после второго акта объявили (впервые) бо­евую воздушную тревогу и стали всех загонять в бомбоубе­жище. В бомбоубежище мы не пошли (налета не было, немец­кие самолеты полетели на Севастополь), я проводил свою де­вушку и сам отправился домой. Так для меня закончилась мирная жизнь. От нее осталось впечатление чего-то очень светлого и прекрасного, и именно это ощущение очень по­могло мне там, в лесу, выжить...

Заявление мое приняли, и даже газета «Красный Крым» опубликовала по этому поводу заметку и мою фотографию. Уже в июне 41 -го из нас — таких же добровольцев, как и я -сформировали учебный батальон. Дали нам в качестве ко­мандира запасника, старшего лейтенанта, который занимал­ся с нами строевой подготовкой, приемами штыкового боя и тому подобными вещами. Формы у нас не было, и так — кто в тапочках, кто в сандалиях, с учебными винтовками - «в бой за Родину!», «в бой за Сталина!»... Жили дома, по утрам собирались на занятия, вечером расходились. Каждое утро мы спрашивали; «Когда же пас, наконец, отправят па фронт (все боялись опоздать). «Будет приказ — пойдете, а пока го­товьтесь»,— резонно отвечали нам командиры.

Когда немцы находились уже на подступах к Перекопу, уче­ба наша закончилась, и меня определили в 31-й истребитель­ный батальон НКВД (такие батальоны создавались в это вре­мя по всей прифронтовой зоне для охраны армейских ты­лов)². Наш батальон был сформирован из жителей Симферо­польского района и города Симферополя. Штаб располагался на Пушкинской, 22, в здании райисполкома. Командовал батальоном пограничник старший политрук Георгий Леони­дович Северский, а комиссаром был назначен директор му­зея, старый большевик, ветеран партии Сергей Никитович Чукин. Нашей задачей было нести охранную службу в тыло­вых районах. В это время командование всерьез опасалось немецкого парашютного десанта и надо сказать, что основа­ния для этого были. Как известно, остров Крит немцы зах­ватили, высадив парашютные десанты, и по некоторым дан­ным готовили десант и здесь. Господство в воздухе у немцев было полное. Где-то в районе Скадовска они по данным раз­ведки, сосредоточивали десантные планеры и поэтому в Крыму на этот счет принимали экстренные меры. Кроме ис­требительных батальонов здесь располагались и три кадро­вых кавалерийских дивизии, задачей которых тоже была борьба с возможными десантами. Они располагались в центре Крыма. 48-я кавалерийская дивизия, например, которой ко­мандовал генерал Аверкин, и которая потом сыграла такую большую роль в развитии партизанского движения, стояла в районе Белогорск—Джанкой. Наши роты дислоцировались вокруг Симферополя — одна в Саблах (Партизанском), дру­гая —в Джалмане (Пионерском), третья — в Сарабузе (Гвар­дейском). Надо сказать, что когда начались бои на Перекопе, у нас появилась еще одна задача — ловить дезертиров, кото­рые сначала по-малу, а затем поползли все больше и больше. Таких мы вылавливали и сдавали в комендатуру.

Бои на Перекопе тем временем принимали все более ожесточенный характер. Основной фронт откатывался все дальше на Восток. Наши оставили Одессу, перебросив в Крым оборонявшую ее Приморскую армию. Крым был, по-существу, блокирован с суши, и командование не исключало того, что немцы прорвутся на полуостров. Захват противни­ком территории, однако, не означал прекращения борьбы, напротив, в уже оккупированных районах все более активно разворачивалось партизанское движение. Указание ЦК о фор­мировании партизанских отрядов поступило еще в июле 41-го года. Когда немцы подошли к Перекопу, началось формиро­вание партизанских отрядов и здесь³. Их основу и должны были составить наши истребительные батальоны. На базе нашего батальона должен был быть сформирован 3-й Сим­феропольский партизанский отряд. Командиром отряда был сразу назначен Павел Васильевич Макаров — тот самый адъю­тант белогвардейского генерала Май-Маевского в годы гражданской войны, на основании воспоминаний которого Северский написал потом сценарий фильма «Адъютант его превосходительства», комиссаром стал Чукин. Макаров был выбран потому, что хорошо знал те места, где снова предстояло партизанить, поскольку именно здесь располагался его отряд в 20-м году. Северский был назначен командиром третьего партизанского района, куда кроме нашего отряда входили еще четыре отряда. Командующим всеми партизанскими силами Крыма был назначен Александр Васильевич Мокроусов, коман­дующий народным ополчением, как и Макаров, известный партизан Гражданской войны, комиссаром — секретарь Сим­феропольского горкома С. В. Мартынов.

Вскоре Макаров с Чукиным начали подбирать из бой­цов батальона людей для будущего отряда. Кроме этого, Ма­каров отобрал нескольких человек, главным образом его со­ратников по гражданской воине, и поручил им заготовить для нашего отряда продовольственные базы. Базы заклады вались в районе турбазы Суат, той самой которую мы проезжали во вре­мя мотопробега, и на водоразделе между Салгиром и р. Косой, в районе хребтов Голый шпиль и Абдуга. Сама дислокация отряда должна была находиться на турбазе Суат, здесь же пер­воначально должен был располагаться и штаб района во гла­ве с Северским.

Вступление в отряд было делом сугубо добровольным. Нас, бойцов батальона, вызывали по очереди, беседовали, спрашивали — согласен ты или нет... Макаров моего отца хорошо знал, и когда мне предложили вступить в отряд, я, конечно, с радостью согласился.

Вскоре немцы прорвали позиции 51-й и Приморской ар­мии и устремились в Крым.

31 октября вечером, когда уже в Сарабузе шли бои, бата­льон наш получил команду уезжать на машинах, которые были в нашем распоряжении, в район Пионерского. Я на своем мотоцикле (как мотоциклисту мне поручили осуществлять связь и выполнять срочные поручения командования) выез­жал самостоятельно. В Симферополе в этот день власти уже не было. Открыли склады и магазины, и люди растаскивали все, что могли. Перед отступлением наши подожгли «страте­гические объекты». Ярким пламенем пылало здание почтамта на Пушкинской. На выезде из города, в районе теперешнего Марьино, как на зло, у моего мотоцикла лопнула цепь и ее пришлось ремонтировать подручными средствами. Стемне­ло. С пригорка был виден почти весь Симферополь, над ко­торым ярко занималось зарево пожаров, казалось, что горит весь город. У меня сжалось сердце... Кое-как неисправность удалось ликвидировать, я отправился дальше и скоро уже был в Пионерском. Здесь, в бывшем помещичьем имении, был назначен пункт сбора батальона. Ночью все собрались, а ут­ром первого ноября — день был дождливый, слякотный -Северский построил батальон и объявил, что мы получили приказ на выполнение особо важного задания в тылу врага и с этого момента становимся 3-м симферопольским парти­занским отрядом. «Кто желает остаться—шаг вперед». Боль­ше ста человек не согласились идти в партизаны, сложили на землю оружие и ушли, а примерно около двух сотен оста­лось. Северский построил отряд в колонну, и мы двинулись к предполагаемому месту нашей дислокации, на бывшую тур­базу Суат...

Когда мы уходили в лес, вооружены были очень плохо и крайне разношерстно. У нас имелись английские винтовки, трофеи гражданской войны, японские «Арисаки» (то ли тоже трофейные еще со времен русско-японской войны, то ли ос­татки японских поставок России во время Первой мировой, а может быть захваченные на Хасане — точно сказать труд­но) с ножевым штыком довольно длинным, польские вин­товки «Маузер» немецкого производства с орлами на прикла­дах, доставшиеся нашим после занятия Западной Украины в 1939-м. Ни одного автомата не было, даже самозарядных винтовок в отрядах не имелось. В эти дни немцы наступали быстро, и часть наших войск оказалась отрезанной. Проби­раться к Севастополю им пришлось минуя дороги, через лес, а значит мимо нас, партизан.

Эту ситуацию мы использовали в своих интересах, при­чем, нужно сказать, не совсем законно. Мы сами, приказа тако­го никто не давал, останавливали армейцев и у некоторых «реквизировали» автоматы, под таким девизом, мол, вы драпаете, а мы остаемся воевать, нам оружие нужнее, чем вам. Тем более, что были такие случаи: командиры частей, попав­ших в окружение снимали знаки различия, надевали солдат­скую форму, а у него автомат, пистолет, когда останавливаем, начинаем говорить, он в наступление: «Я командир!». «А раз ты командир, то чего ж ты знаки различия снял? Давай сюда оружие!» То есть, мы творили в какой-то мере беззаконие, но за то пополнили свои арсеналы и вооружились хорошо. На­силия мы, правда, не допускали, не просто отнимали, а ме­няли, давали продукты, их тогда у нас было много. Первую винтовку СВТ-полуавтомат, я выменял на свой польский карабин у солдата, в придачу дал ему банку консервов, бу­ханку хлеба — он остался доволен. Конечно, с теми, кто от­ступал большими группами, организованно, вели себя ина­че. Например, когда на Барсучьей поляне на склоне Чатыр-дага остановились группа пограничников Абрамова, уж не знаю, как Северский об этом узнал, но мы отвезли им кон­сервы, хлеба, они оставили нам боеприпасы. Так мы и пуле­метами разжились.

В это время мимо нас проходило очень много армей­цев. Первый морполк Осипова, части полка Рубцова на Севастополь уходили через Курцы и Суат, поскольку дорога на Бахчисарай уже была перерезана глубоко вклинившимися немецкими войсками. Часть войск отступала на Алушту, и Ялту, в надежде сесть там на отходящие корабли. Не все ар­мейцы, оказавшиеся в тылу наступавших немецких частей, стремились во что бы то ни стало пробиться к Севастополю, довольно многие пополнили наши отряды. В частности, в наш отряд первой попала группа моряков из разведки Чер­номорского флота, они воевали в Одессе и на Перекопе под командованием комиссара Коптелова (впоследствии он стал командовать разведотрядом Черноморского флота, был в Се­вастополе и на Кавказе, noгиб в Поти). В этой группе при­шли к нам Грузинов, Дементьев, Бондаренко и другие, в об­щем 9 человек. Они все вышли в наше расположение с автоматами, Жора Грузинов, тот даже уже с немецким, трофей­ным. У всех были пистолеты. Конечно, Северский их угово­рил остаться. На день позже пришла группа моряков во главе с лейтенантом Вихманом из 7-й бригады морской пехоты - арьергард, который прикрывал отход основных частей. Их немцы в районе Симферополя потрепали и, отступая, они оказались в расположении нашего отряда. В этой группе при­шли к нам Лаврентьев, Мазурец, Ульянченко и другие. Среди них был моряк по прозвищу «Молдаван» — молдавский язык знал и первых румын допрашивал (моряки эти были отчаян­ные ребята, мне они сразу очень понравились, и я старался держаться к ним поближе, выменял даже у одного из них бескозырку на свою кубанку и «щеголял» в ней). Артиллери­сты к нам попали из 25-й Чапаевской дивизии во главе с капитаном Мануйловым, влились к нам и пограничники, их капитан (Калугин) стал начальником штаба у Северского. Отступали к нам также кавалеристы из 48-й Кавдивизии. Та­ким образом, наш отряд вырос к середине ноября более чем до двухсот человек. Уже в первую неделю после того, как мы забазировались на турбазе Суат, наши боевые группы стали выходить на Алуштинское шоссе и жечь немецкие машины. В первые же дни группа моряков под командованием Щапина, в которую входили Дементьев, Грузинов, Мазурец и дру­гие, убила несколько десятков фрицев. Не даром они. увидев, как их машины горят, стали устраивать на шоссе заставы и направлять против нас карательные экспедиции. О том зна­чении, которое немцы придавали угрозе со стороны парти­зан, говорит тот факт, что они всю войну держали для охра­ны коммуникаций в горном Крыму целый румынский гор­но-стрелковый корпус, не считая многих других подразделе­ний⁴.

***

Первого серьезного боевого столкновения нам долго ждать не пришлось. В середине ноября немцы и румыны, пользуя проводников, в том числе и дезертиров из нашего отряда, обошли нашу сторожевую заставу, где был телефон, и двинулись к главной базе. С заставы противника заметили, звонят Северскому: «Движется колонна противника». Как по­том выяснилось, это были румыны из 3-й горнострелковой дивизии. Северский берет пулемет, грузит на свою машину и вместе с шофером, Вадиком Витомским, мчится на заставу. До заставы Северский не доехал, его обстреляли, сожгли маши­ну, Северский с водителем — кубарем в кювет (они отдела­лись синяками). - Оказывается другая группа румын заставу обошла и подходила к расположению отряда. Услышав стрель­бу в районе заставы, Макаров и еще несколько человек, в том числе и я, пошли догонять Северского и тоже попали под обстрел. В это время еще одна группа румын сверху из пуле­мета открыла огонь по турбазе. Турбаза загорелась. Мы назад к турбазе побежали, только я успел из горящего дома выки­нуть свои вещи, как он занялся ярким пламенем. В этом бою смертельно ранило капитана Мануйлова из 25-й Чапаевской дивизии. Это был первый погибший партизан нашего отря­да, но в целом бой закончился благополучно для нас. Группа моряков «одесситов» ушла за день до этого в разведку к Алуш­те. Возвращаясь назад, они слышат отчаянную стрельбу, и, поднявшись на нижнее плато Чатырдага, видят, что румы­ны, стоя к ним спиной обстреливают Суат. Сзади эти морячки долбанули, нескольких солдат убили, взяли в плен первого - унтер-офицера и захватили первый боевой трофей - хороший шкодовский чехословацкий пулемет, с кассетами патронов (с ним потом воевал москвич Глеб Федотов). Румыны, посчитав, что к нам подошло какое-то подкрепление, наступление прекратили, отошли, но и нам стало ясно что располагаться в такой опасной близости от врага нельзя и командование решило уходить дальше, вглубь леса.

Мы загодя приготовили себе лагерь в урочище Алмалар в глубине заповедника, он назывался у нас «старый лагерь» потому, что в 20-м году в этом месте еще Макаров со своим отрядом базировался. Там даже кирпичная кладка от печки осталась, где они хлеб пекли. Выстроили мы здесь землянки как положено, и туда отошли.

 

Мы и они

 

Всего в лес в ноябре 41-го должно было уйти 29 отря­дов — по одному из каждого крымского района и города, но фактически ушло меньше⁵. Насколько я знаю, Албатский от­ряд не пошел. Командир отряда построил его и сказал — нам в лесу делать нечего, расходись по домам. Они свои базы ра­стащили и потом многие из них вступили в добровольческие батальоны СД. Курманский отряд, как написано в архивных документах, самораспустился после первого же боя... Сакский отряд дислоцировался в долине реки Сухой Альмы, здесь у них были заготовлены лагерь и базы. Немцы в первые же дни ноября пустили по Сухой Альме бронетехнику, которая произвела на сакчан сильное впечатление. Столкнувшись с немецкими БТРами, они взорвали базу с продуктами (там все было мукой и горохом засыпано) и ушли на Севастополь. Остальные отряды, несмотря на то, что многие понесли потери, остались на местах своей дислокации.

Весь крымский лес был разбит на 5 районов. Первый охватывал судакские и старокрымские леса, второй - карасубазарские и зуйские по обе стороны Караби-Яйлы, до трассы Симферополь — Алушта. Наш третий дислоцировался в лесах заповедника, Четвертый — в бахчисарайских лесах. Пятый примыкал к Севастополю и Балаклаве. Он оказался в непосредственной близости к линии обороны Севастополя. Его отряды первыми остались без продовольственных баз и понесли большие потери. Потом пятый район объединили с четвертым. Четвертый район тоже очень здорово потрепали и его слили с третьим районом. К лету 42-го в Юго-запад­ном Крыму остался один объединенный район, которым ко­мандовал Северский6.

Первоначально в наш третий район были объединены три Симферопольских, Евпаторийский и Алуштинский от­ряды. Дислокация отрядов, надо сказать, была развернута довольно непродуманно. Отряды локтевой связи между со­бой не имели. Вот скажем, наш 3-й Симферопольский отряд стоял в урочище Алмалан, а 2-й Симферопольский — на Аспорте, на Альме. Если они слышали наш бой, то для того, чтобы помочь нам, им пришлось бы целый день идти пеш­ком, то же самое и нам. 1-й Симферопольский вообще стоял где-то на развилке между Сухой Альмой и Альмой. Алуш­тинский отряд располагался на Южном склоне Бабуган-яйлы, в наибольшем отдалении от штаба района. Он вообще никакой связи с нами не имел, хотя подчинялся Северскому. Сутки нужно было добираться, до него, чтобы установить связь! В это время мы на собственном горьком опыте убеди­ть, что без связи мы пропадем и потом уже в 43-м, когда партизанское движение вновь достигло размаха, всеми силами пытались держать локтевую связь, вообще, организация партизанского движения тогда, в 41-42 годах, была далека от совершенства. Обком партии, Верховный Совет Крыма, все правительство было эвакуировано в Краснодар, потом они в Сочи перебрались. Здесь в Крыму был для общего руководства партизанами и подпольщиками оставлен подпольный обком во главе с И. А. Козловым, но забазирован он почему-то был в Керчи, т.е. в отрыве от остального Крыма. Когда наши высадили в Керчи десант, обком легализовался и, фактически, никакого влияния на ситуацию в оккупированном Крыму не оказывал. В оперативном подчинении партизаны Крыма находились у командования Северо-Кавказского, затем Крымского и снова Кавказского фронтов, потом, в 42-м году для руководства партизанами образовали Южный штаб партизанского движения, в кото­рый от Крыма вошел В. С. Булатов — первый секретарь об­кома. Он же в 43-м возглавил Крымский штаб партизанского движения⁷. На месте, как я уже говорил, всеми отрядами ко­мандовал Мокроусов. Штаб Мокроусова с самою начала находился в старом Косьмо-Демьяновском монастыре, затем он перешел в урочище Барла-кош, на западном склоне горы Чер­ной, поскольку в ноябре немцы монастырь сожгли. Там, на Барла-кош у Мокроусова была капитальная землянка... Нем­цы с помощью предателей довольно быстро выяснили, где находится штаб Мокроусова и в декабре 41-го организовали первый большой прочес с целью его окружения и разгрома основных партизанских сил. Мы стояли тогда на Алмалане, и по нам тоже пришелся этот удар. В нем участвовала пол­ностью румынская горно-стрелковая дивизия и немецкие части. Как правило, в первых боях мы имели дело с румына­ми, на которых и была возложена основная задача по борьбе с партизанами. В этих первых боях немцы тоже принимала участие, но в качестве, видимо каких-то инструкторов, советников, разведгруппы какие-то немецкие были, но основная масса войск была все-таки румынской. А вот в декабрьском прочесе немцы активно участвовали, причем из горно-стрелковых, егерьских частей. «Альпини» называли этих егерей, судя по всему это было какое-то подразделение вроде знаменитого «Эдельвейса», который воевал на Кавказе, состояло оно из австрийцев.

Экипированы они были, гады, отлично, куртки у них не обычные, армейские, а как у альпинистов, но камуфлирован­ные: пятнистая снаружи, внутри толстая шерстяная вязка, а подкладка нижняя белая, байковая. И пошита она так, что можно надевать и на одну и на другую сторону. И такие же брюки. Ботинки на толстой такой подошве с медной оковкой, пробковые стельки, внутри шерсть. Мы за ботинками этими по-пластунски лезли к убитым, чтобы достать. Фляж­ки у них были литровые, обклеенные пробковой крошкой. Она как термос была устроена — и сверху еще алюминие­вый стаканчик. У них даже были снегоступы канадские, пле­тенки. Хорошее, в общем, было обмундирование. Я в брюках с фрица снятых довоевывал...

Широко они применяли против нас технику — БТР-ы. горную артиллерию. У них такие пушки были, на мулах, горные, тоже, кстати, австрийские. «Пупхен» называли они эти пушки. Два колеса на одном муле, ствол и шит на другом. Быстренько ее собирали и нас молотили. И минометов у них много было. А зимой в горах просматривалось все как на ладони. Вылезешь па высоту и за километра полтора-два видно как человек идет в лесу. Лагерь наш располагался в низине, они минометы ставили наверху и нас обстреливали. То, что нас спасало зимой, так это — короткий день. Ночью они все-таки боялись в лес соваться. В декабрьских боях отряды четвертого и нашего третье районов понесли большие потери. Погиб генерал Аверкин, командир 48 кавдивизии, назначенный Мокроусовым, начальником четвертого района. Во время наступления немцев он оказался в расположении Ялтинского отряда и вместе с командованием отряда попал к окружение. Они долго отстреливались в глубокой балке, пока все не погибли, причем немцы, видно побоялись спускаться туда, где они держали оборону, они там и остались вместе с документами я оружием, потом уже весной разведчики одного из отрядов наткнулись на разложившиеся тела, похоронили их и принесли Мокроусову их документы, а до этого Аверкин и другие считались без вести пропавшими. Мокроусов со штабом вырвался из окружения и ушел на склон Чатырдага, Эклизи-Буруна, там были заготовлены с довоенных времен штабеля дров и там в этих штабелях они устроили себе убежище. Наши ходили туда, носили продуктишек...

Наш отряд, стоявший на Алмалане тоже несколько раз немцы с румынами зажимали основательно, трепали... Но штурмом они лагерь так и не взяли. Потом мы ушли в т. н. новый лагерь, или «мокрый» — на реке Косе. В конце декаб­ря мы уже стояли между Косой и Ковыршином, там нас опят здорово зажали, ночью мы с боем прорвались и ушли на хребет Абдуга — подковообразное плоскогорье с крутыми, обрывистыми склонами.

 

В разведке штаба района.

 

Голод

 

После этого Северский решил перейти вместе со своим штабом во 2-й Симферопольский отряд. Передислокация штаба района была вызвана тяжелейшей ситуацией с продовольствием, у нас, в 3-м Симферопольском продуктов оставалось совсем мало, переходили на конину, а во 2-м у них там еще продовольствия было достаточно и Северский решил пере­дислоцироваться туда. С собой Северский забрал и гpyппy моряков первого состава, а также нескольких бойцов из вто­рой группы, вихмановской, пограничников добавил (Женя Кошкин, Уманский), нескольких партизан из местных, в чис­ло которых попал и я, и с нами перешел на Нижний Апалах (это место тогда называлось казармой Науменко, а сейчас — кордон Олений). С этого момента эта наша группа стала груп­пой разведки 3-го района. Северский нас использовал и для связи между отрядами и с Мокроусовым. Вот тогда пришлось побегать довольно много. Мокроусов ставил задачу приво­дить не менее двух раз в месяц боевые операции. Интенсив­ность нашей разведдеятельности была такой, что иногда толь­ко придя с задания и наскоро перекусив, приходилось идти на новое. А вот с перекусыванием становилось все сложнее.

Трудности с продовольствием были вызваны тем, что после захвата немцами Суата и Алмаланского лагеря мы ос­тались фактически без баз. А все потому, что базы заклады­вались без соблюдения правил предосторожности. Завози­лись продукты на машинах, на пароконных подводах, под­воды брались из деревень, из Краснолесья, с Мраморного, местное население хорошо знало места расположения, и ког­да пришли немцы нашлись предатели, которые наши базы выдали. Население крымско-татарских деревень было на­строено немцами против нас, везде были созданы «отряды самообороны», первой задачей которых было лишить парти­зан продовольствия.

В конце декабря, когда в Феодосии, Керчи, а в январе в Судаке высадились наши десанты, был освобожден Керчен­ский полуостров, немцы прибегли к сплошной блокаде леса. В 42-м году они вдоль всей старой дороги Симферополь—Алушта произвели вырубку леса, причем сделали завалы, так I чтобы через них невозможно было пройти и в некоторых местах даже их минировали, тщательно патрулировали дорогу. Ужесточили охрану деревень. Тогда мы по-настоящему) столкнулись с голодом. Такое же положение было и в других отрадах.

Часто продуктов не видели неделями. Дело доходило, того, что ели постолы. Большим счастьем считалось подстрелить оленя, но их очень мало было, немцы побили почти всех еще в начале оккупации. В заповеднике, кстати, перед войной даже зубры были. Мокроусов с самого начала строго настрого нам запретил их трогать. Приказ дал: под расстрел того, кто убьет зубра, он 10 тысяч золотом стоит. Зубров этих в конце-концов немцы постреляли, хотя последний зубр все же партизанам достался, не смотря на приказ. Голод заставил. На деревни ходили, старались захватить коров, лошадей, барашек — другого выхода не было. В этих рейдах много людей погибало, ведь деревни охраняли. Например, сразу погибла четверка партизан в Мангуше. Это была одна единственная группа, которая пробилась с оружием в руках из Севастополя — бойцы 25-й Чапаевской дивизии во главе младшим лейтенантом Кустовым. В 43-м году они пошли рейд за продуктами. Их, видно, охрана села заметила, но пустила в само село и уже в селе расстреляла, один из них прямо плетне повис, потом население сгоняли на опознание — нет ли среди убитых кого-либо из местных...

В некоторых новых публикациях можно прочитать том, что в партизанских отрядах были случаи людоедства, при этом приводится пример нашего 3-го Симферопольского отряда. Так вот, в 3-м отряде действительно был одни случай людоедства, правда, групповой.

В 42-м году, зимой, немцы с добровольцами крепко за­жали отряд (нашей группы там в это время не было, мы на­ходились при Северском в штабе района) в т. н. «Мокром лагере». Был тяжелейший бой, в результате которого было убито 10—12 человек, отряд окружили, и он пробивался с боем. Немцы захватили лагерь, в том числе санитарный шалаш (мы жили тогда не в землянках, а строили шалаши), уби­ли раненых, шалаши подожгли, и трупы туда побросали. Во время боя от отряда отбилась группа — 4 человека, фамилии двоих я помню, потому, что их лично знал, один из них — старший политрук по званию, до войны был комиссаром подводной лодки, а второй боец из пашей разведгруппы. Они трое суток блукали по лесу, искали своих, пришли па это по­горелое место и от запаха горелого мяса, от голода просто обезумели. Стали ножами резать эти трупы обгоревшие и есть. Может быть об этом бы никто не узнал, но они еще с собой в отряд части этих трупов притащили. Ну, когда об этом стало известно, Макаров с Чукиным и Шагибовым, начальником разведки приняли решение расстрелять их. Больше таких слу­чаев, насколько мне известно, не было, хотя от голода умира­ло очень много людей. После этого боя Макаровский отряд ушел на Абдугу. Здесь их ни разу не окружали и серьезных боев не было, и в то же время именно здесь Макаров поте­рял половину отряда — от голода. Умерло на Абдуге человек 50-—70. Там кстати, памятника нет, надо бы поставить.

Большей частью умирали раненые. Каждое ранение было почти смертельным, питание плохое, медикаментов нет. Мы страшно боялись ранений, у раненых практически не было шансов спастись. Выжили в это время те, кто двигался -ходил на задания, на диверсии, в продоперации, просто что-то делал. В лесу ведь даже зимой можно было хоть и с трудом отыскать, чем утолить голод. Например, во многих местах были чаиры - участки фруктовых деревьев, привитых на дикорастущие, дикие яблони, груши. Такие места мы зимой искали, разгребали ногами снег, собирали подмороженные плоды и их ели. В это время мне много пришлось походить на связь с отрядами и вот, приходишь в отряд и безошибочно видишь кандидатов в покойники: доходяги, сидят сгорбленные вокруг костра где-нибудь группкой, и разговоры все время одни, мол, «пропадаем зазря», «бросили нас на погибель» и т. д. Пили они все время отвар из корешков кизила. В небольших дозах он применялся как средство против цинги, но если пить его все время, человек в конце концов прост опухал и умирал. А в общем, если бы не вера в то, что мы я конце концов победим, мы бы, конечно не уцелели...

Поскольку в жизни и, особенно на войне, всегда пере­мешано трагическое, героическое и смешное, не могу не рас­сказать две «продовольственных истории», которые случились лично со мной. Вернулся я как-то с задания, отдыхаю! Подходит ко мне Костя Кособродов - тоже наш партизан-разведчик до войны лесником работал в здешних лесах -говорит: просись в разведку, вместе пойдем, да так настойчиво говорит. Как ни не хотелось мне снова по горам бегать но согласился, и правильно сделал. Отправились мы (с нами еще один партизан) к Алуште, но в какой-то момент Кособродов стал забирать несколько в сторону, а зачем — не говорит! Пришли, наконец, к какому-то камню. Костя листья сухие разгреб и достает из-под него пол туши барана! Для нас в нашей голодухе это больше чем сокровище! Я уже несколько месяцев мяса вообще не видел! Откуда, спрашиваем, такое богатство? «Возвращаюсь из разведки,   — рассказывает Костя, - вижу внизу в балочке четверо партизан из соседнего отряда втихаря барана разделывают, я за камень сверху присел, что­бы меня не видно было и как гаркну: «Хенде Хох!» и... очередь вверх, они от неожиданности винтовки побросали, и — кто-куда, ну, я барана припрятал — и в отряд». Подкормились мы этим бараном, силенок, конечно, сразу прибавилось, так, что в этой разведке мы захватили немецкую машину, кстати, с про­дуктами, и принесли их в отряд вместе с остатками барана.

В другой раз, весной 42-го идем в разведку по руслу Су­хой Альмы, вдруг я смотрю: из ручья угол боченка деревян­ного торчит. В таких боченках обычно рыбу держали, когда базы закладывали. А неподалеку отсюда действительно база Сакского отряда была, которую сами сакчане. когда на них немцы поперли с БТР-ами, взорвали и па Севастополь ушли. Видимо взрывной волной этот боченок отбросило, так что ни немцы ни мы его раньше не нашли. Вот это, удача, дума­ем. Открываем, а там... красная икра, у нас же не то чтобы хлеба, сухаря сухого, ни крошки нет. В общем, наелись мы с голодухи этой икры, и как нас скрутило... думали — помрем. Три дня вся разведгруппа животами маялась, встать не могли...

Весной 42-го, когда командование Крымского фронта стало готовить наступательную операцию по освобождению Крыма, нам понемногу начали сбрасывать продукты. Нужно сказать, что у нас не только с продуктами было тяжело, плохо обстояло дело со связью. Раций, которые могли бы обеспе­чить надежную связь с Севастополем, не говоря уже с Боль­шой Землей, долгое время у партизан не было. Только в на­чале февраля рация появилась во втором районе, в Зуйских лесах, и то случайно: двух радистов выбросили для сбора раз­ведданных вслепую и они после долгих блужданий попали к Генову... Когда Мокроусов узнал, что есть связь с Большой Землей, то, решил перейти со штабом во второй район. Позже установил связь с Севастополем и заповедник, но первая попытка сделать это оказалась неудачной.

В апреле в расположении штаба нашего третьего района приземлился первый самолет из Севастополя. Прилетел летчик Герасимов на «кукурузнике». До сих пор спрашивают: как он умудрился сесть в заповеднике, среди леса, в горах. Это была очень рискованная операция. Накануне летчик сбросил вымпел: «подготовьте площадку». На следующий день площадка была готова на «зубро-бизонах» т. е. т месте загона для зубро-бизонов, где была маленькая, но отно­сительно ровная поляна. Садиться на нее можно было только днем, т. е. с риском быть замеченным немцами. Мы сделали необходимые приготовления и стали ждать. Действительно, летит. Герасимов летел с радистом, который сидел у него я спиной и держал на коленях рацию. Дважды самолет захо­дил на посадку. И, наконец, приземлился. Правда, площадка оказалась маленькой, он врезался в кусты, сломал винт, порвал перкаль на крыльях и самое главное — рацию разбил. Так мы снова оказались без связи. Летчик две недели жил нас. Прилетал истребитель, его напарник, он показал ему, что живой. Тем временем мы подобрали другую площадку берегу Альмы — т. н. «Светлую поляну», там было несколько казарм лесничества заповедника. Поляна была под небольшим углом, но ровная и главное, достаточно большая. Герасимов пешком ушел через линию фронта в Севастополь и дал координаты этой новой площадки, и вот именно на и начали садиться У-2, прилетавшие из Севастополя, пот даже более крупные самолеты — Р-5. Герасимов, проложивший этот «воздушный мост» в 42-м году получил звание роя Советского Союза. Второй летчик, Федя Мордовец, двадцать с лишним раз прилетал к нам, пару раз даже оставался у нас ночевать. В самые последние дни Севастополя он на У-2 прилетел к нам, своего технаря привез и девушку. Не хватало ему бензина до Большой Земли. Несколько дней жил у нас, пока ему не сбросили канистру бензина, тогда он полетел на Кавказ, но бензина ему и здесь до посадки не хватило, из-за встречного ветра и перегрузки (3 человека) самолет упал в море и только чудом их троих подобрал какой-то катер. По­том он стал прилетать к нам уже с Большой земли на Р-5.

Самые трудные времена

После боев, после которых наши оставили Керчь и, за­тем, Севастополь, нам пришлось особенно туго. Во-первых, начался бурный рост добровольческих батальонов, которые немцы формировали из крымских татар и которые воевали, главным образом, против партизан, во-вторых, немцы орга­низовали против нас Большой прочес. В июле 42-го года они прочесали все леса, от Севастополя до Феодосии. Кто гово­рит, что было задействовано 20 тыс. войск, а я считаю, что больше, потому что в этой операции участвовала полностью румынская горно-стрелковая дивизия и две немецкие, это не считая добровольческих батальонов как территориальных, так и тех, которые действовали на регулярной основе, не­мецкую форму носили.

В отрядах нашего района оставалось к этому времени, человек 600. Вот тогда мы понесли тоже очень большие по­тери. Правда, и в этот раз мы смогли уцелеть, главным обра­зом потому, что не ввязались в лобовой бой, а удачно манев­рировали. Крымский лес -- это скальная пересеченка, и сплошной цепью прочесать его практически невозможно. Надо обходить скалы, обрывы. Мы местность к этому времени уже основательно изучили и где-то пристраивались, крутом склоне, под скалами, буграми. Так мы нашли такой место, на которое немцы не могли поддаться, вынуждены были его обходить, ну а мы следом за ними пристроились; в пространстве между первой и второй цепью шли. Не найдя партизан в заповеднике, немцы отправились дальше прочесывать район дислокации второго и первого районов, мы вернулись к своим разгромленным лагерям. Заповедник это время производил мрачное впечатление: всюду гoрели леса — немцы старались партизан выкурить в буквальном смысле, иногда буквально нечем становилось дышать, и вскоре отряды из нашего района стали перебираться в зуйские леса.

После этого начали объединять поредевшие отряды, третий симферопольский слили со вторым и т. д... Положение становилось отчаянным, приближалась новая зима, мы оставались без продовольствия, обмундирования и боеприпасов в глубоком тылу, поскольку фронт откатился к Волге, бои шли на Кавказе. Поэтому командование приняло решение оставить в Крымских горах 300—400 наиболее боеспособных бойцов, а остальных частью отправить на «оседание для организации подполья в населенных пунктах, части вывезти на Большую землю. Предполагалось для этого использовать катера, подводные лодки и авиацию. Осенью снова в горах стали садиться самолеты. Вывезли самолетами около семисот человек. Морской способ эвакуации оказался слишком опасным, поскольку немцы тщательно охраняли побережье, но из-за того, что в заповеднике большие самолеты садиться не могли из нашего района эвакуировались морем. На катерах-охотниках из нашего района выплыли 84 человека. Македонский, командир Бахчисарайского отряда и впоследствии легендарный командир соединения, ушел на катерах пограничников. Катера вплотную подошли к берегу, их обнаружили, обстреливать начали, но они все равно начали эвакуацию. Один катер даже винт обломал об камень. Все, кто умел плавать, бросились в воду и добрались до катеров. Это было в сентябре 42-го.

Осталось нас на весь крымский лес 480 человек. Райо­ны были упразднены, весь лес разделен на два сектора: пер­вый — от Севастополя до трассы Симферополь—Алушта и второй — от нее до Феодосии. Начальство тоже начало менять­ся⁸. Мокроусова еще в июле 42-го, почти сразу же после паде­ния Севастополя, отозвали на Большую землю и сделали «коз­лом отпущения» за все неудачи партизанского движения⁴. Он докладывал истинное положение здесь в Крыму, кстати, со­общал о ситуации с татарами — жителями горных и пред­горных деревень, сообщал, что они вооружены немцами, во­юют против нас, разграбили базы. Его обвинили в том, что он не работал с татарским населением, допускал злоупотреб­ления и т. д.¹⁰Однако главная причина такого отношения ко­мандования к Мокроусову была в том, что у него не сложи­лись отношения с военными, которые попали в отряды при отступлении в 41 -м году, главным образом с командованием 48-й кавдивизией. Армейцы захотели играть в отрядах руко­водящую роль, чему Мокроусов воспротивился. Поэтому военные против Мокроусова сильно были настроены и жало­вались на него Буденному, командующему Северокавказским Фронтом, в негативном свете преподнося все его действия. В конце концов, его сняли, и до конца войны он где-то в тылу армии был в Приволжском военном округе, только потом, ^где-то в 60-е годы, он был, так сказать, реабилитирован... Он был, конечно, заслуженный мужик, но я, например, считаю что, что ошибок он тоже допустил немало. Прежде всего касается связи между отрядами, которая, как я уже говорив была очень плохой.

Когда улетел Мокроусов, его сменил полковник Лобов, начальник штаба 48-й Кавдивизии. Немного покомандовал и yлетел. Остался Северский, но потом и он улетел. Прилетел Ямпольский, но и он был не командующим, а уполномоченным обкома. В общем, начальство менялось, а мы, рядовые, пахали. Нам не до начальства было.

В декабре чуть было не улетел на Большую землю и я. Водном из боев меня ранило. Не тяжело, между ребер застрял осколок величиной с горошину. Передвигаться, хоть и с трудом, я мог сам, но как раненый подлежал эвакуации. В это время все отряды, потрепанные и малочисленные сосредоточились в зуйских лесах, где были подходящие площадки для посадки больших самолетов, поближе, так сказать, к источнику снабжения. Я уже сапоги свои и шинель отличную отдал остающимся, автомат, наган свой отдал ребятам (зимой наган надежнее пистолета), у себя оставил маленький браунинг на всякий случай, так, не пистолет, а «пукалку» вот, когда должен был прилететь последний самолет, нас горе Яман-Таше немцы снова крепко обложили. Достали: какую-то ржавую винтовку из дупла — и в оборону. Уже в ходе боя я подобрал у партизана Виктора Воронина, которому пальцы на руке раздробило, автомат (выстрелом разбило приклад) и довоевывал с ним там на Яман-Таше. Бой длился три дня, в последний день, я уже одиночными отстреливался, экономил, в моем диске осталось всего восемнадцать патронов. Когда стало понятно, что долго мы наши позиции не удержим, руководство приняло решение оставшимся отрядам скрытно перейти в заповедник. К счастью- я был ранен легко, и поэтому смог идти со всеми (из раненых тогда же ушли Воронин, Ваднев, Николай Сорока и другие, все те, кто мог самостоятельно передвигаться). Всех тяжело раненых спрятали в пещерах на Яман-Таше и верну­лись за ними только через несколько дней (многие из них этих раненых погибли, хотя немцы убежища не обнаружили, ос­тавшихся в живых вывозил Филипп Соловей, который где-то даже лошадей раздобыл). Так закончилась моя «эвакуация». Когда мы поднимались на Чатыр-Даг со стороны Ангарско­го перевала, было уже утро. Какой-то немецкий или румын­ский дозор вышел из своего укрытия и с любопытством на­блюдал за движением нашей цепочки. Расстояние до нас было слишком большим, и они не стреляли.

Вторая зима

Организм мой был сильный и молодой, я оклемался и пережил в горах вторую партизанскую зиму. Зима с 42-го па 43-й была гораздо тяжелее, чем предыдущая с ее жертвами, потерями и голодом. Самолеты зимой практически не лета­ли, сброса не было. Бои шли под Сталинградом, на Кавказе под Моздоком, не до нас было там, на Большой земле, не до нас...

Во вторую зиму мы ушли далеко вглубь леса и маневри­ровали здесь в районе гор Черной, Чучсли, в верховьях реки Альмы...

В нашем секторе оставалось только два отряда, одним командовал Вихман, другим — Муковнин. И в обоих отрядах было от силы чуть больше 100 человек, 107 или 108. А к вес­не 43-го года и вовсе осталось 56 человек. Мы не делали уже ни шалашей, ни землянок, во-первых, потому что не из чего было, да и нечем. Немцы с румынами и татары-добровольцы, когда занимали лагерь, все старались уничтожить, даже кружки расстреливали, котелки, не говоря уже о лопатах пилах, хорошо, если у кого нож оставался... Во-вторых, из соображений мобильности.

Приспособились ночевать мы следующим образом, носили с собой парашют. Вечером за дерево стропой зацепляли, колышками по низу прихватили, костер развели — сверху дырка для дыма сделана, переночевали, утром сматываем уходим в другое место. На одном оставаться было опасно потому, что немцы вели за лесом активное авианаблюдение У них вокруг аэродромы, даже в Алуште — аэродром, эскадрилья «штукасов» стояла. Каждый день если погода летная над лесом появляется «Физелер шторх» телеобъектив вывешивает, свободно летает, фотографирует нас. Мы уходим, отрываемся, потому, что знаем — вслед за ним появятся каратели.

В конце 42-го — начале 43-го года немцы для борьбы с партизанами стали формировать так называемые ягд-комманды. Это были специальные отряды, составлявшиеся из добровольцев, хорошо вооруженные и экипированные. Служба в них считалась опасной и почетной: за убитого партизана полагался отпуск. Они в какой-то мере использовали против партизан партизанскую же тактику: вели активный поиск отрядов, устраивали засады, перехватывали парашюты, совершали неожиданные рейды, нападения на заставы и отряды. Даже дислоцировались они не в деревнях и больших низинах, а поблизости от леса или даже в самом лесу. зима 42—43 годов прошла у нас в стычках с этими отрядами Немцы приобрели большой опыт антипартизанской борьбы. Против партизан действовали, например, группы ГФП, тайной полевой полиции, находившиеся в ведении Абвера. Эти группы комплектовались из числа предателей. Они ходили по деревням под видом партизан и даже создавали лже­партизанские отряды. Группы ГФП, в частности, разгроми­ли подполье в Багерово в Ленинском районе. В восточном соединении, по-моему, им тоже удалось внедриться кое-где в партизанские отряды. Они ходили в партизанской одежде, грабили людей и выдавали все это за партизанские действия и тем самым довольно серьезный урон нанесли подполью и партизанам.

Но и мы к этому времени многому научились, так что несмотря на нашу малочисленность в это время, немцы все равно расправиться с нами так и не смогли. У нас уже к это­му времени автоматы были, патронов, правда, не хватало, гранаты, взрывчатка...

Если оказывались в обороне, то старались где-то повы­ше позицию занять, на склоне. Даже эти «спецназовцы», как их офицеры не гонят, если мы двух-трех убили, головной дозор, они уже боятся и не идут, отстреливаются. Мы знали, что бежать, просто драпать нельзя, они все равно догонят, мы слабые, доходяги, немцы догонят, окружат и пиши - пропало. Поэтому мы намертво стояли, и вот когда несколь­ких человек убьешь, то, как офицеры их не гонят, они не под­нимаются, боятся, идет стрельба, пальба. А ночью они соби­раются куда-то в кучу, охраняются, ракеты пускают, в это вре­мя мы уходим. Так что, в это время боевых потерь у нас было не очень много, больше умирали от голода.

Разведка в Симферополь

 

В начале 43-го года мне пришлось побывать в оккупи­рованном Симферополе. Был послан я туда в качестве про­водника с Михаилом Якушевым, партизаном нашего отряда, которому поручили установить связь с немногочисленным тогда симферопольским подпольем...

С подпольем долгое время у командования не получи лось ничего толкового. Как я уже говорил, для руководств им был оставлен подпольный обком во главе с И. А. Козловым, но забазировали его почему-то в Керчи, серьезного влияния  на ситуацию он не оказывал и когда Керчь была освобождена в декабре 41-го нашим десантом, Козлов легализовался и подпольный обком действовать фактически перестал. Почти вся агентура, оставленная для подпольной работы оказалась провалена. Мало того, кто-то сдал немцам родственников тех, кто ушел в партизанские отряды. В первые же дни оккупации немцы схватили по чьему-то доносу и повесили нескольких человек, в числе которых были и старушка-мать П. В. Макарова и моя мать. Я так и не узнал, кто их выдал!

Вообще немцы свирепый режим установили, каждый день в городе кого-то вешали, у моста железнодорожной виселицу стационарную сварили из швеллера и вздергивали на ней тех, кого задерживали при переходе путей в ночное время. В Джалмане в декабре 41 года когда партизаны напали на мельницу, немцы расстреляли двадцать пять человек заложников, только один паренек успел прыгнуть моста и сбежал.

Опыта организации подпольной работы почти не было и часто ее организаторы допускали просто фатальные ошибки. Так, во многих книгах и статьях, посвященных крымскому подполью, можно прочитать об истории разведчицы Щучкиной, которая была схвачена немцами и повешена в Симферополе, но в них не упоминается о том, что Щучкина была женой первого секретаря Крымского обкома, умершего перед войной и ее прекрасно знали в городе. Вот какой ляп был допущен — отправили в Симферополь человека, кото­рого там хорошо знали. Она сама напросилась пойти, ее, ко­нечно, в городе опознали и схватили.

В 41-м году командование только из нашего отряда не­сколько раз посылало людей на связь с симферопольским подпольем. У нас в отряде, помню, был старичок такой, лет 60-ти, не меньше, участник гражданской войны, и вот его с Суата в первую неделю оккупации отправили на бричке в Симферополь на связь с оставленными подпольщиками. Этот старичок так и пропал, больше мы его не видели. Некоторые связные погибли, а другие просто не выполняли задание и в отряд не возвращались. Так, однажды, трое посланцев ушли и пропали для нас, а потом выяснилось, что они остались в оккупированном Симферополе. Их потом, уже после осво­бождения, арестовали как дезертиров и посадили. Правда, не всегда была объективная возможность выполнить зада­ние. Так, например, в 42-м году, как раз после большого про­чеса более 400 человек было решено отправить из леса на так называемое «оседание» в населенных пунктах Крыма для организации подпольной работы. Это было сделано потому, что в лесу их не чем было кормить, но сама отправка была крайне непродуманной. Людей, которые провели уже год в лесу, отправили без подготовки, без документов, в пропахшей дымом одежде в которой они партизанили, без явок и т. д. Ко­нечно, большинство из них погибло. Я знаю, что из нашего, Третьего района, осталось в живых два человека: Кулинич Вася из ялтинского отряда (он в Ленинский район пробрался и пристроился там работать часовщиком и вроде бы неболь­шую группу создал) и Зубков. Этот в Раздольненском районе обосновался, по-моему, и сейчас живой. С подпольем у него ничего не получилось, ему просто пришлось отсиживаться, потом его обвиняли партизаны-подпольщики, что он не выполнил задание, а что он мог сделать? Хорошо, что живой остался. Из других районов уцелели, я знаю, Митрофан Зинченко, бывший командир Севастопольского отряда (он оказался аж под Одессой и сумел, создать там партизанский отряд), Петр Очигов, Вера Хохуля (все они прошли потом Многомесячную тяжелую «фильтрацию» в лагерях НКВД, Зинченко даже сидел несколько лет).

Между тем, к концу 42-го года все же какие-то подпольные группы в Симферополе начали действовать и с ними даже была установлена связь, но в это время наши связные с Симферопольским подпольем — Нина Усова, Катя Федченко и другие — были эвакуированы на Большую Землю, и связь с городским подпольем снова была нарушена. Ни группа железнодорожников, ни молодежная организация, ни группа Дагджи («Дядя Володя» был тоже из отправленных в 42-м на «оседание»), ни сарабузская организация связи с лесом ( все  партизаны располагались в это время в заповеднике) не имели.

И вот, числа третьего или четвертого февраля наше начальство — Ямполъский, Луговой, Ермаков и Калугин вызывают Якушева Михаила (он — ветеран партии, еще в 20-м году с  Макаровым партизанил, а в эту войну был комиссаром отряда, в 42-м был награжден Орденом Боевого Красного 3намени, причем тем же приказом, что и я медалью «За отвагу» и меня и ставят задачу: отправиться в Симферополь для налаживания связи с подпольем. Собственно, эту задачу ставят Михаилу, а меня отправляют с ним в качестве связного. При этом, не давая нам ни одной явки, ни одного адреса. По сути дела, отправились мы вслепую, без документов. В кармане — гранаты и пистолеты, в партизанской робе (у под ватником армейская гимнастерка, которую летом забросили из Севастополя). Из документов у нас - только последняя сводка Совинформбюро, которую накануне наши радисты приняли о том, что Сталинградская группировка немцев полностью капитулировала во главе с Паулюсом (по­чему этот день и врезался у меня в память).

Пришли мы в Симферополь, на теперешнюю ул. Беспа­лова, обойдя немецкую заставу, которая стояла на гудронном заводе, вечером в сумерках перешли через трассу, укрылись в саду и потом пробрались к двоюродному брату Якушева, Овечкину (его дом выходил прямо к Салгирке). Нас приняли родственники Якушева, спрятали на чердаке, накормили... На следующий день Михаил перебрался к своему родному брату на Красную Горку (поскольку здесь оставаться было опасно: рядом, в воронцовском доме, располагалась немец­кая часть), а меня оставил пока на месте. Вечером я спустил­ся с чердака, где мы сидели, вниз, в комнату, хозяйки меня накормили, дали газеты - симферопольский «Голос Кры­ма» и еще одну, немецкую, которая в Берлине на русском языке издавалась. Сижу, я у керосинки — электричества не было - газеты читаю, и вдруг, одна из хозяек вбегает в комнату и го­ворит : «Немцы в соседнем доме обыск делают, облава, иди, ради Бога, отсюда...»

Я только успел газеты за пазуху сунуть, выскочил, через забор перелез, перешел трассу, и поднялся вверх к Петровским скалам, а сам думаю — куда же я иду, ведь от Михаила ника­ких сведений... Под скалами были пещеры — Чертова, Мед­вежья и Алимова, которые я еще в детстве облазил вдоль и поперек. В Алимову даже без света один раз ходил «на сла­бо», ребята там кастет оставили, а я его в темноте нашел и вышел. Чтобы туда войти, надо лезть на корточках, но потом «опадаешь в довольно просторные залы. Влез я в Алимову пещеру, постелил газеты, которые читал в доме и от усталости и нервного напряжения отключился... Утром просыпаюсь от того, что слышу вблизи себя голоса... Ну, думаю, следам меня нашли, гады, ладно, умирать так с музыкой. Достал пистолет, гранату, притаился... Голоса стали удалятся, через некоторое время -   опять приближаются... Подобрался я ближе ко входу, смотрю: обозники какие-то едут дороге, между собой перекрикиваются, на пещеру - ноль внимания, а голоса их эхо разносит...  Дождался до вечера, вылез из пещеры, благополучно перешел через трассу, и к дому. Там темно. Я с одной стороны стучусь, с другой, никого, уже собаки соседние лаять начали, еще чего доброй патруль вот-вот появится... Думаю, женщины видно посчитали, что меня поймали и от греха подальше вообще решили из дома уйти... Делать нечего, подался я обратно в отряд, За вес время моей партизанской жизни это был для меня самый страшный момент. Когда я выходил из Симферополя, началась сумасшедшая пурга. Все дороги, тропы занесло, снегу — по колено. Я сбился с дороги и трос суток блуждал. Хорошо, что у меня было с собой кресало (кусок напильника и кремень). Ломал сухие ветки и разжигал костер, тут пригодились и немецкие газеты, которые я с собой из дома унес. Подгребал под себя хворост, забывался недолгим сном, просыпался от холода (ночью прихватывал мороз) и шел дальше. Наконец, добрался я до Черной горы, где стоял штаб нашего отряда, когда я уходил. Прихожу на место, а вместо шалашей одни обгоревшие остовы, и ни одного следа вокруг. Никого нет, и сил у меня тоже нет. Сел я у потухшей золы еще теплой, ноги туда опустил, чтобы погреть, прямо в сапогах. потому что, сколько я ни пытался снять сапоги не мог: ноги распухли. Ну все, чувствую, конец, осталось мне только застрелиться... Достал пистолет, заглянул в ствол... Нет ду­маю, пошумлю еще, и стал стрелять в воздух, на всякий слу­чай, может быть кто-то из наших услышит... У нас и раньше было заведено, в случае внезапного ухода из лагеря оставля­ли «маяков», наблюдателей за лагерем, на случай если кто-то из отбившихся во время боя или разведчиков придет к его месту. И действительно, через некоторое время слышу сквозь полудрему: снег хрустит, я пистолет достал снова и, смотрю, из-за дерева Костя Кособродов выглядывает. У него нос та­кой, приметный, трудно не заметить... Он меня тоже узнал. Подбежали ко мне ребята, костер развели, начали отпаивать меня «чаем» (настоящего чая, конечно, не было: мы пили от­вар из корня кизила; сам корень белый, а отвар из него полу­чался бордовый, кислый на вкус), потом привели меня в от­ряд. Оказалось, что во время моего отсутствия на лагерь со­вершила нападение немецкая ягд-команда, партизаны без потерь отошли и стояли неподалеку.

За время моих блужданий я обморозил ноги, сапоги при­шлось разрезать. Когда снимали портянки, кожа с концов пальцев слезла вместе с ногтями. Лечила меня Оля Приходько, наш врач, молодая женщина. По сути, она меня спасла. Из медикаментов у нее была только марганцовка, но ребята где-то раздобыли барсучьего жира, и вот этим она меня выходила...

Вообще, о партизанских медиках надо сказать особо. Леонид Миттлер, Шура Осипенко, Полина Михайленко, дру­гие врачи и медсестры без оборудования, лекарств, часто без элементарных перевязочных средств умудрялись не только выхаживать раненых, но делали даже операции, ампутации (иногда без наркоза). В 80-х годах на Суате студенты и преподаватели мединститута поставили памятник медикам-партизанам в виде палатки.

Больше в Симферополь я ходить не мог. Один раз, правда, предпринял такую попытку. После поправки меня снова отправили к Якушеву, но на опушке леса, я нарвался на немецкий патруль, меня обстреляли и начали преследовать Хорошо, что у меня была противопехотная мина, небольшая такая, вроде консервной банки, но в картонной упаковке с запалом нажимного действия. Я ее в свой след в снегу сунул, еще через несколько шагов — патроны от ТТ, чтобы показа: что у меня автомат и просто я им не дамся. Но второго намека не потребовалось, кто-то из преследователей наступил на мину: я услышал взрыв...

А Якушев, по сути дела, самостоятельно развернул в Симферополе из своих друзей, родственников подпольную группу и руководил ей до освобождения Симферополя. Уцелел он, по моему глубокому убеждению, потому, что не связался с Козловым, когда тот осенью 43-го года опять прилетел организовывать подпольное движение. Начал собирать разрозненные группы воедино, проводить собрания, совещания под носом у немцев, что в итоге плачевно кончилось, привело к провалам, а Якушев действовал самостоятельно!

 

С разведчиками Черноморского флота

 

Сначала ноги у меня сильно болели, по довольно скор дело пошло па поправку: нам в то время, весной 43-го, уже продуктишек стали по воздуху больше подбрасывать и медикаментов. Когда я окончательно пришел в себя, меня закрепили за спецгруппой разведотдела Черноморского флота, которая дислоцировалась при нашем отряде.

Еще в 42-го году к нам в лес прилетели из Севастополя два офицера: капитан-лейтенант Юдин и лейтенант Семенов и с ними радист. Павлик Толстиченко. Какое задание было, я не знаю, но когда осенью 42-го года прервалась связь с Большой Землей, они остались с нами партизанить. Юдин, кажется, умер от голода, а Семенова с радистом, уже весной 43-го, когда в заповедник снова стали прилетать са­молеты, вывезли на Большую землю. Вскоре, на парашютах, к нам сбросили нескольких человек во главе с лейтенантом Менаджиевым, крымским татарином, который стал руково­дителем разведгруппы ЧФ (это был первый заброс развед­чиков с парашютами, ему видно придавали большое значе­ние: и на следующий же день группу Менаджиева поздрави­ли радиограммой с награждением орденами «Красного Знамени»). Разведчикам нужен был проводник, местности они не знали, и наше руководство закрепило за группой меня. Жили они в отряде, но выполняли задание своего Штаба.

В основном мы занимались разведкой и иногда произ­водили диверсии. Ходили в район Севастополя и Ялты, на­блюдали там за ситуацией в порту, за передислокацией не­мецких частей, за аэродромами. У немцев в этом районе было несколько крупных аэродромов: на Каче, в Бурлюке и других местах. Большую помощь по сбору информации оказывали подпольщики из деревень Альминской долины. У нас там сложилась довольно крепкая агентурная сеть: Андрей Береж­ной, его брат Николай, он в Вилино (Алма-Тамак) жил, в Канышкое нам помогал смотритель Альминской плотины, Иван Сорокин, грек один, Лифтерий, даже староста одной из деревень, Митрохин, работал очень активно на нас, на лошади привозил продукты к нам в лес, снабжал информа­цией и т. д. Ночью мы переходили севастопольское шоссе, железную дорогу и действовали уже, по сути, в степи.

Потом, несколько позже, сбросили вторую группу раз­ведотдела флота, человек 12 моряков, старшим был Волончук Федор Федорович. С ним прыгнули такие ребята: Морозов, Глеба, Шабанов, испанец-радист Луис, второй раз прыгнул Павлик Толстиченко, потом забросили еще одну группу во главе с капитан-лейтенантом Глуховым, и уже к 43-му году, к осени, они отпочковались в самостоятельный отряд. Двух радисток к ним забросили и потом время от времени присылали пополнение. Забрасывали людей не только с парашютами, но и на самолетах, которые садились в расположении второго сектора. Оттуда они к нам в заповедник потом паешком переходили. Кстати, заброска парашютами была очень рискованным делом, и, при этом, нередко случались всякие истории и комичные и трагические... Однажды у флотских разведчиков что-то случилось с рацией, была дана радиограмма на Большую Землю с просьбой сбросить радиста с рацией. И вот, ответная радиограмма: «Принимайте самолет Днем (!) прилетает ДБ, бомбардировщик. Как раз Толстиченко должен был прыгать и девчонка-радистка, а в это время холодно было, она — в ватных брюках, в телогрейке, сама дева плотная, да впереди еще рация, на спине ранец с парашют питание к рации, пистолет. Сунулась она в бомболюк застряла. Верхняя часть снаружи, а ниже пояса не пролазит Павлику пришлось ее сапогом выталкивать. Приземлились она благополучно, только радистка потом жаловалась, что ногами ей «всю задницу отбил». Другой случай печальный: прыгал молодой паренек из разведотдела флота, Жданов. Дело было ночью, и попал он на сухое старое дерево. Ногами видно ветку сломал, а сук от нее попал ему прямо в живот и он фактически на этот сук нанизался. Нашли его только утром по большой луже крови, которая под дерево за несколько часов натекла...

Моряки были ребята отчаянные, одна из групп перед прыжком так хлебанула спирта из НЗ, что летели на парашютах и песни распевали. А однажды партизаны сами подстрелили нашего же разведчика. Дело было еще в 42-м году, весной. В лес забросили разведчиков территориального управления НКВД: лейтенанта Киселева, радиста Полозова, еще двух или трех человек. Бросали их ночью в белых маскхала­тах. У нас связи с Большой Землей тогда не было, мы ничего не знали и вот, возвращаясь из разведки, наша группа на­ткнулась на одного из них. Он в белом маскхалате с немец­ким автоматом, наши крикнули ему: «Хенде хох!», он поду­мал, что немцы и - стрелять, наши - по нему, ранили в плечо, а когда подбежали добивать, он кричит им: «Ребята, я свой!». Распахнули халат, а там, действительно, наше обмун­дирование ... Погиб этот разведчик, кстати, подорвавшись на собственной мине летом 42-го года. Он заминировал дорогу вдоль Альмы несколькими фугасами, в один из дней мы ус­лышали взрыв. Подобрались к дороге, но оказалось, что на мине подорвался... олень, туша — в одну сторону, внутрен­ности — в другую. Мы обрадовались такой добыче, быст­ренько тушу собрали и понесли в отряд, а он остался, выбои­ну заровнять, ну и наступил на вторую мину, которую рядом сам поставил...

Моряки были первыми, кого стали забрасывать в лес с Большой земли в 43-м году. А в конце зимы к нам в лес заб­росили испанцев. Настоящих испанцев, которые воевали там во время Гражданской войны, потом были эвакуированы в Союз, получили у нас диверсионную подготовку и теперь были направлены в Крым, чтобы учить нас подрывному делу. Забрасывали испанцев несколько раз. Всегда по ночам, но не всегда удачно, многие из них погибли. Например, один из них попал на склон Голого шпиля, недалеко от Тавеля (Крас­нолесье) заблудился и в поисках продуктов спустился в де­ревню. Сунулся к бабке, а сам чернявый, на татарина похож, по-русски говорит плохо, она подумала, что провокатор какой-то и полицаям сказала, что, мол, пришел какой-то, у меня в сарае сидит, говорит, что партизан. Его, конечно, мигом взяли в окружение и в перестрелке убили, поскольку он отстреливался до последнего патрона. Сейчас его имя на мятнике партизанам в Краснолесье значится. Забрасывали испанцев и в заповедник, и в белогорские леса, у нас их было человек пять или шесть.

Были эти испанцы большими мастерами своего дела и многому нас научили. Уже позже, в 60-с годы, я узнал, один из них, Касада, стал потом советником Кастро но думаю, что и Че Гевару он скорее всего учил. В одной испанской газете была напечатана большая заметка о нем, причем приводился и крымский эпизод. Там было сказано, что Kpым Касада считал одним из самых опасных и жестоких участков боевых действий, в которых ему пришлось принимать участие во время войны, а повидал он немало... Действительно, партизанская война имела свои обычаи, далекие от гуманизма. Например, у попавших в плен партизан, шансов спастись практически не было. Немцы не считали партизан военными и не сдерживались в отношении их никакими правила (хотя и к нашим военнопленным отношение было не на много лучше). Обычно пленных после допросов жестоко убивали, часто оставляя обезображенные трупы. Мы, конечно, тоже не церемонились: пленных, кроме очень важных особ, которые могли заинтересовать Большую Землю, расстреливали. Помню, был такой случай: как-то в 42-м году привели в штаб немца в необычной форме: песочного цвета, в шортах, (как оказалось, он был из африканского корпуса Роммеля, части которого были переброшены под Сталинград), ноги густой рыжей шерстью поросли. На вопросы отвечать он отказывался, тогда Жорка Грузинов, возьми да и подожги ему зажигалкой сзади шерсть на ногах, мигом раскололся...

В 43-м году, весной, произошла смена командования. Незадолго до этого на Кавказе был организован Крымский штаб партизанского движения¹⁷, который возглавил Булатов. Набрали туда офицеров, которые ни дня пи в лесу, ни на фрон­те не были, и они нами, так сказать, оттуда, из Сочи, руково­дили. Правда, в лес, на укрепление наших поредевших отря­дов, точнее одного, направили опытных людей, главным образом тех, кто был эвакуирован в 42-м году. Прилетели в лес повторно Македонский, Чусси, Якустиди, Самойленко, Селимов и другие. Командиры, остававшиеся на вторую зиму - Ермаков, Калугин, Махнев, Муковнин, Вихман - улетели на Большую землю¹³. Смена командования прошла организован­но. Калугин с Ермаковым выстроили нас, представили но­вое начальство, многих мы хорошо знали и даже поаплоди­ровали, когда услышали, что наш объединенный отряд воз­главит Македонский. После «торжеств» спрашиваем у отле­тающих в Сочи: «А когда нас, остальных сменят, все-таки пе­режили вторую голодную зиму, тоже хочется отдохнуть?» - «Как только прилетим, сразу же организуем вам смену,— от­вечали нам вчерашние командиры,— а пока везем на Боль­шую землю представления на высокие правительственные награды для всех „перезимовавших"». Но ни смены, ни на­град мы так и не дождались, пришлось большинству из нас переживать в лесу и третью партизанскую зиму. Правда, дело было уже после Сталинграда и Курска, когда партизанское Движение вновь пошло на подъем. Наладилось и снабжение с Большой земли. Мы стали получать больше продуктов, бо­еприпасов и обмундирования, которые, рискуя жизнью, сбра­сывали нам в гондолах и грузовыми парашютами наши лет­чики. Другое дело, что не всегда содержимое того, что сбрасывали, оказывалось пригодным для использования: то гондолы окажутся какими-то свечами, совершенно ненужными забиты, то старые шапки пришлют, то заплесневелые, негодные продукты. Уже через много лет, когда я сумел ознакомиться е  документами о снабжении крымских партизан, меня поразила одна накладная, если ей верить, то нам, оказывается, было сброшено... две тонны спирта! Куда дели этот спирт, могли бы сказать только сочинские «интенданты», во всяком случае, мы его точно даже не нюхали...

Вскоре в отряды начался и приток новых сил. Но об этом чуть попозже...

 

О Македонском

 

В первый период партизанского движения, я под началом Михаила Андреевича Македонского не служил. Правда, будучи у Северского в комендантской группе, которая занималась связью и разведкой, мне часто приходилось бывать расположении  Бахчисарайского отряда Македонского (он входил первоначально в 4-й район). Мы носили туда почту, и когда случались стычки с карателями, тоже оперативно перебрасывались на подмогу. Тогда я и познакомился с Македонским, о котором слава по лесу шла как о хорошем командире, и который пользовался авторитетом и у начальства, подчиненных. Первоначально Македонский не был командиром отряда, но в первом же бою командир бахчисарайцев Сизов был убит и вот тогда, не смотря на то, что в отряде уже было несколько человек кадровых офицеров из отступивших армейских частей, личный состав отряда единогласно попросил командование назначить новым командиром именно Македонского, который специального военного образования не имел, отслужил, кажется, только срочную службу, работал до войны бухгалтером. Мокроусов назначил Маке­донского и не ошибся, он оказался толковым командиром и хорошим организатором. Как факт, могу привести то, что в то время, когда в отрядах начиналась повальная голодовка, у Македонского в отряде не умер ни один человек. Ему уда­лось хорошо организовать снабжение отряда, в частности, опираясь на греческую деревню Лаки, которую потом сожгли татары-добровольцы из Коуша... Кроме этого. Македонский был лично храбрым человеком, часто сам руководил боем с автоматом в руках, в отличие от своего комиссара, который, когда становилось горячо, уходил подальше в тыл, правда, признаваясь честно: я эту стрельбу-пальбу не люблю (он, кста­ти, был эвакуирован и потом отказался возвращаться в Крым в 43-м году)...

Когда в 42-м году началась эвакуация, Македонского назначили руководить отправкой легко раненых и ослаблен­ных партизан нашего района морем с Южного берега. Как и Чусси, сам он не подлежал эвакуации и должен был вернуться в лес. Но ситуация сложилось так, что он оказался на Боль­шой Земле. Эвакуационный отряд (человек 80) скрытно по­добрался к побережью в районе... Ночью, когда катера-охот­ники подошли к берегу, их заметила немецкая береговая ох­рана и подняла стрельбу. Моряки — молодцы, для того, что­бы выйти из-под обстрела, подошли к самому берегу, вошли в т. н. «мертвую зону», причем один из катеров даже винт об камни обломал (у охотников было два винта). Но место дис­локации эвакуационного отряда, таким образом, было рас­крыт о. Тогда все кто мог, вплавь, бросились к этим катерам и они тот час же отошли. Не уплыли только пятеро человек, которые плавать не умели, они той же ночью снова подня­лись в горы и вскоре вернулись в наш отряд. Из знакомых мне партизан в этой группе были Шувалов и Бережной, валов, помню, вернувшись, подошел к нашему костру, шапку об землю бросил, говорит: «Эх, болван старый, прожил сорок с лишним лет, а плавать так и не научился!»

Возвращение Македонского, как я уже сказал, было воспринято нами с радостью. Потом он был назначен командиром бригады, затем — нашего Южного соединения.

 

Дезертиры, предатели, перебежчики

 

Тема эта острая и сложная, но говорить о ней все надо, иначе не понять все происходившее в Крыму в годы войны, да и последующие события тоже. С фактами дезертирства мы столкнулись сразу же после ухода в лес. Так, нас пяти мотоциклистов авто-мото клуба, которые записались в отряд, двое дезертировали сразу, т. е. вообще не явились в отряд. Одному из них после войны дали 10 лет, отсидел и жил потом в Симферополе, а другой сумел, после освобождения Крыма, сманеврировать в армию и дослужил до конца войны. Вернулся домой, не пострадал, и я иногда встречал его в Симферополе. Он рассказывал, что наши солдаты во время отхода  от Перекопа отняли у него мотоцикл, избили его и т. д., но думаю, что он врал, поскольку знал дислокацию и мог прийти. Когда начались бои, также из отрядов дезертировали бойцы — и татары, и русские, которые потом удивительным образом могли оказаться в отряде и даже делали карьеру. Так, один из известных партизан, о котором даже в книгах написано, фамилию которого не хочу называть, перед самым уходом в лес был послан командованием уполномоченным по заготовке зерна для отряда в Джанкойский район. Зерно он «заготавливал»... аж мая 42 года. В мае 42 го года он с двумя мужиками приехал на подводе не то дрова вывозить, не то табак, уже по заданию немецких властей. Их всех троих партизаны Джанкойского отряда поймали, забрали в отряд. Двое потом из отряда дезертировали, причем один из них стал полицаем, третьего тоже могли расстрелять как дезертира, но его хорошо знал комиссар района и взял под свое крылышко. Он дваж­ды улетал из леса в 42-м году, якобы по ранению, и в конце 43-го в начале 44-го, как раз в разгар боев. Потом выдавал себя за уполномоченного по организации подполья, хотя никто в живых из этих подпольщиков не остался. На него есть, между прочим, материал в КГБ, но он вроде бы себя оправдал, «искупил вину кровью», ну и начальство ему, ко­нечно помогло.

Этот случай, конечно, можно отнести к «сложностям биографии», но иногда мы сталкивались и с фактами прямо­го предательства.

У Мокроусова комендантом был старший лейтенант Лу­кин, бывший сотрудник Крымского НКВД. Когда начались де­кабрьские бои, этот Лукин во время боя драпанул. Мокроусов его снял с должности, расстрелять хотел, но не расстрелял, а разжаловал в рядовые и даже оставил его в комендантском взво­де. Комендантский взвод у него ходил на связь с отрядами, и в один прекрасный момент Лукин этот, скотина, смылся, видимо с какой-то почтой или даже со списками отрядов, и явился прямиком к немцам. И что вы думаете, был назначен ими комендантом симферопольской тюрьмы. В 44-м году его в Севастополе поймали, вернули в симферопольскую тюрь­му, уже в качестве подследственного... Один из наших парти­зан, отвечавший за разведку и контрразведку, работавший потом в тюрьме разрешал партизанам посмотреть на Луки­на, ребята хотели его избить, но он не дал им. Этого Лукина судили в 46-м в Севастополе трибуналом и повесили... Было несколько случаев перехода к немцам целых отрядов, например, албатский партизанский отряд в лес вообще не пошел,  а почти в полном составе во главе с руководством стал охранным подразделением на службе у немцев, состоял он из жителей татарской деревни Албат (Куйбышево).

Немцы с первых же дней оккупации повели особую политику по отношению к крымским татарам, нужно сказ весьма хитрую и коварную. Они разрешили формировать национальные комитеты и всячески подчеркивали, что тары являются их союзниками в борьбе с большевизмом. Они назначили вознаграждение за выдачу партизанских баз, за сведения о дислокации отрядов. После первых же стычек с партизанами немецкое командование разрешило формировать охранные отряды из крымских татар, так называемые отряды самообороны (в 42-м году их слили в батальоны). С ними мы столкнулись уже в первый месяц оккупации. Особенно нам досаждали отряды в деревнях Коуш, Бешуй, Тавель и другие¹⁵.

Носили они немецкую или румынскую форму, были статочно хорошо вооружены стрелковым оружием, пулеметами, минометами. Казарма обычно располагалась где-нибудь в школе. Патрулировали лесные опушки, дороги, участвовали в карательных экспедициях, в общем, с ними большие проблемы...

Нужно сказать, что для командования партизанским движением такая ситуация явилась полной неожиданностью. Думали ведь, что будет так же как во время Гражданской войны, когда татары всячески поддерживали партизан-зеленых, которые действовали в тылу Врангеля, поэтому никаких официальных мероприятий не планировали. Когда же, Мокроусов стал сигнализировать в центр, что татарское население предгорных и горных деревень воюет против нас, на него свалили всю вину. Мокроусова Крымский обком обвинил в том, что  он недостаточно работает с «татарскими массами».

Конечно, не все крымские татары оказались на службе у немцев, многие погибли в боях и от голода еще в 41 — 42 го­дах. В июле 43-го, непосредственно перед тем, как снова партизанское движение пошло в гору, во всех отрядах Кры­ма оставалось шесть человек крымских татар: Председатель Верховного Суда Крымской АССР Нафе Билялов, председа­тель Бахчисарайского райсуда Молочников Мамед, сотруд­ник НКВД Судакского района Кадыров, сотрудник НКВД Муратов, председатель сельсовета или колхоза в алуштинс­ком районе Ашеров и секретарь Крымского обкома Мустафаев. Крымским татарином был и Менаджиев, начальник разведотряда ЧФ... Все они геройски воевали, несмотря на то, что общее настроение среди их соплеменников тогда было другим. С этим столкнулись сами крымские татары, которых стали забрасывать в лес в 43-м году. Когда Амет-Хан Султа­ну присвоили звание Героя Советского Союза, на Большой земле решили, что необходимо вывезти из Алупки его семью. Туда была направлена разведгруппа. В деревню спустился лейтенант Аплазов (в первый период партизанского движе­ния он был командиром отряда, затем эвакуировался на Боль­шую Землю и прилетел снова вместе с Македонским), сам — алупкинский татарин, но контакта не получилось. Родствен­ники наотрез отказались общаться, пригрозили заявить в по­лицию (один из родственников Амет-Хана командовал «Добровольческим» отрядом в Алупке), Аппазову пришлось срочно уносить ноги.

Для поправления дел в 42-м году прибыл к нам секре­тарь обкома Мустафаев (он прилетел вместе с Ямпольским). Познакомился с ситуацией и говорит: сейчас мы быстро всех татар распропагандируем и скоро они все у нас будут. Сказано — сделано, неподалеку от леса разведчики заметили туха-татарина, который овечек пас. Подобрались к нему, ходят из леса, старик перепугался, а Мустафаев с ним пo-тарски начал о чем-то говорить, дед перед ним на колени упал, головой кивает. Мустафаев поговорил с ним и отпустил, сказал, что завтра на этом же месте будет ждать представителей из деревни и пришел в отряд победителем, Ямпольский, однако, засомневался и на следующий день выслал в этот район разведку. Разведчики возвращаются бегом на место встречи и говорят: с двух сторон нас обходят добровольцы. Еле ноги унесли тогда после этой «дипломатической миссии». Кстати, Мустафаев в 43-м году самовольно, т.е. без приказа вышестоящего начальства, эвакуировался на большую землю, его понизили в должности и отправили в лес снова уже в качестве комиссара бригады.

Ситуация в пашу пользу начала меняться после Сталинграда и особенно после Курской битвы, когда немцы на восточном фронте стали отступать. В 43 году первую группу крымских татар, пятьдесят с чем-то человек, в лес привели мы с Михаилом Парамоновым, после этого их пошло в лес довольно много. В декабре 43 года в отрядах татар было около 600 человек, из которых процентов 70—80 составляли бывшие добровольцы, которые полтора-два года отвоевали против нас в добровольческих батальонах. Специальных татарских партизанских отрядов, насколько я помню, в этот период не было, по командиры и комиссары из крымских татар были: Ислямов, Аэдинов и другие¹⁶.

Те, кто остались у немцев, к концу оккупации воевали против нас уже менее рьяно, но были и такие, кто дрался до самого конца. Так, 2 апреля 44-го года, за десять дней до освобождения, пятеро наших разведчиков под Алуштой нарвались на засаду, устроенную Корбекскими добровольцами. r-уди убиты Николай Макриди, Иван Рогулин, ранены Кон­стантин Туркалов и Асан Чабанов, крымский татарин. Командир группы Дмитрий Богуславцев прикрыл их отход и им троим удалось уйти от преследования.

Кстати, иногда приходится читать, что партизанское ко­мандование само отталкивало желавших перейти к партиза­нам добровольцев-татар, это не так. Может быть, при Мокроусове это и имело место, но в 43-м году их принимали до­вольно охотно, давая возможность искупить свою вину кро­вью. Не соответствует действительности и версия о том, что при освобождении Бахчисарая партизаны Македонского, яко­бы по его приказу, вылавливали татар-добровольцев и ве­шали их на деревьях в бахчисарайском дворце. На самом деле было вот что: в конце 43-го года во все отряды были направ­лены с Большой земли уполномоченные «по борьбе с банди­тизмом» из числа офицеров НКВД на которых была возло­жена задача создать особые группы, которые должны были в ходе освобождения Крыма выявлять тех, кто попытается ук­рыться в лесах с целю организации подпольной борьбы с нашими войсками. Именно эти специальные группы, а не партизанские отряды выявляли не успевших эвакуироваться с немцами добровольцев и сдавали их особым отделам на­ших наступавших частей. В Бахчисарае действительно судили нескольких из этих захваченных добровольцев, но это делал не Македонский, а трибунал 8-й воздушной армии, который приговорил к повешению нескольких карателей, известных свои­ми зверствами по отношению к партизанам (уши отрезали плен­ным и т. д.). Здесь, правда, мы забегаем, несколько вперед...

 

Партизанское движение разворачивается вновь

 

Говоря о новом всплеске партизанского движения осенью 43-го года, я вспоминаю такой случай, который имел место где-то за год до этого. Разведка сообщила, что в районе реки Марты немцы пригнали большое количество наших пленных из-под Севастополя для рубки леса (немцы активно рубили лес, который отправляли на фронт для строительства блиндажей и т. д.). Действительно, несколько десятков пленных под охраной татар-добровольцев и немцев рубят и вывозят лес. Мы скрытно подобрались к охранению, забросали гранатами пулеметную точку, подняли стрельбу, охранение по кустам попряталось, отстреливается. Мы плети кричим: «ложись!» и вдруг с удивлением видим, что вместо того, чтобы залечь или к нам бежать, они в основном вместе со своими охранниками разбегаются... У нас только человек 6 — 8 после этого боя оказалось. . . Не в нашу пользу тогда складывалась общая ситуация на фронте, немцы рвались Волге, многим казалось, что вот-вот с партизанами будет покончено и хотя в плену было очень тяжело, не так-то много стремилось перейти к партизанам, потому что время это означало почти верную смерть. После Сталинграда и Курска, как я уже сказал, ситуация изменилась и к нам потянулись даже те, кто в силу разных обстоятельств находился на службе у оккупантов. Первыми из коллаборантов к нам пришли грузины.

Когда немцы в мае 42-го разбили на Керченском острове Крымский фронт, в плен к ним попало очень много кавказцев — грузин, азербайджанцев и армян. Немцы решили формировать из них добровольческие батальоны для действий на Кавказе. При отступлении оттуда некоторые из этих подразделений были выведены в Крым и брошены против партизан. В Симферополе, на ул. Субхи, стоял один грузинский батальон, а второй — в Шакуле (Самохвалово)¹⁷. Мы еще удив­лялись, производя разведку, какие-то странные солдаты железную дорогу охраняют: не немцы, похожи на татар, но го­ворят не по-татарски, потом узнали, что это грузины. Как-то в сентябре 43 года, когда по всем партизанским районам СССР была объявлена т. н. «рельсовая война» мы подорвали же­лезнодорожное полотно в районе Бахчисарая и пустили под откос бронепоезд. Шуму было много, грузин, которые дорогу охраняли, взяли, как говорится, «за задницу», кого-то даже расстреляли «за халатность», а другие, человек 40 из этого подразделения, ушли в лес во главе с бывшим майором Крас­ной Армии Гвалия, который служил у немцев фельдфебелем. Грузины пришли в лес раньше татар и во время перехода даже подрались с татарами, которые их попытались перехватить, вступили в перестрелку. Татар нескольких убили, и сами по­теряли несколько человек. Для нас появление этих грузин было довольно неожиданным. Нас в 43 году мало было: на весь заповедник один объединенный отряд не более ста че­ловек и мы побоялись брать грузин в отряд, кто их знает; вдруг ночью перестреляют нас. Выделили им место, дали русских ребят, Бондаренко комиссаром назначили, других, когда по­шел приток людей в лес, мы этих грузин разбавили людьми из Шакула (Самохвалово), Скалистого, довели отряд до числен­ности человек в 120. Несколько операций провели хороших - грузины в немецкой форме, некоторые даже со знаками от­личия, порядки немецкие знают, фонари у них: останавлива­ли машины, захватывали пленных... В марте 44-го их немцы зажали, обстреливали расположение отряда из миномета, и этого Гвалия осколком убило. После войны, уже в годах в Крым приехал режиссер Данелия снимать фильм про Зою Рухадзе — «Девушка из камеры № 25» и попросил Северского написать сценарий. Северский сценарий написал и в нем этого Гвалию вывел большим героем... Кстати у Гвалии здесь дочка родилась, он жил с какой-то русской из Шакула, прежде чем в лес уйти. Так вот, родня Гвалии приехала из Грузии и забрала этого ребенка к себе, устроила в университет и т.п. ... Вот эти грузины и были первыми коллаборантами, перешедшими на нашу сторону.

Вообще к концу боевых действий в отрядах было довольно много перебежчиков-грузин, которые бросали немецкие части и переходили к партизанам, но однажды наше командование крепко прокололось в этом вопросе. Как-то в апреле 44-го к Македонскому в штаб пришел грузин в ней кой форме из воинской части, стоявшей в Симферополе улице Субхи. Во время допроса говорит: многие грузины хотят перейти к партизанам, но не знают как их примут. Принимали тогда всех, кто с немцами хотел воевать, не особенно смотрели на прошлое, если было желание «кровью искупить вину». Грузин этот согласился записку написать своим, чтобы, мол, переходили к партизанам. Черкнул несколько слов по-своему, сказал, что можно просто подойти к КПП, позвать такого-то, его приятеля, и записку ему отдать. Пойти вызвалась Фрося Сиротинская, жена одного из разведчиков. Сама она была из Симферополя и несколько раз ходила в город на связь. Поступила она умно: прежде чем идти к КПП, пост вила невдалеке своего племянника, пацана лет 15-ти, наблюдал и если что, успел предупредить. Это он потом рассказал, что сначала шло все как было запланировано. Она вызвала того, кого было нужно, передала ему записку, но тот, прочитав ее, внезапно схватил связную и заволок в КПП. Больше ее никто никогда не видел. Даже трупа ее среди расстрелянных в Дубках не нашли. Видно эти грузины сами с ней расправились. Очень жаль ее, красивая была женщина, молодая и вот так погибла буквально за несколько дней до освобождения Симферополя.

«Наши» грузины тоже, надо сказать, уже при освобож­дении Крыма маху дали. Они двинулись по Альме на маши­нах, даже немецкую форму не поснимали. Въезжают в де­ревню Бурлюк и сразу: «где староста?!». Жители им: «Да, вот, дом старосты». Они туда заскочили и застрелили Андрея Мельникова, сельского старосту, который с 42-го года нам помогал, был нашим агентом… Большинство из этих грузин сумели сманеврировать в грузинскую дивизию, которая уча­ствовала в освобождении Крыма, земляки их не выдали и они отравились дальше воевать... посадили только одного Гогу, фамилию я не помню, он у немцев два железных креста заслу­жил. Видно ему было все равно против кого воевать, перей­дя к партизанам, он, кстати, дрался отчаянно уже с немцами.

 

***

 

В начале осени 43-го года наш объединенный отряд стоял на склоне Хероланского хребта. А неподалеку, в районе де­ревни Коуш, где был крупный добровольческий гарнизон, вбли­зи от сожженного поселка Чаир немцы сделали опорный пункт, чтобы перехватывать наши парашюты и вообще вся­чески нас беспокоить. По сути, это немецкая ягд-команда была. В основном там коушане служили, татары, но были и немцы, видимо добровольцы, были и русские, а командовал ими немец, обер-лейтенант. Обнесли там все колючей прово­локой, доты, дзоты понастроили, мы его называли «сумасшед­ший лагерь», потому, что они на каждый шорох в лесу стреляли, ракеты пускали... Досаждали они нам довольно крепко захватили несколько парашютов, пока мы один из них не минировали: набили мешок взрывчаткой и камнями. взрывом поубивало несколько человек. После этого они, находя парашют, прежде чем снять, расстреливали его. В другой раз их разведгруппа натолкнулась на нашу заставу, был бой, одного из наших партизан каратели убили, и сами смотали. Здесь Македонский допустил ошибку. Нужно было сменить лагерь. Потому, что это, конечно, была разведка, нас искали, но мы остались на месте. И буквально па следующий день с утра, нас довольно плотно обложили. Мы слушали сводку Совинформбюро, и вдруг прямо над палатками летит немецкий «Физелер шторх», и в этот же самый момент послышалась стрельба на одной из наших застав, самолет тоже развернулся и сыпанул по палаткам из пулеметов. В какие секунды на нас обрушился шквал огня, стреляли снизу из пулеметов и минометов. В разгар боя послышались сильные разрывы сверху на Хероланском хребте. Вдоль него по верху шла тропа, которую после первой стычки с разведкой, лейтенант Аппазов (крымский татарин, который вместе с Македонским прилетел с Большой Земли) заминировал, и вот на этих минах группа карателей, видимо, подорвалась. Это означало то, что нас пытаются обойти сверху.

Македонский, поняв это, отдал приказ уходить наверх на Хероланский хребет. И нам с боем удалось прорваться и уйти. В этом бою мы потеряли нескольких партизан, в числе лейтенанта Аппазова и Николая Спаи.

И вот однажды пришел к Македонскому молодой татарин (мы стояли тогда на Сарамане), и говорит: татары из «сумасшедшего лагеря» убили немца-командира и решили уходить к партизанам. Македонский посылает меня и Паранова Мишу узнать в чем дело и, если нужно, провести пере­говоры- Мишка Парамонов (кадровый пограничник, дово­енный, он потом стал командиром 8-го партизанского отря­да) только что прилетел с Большой земли, в новенькой форме с наградами, но без погон (партизанам погоны не полага­лись) был выбран Македонским для авторитетного предста­вительства, ну, а я, хоть и в партизанской робе, но уже два года отпартизанил, многое знаю — как человек опытный. Мы спер­ва пошли в разведку, присмотреться... Смотрим — ворота из колючей проволоки в опорный пункт настежь открыты, никого нет, собака-овчарка бегает. Зашли мы туда, внутрь, собака на нас не кинулась. Лежит лейтенант во дворе, чуть ли не напо­полам пулеметной очередью перебит: кишки по сторонам... Карманы вывернуты, никаких документов нет. Я погон у него отрезал, чтобы в отряде предъявить и в землянку зашел, заб­рал немецкий журнал «Сигнал», типа «Огонька», для армии они выпускали: цветной журнал, немец на обложке, ну, су­нул я его себе в полевую сумку. Говорю Парамонову: они где-нибудь здесь, в лагере не остались, но далеко не ушли, пой­дем их искать. Пошли, и действительно нашли их недалеко от молочной фермы, их было человек около 60-ти, все татары, и даже две женщины. Я все время на маевках говорю тата­рам, найти бы мне хоть кого-то из этих коушан, не может быть, чтобы никого уже нет в живых. Начали мы с ними беседо­вать, они спрашивают, правда ли, что Мокроусова нет, они Мокроусова боялись. Я им последние сводки совинформбюро все изложил, а дело было уже после Орла и Белгорода, наши уже Кавказ почти весь очистили - сентябрь 43-го. Сказал, что желающих искупить вину и повернуть оружие против немцев, партизаны преследовать не будут.

В этот же день мы с Парамоновым привели их на Сейман и сдали в штаб. Их распределили по отрядам, в основном они попали в отряд, командиром которого был назначен Сергей Лаврентьев, моряк, этот отряд вскоре стал называться первым, грузинский стал вторым. В это же время сформировался отряд из жителей Скалистого и Трудолюбовки был назван третьим, командовал им Грузинов. Четвертый отряд сформировали из жителей Мангуша (Прохладное), пятый отряд — из жителей деревни Бия-Салы, там тоже были несколько бывших добровольцев. К концу 43-го года к партизанам потянулись жители многих близлежащих сел¹⁴, пришли люди из Саблов, привели связанного старшего полицая, Костя его звали, по кличке «Баран», фамилию я не помню. К нему были свои счеты: как-то еще в голодное время партизаны муковнинского отряда выходили на продоперацию на заброшенное колхозное поле, копали оставшуюся там картошку. Однажды нарвались на засаду, всех добровольцы перебили, а одного тяжело раненого привезли, точнее, волоком лошадью притащили и бросили на площади у сельсовета, для опознания. Он лежит, стонет- пить просит. Так вот этот полицай подошел и на глазах у всех помочился ему в рот «Барана» судили и повесили на груше, которая посреди поля там росла...

О формировании шестого отряда — отдельная история.

 

Из Абвера — в партизаны

 

Приходят как-то в конце октября к Македонскому двое из Тавеля (Краснолесья) — один гражданский, другой в немецкой форме, но русский. Село это было особым, там долгое время находился филиал абверовской военно-морской развед-школы.

Помещалась она в старом помещичьем имении, теперь там спортивная школа олимпийского резерва, командо­вал ей немец Рикгоф (Рыковым наши его называли). Работа­ла она на Кавказ¹⁹. Курсанты — из наших военнопленных, их там готовили и забрасывали потом в наш тыл. Охраняли эту школу всегда очень хорошо, и мы, хотя и раньше знали о ее существовании, но подобраться к ней не могли. Они, нужно сказать, довольно серьезно организовали патрульную службу. И вот эти двое говорят: школу немцы эвакуировать начали, а об­слуга из хозвзвода, все бывшие советские военнопленные (они уже там переженились все на местных крестьянках) и некото­рые курсанты решили уходить к партизанам. Македонский, в то время он был командиром бригады, учел мой прежний «дип­ломатический опыт» и решил заслать меня туда к ним. Выз­вал меня и говорит: пойдете туда ты и Гвоздев Матвей (он недавно прилетел с Большой земли в военной форме новень­кой, но без погон), разберетесь что к чему, а Витенко, началь­ник Особого отдела, перед отправкой нам объяснил: вы в школьно-диверсионные дела, говорит, не лезьте, никаких доп­росов, никаких шмонов не производить, ваша задача только доложить обстановку,,.

Пробрались мы в Краснолесье, встретились там с людь­ми. Они все — в немецкой форме, при оружии. Кроме них пришли еще некоторые из местных жителей, коммунисты, они вроде бы перед этим с личным составом обслуги этой школы поработали, в общем, все решили в партизаны уйти. Да еще, когда мы спускались с Кош-Каи, проходили мимо та­тарской деревни Трескунда. Там добровольцы стояли, Эвель ими командовал. Татары сейчас притихли, не хотят воевать. Этот Эвель на второй день тоже пришел в Краснолесье на беседу. Я сказал, что те, кто хочет в партизаны уйти, должны записаться, составили список, с указанием данных, года рождения и т. д. Публика там была разная. Некоторые попали в школу из лагерей, чтобы просто с голоду не сдохнуть, и первой же возможности готовы были перебежать к нашим, но были и другие, например некто Казарьян, который до этой разведшколы отличился в ростовской зондеркоманде, даже награжден был немцами, и ему подобные. Многие жители близлежащих деревенек, входивших в Тавельский сельсовет - а это Экиташ, Таведь, Поляры (греческая деревня) и Tpecкунда (татарская деревенька) — тоже записались в отряд. Среди них, кстати, четыре сельских полицая и деревенский бургомистр — Полотняненко. Всего в списке оказалось чело! 137 или 138.

Матвея греки забрали на ночлег в Поляры и кто-то из тамошних жителей наплел ему, что-де народ подобрался больно непадежный, вы, мол, с ними возитесь, а они вас ночь всех повяжут и в гестапо отвезут... На следующий день пришли мыв отряд к Македонскому, с нами — два добровольца. Матвей Македонскому и говорит: больше я туда не пойду, они нас немцам сдадут... Коля Дементьев, мой друг, который; два года отпартизанил и теперь служил у Македонского , адютантом, услышал этот разговор и говорит: Михаил Андре можно я с Андреем пойду? На этом и порешили. Назначил Македонский его командиром нового отряда, меня — комиссаром. Матвей через месяц был назначен командиром 7-го отряда…

Официально, приказом наш отряд был сформировав октября 1943 года, но на самом деле, мы уже за две недели до этого организовались. Через месяц мы уже трофеев набрали, участвовали в боях, машин штук пять захватили. Наши «курсанты» — в немецкой форме, порядки немецкие знают выходят на дорогу и машины останавливают без всяких засад, остановили румынскую машину с шофером и фельд­фебелем, привезли их к нам для допроса. В это время у нас был один румын, сам в лес пришел, Сергей Русу, на подводе приехал и привез с собой немецкий шкодовский пулемет и двух наших военнопленных. Он служил ветфельдшером и брал из лагерей на работу наших пленных, договорился с ними, и вместе они ушли к партизанам. Румына мы остави­ли у себя, он говорил по-русски, хотя и с большим акцептом. Он сказал нам, что его фамилия, Русу, по-румынски означает просто «русский», отец его был русского происхождения и когда он уходил на фронт, отец сказал ему: если будешь вое­вать против русских — домой не являйся, вот он и ушел к партизанам. Он фельдфебеля этого и солдата-шофера допрашивал. Чтобы те поразговорчивей стали, он — плюху этому солдату, и фельдфебелю тоже, и по-румынски их пo-матери... Сол­дат плачет, говорит «боюсь фельдфебеля», его отводят в сто­рону и он рассказывает, говорит, этот фельдфебель обворо­вывает солдат, бьет нас. В общем, расстреляли этого фельд­фебеля, сам шофер его шлепнул и стал партизанить. После этого румыны, а их батальон стоял в Добром, к нам суну­лись, или искать пропавших, или так для проверки. Мы их хорошо встретили, обстреляли как следует и они утихомири­лись. Вообще к концу оккупации румыны против партизан действовали все более неохотно. Однажды, где-то в феврале 44 года, наша разведка обнаружила в лесу двух румынских солдат, оказалось, что они отбились от своего подразделе­ния и заночевали в лесу. Сергей Русу стал их допрашивать, они расхныкались. Что с ними дальше делать? Нам они без надобности, в общем, решили их отпустить. Они, было, со­брались уходить и вдруг возвращаются. Говорят, нас все равно или расстреляют, или лупить будут за то, что мы без винтовок пришли... Ладно, говорю я нашим, отдайте им винтовки, ну их на хрен, пусть с винтовками уходят. Они винтовки взяли, пошли, и вдруг снова назад... А можно, говорят, мы у вас останемся, не хотим мы против вас воевать, и кормят здесь хорошо (в это время у нас с продовольствием было уже нормально)... Смех один, ну решили мы оставить этих румын у себя. К освобождению Крыма у нас было человек 6 или 7 румын в отряде. Еще один румын, по фамилии Пушкарчук, был полковым писарем, потом дезертировал из своей части и спрятался в Джалмане. Здесь он женился на одной русской учительнице, ребенка с ней прижил. Наши разведчики возле деревни на него наткнулись: он в гражданском, они спрашивают, есть ли в деревне румыны? Он отвечает: «Есть». — «Сколько?» — «Я, один.» Забрали они его в отряд, разбираться, следом жена уцепилась, говорит, не трогайте его, он давно хотел к партизанам уйти, но дороги знал... Приняли их вместе с ребенком к нам в отряд. Румын этот на аккордеоне отлично играл. У нас в землянке давно валялся хороший трофейный аккордеон, он один раз попросил его поупражняться и потом нас всех развлекал профессиональной игрой. Собственно, аккордеон этот сыграл в его судьбе не последнюю роль. Уже после освобождения Симферополя, мы оказались в гостях у зенитчиков, которые стояли здесь в Пионерском парке. Игра нашего румына так понравилась командиру зенитчиков, что он упросил нас отпустить его с ними, а самого «подкупил», тем, что сказал что, мол, сейчас эта часть отправляется на освобождение Румынии и скоро он будет дома. В общем, упросили они румына отпустить, а взамен выставили нам ящик водки, мы нашего румына на ящик водки и обменяли. Я потом интересовался его судьбой, он так и жил после войны в Румынии и даже какой-то приличный пост там занимал. И те двое румын, которые все возвращались, тоже вошли с нами в Сим­ферополь. Однажды через пару дней после освобождения города, я иду по улице, мимо ведут колонну пленных, и вдруг, слышу, из этой колонны кто-то кричит «товарищ комиссар, товарищ комиссар!» и руками машет. Присмотрелся, а это мои два румына. Оказалось, что их задержал армейский патруль, и поскольку они были без документов, в румынской форме, определил в лагерь для военнопленных. Я — к лейтенанту, начальнику конвоя, говорю: это наши партизаны, их надо отпустить! Лейтенант ни в какую — ничего не знаю, мне говорит, их надо под роспись в лагерь сдать. Хорошо началь­ником симферопольской милиции был Фокин, который за­нимался на Большой земле разведкой, часто пользовался на­шими данными, засылал к нам в лес оперативников, потом обращался к партизанскому командованию с просьбой по­мочь укомплектовать территориальные органы и т. д., в об­щем, мы с ним были хорошо знакомы. Фокин и распорядил­ся этих наших румын отпустить. Бабичев, наш партизан, толь­ко что назначенный директором совхоза им. Дзержинского, определил их к себе на работу, где они и пробыли насколько месяцев, а потом отправились домой, в Румынию...

Кроме румын в отрядах в конце 43-го—44 г. были и сло­ваки из моторизованной дивизии, которая дислоцировалась в Крыму. После войны Луговой написал о них целую книгу «Побратимы», где, кстати, сочинил массу небылиц. Тогда ак­тивно налаживали отношения с Чехословакией, и он, видно в угоду политическому моменту, нарисовал там такую карти­ну, которой никогда в действительности не было, значитель­но преувеличив роль перебежчиков-словаков. А в действительности, в отрядах Крыма словаков было не более сорока человек, причем в отдельную боевую группу они были сведены лишь в отряде Николая Сороки в Северном соединении, их там насчитывалось 18 человек. Они хорошо воевали, но той роли, которую приписал им Луговой, не играли даже близко. Наша пapтизанская секция эту книгу тогда в печать не пропустила, дала отрицательное заключение, но Луговой был секретарем обкома, дружил с большим начальством и все-таки опубликовал ее двумя изданиями... К нам в отряд, перед самым освобождением, тоже пришел словак, но в это-самый момент нам пришлось вступить в тяжелый бой время этого боя в штабную землянку попал снаряд), мы теряли несколько человек убитыми, в том числе и этого словака, даже не успев узнать его фамилию, помню только, называли его Федей.

Но это все было конечно позже, а пока мы говори 43-м году...

Одной из самых крупных наших операций после формирования отряда был бой в деревне Тавель (Краснолес тогда мы побили несколько немецких офицеров какой-то ной инспекции.

К концу 43-го немцы прилесную зону уже контролировали слабо, и мы перешли к активным наступательным действиям. Заняли деревню, штаб отряда расположила помещичьем имени, бывшей школе, а в сторону алуштинского шоссе мы выставили пулеметную заставу, которую снабдили телефоном (рации в отряде не было, ее имел только Македонский в штабе соединения). Немцы об этой операции ничего не знали и на нескольких машинах, как ни в чем не бывало, ехали в Тавель. С заставы нам об этом сообщив и Дементьев приказал машины в деревню пропустить, а там устроить засаду. Немцы въехали в Тавель и тут мы по ним с двух сторон и ударили... 15 человек уложили, а один на ма­шине, которая последней шла и немного отстала, все же драпанул. Вовремя сориентировался и задним ходом вырвался из-под обстрела. Нам бы конечно, хоть одного нужно было бы взять живым, но там палили со всех сторон так, что никто не уцелел. Нам потом за то, что ни одного «языка» не взяли, от Македонского и Витенко крепко влетело...

Мы, конечно, знали, что немцы предпримут каратель­ную операцию против села, и поэтому с Дементьевым отда­ли приказ вывозить все имеющееся продовольствие (у нас были уже захваченные у немцев машины и крестьянские под­воды), угонять скот и уводить людей в лес. И действительно, через 2—3 часа немцы на БТР-ах (передние колеса автомо­бильные, а сзади гусеницы, бронированные борта и на каж­дом сдвоенный или счетверенный эрликон — 20 мм, авто­матическая пушка, которая может и по наземным и по воз­душным целям стрелять) начали операцию, с хода обстреля­ли село, несколько домов загорелось, но ни партизан, ни жи­телей там уже не было. Собственно, немцев в этой опера­ции было немного, основной живой силой были кубанские казаки — власовцы, эвакуированные с Кубани²⁰. Продовольствие из Тавеля (а там было несколько тонн пшеницы, коро­вы, лошади, овцы) позволили нам прожить всю третью зиму в лесу и мы никого, ни одного человека от голода не потеря­ми, многие жители кое-что припрятали у себя в подвалах и мы еще ходили в Тавель потом за этими продуктами.

Немалую помощь в организации питания отряда оказал человек, который буквально для нас воскрес из мертвых. Как-то, уже при формировании отряда, я с удивлением и радос­тью увидел среди тех, кто пришел к нам бывшего партизана нашего 3-го Симферопольского отряда Мишу Лесничего, которого все мы считали давно погибшим. В действительности, он в одном из боев был ранен и попал в плен. Ему несказанно повезло. Среди добровольцев, которые его захватил) были татары, которых он когда-то в каких-то обстоятельствах выручал, его не убили и не выдали немцам, а, подлечив, устроили бухгалтером-счетоводом в Биюк-янкойскую общину. Прослышав, что в лесах формируется отряд, он пришел к партизанам, конечно не без опасений. Не знал, как его встретят. Направляясь к Македонскому, я посоветовал ему ехать со мной, сказать все, что с ним было. Он так и сделал, с ним побеседовал Витенко, поверил ему и вернул к нам в отряд, где, полагаясь на его хозяйственный опыт, мы сделали его начпродом. Вот он и заведовал снабжением отряда зимой 43-годов и делал это весьма хорошо.

После того как немцы сожгли Тавель, и мы ушли обратно в лес, в отряде было уже 270 человек. Константиновские жители в отряд влились, трескундинские татары к нам перешли, а командир их, Эвель, сбежал. Как рассказывали, его вызвал к себе комиссар бригады Селимов, но по дороге тот убил сопровождавшего партизана и бежал к немцам. После этого его добровольцы перебили всех эвелевских братьев там в деревне.

Наш шестой партизанский отрад дислоцировался в же самых местах, что до этого и 3-й Симферопольский, контролировали обширную территорию, наши заставы стояли на западе в районе Константиновки, а на востоке, аж на Коньке, над Алуштой. Штаб располагался на Бузиновом фонтане и за все время последующих боев мы ни разу своих позиций не оставили.

 

***

К началу 44 -го немцы, видимо, поняли, что в Крыму предстоит серьезная борьба, и решили «почистить тылы». 0а фронте тогда было затишье, и они взялись за нас. Парти­заны к этому времени действительно представляли собой внушительную силу. Отряды были сведены в бригады, а бри­гады - В три соединения: Восточное (судакские и старо­крымские леса), Северное (зуйские и белогорские) и Южное (заповедник и Бахчисарайский район), в состав которого вхо­дил наш 6-й отряд²¹. Поэтому немцы сосредоточили против нас большое количество войск 17-й армии, отступившей с Кавказа²². Начали они с зуйских лесов. Там еще осенью, ког­да начали садиться большие самолеты, на «Дугласах» пере­бросили с Большой земли 76-мм пушки и четыре катюши в «горном» варианте, только установки без машин. Наши глу­пость сделали — показали их во время налета на Зую. Нем­цы в какой-то момент подумали даже, что высажен армейс­кий десант, подняли хай и бросили против партизан очень большие силы. В январе на Долгоруковской яйле закипели жестокие бои. В конце концов, немцы там три катюши на­крыли, а четвертая вроде бы осталась, но ничем потом себя не показала. Вообще тогда отряды Северного соединения много людей потеряли, убитыми и пленными, причем не только среди гражданских, ушедших в лес, но и бойцов.

После этого прочеса в Зуйских лесах, где-то в феврале настала и наша очередь отрядов Южного соединения. Немцы начали наступление со стороны Джалмана, Констан­тиновки и Саблов, а с тыла двигалась большая немецкая часть, причем она была чисто немецкой, в отличие от насту­павших «с фронта», там были и немцы, и румыны, и татары. Гудя по всему, их задачей было сомкнуть кольцо окружения где-то и районе деревни Бешуй, которую немцы к этому времени сожгли, а жителей вывезли.

Немцы, которые с тыла заходили, были какой-то фронтовой частью, и судя по всему, раньше в боях с партизанами не участвовали. Они двигались по долине р. Альмы и не выслали к близлежащим высотам охранение. Мы этим воспользовались и когда немцы втянулись в большой фруктовый сад, по ним ударили с двух сторон, они оказались в ловушке — сад был огорожен каменным дувалом, деваться некуда, деревья не толстые, за ними не укрыться, к тому же — зима, все как на ладони. В общем, мы побили их человек четыреста, не меньше, и пленных взяли. Кроме этого, отряд Грузинова ударил с тыла по батарее, которая обеспечивала их со стороне Саблов, взорвал орудия, побил артиллерийскую прислугу, так что этот прочес для них оказался очень неудачным, и он после этого полмесяца вообще в лес не совались. Бешуйский бой — пример того, как в это время у нас было организовав взаимодействие отрядов. Наученные опытом боев с 41-Я года, мы всеми силами старались держать локтевую связь. Наш отряд держал контакт с 3-м и 2-м отрядами, из другой бригады, а отряд грузин даже прислал один взвод нам на помощь. Поэтому, несмотря на то, что практически целый полк против нас воевал, этот бой мы выиграли. Для нас наступи время отдыха — началась оттепель, на южных склонах снег растаял, травка зазеленела, мы вылезали из наших шалашей на солнышко, грелись, загорали... а в середине марта немцы снова как поперли и не давали нам продыху аж до самого апреля: расчищали себе пути к отступлению.

 

Освобождение Симферополя

 

На Белой Скале над Саблами еще с 42-го года стояла румынская 120-мм батарея тяжелых орудий, которая обстрели­вала лес. Во время Бешуйского боя именно ее удалось захватить отряду Грузинова, но потом немцы ее вновь восстановили. В марте—апреле она вела непрерывный обстрел мест дис­локации партизанских отрядов Южного соединения. Когда наши войска с Перекопа и Керченского полуострова начали наступательную операцию, Македонский издал приказ: всем отрядам выходить на дороги и бить отступающих немцев. Но в реальности в этот момент, мы находились в обороне. Немцам удалось даже оттеснить несколько отрядов вглубь леса, они выбили наши отряды из Трудолюбовки, из Саблов. Наш отряд был атакован тоже с нескольких сторон, и со сто­роны Константиновки, и из Пионерского. Мы всерьез опа­сались, что если немцы двинутся с юга, со стороны Корбека, Алушты, то мы окажемся окружены. Дементьев командовал группами, которые держали оборону со стороны алуштинс­кого шоссе, я — теми, которые сдерживали наступление со стороны Константиновки и Саблов. Вдруг, числа 11 апреля, разведка доносит, что по Альме, т. е. в нашем тылу передви­гается какая то часть румынская, на машинах, причем с вклю­ченными фарами. Ну, думаем, обходят, гады, а там — граж­данский лагерь, около 1000 человек, в основном женщины и Дети, которые ушли с нами после того, как мы оставили Тавель. Одна из наших групп сделала засаду и напала на после­днюю машину этой румынской колонны. Когда стали допра­шивать захваченных пленных, выясняется, что они не на нас прут, а отходят на Севастополь — такой приказ они получили, драпают, то есть. Эх, спохватились мы по хвосту этой колонны ударить, да, куда там — не успели. После этого стало ясно, что от обороны нужно быстро переходить в наступление.

У села Шумхай (Заречное) — Аянское водохранилищ тогда единственное, снабжавшее Симферополь водой. Его румыны охраняли, причем было завезено много взрывчатки очевидно чтобы взорвать плотину, но взорвать ее они не Успели, группа Михаила Левичева, (мы называли его «константиновский взвод», поскольку состояла она из жителей с.Константиновки) спустилась к Аяну и выбила румын с плотины. Группы Дементьева вышли на Алуштинское шоссе в район с. Пионерского и сожгли несколько немецких машин, немцев побили, когда я спустился в Джалман 13 апреля утром смотрю — машины немецкие в. кювете горят и несколько трупов валяется. Отсюда мы сами уже на трофейных машин» двинулись на Симферополь. Не доезжая до города, в районе Лозового, видим, как со стороны Мазанки, в районе дачи Кесслера, к Салгиру спускается колонна румын. Наши прям с машин, а у нас там стояли крупнокалиберные пулеметы эту группу румын обстреляли. Они залегли, и оттуда начали махать белыми портянками — сдаются. Видно, это был кой-то арьергардный отряд, потому, что основная масса вон уже за день до этого отступила к Севастополю... Мы эти румын заставили через Салгир перейти, оружие забрали, пешком в колонне за нами погнали в Симферополь. Здесь же, в Лозовом вторая встреча, на этот раз, с нашими танкистами из 19-го танкового корпуса. Причем эта встреча том могла окончиться трагически. Мы, ведь, на трофейных ми шинах ехали, многие — в немецкой форме, с трофейным оружием. В общем, танкисты приняли нас за отступающих немцев и с ходу обстреляли, к счастью никого не убили и не ранили. Когда разобрались, оказалось, что это группа на четырех или пяти машинах, которая «обрезала» город с целью выйти на Алуштинское шоссе. Некоторые наши партизаны сели к ним, показывать дорогу на Алушту. Коля Дементьев подарил их капитану немецкий пистолет, тот связался со сво­им начальством и сообщил о том, что вышел на алуштинское шоссе. Это был сигнал основным частям, наступавшим со стороны Сарабуза, для вступления в город. Мы тоже двину­лись к Симферополю.

На въезде в город, в Битаке еще двух немцев застрели­ли, видимо поджигателей из зондеркоманды, а может про­сто машина у них испортилась, и они от своих отстали, выс­кочили прямо на дорогу, под наши пули. А последнего немца убили в самом городе на углу улиц Шмидта и Воровского, два дня он потом там лежал —никто хоронить не хотел.

Мы, таким образом, оказались первыми из партизан, вошедшими в город. Говорят и пишут, что первыми вошли партизаны Северного соединения, но это не так, достаточно спросить жителей этого района, и они подтвердят, что пер­выми в город вошли партизаны нашего отряда. Обстановки, правда, мы не знали и в центр сразу не сунулись, кто его зна­ет, вдруг бы нас отрезали. Собрались, перегруппировались в районе ул. Воровского и пошли дальше, а здесь в это время уже наши части входят. Была середина дня 13 апреля. Из на­шего соединения в Симферополь входил только наш шестой отряд, седьмой отряд выходил в Саблы и оттуда только к концу Дня 13 числа они появились в Симферополе. 3-я бригада под командованием Самойленко (отряды Грузинова, Гордиенко, Усова) участвовала в освобождении Бахчисарая. Туда же вы­ходил и Македонский со своим штабом. Причем, и это дей­ствительно не легенды, Бахчисарай освободили именно Партизаны примерно за сутки до подхода армейских частей, за город шел нешуточный бой, причем местами партизане приходилось отступать под натиском немцев, например, когда они перерезали шоссейную дорогу и попытались перекрыть путь на Севастополь отходящим немецким частям.

Войдя в Симферополь, мы стояли на фабрике «Трудовой Октябрь», там сначала расположился штаб партизанских отрядов, а дня через два — на Пушкинской, где теперь ЗАГС находится. Еще через пару дней штаб перебрался на ул. Тургенева. Что касается отрядов, которые вошли в Симферополь, то в это же время Ямпольский распорядился всем партизанам перейти в дом Христофорова. Там стояла раньше какая-то немецкая часть, не меньше полка, кроватей было много Там расположились и мы, и партизаны из отрядов Северного соединения, и там стояли вплоть до расформирования партизанских отрядов. Прилетел с большой земли Северский привез всему командирскому составу новенькое обмундирование - английские гимнастерки, брюки и т. д.. доставил неврученные награды... В это время всем партизанам бьли выданы специальные удостоверения на типовом бланке Крымского штаба партизанского движения. После этого ми т. е. командиры и комиссары отрядов должны были организовать передачу личного состава отрядов армейским частям. Передача осуществлялась поотрядно. Построили и мы с Колей Дементьевым наш отряд во дворе дома Христофоров Военные привезли оркестр, провели митинг и сели пав партизаны, прямо со своим оружием, в партизанской робе, в армейские машины и — на фронт, под Севастополь. А нас, командиров и комиссаров отрядов, засадили писать отчеты о боевой деятельности.

Большинство партизан попали в действующие части и продолжили войну уже на фронте, некоторые остались в тылу (партизанскому командованию полагалась «бронь»). В число последних сначала попал и я, меня оставили на комсомольс­кой работе инструктором обкома. Побыл я на ней совсем не­много, понял, что мне это дело не подходит, и снова попро­сился па фронт. Воевал в Белоруссии, был ранен, из госпиталя попал в латышскую стрелковую дивизию и окончил войну в Курляндии, где мы ликвидировали последний очаг немец­кого сопротивления—знаменитую курляндскую группировку, которая капитулировала уже после падения Берлина.

О справедливости

Не у всех партизан, участвовавших в освобождении Симферополя и других крымских городов, дальнейшая судь­ба сложилась безоблачно. Сказалось то, что многие из них принадлежали к «сложному контингенту» и успели послу­жить у немцев, хотя многие оказывались в такой ситуации помимо воли и действительно «искупили кровью» свой грех. Но у НКВД к ним было свое отношение. Внимание к нашим «курсантам» органы проявили почти сразу после сформирова­ния отряда осенью 1943 года. Уже через месяц после того, как был сформирован отряд, привезли нам с большой земли ка­питана — территориального энкаведешника. На фронте он не был, прилетел в форме с иголочки и погонах с синим про­светом. А народ у нас был стреляный, знали, что это предве­щает, в общем, на второй день после его приезда убежал Казарьян. Энкаведешпик этот, кстати сказать, человек был гонористый, как же, он — капитан, а мы с Деменьевым — ря­довые, ну он и стал права качать... Особенно ему не нрави­лось, что Коля к этому моменту, как говорили тогда «подженился» (к слову с женой Шурой Николай прожил потом более 55 лет, вырастил детей, внуков и правнуков), да и я заха­живал к девчатам в гражданский лагерь. В общем, строил он нас, строил, когда сам вдруг... пристроил себе девицу из гражданских. Решил я его проучить, и как-то, когда они уедини­лись в его землянке, я ему через трубу в печку патронов сыпа­нул. .. Шуму было много, но дальше он вел себя нормально.

Через некоторое время с Большой земли, непосредствен­но из Москвы прилетела спецгруппа контрразведки СМЕРШ во главе с майором Бураном, заместителем его был капитан Сизов. Буран этот сел в штабе Македонского, а Сизов при­был к нам в отряд. Он занимался делами абверовской раз­ведшколы, и ему удалось с помощью бывших курсантов перевербовать переводчика этой школы Михайлова, который перешел из Симферополя в лес и был сразу же отправлен на Большую Землю. Во время освобождения Крыма Сизов этот, вместе с нами в Симферополь вошел. Здесь, в Симферополе всех наших курсантов, взяли «в оборот» и посадили, не взи­рая на прошлые заслуги и обстоятельства попадания в шко­лу. В общем, подошли не по совести, потому, что далеко не все там этою заслуживали- Политрук Крюков, например, в Сталинграде воевал, был награжден, ранен, попал в плен, там умирал с голода и пошел, чтобы просто спастись в эту школу, надеясь при первой же возможности перебежать к своим. Именно он был одним из организаторов ухода в лес. Еще один: Сморщиков Гаврик, отсюда же, из Тавеля. Я его своим адъютантом назначил, ему было 16 лет, а в 15 лет его мать и отца немцы расстреляли за связь с партизанами, ой остался жив с двумя младшими сестренками, и вот, чтобы с голоду не сдохнуть, он в этой школе ездовым пристроился. Несмотря на положительные характеристики от командова­ния, им дали крупные сроки. Когда началась перестройка, мы с Дементьевым написали ходатайства об их реабилитации, и военный трибунал одесского военного округа после изучения всех материалов их реабилитировал. Вызывает меня как-то май­ор Шевченко, он у нас в КГБ «предателями» занимался и го­ворит: знаешь, что помогло их реабилитировать — то, что ты написал о Крюкове и о Гаврике слово в слово сошлось с теми характеристиками, что ты дал в 44-м году.

Время было военное и суровое, решения принимались жесткие и с сегодняшней точки зрения часто несправедли­вые, но тогда не приходило в голову их оспаривать, посколь­ку все мы понимали, что вызваны они чрезвычайной ситуа­цией. Пострадали не то что перебежчики, многие из руково­дителей партизанским движением были высланы после ос­вобождения Крыма как представители национальных групп, подлежавших перемещению. Партизан-татар в мае 44-го де­портировали в Среднюю Азию. Та же участь ожидала и Чусси, Македонского, Якустиди и других партизан-греков, болгари­на Генова. Их, правда, как людей заслуженных выслали не в административном порядке, а вызвали в Москву и, якобы, с ними беседовал Маленков, который сказал им, что в Крыму им пока не следует находиться, и предложил выбрать места работы за пределами Крыма. Большинство отправилось на Северный Кавказ... Македонский работал председателем грозненского горисполкома (т. е. мэром Грозного после вы­селения чеченцев), Чусси был директором курортторга в Минводах. Генов стал работать начальником Ростглаввино (там в Ростове после эвакуации обосновалась «Массандра» и Соболев, ее директор, устроил Генова к себе) пристрои­лись и другие партизаны. Года через полтора-два большинство вернулось в Крым.

Сложная крымская ситуация во время войны неблагоп­риятно отразилась в целом на отношении большого военно­го начальства к партизанам Крыма. Достаточно сказать, что после освобождения Крыма никто из представленных к вы­соким наградам партизан их не получил.

Первые наградные листы на партизан подписал в ок­тябре 42-го командующий Приморской армией генерал Пет­ров, тогда наградили за участие в боях более сотни человек, некоторых посмертно, причем многих орденами: Ленина, Красного Знамени и др., я тогда получил свою первую ме­даль — «За отвагу». Тогда ее мне не выдали, конечно, а вру­чили только в 44-м.

После освобождения Крыма, по согласованию с Воен­ным Советом 4-го Украинского фронта, маршал Василевс­кий подписал представления о награждении и крымских партизан. 6 человек были представлены к званию Героя Совет­ского Союза, 19 человек, по-моему, на орден Ленина и т. д. Но когда Булатов повез весь этот материал в Москву, в ГКО уже было принято решение о выселении крымских татар и, яко­бы, Сталин, когда увидел эти представления сказал так, мол партизанская война — это война народная, а народ в Крыму не поддерживал партизан, и поэтому никаких героев здесь быть не может. Так все эти документы и легли под сукно. Когда татар выселили, Булатова (он тоже татарин, но повол­жский, кряшен, поэтому депортации не подлежал) освобо­дили от должности первого секретаря обкома и отправили в Крым сдавать дела. Он пришел в штаб партизанского дви­жения Крыма, и получилось так, что от должности началь­ника штаба партизанского движения Крыма его почему-то не освободили. Там, в штабе собралось нас несколько чело­век: командиров и коммисаров, в том числе Северский был

Мы и говорим Булатову: как же так получилось, что все на­грады наши «засохли»? Булатов нам: я, говорит, сделал все, что мог, но наверху решили иначе. Но, коли так, то у меня еще есть право, которого у меня никто не отнимал как у руково­дителя партизанским движением Крыма — награждать имен­ным трофейным оружием. Печать есть у меня, бланки тоже есть, пистолетов немецких — хоть отбавляй. Так десять че­ловек, в том числе и я, получили именное оружие. Мне дос­тался пистолет Маузера. Кое у кого энкаведешники потом это оружие поотбирали после войны (под лозунгом: была парти­занщина — теперь больше не будет...). Я, как офицер, носил его вместе с приказом, но потом у меня его стащили в 49-м году в госпитале.

Сколько мы потом ни писали, ни обращались, Москва нас ни разу не наградила, ни одной медалью, не говоря уже об орденах... В 46 году, кто-то из наших «поплакался» адми­ралу Октябрьскому, дескать, мы же помогали вам, обороняли Севастополь, надо бы наградить партизан... Октябрьский сказал, ладно, пока у меня еще власть есть и ордена тоже есть не врученные, готовьте документы на награждения. Обком партии поручил это дело Луговому и он, конечно, как коман­дующий Северным соединением маханул, как говорится, прежде всего своим, не забыл, конечно и шестерых обкомов­цев, о которых мы, партизаны, ни слухом, ни духом не слыхива­ли. Октябрьский все это дело подписал. Дементьеву, командиру нашего 6-го отряда, дали орден Отечественной войны 1 -и сте­пени, хотя он Булатовым на Героя представлялся, а некото­рым партизанам из Северного соединения — по второму Красному Знамени. Остальные ничего не получили. Зато умудрились дать ордена тем, кто ни одного дня в лесу не был, а в шгабе у Булатова в Сочи сидел.

После передачи Крыма Украине, мы обратились к Ков­паку: Сидор Артемович, хотя мы и не относились к Украине в период войны, но, поскольку Крым теперь территория ук­раинская, надо бы наградить крымских партизан. Он пошел нам навстречу, и тогда многих участников движения награ­дили медалью «За отвагу» (большими наградами они не име­ли права награждать). Тысячи четыре, по-моему, человек. Я тогда не стал получать, у меня «За отвагу» уже была, воен­ная, и ордена фронтовые.

«Реабилитировать» крымских партизан начали где-то в 60-х годах. Тогда было издано сразу несколько книг воспомина­ний, причем не все они были равноценные в смысле правдивого отражения событий. Мокроусов был уже в достаточно по­жилом возрасте, но возглавлял областной совет профсоюзов по туризму. Это дело тогда активно развивалось и появилось возможность знакомить и крымскую молодежь, и тех, кто при­езжал сюда со всего Союза, с событиями войны и местами где они происходили. Кстати, тогда и позже, в 70-х — начале 80-х годов, многие места, братские могилы и захоронения партизан были отмечены памятными знаками.

Сегодня, к сожалению, о партизанском движении гово­рится мало. Но хуже другое. Недавно пришлось прочитать «авторитетные» суждения о партизанах очевидца и участ­ника движения, который пробыл в лесу всего... месяц, но сегодня выдает себя за писателя и знатока. На традицион­ных партизанских маевках почти не осталось старых парти­зан, нас же, тех, кто как, говориться, с первого до последнего дня оставался в горах оккупированного немцами Крыма, се­годня можно пересчитать по пальцам. В основном сегодня сюда приезжают те, кто попал в отряды на завершающем эта­пе борьбы в совсем молодом возрасте, кто не знает многих подробностей, деталей пашей жизни в течение двух с поло­виной лет. Отсюда и разные легенды, басни, предвзятые оценки, не имеющие от ношения к действительности, кото­рые приходится слышать и читать. Думаю, что подлинная история партизанского движения в Крыму, его героических и трагических страниц еще ждет своих настоящих исследо­вателей.

 

Комментарии:

 

1. Партизанское движение в Крыму (ноябрь 1941 - апрель 1944 г.) является одной из ярких, трагических и во многом малоиз­вестных страниц истории Великой Отечественной войны. Оно сыграло заметную роль в борьбе советских вооруженных сил за этот стратегически важный регион, как во время оборонительных боев на его территории в 1941—42 гг.. так и во время его освобож­дения в 1943—44 гг. Фактически в некоторые периоды партизаны Крыма становились третьим фронтом в тылу германо-румынских войск и по признанию военного руководства вермахта, представля­ли значительную угрозу коммуникациям фашистов. По советским данным партизаны Крыма совершили 252 боя с регулярными гит­леровскими войсками, совершили 1632 операции и диверсии на коммуникациях врага, уничтожив и взяв в плен при этом 33 тыс. вражеских солдат, захватив и уничтожив большое количество тех­ники, оружия и боеприпасов. В то же время партизанская борьба в Крыму была сопряжена с большим количеством жертв со сторо­ны патриотов, и неоднократно переживала трудности, которые не были характерны для партизанского движения в других регионах Советского Союза. Это было обусловлено целым рядом факто­ров: максимально большой концентрацией оккупационных войск (нередко партизаны оказывались участниками фронтовых боев); трудностями снабжения партизан с Большой Земли (партизаны Крыма в течение длительного времени были фактически блоки­рованы на небольшой территории горного Крыма); широким ис­пользованием против партизан коллаборационистских сил. В ре­зультате, будучи организованным еще до начала оккупации, парти­занское движение Крыма к концу 1942 г. сократилось практически в десять раз, более трех с половиной тысяч его участников погибли в боевых столкновениях с противником, а также умерли от голо­да. Исследователи делят историю партизанского движения Кры­ма на три этапа: 1-й — ноябрь 1941 октябрь 1942 г В этот период партизаны Крыма оказывали активную  помощь осажденному Се­вастополю и советским войскам, высадившимся на Керченском пр-ве. 2-й период — октябрь 1942—июль 1943 г. — период дей­ствий в глубоком тылу противника и одновременно наибольших потерь, значительного сокращения партизанского движения, 3-й период — июль 1943—апрель 1944гг. — новый всплеск партизан­ского движения, оказавшего значительное воздействие на ситуа­цию в период боев за освобождение Крыма.

Существует достаточно обширная литература о партизанском движении в Крыму, однако научных разработок темы весьма не­много, единственная монографическая работа опубликована еще в 1959 г. (Е. Н. Шамко. Партизанское движение в Крыму, Симфе­рополь, 1959).

 

2. Истребительные батальоны — одни из первых военизированных добровольных формирований граждан СССР в годы войны. Созданы по постановлению СНК СССР от 24 июня 1941 г. «О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе» и «Об охране предприятий и учреждений и создании истребительных батальо­нов». Общее руководство осуществлялось центральным штабом при НКВД СССР, подготовкой и деятельностью батальонов на ме­стах занимались специальные штабы, созданные в управлениях и отделах НКВД районов, областей, краев и республик. Задачами батальонов являлись охрана объектов в тылу советских войск, борьба с разведывательно - диверсионными группами противника и воздушными десантами. Истребительные батальоны состави­ли основу т. н. «народного ополчения» — добровольных военных формирований, создаваемых из лиц, не подлежавших призыву в регулярные части.

3, 4 июля 1941 г. Крымский обком ВКП(б) и Совнарком Крым­ской АССР обязали секретарей горкомов и райкомов партии, предсе­дателей исполкомов Советов осуществить ряд мер по подготовке к борьбе в тылу врага на случай оккупации полуострова. 23 октября 941 г. Крымский обком утвердил командующим партизанским дви­жением в Крыму А. В. Мокроусова, комиссаром С. В. Мартынова, начальником штаба И. К. Сметанина.

4. Как указывал командующий 11-й немецкой армией Э. Манштейн: «В горах Яйлы действовал штаб румынского горного кор­пуса с подчиненной ему 4-й горной бригадой, так как здесь с са­мого начала развернулось сильное, хорошо подготовленное парти­занское движение. Партизанские отряды получили большое по­полнение за счет рассеянных в горах частей Приморской армии и постоянно угрожали нашим коммуникациям как на дороге на Фео­досию, так и на Севастопольском фронте южнее горной гряды» (Манштэйн Э. Утерянные победы. Ростов н/Д, 1999, с.242). В де­кабре 1941 г. приказом Э. Машптейна был создан штаб для борь­бы с партизанами под руководством майора генерального штаба Штсфануса.

⁵Согласно доклада А. В. Мокроусова в лес вышли 24 отряда. Не прибыли Красноперекопский, Лариндорфский, Фрайдорфский и Куйбышевский отряды, отряд работников крымского НКВД (вмес­то которого прибыл только взвод штаба главного руководства в составе 20 чел.). В первые же дни ушли из мест расположения Тель­мановский (Курманский) и Сакский отряды. По неизвестным при­чинам не явился и ряд руководителей районов. В то же время, из отставших от своих частей военнослужащих было сформировано шесть отрядов.

6. K началу борьбы с оккупантами в рядах партизан насчиты­валось более 3700 чел. В марте 1942 г. пятый район был объеди­нен с четвертым (командир В. Вергасов, комиссар 3. Амелиноп) 2 июля, ввиду малочисленности отрядов 4-го района, они были влиты в 3-й район (командир Г. Северский_; комиссар А. Никаноров).

⁷До весны 1943 г. управление партизанским движением в стра­не, и в Крыму в частности, не было централизованным. Фактически руководство осуществлялось как Крымским обкомом ВКП(б) ("Пер­вый секретарь (бригадный комиссар В. С. Булатов), так и фронто­вым командованием Северо-Кавказского, Крымского и вновь Севе­ро-Кавказского фронтов (маршал С. М. Буденный}. В июле 1942 г после снятия с должности командующего партизанскими отрядями Крыма Л. В. Мокроусова и комиссара С. В. Мартынова, руко­водство партизанским движением было возложено на Южный штаб партизанского движения, созданный постановлением ГКО при Воен­ном совете Северо-Кавказской) фронта, в который вошли В. С. Бу­латов, 1-й секретарь Краснодарского крайкома П. И. Селезнев, секретарь ростовского ОК ВКП(б) Александрюк и др.

8. 23 октября 1942 г. Военный Совет Черноморской группы войск Закавказского фронта принял постановление «О мероприя­тиях по укреплению партизанских отрядов Крыма и активизации их боевой деятельности», в соответствии с ним для руководства партизанским движением, был создан Оперативный Центр, коман­дующим партизанскими отрядами назначен Г. Л. Северский. 25 октября приказом ОЦ ликвидированы районы и созданы два сек­тора: 1-й (командир И. П. Калугин) - в лесах заповедника и 2-й (командир И. Г .Кураков. позже Н. Д. Луговой) на территории 1 -го и 2-го районов.

⁹  8 июля 1942 г. Начальник Центрального штаба партизанско­го движения подписал приказ о расформировании Главного штаба партизанского движения в Крыму и о снятии с должности коман­дующего Главштаба А. В. Мокроусова и комиссара С. В. Марты­нова.

¹⁰  18 ноября 1942 г. бюро Крымского ОК ВКП(б) приняло ре­шение «Об ошибках, допущенных в оценке поведения крымских татар по отношению к партизанам, о мерах по ликвидации этих ошибок на усиления политической работы среди татарского насе­ления», в котором констатировалось, что «утверждение о якобы враждебном отношении большинства татарского населения Кры­ма к партизанам и что большинство татар перешло на службу к крагу, является необоснованным и политически вредным». Мокроусов и Мартынов обвинялись в том, что «вместо того, чтобы Дать правильную политическую оценку этим фактам (сотрудни­чества с оккупационными властями — A.M.), вовремя разоблачить подлую политику немецких оккупантов в отношении татарского населения», неверно ориентировали руководителей отрядов. Мокроусов пытался оспорить содержавшиеся в постановлении обви­нения, однако в июле 1943 г. вынужден был признать правоту ре­шения ОК ВКП(б). На это, по-видимому, повлиял наметившийся перелом в отношении крымскотатарского населения к партизанам. Решение 18 ноября 1942 г., фактически, являлось началом боль­шой пропагандистской работы в среде татарского населения и доб­ровольческих формирований, направленной на изменение отноше­ния к оккупантам.

11. В партизанских отрядах в Крыму воевали испанские рес­публиканцы, оказавшиеся в Советском Союзе после победы Фран­ко в Испании. Они забрасывались по линии НКВД после 1943 г.

(Крым в Великой отечественной войне 1941—1945).

12. 26 ноября 1942 г. была введена должность Уполномоченно­го Центрального штаба партизанского движения по Крымской АССР (с оперативной группой), которую занял В. С, Булатов. Крым­ский штаб партизанского движения был создан приказом Началь­ника центрального штаба партизанского движения 12 июля 1943 г, в соответствии с которым оперативная группа уполномоченного была преобразована к КПШД, который возглавил В. С. Булатов,

13. 15 июля 1943 г. приказом начальника КШПД были ликви­дированы сектора, вместо которых создана бригада (командир Н.Д.Луговой) в составе трех отрядов (№№ 2, 3, 4), действовав­шая в Зуйских лесах и два автономно действующих отряда №1 (командир М.А.Македонский) в лесах Госзаповедника. и № 5 (ко­мандир B.C. Кузнецов).

¹⁴23 ноября 1941 г. в Симферополе при непосредственном уча­стии сотрудника германского МИД майора В. фон Хентинга был сформирован первый состав Симферопольского мусульманского комитета (под руководством Д. Абдурегаитова, И. Керменчикли и М. Османова). В декабре аналогичные комитеты были созданы по всему Крыму. Согласно статуту комитеты подчинялись полицай-фюреру Крыма (он же командир полиции безопасности и СД) и работали под его надзором. На заседании Симферопольского мусульманского комитета 3 января 1942 г. была определена его структура и задачи: вербовка крымских татар в добровольческие формирования, борьба с партизанами и подпольем, помощь семь­ям добровольцев, пропаганда, религиозная деятельность. Акти­висты мусульманского комитета пытались превратить его в пред­ставительный орган всех крымских татар, однако это не встреча­ло поддержки со стороны германских властей, которые рассмат­ривали Крым, в перспективе, как территорию Рейха и ограничива­ли стремления местных националистов к созданию в Крыму крымскотатарского государства. После перевыборов состава комите­та в 1942 г.. он постепенно утратил признаки самостоятельности и активность. Германские власти оказывали покровительство дей­ствовавшему в Берлине Крымско-татарскому комитету во главе с эмигрантом Э. Шипкевичем (Кырымалом) и А. Сойсалом, кото­рый в июле 1942 г. был признан органом, представляющим инте­ресы крымских татар.

15. Отряды самообороны в крымскотатарских деревнях нача­ли формироваться в ноябре 1941 г., в их задачу входила охрана поселений от партизан. Как указывает О. Романько, «до января 1942 г. создание отрядов самообороны носило неорганизованный характер и зависело от инициативы местных немецких начальни­ков». С началом керченско-феодосийской операции советских войск ситуация изменилась. В январе 1942 г. Гитлер разрешил призыв добровольцев из крымских татар для службы в немецких частях. Эта задача была возложена на Айнзацгруппу «Д» (командир О. Олендорф). В течение января в 203 населенных пунктах и 5 лагерях военнопленных было набрано 9255 добровольцев, из которых 8684 человек были направлены в части 11-й армии (командующий Э. Манштейн). Одновременно было завербовано еще 1634 чел., которые были сведены в 14 «рот самообороны», расквартированных в раз­личных населенных пунктах Крыма. К апрелю 1942 г. численность этих рот достигла 4 тыс. чел., при постоянном резерве в 5 тыс. чел. («Таким образом,— как отмечал немецкий документ под назва­нием «Формирование татарских и кавказских воинских частей в пределах деятельности штаба главного командования 11 -и армии» (март 1942 г.).-- при численности населения около 200000 человек. татары выделили в распоряжение нашей армии около 20 000 человек» (Цит. по: Ямпольский В. Националистические техноло­гии третьего рейха// Легион «Белой смерти», М., 2002 с.80).

В июле 1942 г., после падения Севастополя, было принято решение свести роты самообороны в батальоны «Шума». К ноябрю 1942 г. было сформировано 9 батальонов, несколько находились в стадии формирования. В организационном и оперативном отноше­нии эти части были подчинены фюреру СС и полиции генерально­го округа «Таврида» СС бригаденфюреру Л. фон Альвенслебе. Главным образом, эти подразделения использовались в борьбе против партизан (См.: Романько О. Мусульманские легионы во Второй мировой войне. М., 2004, с. 159).

¹⁶Комиссаром Южного соединения был М. В. Селимов, вос­точного — Р. Мустафаев, комиссар 4-й бригады — И. Хайруллаев. Преимущественно из бывших добровольцев - крымских та­тар состояли отряды 7-й бригады (командир Г. К. Грузинов, ко­миссар И. Ф. Догадин).

17 Судя по всему, это были подразделения печально известно­го Соединения особого назначения (батальон) «Бергман» (Горец). Оно было создано вторым отделом Абвера осенью 1941 г. и предназначено для разведовательно-диверсионных операций в ближ­нем и дальнем тылу Красной Армии. В 1942 г. оно действовало против советских партизан в районе Моздок—Нальчик—Минеральные воды (где «прославилось» своей жестокостью по отно­шению к мирному населению и массовыми убийствами), а затем — на передовой, в качестве обычной фронтовой части. После перевода в Крым в феврале 1943 г. его личный состав использовался для борьбы с партизанами, нес службу по охране побережья в раз­ных районах Крыма, а также охранял железную дорогу Симферополь—Севастополь (См.: Романько О. В. Мусульманские легионы во Второй мировой войне. М., 2004, с. 212). Имеются сведения, что в апреле 1943 г. батальон «Бергман» был переформирован в полк, лич­ный состав распределен по национальному признаку в три батальо­на. В конце 1943 г. полк был переименован в «Альпинист», его командный состав заменен офицерами, прибывшими с Таманско­го полуострова. В начале апреля 1944 г полк был переброшен в Румынию (См.: Чуев С. Г, Спецслужбы [II Рейха, К.1, СПб, 2003, с. 298).

18 К октябрю 1943 г. в лесах Крыма действовало 6 партизан­ских отрядов. В октябре—ноябре 1943 г. в результате массового притока в лес местного населения и перебежчиков создаются но­вые партизанские отряды. К 25 ноября 1943 г. было создано 25 новых отрядов, что вместе с прежними составило 31 (впоследствие некоторые из них были упразднены), объединенные в шесть бригад. Для руководства ими КШПД создал Центральную опера­тивную группу (начальник П. Р. Ямпольский).

19. В конце 1941 г. в Берлине была организована и отправлена на Восточный фронт специальное подразделение военно-морской разведки ВС Германии — т. н. Абвсркоманда НБО (Нахрихтен-беобахтер). До июля 1942 г. команду возглавлял капитан флота Воде, с июля 1942 г. — корветтен-капитан Рикгоф. Абверкоманда вела сбор информации о военно-морском флоте СССР на Черном и Азовском морях, речных флотилиях Черноморского бассейна. По­мимо разведки команда вела диверсионную работу против Севе­ро-Кавказского и 3-го Украинского фронтов, в период пребывания в Крыму - борьбу против партизан. До октября 1943 г. размеща­лась в Симферополе. Агентура вербовалась из советских воен­нопленных и проходила обучение в специальных лагерях в с. Тавель, Бешуй и Симеиз. Тавельскую школу до мая 1942 г. возглав­лял лейтенант Жирар де Сукантон, затем — унтер-офицер Шотля. Школа готовила агентов-радистов и разведчиков-диверсантов для подрывной работы в советском тылу, насчитывала до 150 курсантов. В конце сентября 1943 г. школа была перебазирована в с, Марьино близ Симферополя, оттуда, вместе со всеми морскими разведкомандами, — в Одессу, агентура школы была передана в антипартизанские и охранные отряды. (См.: Чуев С. Г. Спецслуж­бы III Рейха, К.1, СПб, 2003, с.92—95, 253).

20. Кубанские казаки.

²¹Приказом по Крымскому штабу партизанского движения от 29 января 1944 г. Центральная оперативная группа была ликви­дирована, утвержден штаб по руководству партизанскими отря­дами (командующий Г. Л. Северский) и созданы соединения: Се­верное {командир П. Р. .Ямпольский) — на базе 1-й и 5-й бригад и Южное (командир М. А. Македонский) - - на базе 4-й бригады. 19 февраля было создано Восточное соединение (командир В. С. Куз­нецов) на базе 2-й и 3-й бригад. В дальнейшем количество бригад в соединениях было увеличено (См.: Архивная справка о структу­ре и организации управления партизанским движением в Крыму в годы Великой Отечественной войны. // Книга Памяти Республики Крым, т. 6, с. 257—262).

²²17 армия (командующий ген.-полк. Э. Енеке) была выве­дена с Таманского полуострова в Крым в октябре 1943 г. Армия состояла из пяти немецких и семи румынских девизий. С тыловы­ми подразделениями и частями усиления общая численность крым­ской группировки составляла 230000 чел. при 3600 орудиях и ми­нометах и 215 танках и штурмовых орудиях. Часть этих сил была использована против партизан.

 

 

900 дней в горах Крыма.

Устная история. XX век глазами очевидца.

 

Воспоминания комиссара партизанского отряда

А. А Сермуля

Комментарии, обработка и предисловие А. В. Мальгина

Главный редактор О. В- Рыбина

Редактор В. /О. Исаев Художественный редактор А. И. Петрова

Корректор Н. Н. Пантюшина Фотографии из коллекций А.А. Сермуля,

М. Л. Яблонского

Художник А. И. Петрова

Ответственный за выпуск В. Ю. Исаев

 

Подписано н печать 21.04.2004

Формат 60x84/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 6,51.

 

Тираж 1000 экз.

 

Издательство «СОНАТ», 95026. Симферополь, ул. Гагарина,  14а, оф.40Я.

Тел. 0652 25-30-16 E-mail   sonat@crimea.com